Текст книги "Черный гусар"

Автор книги: Владимир Соболь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

II

Дождь лил второй день подряд с короткими перерывами. Земля размокла, лошади вязли, утопая едва не по бабки, и эскадрон возвращался шагом. Мадатов скомандовал людям надеть плащи, всем, кроме тех, что уходили в разъезды. Четыре тройки, ведомые унтер-офицерами, вились вокруг основной колонны, прислушиваясь, присматриваясь к серому и мокрому миру...

Армия, которой командовал уже генерал Каменский, 2-й по счёту, Каменский-младший, приступила к осаде Шумлы, мощнейшей крепости турок.

Граф Николай Михайлович Каменский участвовал в жестокой войне на севере империи, разбил шведов в нескольких коротких сражениях. Александр решил, что этот человек сможет так же решительно постоять против турок. Сын фельдмаршала, младший брат командира одного из корпусов Дунайской армии, был молод, отважен, быстр, амбициозен. Генерал от инфантерии в тридцать два года сменил князя Багратиона, который, по мнению императора, слишком медлил, придерживал корпуса и дивизии, а к зиме и вовсе перевёл армию за Дунай.

Князь Пётр Иванович докладывал государю, что имел слишком мало времени по смерти фельдмаршала Прозоровского, тем не менее, успел за три месяца взять Мачин, Гирсово, Браилов, Силистрию, основательно пощипать великого визиря под Россеватой и у деревни Татарицы. Тем не менее к зиме пришлось оставить взятые крепости, отвести войска к зимним квартирам, чтобы не выморозить лошадей и людей, не уморить с голоду.

Но в сытом и тёплом Петербурге эти резоны показались ничтожными. Солдаты и офицеры, умиравшие от свинца, железа, тифа и лихорадки в гнилом климате Валахии и Болгарии, за тысячи вёрст от блистательной столицы императора севера, списывались Военной коллегией на счёт обидных, но необходимых потерь.

В Финляндии корпус Каменского прорывался сквозь ветра и морозы, питаясь одной картофельной тюрей. Земляную ягоду солдаты выкапывали из мёрзлой земли, собирая урожай, посеянный местными поздней весной. Неужели, решили император и его новый главнокомандующий, в мягком климате придунайских провинций не нашлось бы чем прокормиться!..

Инструкции Каменскому были немногочисленны и понятны. Кратчайшим путём надлежало пройти за Балканские горы и острейшим образом обозначить угрозу Константинополю. Принудить султана заключить выгодный и уместный для достоинства российского императора мир, а далее... Дальнейшее направление движения южной армии будет определяться будущим соотношением сил в Европе. Пока же с Францией заключён мир, Австрия колеблется, не зная, на что решится. Момент благоприятный для решительного прорыва к Босфору...

Весной, как только появился подножный корм в степи и спала вода в Дунае, Каменский форсировал великую реку и двинул дивизии вдоль Черноморского побережья. Взяли Туртукай, Базарджик, забрали обратно Силистрию и в начале июня подошли к Шумле, ключевому пункту турецкой обороны перед Балканами. Великий визирь собрал в крепости несколько десятков тысяч янычар, спаги и ополченцев. Свинца и решимости туркам всегда хватало, особенно при обороне самими же построенных укреплений. Но прокормить такой гарнизон представлялось делом нелёгким. Это понимали оба командующих.

Турки едва ли не каждый день высылали из крепости отряды для поиска продовольствия. Каменскому не хватило сил блокировать город полностью: он обложил Шумлу с юго-востока, а к северным дорогам отправил подвижные отряды лёгкой конницы – гусар и казаков...

Перед бывшим селением Мадатова встретил усиленный разъезд, высланный навстречу ему Приовским. Валериан поздоровался с поручиком, фамилию его он ещё не успел запомнить, перестроил эскадрон в колонну поуже, по три, и повёл к лагерю.

Они ехали бывшей улицей, между бывшими когда-то домами, сараями и дворами. Теперь на месте строений грудились обугленные остатки недогоревших досок и брёвен. Кое-где виднелись тела бывших хозяев, не сумевших отстоять своё хозяйство и оставшихся на пепелище. Мадатов отпустил поводья, позволив коню самому выбирать, куда поставить копыта, и спокойно поглядывал по сторонам.

Приказ командующего был короток и точен, не оставляя сомнений невольным его исполнителям: «Мусульманские сёла сжигать, запасы продовольствия, по невозможности забрать, уничтожить...» Ланской объявил его офицерам полка, выждал паузу и, пожав плечами, добавил:

– Христиан велено беречь. Воровство, грабежи пресекать вплоть до применения силы. Но – это нам. Неприятель о сём приказе не ведает, а болгарская мамалыга, думаю, ничем турецкой не хуже... Что же, мы их, они – наших... Война, господа, она сама себя кормит и пожирает...

На бывшей площади Мадатов отправил эскадрон с вахмистром, а сам, захватив корнета Милковича, отправился к командиру. Для офицеров построили наскоро что-то вроде походного балагана – укрепили откосами поставленные столбы, забросали крышу чем только попалось под руку да завесили стены от ветра и водяной пыли.

Ланской сидел во главе сколоченного опять же наспех стола, ковыряя лениво ложкой остывшую уже кукурузную кашу. Зерно, найденное в сожжённом селе, частью распределили по саквам частью загрузили на две повозки полкового обоза. Остатки же старательно уничтожали уже второй день, что александрийцы стояли здесь лагерем. Балаган забит был офицерами первого батальона. Пахло мокрой одеждой, испарениями давно не мывшихся тел.

Валериан, а следом за ним и корнет, протолкались к полковнику.

– Что скажешь, ротмистр? Впрочем, можешь и не докладывать – нашёл бы турок, так по-другому бы выглядел.

Но Мадатов всё-таки коротко объяснил, что провёл эскадрон на запад около двух часов, военных отрядов не обнаружил и, как было приказано, вернулся к назначенному полковником времени.

– Военных, значит, не обнаружил. А – не военных?

– Жители местные, – нехотя ответил Валериан. – Отошли версты на четыре, тоже остановились.

– В лесу, под деревьями, – заторопился Милкович. – Костры жгут, что-то, похоже, варят. Старики, женщины, дети...

– Пожалел, значит, корнет? Вот попадёшься, не дай бог, к этим женщинам раненный, думаешь, они пожалеют?!. Командира своего расспроси, он эту войну с другого конца видал. На другом конце света... И хватит об этом! Садитесь, господа, обсыхайте... Терёшкин – положи четвёртому эскадрону своего варева...

Двое уже откушавших офицеров уступили прибывшим место. Мадатов отцепил саблю, поставил за спину, к плохо натянутому, отсыревшему полотнищу. Подсел к столу и с аппетитом стал уплетать хотя холодную, но густую и сытную кашу.

Ланской закурил трубку и с удовольствием следил, как едят его офицеры.

– Запасайтесь, господа, впрок. Кто ж его знает, где нам, гусарам, в другой раз выпадет стать, сесть, лечь... Помню, в Петербурге попался я на глаза покойному государю. Вытянулся, разумеется, в струночку, усы в сторону, пятки вместе. А он вдруг остановись и спроси: а скажи-ка, майор Ланской, сколько блюд сегодня пробовал на обед?.. А Павел Петрович, упокой Господь его бедную душу, – Ланской широко и быстро перекрестился, – точно дня за три до того указ подписал, сколько блюд каким чинам принимать и в какое время. Да какие там блюда у офицера без имений родовых и наследственных! Всё жалованье на амуницию спустишь, потому что пуговицы и поводья твои видны, а желудок, по счастью, – нет. Но император спрашивает – майор изволь отвечать. Как указано, ваше величество, рапортую – согласно моему званию, три блюда было подано в час пополудни. Заулыбался Павел Петрович, что, кто помнит, очень редко с государем бывало. Молодец, Ланской, говорит, точно указам следуешь. Хотел уже уходить, да вдруг обернулся – а какие же три, майор? А, думаю, что нам, гусарам, ещё терять?! Курица, отвечаю, ваша величество. Курица плашмя, курица ребром и курица боком.

Мадатов бросил ложку и захохотал вместе с остальными офицерами батальона. Но смех быстро прервался.

В балаган заглянул Никифоров, вахмистр первого эскадрона. Его люди дежурили на площади у балагана.

– Так что, ваше благородие, господин полковник. Офицер из второго батальона. Шибко прискакал, что-то срочное.

– Давай его скорее сюда, – ещё больше оживился Ланской. – Послушаем, что там у Ефимовича.

Стоявшие раздвинулись, и приехавший штабс-ротмистр протиснулся сквозь переполненный балаган:

– Господин подполковник докладывает, что нашими разъездами обнаружен отряд турок. Сотни две пехоты и столько же конных. Две пушки. Несколько десятков повозок. Скорее всего, фуражиры. Сейчас идут лесом, но через час примерно выйдут на открытое место. Господин подполковник предполагает встретить их...

– Гусары! – начал было Ланской, выбивая трубку о столешницу, но балаган опустел раньше, чем он успел закончить приказ.

Шли рысью и прибыли на место минут через сорок. Офицер Ефимовича вывел их достаточно точно. Турецкий отряд как раз пересёк островок леса и строился на опушке. Ланской остановил батальон ещё за деревьями и собрал эскадронных:

– Ефимович выманит на себя конных, а нам останутся пехота и артиллерия. Мадатов – пушки твои. Помни – прислуга у них отличная, если успеют приложиться как следует, всем нам здесь карачун... Что мрачен, ротмистр?

– Конницей на пехоту... – нехотя ответил Валериан.

– Да, Мадатов, не по уставу. Сюда бы твоих егерей, роты хотя бы две, славное бы дело вышло. Ну, даст Бог – и александрийцы не оплошают. Не грусти, гусар! Война любит весёлых! Где же Ефимович?!

– Выезжают, – быстро отозвался Мадатов.

Ланской прищурился, быстро поднял трубу, вгляделся и ещё быстрее убрал её в ташку.

– Точно. Ах, мне бы твои глаза, горец! Ну, по местам, гусары!.. Готовимся... И помни, ротмистр, – пушки! Сам вперёд не лети. Бей строем – куда сильнее получится.

Мадатов занял место впереди эскадрона. Корнета отослал в замок, вахмистра поставил у первого взвода.

– Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Справимся, не впервой.

Чернявский сидел ровно и улыбался, а Мадатова била дрожь. По земле он привык уже бегать навстречу пулям, штыкам, стойко встречать сабли и ядра. Верхом атаковать неприятеля ему до сих пор толком не доводилось. Он погладил по шее Проба и понял, что конь держится куда как спокойнее.

– Гусары!.. – Ланской потянул саблю из ножен.

Ефимович выводил свои эскадроны не торопясь. Выстроил развёрнутым строем и сам выехал перед фронтом. Турки сбились в кучу, но, сравнив силы, решились встретить русскую конницу. Кавалеристы пошли вперёд, пехота изготовилась стрелять, и пушкари забегали у орудий.

Второй батальон двинулся сначала шагом, потом рысью. Турки взвизгнули хором, коротко и тоже припустили быстрее. Ланской убедился, что конница неприятельская уже связана боем, кивнул довольно и закончил отложенную команду:

– Марш-марш!..

Гусарам повезло. Здесь земля к полудню успела подсохнуть, и Мадатов с места пустил коня в полный скок. Он слышал, как стучат за спиной десятки, сотни подков, но видел перед собой только ряды пехотинцев, прикрывавшие артиллерию.

Турецкие пушкари готовились встретить русских, если те вдруг собьют их кавалерию. Когда же неприятель появился с другой стороны, они забегали, разворачивая орудия. Командир фуражиров начал переставлять пехотинцев, но действовал не слишком умело и только разорвал уже выставленный порядок.

Впрочем, несколько десятков, более расторопных, успели выстрелить. Но лишь один раз, больше Ланской им времени не оставил.

Мадатов услышал свист пролетающих пуль, кто-то вскрикнул отчаянно за спиной, но ротмистр, не оглядываясь, только гнал Проба вперёд. Отбил саблей штык, сделал, свесившись, выпад, вырвал клинок и тут же перекинул тело на другую сторону. Повёл клинок влево, и белое, раззявленное в истошном крике лицо вдруг окрасилось красным...

– Хорошо! Хорошо, ваше благородие! Успели!

Чернявский уже успел спешиться и оглаживал лафет орудия, смотревшего вовсе в сторону.

– Один раз только они и пальнули! А пушки-то мы и вовсе не дали им довернуть! Ох, повезло! Ведь они, считай, одним залпом половину третьего взвода ссадили. Под кем коня, а на котором вовсе и всадника...

Мадатов оставил вахмистра с двумя взводами у пушек, а сам повёл остальных дальше.

Приовский с частью батальона преследовал убегающих пехотинцев, Ланской же повернул эскадроны на конницу.

Турки, увидев себя в окружении, быстро оборотились. Их начальник, скакавший на огромном чёрном коне, понял, где слабое место русских. Решил ударить на тех, что догоняли с тыла, прорваться и скрыться в лесу.

Мадатов начал забирать влево, стараясь усилить фланг, где скакала одна реденькая шеренга. Но в центре Ланской с конвоем уже вынеслись вперёд и столкнулись с азартно визжащими турками.

Командиры разминулись. Бей проскакал дальше и, отмахиваясь на обе стороны саблей, пробивался на волю, к лесу. Ланской же метнулся в самую гущу, где над разноцветными тюрбанами гордо плыло зелёное знамя. Сбил одного, другого, рубанул наотмашь знаменщика-байрактара и выхватил у падающего тяжёлое древко. Крикнул весело, приподнявшись на стременах, и, оглянувшись, бросил добычу догнавшему его офицеру:

– Держи, Новицкий! Вот тебе и Георгий!

Мадатов рявкнул от зависти и пришпорил приставшего было Проба...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

На севере грохотало уже вторые сутки. Там дивизии генералов Девиза и Сабанеева пытались подняться наверх, стать на высоте, с которой уже можно было кидать ядра через стены Шумлы. Турки тоже поняли это, хотя с опозданием. Но успели сбить наш полк, пытавшийся насыпать батарею, и сами подвезли орудия, вырыли пару линий окопов, наколотили рогаток и посадили в оборону испытанных бойцов – янычар.

На юге корпус старшего брата главнокомандующего оставался на месте, несмотря на грозные и многочисленные приказы. Каменский-первый отговаривался неудобствами местности и преимуществом неприятеля в силе. Граф бесился, но принудить родственника к активным действиям так и не смог.

Окрестности Шумлы в самом деле были крайне неудобны для движения армий. Сюда уже подходили отроги Балканских гор, разрезая равнину на неравные и неудобные части. Холмы поднимались уступами, соединялись глубокими оврагами, поросшими кустами, цепкими и колючими. Сама местность укрепляла оборонявшихся и ставила препоны атакующим русским.

Александрийцы оставались во второй линии центра.

– Не спеши, Мадатов, успеешь, – приговаривал Ланской, оглаживая коня. – Куда ты так торопишься, не худо и опоздать. Намашешься ещё сабелькой, ротмистр, наиграешься. Чует моё сердце, будет у нас сегодня работа!

Полковник с конвоем и штаб-офицерами выехал чуть правее, на возвышенность, откуда открывался неплохой вид и на крепость, и на горы, и на лес, подкрадывавшийся как раз к правому флангу главного корпуса русской армии.

Валериан по чину был ещё обер-офицером, но по должности – командир эскадрона, оказывался среди полковой верхушки. А после того как он атаковал в лоб две турецкие пушки, гусары почти признали его своим. Ну да, только почти, потому что повезло, что турки не успели развернуть артиллерию. Но ведь потому и не успели, что он повёл своих людей так быстро, как только могли скакать лошади. За подобное дело, он знал это наверняка, представляли к Георгиевскому кресту. Новицкий ведь получит орден за взятое полковником знамя, поскольку он уже два года служит в Александрийском полку, он свой! А ему, Мадатову, ещё нужно утвердиться на новом месте. Оттого он и горячился, не то что понукал, но и не сдерживал Проба, постоянно тянувшего свою длинную шею.

– Господа офицеры! – вдруг повысил голос полковник.

Александрийцы подравнялись и подтянулись. По холму быстрым шагом поднималась группа конных. Впереди ехал генерал в синем мундире Гродненского гусарского. Обросшая широкими бакенбардами, вечно взлохмаченная, взъерошенная голова была знакома решительно всем офицерам. Яков Петрович Кульнев, успевший отличиться уже и с турками за Дунаем, и со шведами с той стороны Балтийского моря. Славнейший, храбрейший если не в мире, то в русской армии кавалерист и – беднейший, как он любил рекомендовать себя сам.

– Здорово, александрийцы!.. Чем занимаемся нынче, гусары? Дела пытаем али от дела лытаем?!.

– Пока, ваше превосходительство, ждём, – дипломатично ответил Ланской.

– Дождётесь! Дождёшься, Николай Сергеевич[19]19
  Ланских в русской армии служило немало. Николай Сергеевич Ланской – персонаж вымышленный.


[Закрыть], что командующий непорядок заметит. Граф молод, горяч, а сегодня ещё и зол. Давайте, гусары, обратно в строй. Можно поэскадронно на полчасика на землю сойти. Самим оправиться и лошадям отдохнуть. Но – не рассёдлывать и подпруги не ослаблять.

Александрийцы начали было тянуть поводья, оборачивая коней, но Ланской подъехал к генералу поближе:

– Я, ваше превосходительство...

– Давай-ка, Николай, без церемоний, – оборвал его Кульнев. – Если, разумеется, дельное.

Оба гусара хорошо были знакомы ещё по Петербургу, да один за последние годы успел в чинах больше другого.

– Яков Петрович, лесок этот слишком уж близко к нам подошёл. Слишком заманчива идея. Я бы на месте турок решился.

Кульнев мрачно смотрел в сторону, куда указывал Ланской:

– Знаешь, Николай Сергеевич, я бы тоже.

– Левиз, я понимаю, завяз наверху, вряд ли увидит, что у него в тылу происходит. А и заметит – что ж?! Перехватит?! Вряд ли. А соблазн визирю большой – через западные ворота пустить конницу в обход тех высот, потом незаметно просочиться между деревьев и – готово. Фланг, тыл – выбирай что удобнее.

– Прав, полковник, думаю – прав. Мне что-то такое тоже мерещилось, оттого и сюда поднялся. Стало быть, так – пошли офицера порасторопней, с ним пару-тройку взводов, чтобы самим не нашуметь. И пусть посмотрят – что там за деревьями видно.

Ланской обернулся и, не раздумывая, поманил Мадатова:

– Вот, ротмистр, и дождался. Ваше превосходительство, рекомендую – командир эскадрона Мадатов. Хорошо проявил себя в седьмом егерском, ну я и перетащил его на коня. Пока дерётся неплохо.

Валериан почувствовал, что генерал осматривает его с плохо скрываемым интересом.

– Слышал я о тебе, ротмистр, слышал. Ну а расслышал ли ты меня, храбрец-молодец? Так, значит, исполняй, да живее. Помни – твоё дело не нашуметь, а узнать, привезти, доложить. Усы, гусары чёрные, не крутить, саблями не греметь, порохом не дымить! Чтобы ты всё видел, а тебя, Мадатов, никто!

Кульнев начинал служить ещё у Суворова и, отдавая приказы, подражал великому фельдмаршалу.

Мадатов оставил эскадрон поручику Бутовичу, новому офицеру, которого Ланской дал ему в помощь две недели назад, сразу после истории с пушками. Милкович же после ранения сделался не то что боязлив, но чересчур осторожен.

С собой Валериан забрал вахмистра и взвод, на который указал ему тот же Чернявский. Фома обрадовался делу, на которое взял его ротмистр. Надоело, сказал, ездить по рядам, оглядывать панталёры[20]20
  Ремень с крюком, за который цепляли карабин.


[Закрыть] да кивера.

Помня приказ генерала, Мадатов скомандовал оставить карабины на месте. Стрелять вряд ли придётся, а тяжесть и помеха изрядные. На всякий же случай хватит и двух пистолетов в ольстрах. Да и те, указал ротмистр, зарядить, но палить только по ясно расслышанной и чётко понятой команде, иначе...

Что ожидает ослушников, наглядно, без слов объяснил здоровенный вахмистр.

До леса они добрались довольно скоро, а дальше двинулись осторожно, не торопясь, прислушиваясь и оглядываясь. Унтер Олейников, уже пожилой, лет сорока с лишком, но ещё бравый гусар, повёл своих людей узкой лесной дорогой, а Фома и Мадатов, взяв по паре лучших наездников, поехали каждый своей стороной, забираясь поглубже.

Лес был негустой, невысокий, светлый и на удивление тихий. Даже птицы боялись перекликаться, прислушиваясь к пушечным выстрелам, долетавшим за две версты, от той самой горы, на которую пытались забраться дивизии правого фланга. Изредка к тяжёлому буханью артиллерии примешивалась торопливая трескотня ружей.

Мадатов спокойно отводил упругие ветки деревьев, отцеплял от вальтрапа колючие стебли кустарника, морщился, услышав, как трещит под копытами сухая древесина валежника.

Ехавший слева гусар вдруг поднял руку и натянул поводья. Валериан тоже остановил Проба, прислушался. Ветер, прокатившийся меж стволами, донёс звучание странной речи. Мадатову даже показалось, что он разбирает слова. Доподлинно он был уверен в одном – говорили не русские.

Подождали, но голоса смолкли, или же просто причудились. Мадатов вытащил саблю, опустил поперёк седла и послал коня сделать ещё пару шагов. И в эту секунду на него бросились сразу двое.

Первый прыгнул сверху, и его Валериан встретил остриём сабли. Второй проскользнул под брюхо мерину, и Мадатов почувствовал, как страшно вздрогнул Проб, услышал его тоскливое ржание. Но он и сам уже падал с седла, не выдержав тяжести нападающего. Наточенное лезвие прошило турка насквозь, но, и умирая, он пытался схватить русского офицера за горло, добраться до врага ногтями или зубами...

Валериан ударился спиной о землю, попав плечом прямо на корень, и от резкой боли у него перехватило дыхание. А тут ещё на ноги навалилась невыносимая тяжесть, и он подумал, что больше уже ему не перетерпеть ни за что...

– Ваше благородие, живы?

Две руки тащили его за плечи, помогая выбраться из-под бившейся лошади. Мадатов поднялся на ноги, огляделся. Проб лежал на боку, задирал голову, рыл копытами дёрн, оставляя глубокие борозды. Рядом лицом вниз валялся мёртвый турок в одной рубахе и шароварах: по белой его спине расплывалось малиновое пятно, меняя на глазах цвет на бурый.

Второй нападавший, тот, что вспорол брюхо Пробу, сидел у дерева, обхватив руками бритую голову, а гусар Иванчук наскоро приматывал его к стволу его же собственным тюрбаном. Другой солдат, Никитин, поддерживал ротмистра.

– Не ранены?

Не отрывая глаз от умирающего коня, Мадатов покачал головой. Рожков поднял кивер, надел командиру на голову.

– Того басурманина вы же и закололи. А второго Иванчук кулаком оглоушил. Рука-то у него если легче, чем у Фомы Ивановича, то ненамного... Был ещё третий, конный. Но он, как увидел, что остался один, так пустился прочь, только хворост под копытами затрещал.

– Плохо это, Никитин. Как неудачно! – морщась, еле выговорил Мадатов. – Нужно было остановить.

– Стрелять же сами не приказали. Да и как пуле-то догнать за деревьями. Сейчас Олейников подойдёт, так и поедем назад...

– Сначала Чернявский вам ижицу-то пропишет! – услышали они низкий, хрипловатый голос и увидели знакомую мощную фигуру.

Вахмистр был пешком, без сабли, но в руке, остриём от себя, держал короткий кинжал.

– Почему, Никитин, у тебя ротмистр ранен?!

– Не ранен я, Фома, оставь это. Проба вот убили. Да турок сбежал. Сейчас тревогу поднимет.

Чернявский нагнулся над несчастным животным, взял его свободной рукою за морду, а вооружённой сделал движение быстрое, едва даже заметное. Кровь хлынула из перерезанной шеи, и судорога прошла по телу.

– Что животине-то мучиться? – ответил вахмистр на невысказанный вопрос Валериана. – А за турка не беспокойтесь. Он сейчас так же смирно лежит, как и этот.

Фома небрежно ткнул сапогом в бок убитому.

– Быстрый басурманин, да мы-то ещё быстрее, – добавил он с удовольствием.

– Больше никого не было?

Чернявский напрягся:

– Не видели. Только один на нас выскочил. Скворцов с Фоменкой коней по лесу собирают. Эти, – он кивнул на пленного и убитого, – своих тому оставили, а он испугался, поводья бросил и бросился наутёк. И утёк бы, конь у него добрый, да в кустах не расскачешься.

Мадатов покачал головой:

– Я голоса слышал. Мог, конечно, и ошибиться, но... Никитин, – обернулся он к стоявшему рядом гусару. – Выезжай на дорогу к Олейникову. Предупреди – пусть едут внимательно и сторожко. Когда проедут три-четыре сотни сажен, пусть остановятся, меня подождут. А сам возвращайся и доложи полковнику, что, возможно, неприятель и пойдёт через лес.

– Иванчука с собой прихвати, – добавил Чернявский. – А то ведь не одни эти в кустах хоронятся.

Когда гусары исчезли, Чернявский подошёл к пленному. Тот сидел, привалившись к стволу, голова его бессильно клонилась набок.

– Ишит бени?[21]21
  Слышишь меня?


[Закрыть] – спросил вахмистр по-турецки довольно чисто.

Услышав знакомую речь, турок вздрогнул, но тут же снова обмяк.

– Слышишь меня? – Фома взял пленного за подбородок и стиснул стальными пальцами; тот застонал, засучил ногами.

– Придуривается, ваше благородие, сейчас ответит.

Мадатов пододвинулся ближе.

– Кимсин?[22]22
  Кто ты?


[Закрыть] – спросил и он, как можно твёрже и строже.

Фома посмотрел на него удивлённо:

– Так вы тоже их понимаете! И хорошо знаете?

– Хорошо, – мрачно ответил Валериан, – хорошо. – Он не хотел бы объяснять вахмистру, как досталось ему это знание. – Как зовут? – обратился он снова к пленному.

– Отвечай! – рявкнул Чернявский и снова сжал руку.

Пленный открыл глаза:

– Селим... Селим... аджи... бырак...[23]23
  Селим... Селим... больно... пусти...


[Закрыть]

– Сейчас будет ещё больнее, – пообещал вахмистр и поиграл кинжалом.

За деревьями затрещали сучья хвороста, заржала коротко лошадь. Мадатов прыгнул к телу несчастного Проба, выхватил из кобуры-ольстры заряженный пистолет.

– Свои это, ваше благородие, – догнал его укоризненный голос Чернявского. – Скворцов с Фоменко. И лошади, должно быть, турецкие. Я их ещё издаля услышал. Не умеют, чертяки, по лесу ездить, как ни учи.

Из-за кустов, действительно, выехали оба гусара, держа в поводу пойманных лошадей. Чернявский шагнул им навстречу:

– Вот, господин ротмистр, вам новый Проб, вместо бывшего. И тот был неплох, а этот уж – просто хорош.

Высокий вороной жеребец с белой звёздочкой на лбу, с белыми же чулками подался в сторону, когда Мадатов протянул к нему руку, прижал уши, оскалился.

– Осторожней, ваше благородие, кусается. – Державший повод чернобровый гусар, кажется, Скворцов, послал свою лошадь вперёд. – Дикий, нехолощеный. Да, кажется, не объезжен.

– Объезжен, объезжен. – Чернявский откровенно любовался четвероногим трофеем. – Так выезжен, что тебе, брянскому, и не снилось! Да только наездник ему нужен такой!

Он покосился на эскадронного командира. Мадатов лишь ухмыльнулся:

– Давай-ка, Фома Иванович, с бывшим хозяином потолкуем. Может быть, расскажет что-нибудь дельное.

Чернявский положил на раскрытую ладонь кинжал и медленно поднёс его к лицу пленного. Тот замотал головой и прижался плотней к стволу, к которому был привязан.

– Сколько вас? – Мадатов тоже придвинулся и наклонился к турку.

– Говори!

Фома сделал едва уловимое движение кистью, и рот Селима словно раскрылся почти до самого уха; кровь хлынула на щёку, потекла на рубаху.

– Трое... нас было трое...

– Это здесь, а дальше?

– Десять... поехали посмотреть...

Чернявский оглянулся на ротмистра:

– Олейников напорется. Нашумят.

– Предупредить уже не успеем. Да и не в них, кажется, дело... Сколько за вами?! Живее!!! Ну...

Селим с ужасом следил, как остриё приближается к его глазу.

– Две... четыре... тысячи спаги... Гассан-бей ведёт к лесу там, за холмами...

Мадатов распрямился:

– Более толковать не о чем. Возвращаемся быстро, надо предупредить. Надо вернуть Олейникова.

– А что с этим? – Со звериной жадностью вахмистр оглядывал сидящего пленного.

– Забираем с собой. Он ещё нам почти ничего не сказал.

Чернявский принялся отвязывать турка.

– Скворцов, помоги. Фоменко, догоняй взвод, скажешь унтеру...

И в этот момент впереди в лесу грохнули выстрелы, закричали встревоженно люди.

– Всё, не успели. Фоменко – с нами. Быстрее, вахмистр...

Вчетвером они подняли турка в седло, связали ноги под брюхом, притянули руки к задней луке. Чернявский с Мадатовым подбежали к вороному. Фома отвязал поводья, потянул лошадиную голову вниз, Валериан же взлетел на спину коню. Седло казалось неудобным после гусарского, но он помнил такие ещё с Арцаха...

– Вы его кулаком, ваше благородие, промеж глаз. И хлыстом бы туда, по брюху, туда подальше...

– Поводья, – оборвал он Чернявского.

Только пропустив между пальцев кожаные ремни, он упал на выгнувшуюся шею, зарылся лицом в жёсткую гриву и зашептал в большое, треугольное ухо странные слова, полупричитания-полупросьбы, которым учили его в горах конюхи дяди Джимшида...

– Ваше благородие! – Глаза Чернявского раскрылись почти на половину лица. – Да вы же и в самом деле...

– Наконь, вахмистр! Живо!

Только они вырвались на дорогу, мимо проскакала гусарская лошадь без всадника. Справа, где отбивался взвод Олейникова, опять затрещали выстрелы.

– Ваше благородие, Валериан Григорьевич! Вы втроём с пленным – к нашим. А я унтеру помогу. Даст Бог, может, и оторвёмся!..

Времени спорить не оставалось, Мадатов только кивнул согласно и повернул вороного. Тот ещё немного упрямился, но в общем шёл довольно послушно. На дороге Валериан ещё сдерживал нового Проба, но от опушки пустил его совершенно свободно. И только надвинул кивер поглубже на голову, чтоб не снесло ветром.

Гусарские полки: Александрийский, Ольвиопольский, Гродненский, уланский Чугуевский, несколько казачьих – уже стояли в линию, развернув фронт к лесу. Мадатов заскакал на холм, где спокойно ждал его Кульнев.

– Что, нашумели, гусары?

– Напоролись, ваше превосходительство. Виноват.

Кульнев посмотрел через плечо ротмистра:

– Пленный? Это неплохо. Хотя – что он нам сейчас успеет сказать. Подождём немного и сами увидим...

Валериан оглянулся. Гусары со связанным турком и заводной лошадью только начинали подъём от подошвы. На одной версте он обскакал их на полторы сотни саженей.

– У меня люди там остались в лесу прикрывать отход. Пленный успел сообщить, что идёт Гассан-бей и с ним четыре тысячи конных.

– Хорошо. Всё правильно сделал ротмистр. И первых вестовых нам прислал, и сам вернулся вовремя. А люди твои, Мадатов... Что же – на войне как на войне. Отправляйся к своим. Полковнику скажешь, что доложился.

Мадатов повернул к левому флангу, где издалека на зелёном фоне различил чёрные доломаны александрийцев.

– Ротмистр! – крикнул вслед ему Кульнев. – Конь уж больно хорош. Не по чину. Поменяешься с генералом?..

Валериан сделал вид, что не расслышал предложения, сделанного в частном порядке...

От сослуживцев отбиться было много труднее. Растолкав столпившихся офицеров, он подъехал к Ланскому. Командир тоже первым делом внимательно оглядел вороного: от тонких бабок до сухой, длинной морды:

– Да, ротмистр, этот – вынесет. Даже просить не буду – вижу, что не отдашь. А где Чернявский? Сменял вахмистра на коня?

Мадатов наскоро объяснил, что случилось в лесу. Ланской помрачнел:

– Может быть, ещё отобьются. Извини, Мадатов, ты, конечно, герой, но такой вахмистр...

– Двух ротмистров стоит, – спокойно закончил фразу Валериан.

– Ты сказал это! Не я.

Подскакал поручик, посланный Кульневым. Полковник выслушал сообщение и поворотился к своим офицерам:

– Господа, к эскадронам! Ждём.

Мадатов стал перед фронтом. На левом фланге, где обычно стоял взвод Олейникова, зиял уступ. Он приказал Бутовичу выдвинуть вперёд людей из второй шеренги.