Текст книги "Черный гусар"

Автор книги: Владимир Соболь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

II

Валериан спокойно сидел на скамье и ждал, когда отдохнут костюмеры. Промозгло было в помещении, то и дело шваркали входные двери, и тогда в сени врывался сырой утренний воздух. Зябло туловище в одном нижнем белье, рогожный куль, наброшенный на плечи, не согревал, напротив, казалось, ещё добавлял сырости.

– Что же! – крикнул дежурный вахтмейстер. – Заканчивайте прапорщика! Ещё кроме него три офицера заждались...

Два верзилы, знатоки уставной парадной причёски, поднялись нехотя и стали перед Валерианом. Один держал ковш, наполненный чем-то вроде кваса. Отпил здоровенный глоток и тут же брызнул на голову прапорщика, тот еле успел зажмуриться... Через три раза товарищ его стал сыпать на голову заготовленную муку. Мадатов морщился. Кожа под волосами и так исцарапана была мелом, что усиленно втирали в неё минут десять, а мука с квасом щипали не слишком больно, но отвратительно.

– Теперь отсядьте, господин прапорщик, – попросил первый. – И голову держите ровно. Как клейстер-кора схватится, возьмёмся за косу...

Открылась дверь одной из связей, в сени вошли чередой пятеро солдат. Капрал третьей роты, Сивков, приказал им стать шеренгой. С правого фланга пристроился барабанщик.

– Р-раз!.. – крикнул Сивков.

Пять ног поднялись над полом и застыли почти без движения. Сивков отскочил в сторону, припал к полу, словно огромный пёс:

– Носок!.. Носок тянем!..

Ещё один унтер поспешил на помощь капралу. Вдвоём они стали вытягивать носки, одновременно продавливая колени вниз. Рядовые морщились, но терпели.

– Ах, ты!.. – выругался Сивков, дёргая самого себя за правую бакенбарду. – Хлопотьев! Почему нога? Четверо тянутся, а у тебя висит?

– Я... – Щекастый Хлопотьев бледнел и поднимался на цыпочки.

– Куда пятку? – орал Сивков. – Пятку от пола не отрывай, деревня! Ногу, ногу выше!.. Давай, Харлампиев, помоги!

Оба унтер-офицера схватили несчастного Хлопотьева – один под колено, другой под пятку – и принялись тянуть вверх. Вдруг что-то треснуло. Сивков отскочил, Харлампиев сел тут же на пол.

Мадатов рванулся было вскочить, но его прижал обернувшийся костюмер:

– Куда, ваше благородие, ещё не застыло! Сейчас господин поручик во всём разберутся...

В сенях уже в самом деле стоял огромный Бутков. При нём всем сделалось много тесней, но спокойнее.

– Что, Сивков?! Испортил царёво имущество? Сломал Хлопотьева?

Сивков вытянулся, но косился одним глазом на неразумного новобранца.

– Что молчишь, унтер?

– Никак нет, ваше благородие, цела нога.

– Что же тогда?

– Воздух он испортил со страху, – проговорил, поднимаясь, Харлампиев.

Бутков потянул обеими ноздрями и поморщился:

– Здешнего воздуха уже ничем не испортишь. Никакой капустой, никакой кашей.

Державшийся чуть поодаль барабанщик вдруг шевельнул палочками, пробив мелкую и короткую дробь.

– Где тревога, Омельченко? – обернулся к нему Бутков. – Что народ будоражишь?

– Так что, ваше благородие, в самом деле тревога, – доложил Омельченко, бросив руки вдоль бёдер. – Лопнуло.

Сивков кинулся к Хлопотьеву, развернул его спиной, и офицеры в самом деле увидели, что непонятный треск издало лопнувшее сукно солдатских штанов.

– Ногу! – рявкнул поручик.

И затурканный вовсе солдат немедленно вытянул икру почти параллельно полу.

– Вот тебе, Сивков, и учение! Быстро тащи его в швальню. Пусть как хотят изворачиваются, но через полчаса он мне нужен в строю целым и по форме одетым.

– Ох, кто-то у меня сегодня красным умоется! – обещал невидимому врагу капрал Сивков, толкая перед собой Хлопотьева к выходу.

Бутков собрался уже уходить, но увидел сидящего у стены Мадатова и подошёл к прапорщику.

– Сохнете? – осведомился он, ухмыляясь. – А я вот с вечера позаботился. Ночь, правда, просидел в полудрёме, голову старался держать. Зато с утра никаких огорчений.

Он поставил ногу на скамью рядом с Мадатовым, подтянул сапог за ушки. Голова его в белом парике, с гигантскими буклями, с косой, навёрнутой на железную проволоку, казалась несоразмерно огромной в сравнении даже с широченными плечами, обтянутыми зелёным кафтаном.

– Видали? Это ему наши умельцы так панталоны пригнали. А он, бедолага, думал, что в армии так и надо. Так и должно быть, чтоб неудобно. Чтобы человек в казарме и шагнуть мог по одному только приказу.

– Что же, разве его до сих пор не учили? – осторожно спросил Мадатов.

– Пополнение, – коротко бросил ему Бутков. – В гвардию, как и в армию, берут сразу же от сохи. Росту хватает, стало быть, годен. А нам с вами их на площадь вести, перед государевы очи. Вот...

Он сунул руку за отворот и выволок из-за пазухи сафьяновый кошелёк, туго набитый ассигнациями.

– Всё с собой забираю. Как в караул идти, всю оставшуюся казну – под мундир. Не ровён час примерещится что-нибудь императору, так хорошо, если только до крепости довезут. А вдруг много дальше?..

Он осторожно обернулся, проверить – не приблизился ли кто-нибудь с тылу, и наклонился, приложив губы почти к уху Валериана:

– Говорили мне люди знающие, будто бы матушка Екатерина вовсе не курносого хотела видеть после себя... Будто бы, напротив, оставила она царство внуку своему Александру. Да кто-то успел в Гатчину много раньше. Павел Петрович прискакал в Петербург и нашёл в кабинете императрицы два запечатанных конверта с приказами. И якобы один из них предписывал – арестовать великого князя и отправить его в дальнюю крепость...

Валериан сидел, словно окаменев. Голову не отворачивал, но лицо держал неподвижным.

– А ещё кое-кто, – жарко шептал Бутков, – сказал мне, будто бы не все эти приказы сгорели. Что будто бы матушка тот самый, главный, дважды успела продиктовать. И подписала, и скрепила своей печатью. И видели этот приказ важные люди...

– Я присягу давал, – пошевелил одними губами Валериан.

– И я давал, – обжигал ухо шёпот Буткова. – Только я сначала матушке присягал. Её воля мне много главнее... Думай, прапорщик, думай. Присяга присягой, а голова головой. Один раз шагнёшь не в ту сторону, и вся жизнь под откос вывернется...

Валериан напрягся, но ему показалось, что нашёл верный выход:

– Я служу в Преображенском полку...

– Точно, – оборвал его поручик Бутков. – Вот об этом я тебе и толкую. А потому главным для тебя должен быть – его превосходительство генерал-майор Талызин. Его приказ для тебя, прапорщик Мадатов, закон! Обольщать больше не буду, но попрошу – не наделай, пожалуйста, глупостей! Не спеши, но и не отставай. Так надёжнее...

Он выпрямился и гаркнул, перекрывая разраставшийся гул:

– Закончить офицерам причёску, живо! Через час роте строиться!..

III

В дверь постучали. Сначала осторожно, кажется, костяшками пальцев, потом, чуть подождав, приложились уже кулаком с пристуком.

Девушка прошлёпала босыми ногами, спросила через запертые створки и кинулась стремглав к постели:

– Его превосходительство граф Палён! Генерал-губернатор Санкт-Петербурга! – добавила шёпотом, будто бы кто-то в столице и в Михайловском замке мог не знать, кто такой Пётр Алексеевич фон дер Пален.

Во всяком случае, только не графиня Ливен, Шарлотта Карловна, статс-дама, чьими руками взращивались дочери императора.

Гигантская уродливая тень вползла по каменным плитам, влезла, дрожа от холода, на ковёр, коснулась головой ног хозяйки покоев.

– Was wollen sie? [8]8
  Что случилось? (Нем.).


[Закрыть] – спросила графиня по-немецки. Так было проще и безопаснее.

– Ich komme vom Kaiser Alexander...[9]9
  Я пришёл с поручением императора Александра... (Нем.).


[Закрыть]

– Вы хотели сказать императора Павла... – прервала его собеседница.

Графиня была известна всему свету, высшему свету Санкт-Петербурга, своей прямотой и резкостью. За это при дворе её ценили ещё больше.

– Я хотел сказать то, что сказал, – ответил ей Палён.

Графиня задержала дыхание и взяла паузу в полминуты:

– Что же требует император... Александр?!

– Император... просит вас сообщить печальные новости его матушке... Ныне вдовствующей императрице...

Фон Ливен достаточно долго прожила при русском дворе и невысказанные слова понимала ещё быстрее произнесённых.

Когда её муж, генерал-майор Андрей Романович, умер, Шарлотта Карловна запёрлась в своём имении у Балтийского моря и воспитывала детей – троих сыновей и дочь. Императрица подыскивала воспитательницу для своих внучек, и ей посоветовали упрямую вдову-генеральшу. Говорили, что в первый же день приезда фон Ливен в Царское Екатерина подслушала её монолог. Претендентка на придворную должность, совершенно не стесняясь условностями, жаловалась встретившему её камергеру на трудность поставленной перед нею задачи. Тем более что девочки видят прежде всего дурной пример, который подаёт двор и – сама же императрица.

Екатерина быстро вышла из-за ширмы и уверенно сказала присевшей Шарлотте Карловне:

– Вы – та женщина, которая мне нужна!..

Не только великие княжны, но и сыновья Павла звали фон Ливен бабушкой. Ах как жаль, сетовал канцлер Безбородко, что генеральша Ливен, увы, не мужчина: она бы лучше многих воспитала и Александра, и Константина...

Теперь Шарлотте Карловне предстояло выполнить обязанность сложную. Трудное дело, которое мужчины всегда перекладывали на женские плечи.

За дверью её оглушили звуки, ещё вчера невозможные в императорском замке. После девяти вечера и до пяти утра Павел Петрович спал, и даже мыши сновали своими ходами, осторожно перебирая лапками и приподнимая хвосты.

Сейчас же, в четверть пополуночи 12 марта первого года девятнадцатого столетия, площадки и коридоры дворца у Фонтанки полнились стуком каблуков, лязгом железа, отрывистыми командами офицеров. Казалось, огромное здание в центре столицы Российского государства было захвачено приступом. Собственно, так оно и случилось, только войска были не чужеземные, а – петербургского гарнизона.

Узкой винтовой лестницей графиня быстро спустилась на нижний этаж. На площадке ей заступил дорогу рядовой Семёновского полка. Эти гвардейцы стояли сегодня в основном карауле замка.

– Я воспитательница великих княжон, – фон Ливен старалась говорить твёрдо и без акцента. – Мне нужно пройти к Марии Фёдоровне...

Глаза солдата с угрюмой дерзостью смотрели из-под высокой и узкой шапки.

– Я... – Графиня ещё более выпрямилась. – Пятнадцать лет служила императрице Екатерине!

Два года она прибавила без стеснения. Гренадер шагнул в сторону и принял ружьё к груди. Графиня быстро скользнула мимо и скрылась за дверью.

Мария Фёдоровна уже не спала и приняла её сидя в постели.

Три года назад, после рождения Михаила, знаменитый берлинский доктор скучно и между делом объявил императрице, что следующие роды, вероятно, её убьют. С тех пор августейшая чета, где бы ей ни случалось остановиться, занимала раздельные комнаты.

– Ваше величество!.. – начала быстро фон Ливен и сразу же смолкла.

– Зачем вы пришли в такой час? – испуганно проговорила императрица. – Вы, должно быть, хотите сообщить мне нечто чрезвычайное? Случилось что-то страшное?

– Да.

– С моим сыном?

– Нет.

Мария Фёдоровна откинулась на подушки:

– Император... жив?

– Ваше величество, вы должны приготовиться к самому худшему...

Мария Фёдоровна резко поднялась и спустила ноги с кровати:

– Я должна видеть его.

Она побежала к стене, где завешенная гобеленом стояла дверь в императорские покои. Но она была заперта.

Все сорок дней, что двор Павла Петровича занимал Михайловский замок, комнаты государя и государыни сообщались практически напрямую. Но десятого марта император, испуганный ловко выстроенным докладом генерал-губернатора, приказал забить, заколотить проход к охладевшей супруге. Он боялся, что и вторая жена замышляет против него нечто недоброе. Чрезмерная подозрительность его погубила.

Когда офицеры отряда Бенингсена прорывались сквозь караул, император мог бы ещё спастись. Свободным оставался путь по винтовой лестнице вниз, к любовнице, Анне Гагариной. Но Павел Петрович, повинуясь безотчётному импульсу, кинулся направо, к жене, с которой прожил вместе уже почти четверть века, и – распластался, раскинув руки, по заколоченной двери...

– Ваше величество, мы можем пройти переходами, но вам следовало бы одеться. В замке холодно, и он наполнен солдатами.

– Мне всё равно, всё равно! Пойдёмте, графиня, только быстрее. Я хочу видеть своего мужа...

Две пожилые, легко одетые женщины шли, почти бежали по тёмным, выстуженным коридорам. Дородная фон Ливен едва успевала за Марией Фёдоровной, но пару раз могла услышать, как та на ходу шептала:

– Ich will regieren!.. Ich will regieren!..[10]10
  Я хочу царствовать... (Нем.).


[Закрыть]

Когда-то свекровь, Екатерина Великая, предлагала ей подписать соглашение, чтобы отодвинуть Павла Петровича от российского трона. Смена преемника была в пользу Александра, любимого внука императрицы. Мария Фёдоровна отказалась с негодованием. Ей хотелось быть женой императора, но не матерью. Позже она стала уверяться, что сама способна управлять российской державой. Говорили, будто бы Николай Петрович Архаров, отставленный генерал-губернатор столицы, внушил ей эту несчастную мысль. Архаров был гениальный сыщик, но никудышный политик. Добавляли, впрочем, ещё больше понизив голос, что за полуграмотным московским полицмейстером стояли фигуры значительней...

До покоев императора они добрались без затруднений, но у двери скрестили алебарды сержанты Семёновского полка.

– Я хочу видеть своего мужа!

Сбоку выступил офицер:

– Приказано не пропускать никого...

– Добавьте – ваше величество! – с угрозой напомнила ему Ливен.

– Ни единого человека! – отрубил поручик всё так же резко.

Мария Фёдоровна в ярости занесла руку. Офицер, вытянувшись, приготовился принять удар. Но ладонь остановилась на половине пути и медленно опустилась вдоль платья.

– Он-то не виноват. По крайней мере, как те, другие... – сказала она, оборачиваясь к спутнице.

– Ваше величество! – Граф Палён сумел подойти незамеченным и теперь стоял рядом, почтительно наклонив голову.

– Что происходит? – спросила Мария Фёдоровна.

– Ваше величество, не гневайтесь на офицера, он только выполняет мои приказания. Отойдёмте в сторону, и я доложу вам существо дела.

Пётр Алексеевич воевал с пруссаками, турками и поляками, заслуженно получал чины, должности, ордена. Но главное своё открытие сделал уже, когда перевалил на шестой десяток. Он изобрёл новую дисциплину ума и характера, назвав её «пфификологией». Иными словами – науку пронырливости. И в ней, в этом искусстве угождения и управления достиг степеней по тем временам несравненных...

Сделав несколько шагов к стене, императрица повторила вопрос.

– Произошло то, что давно можно было уже предвидеть, – твёрдо заявил генерал-губернатор.

– Но кто же зачинщики? И как могло обойтись здесь без вас?

– Участвовало множество лиц из различных классов общества. Совершенно различных, – фон дер Пален вздёрнул подбородок вверх, будто указывая под крышу замка. – Я, в самом деле, знал обо всём и решился участвовать, чтобы спасти императорскую фамилию... всю императорскую фамилию от более великих несчастий.

Мария Фёдоровна сжала руками горло.

– Ия осмелюсь предложить вам, ваше величество, вернуться в свои покои. А лучше всего бы уехать в Зимний. Я же должен успокоить войска. Гвардия, знаете ли, неспокойна. Император Александр...

– Александр! Но кто провозгласил его императором?

– Голос народа.

– Ach so![11]11
  Вот как! (Нем.).


[Закрыть] И кто же слышал этот голос народа?!

– Тот, кому положено это по должности... – Генерал-губернатор нарисовал на лице улыбку и учтивейше поклонился. – Ещё раз почтительно прошу меня извинить...

Он побежал вниз почти великанскими шагами, отмахивая по паре ступенек разом. Фон Ливен почтительно поддержала вдруг ослабевшую императрицу.

– Ваше величество, вернёмся.

Та оттолкнула руку и выпрямилась.

– Нет, я хочу видеть своего сына. Вниз, вниз. Я буду смотреть ему прямо в глаза...

IV

Преображенский полк подошёл к дворцу ещё до полуночи. Генерал-лейтенант Талызин построил два своих батальона и крикнул, подъехав к колонне:

– Братцы! Вы меня знаете! Доверяйте и идите за мной!..

Холодно было в Петербурге в ночь 11 марта 1801 года. Подошвы сапог скользили по схватившимся лужам, и обмерзшее древко эспантона жгло ладони даже через перчатки. Валериан двигался в общем строю, плохо представляя, куда и зачем ведёт их полковой командир, но, как и советовал ему Бутков, подчинялся безропотно общему движению.

По Садовой аллее гвардейцы прошли сквозь ворота, раскрытые заранее, протопали через канал по опущенному согласно плану мосту и развернулись на коннетабле – предзамковой площади. Вместе с семёновцами, которых уже привёл туда генерал Депрерадович, они образовали каре в три фаса, вместо четвёртого виднелись Воскресенские ворота Михайловского. Конная статуя Петра оказалась к гвардейцам тылом, словно великому государю сделалось стыдно за бывших своих «потешных».

Тучи перепуганных птиц, галок, ворон поднялись с деревьев над площадью, каркали, хлопали крыльями. Солдаты, без того встревоженные, закрестились, задвигались, зароптали. Талызин послал за Паленом.

Скоро генерал-губернатор показался из внутреннего двора. С ним, отставая на пару шагов, торопился и Александр. Вдвоём они перешли тройной мост и вошли внутрь каре.

Палён набрал воздуха и прокричал, перекрывая вороний грай:

– Ребята! Государь наш скончался! Вот новый наш император! Ура!..

Ему ответили только семёновцы и два офицера Преображенского.

Уголком глаза Палён заметил, что Александр побелел и вот-вот потеряет сознание. В первый раз он услышал, что отец его мёртв. На императора надежды не было, граф продолжал действовать сам. Он подбежал к преображенцам и повторил свою речь ещё громче, пространнее и убедительней.

– ...Вашу мать! Императору Александру – ура!

– Ура! – угрюмо и коротко гаркнули зелёные мундиры без радостного раската.

Но Палену и этого показалось довольно.

– Кто хочет увидеть покойного государя? Я проведу.

От рядов первого батальона на два шага вперёд вышел офицер. Мадатов узнал дюжую фигуру Буткова. Следом за ним протолкались унтеры и полдесятка солдат.

– За мной! – скомандовал граф и повернул небольшой отряд к замку.

Александра вели в ту же сторону, поддерживая под руки, офицеры Семёновского полка.

– Ваше величество! Пожалуйте в апартаменты, – кинул ему Пален, едва поравнявшись.

– Ах, граф, – едва пошевелил непослушными губами тот, кто ещё несколько часов назад был только великим князем. – Вы обещали...

Но Палён не расположен был объясняться:

– Не разбивши яиц, яичницу не изжаришь...

Он чувствовал, что совершает Историю. Лучший свой ход он сделал двенадцать часов назад. Когда Павел дал ему понять, что знает о составленном против него заговоре, Палён сказал, что и ему сия конспирология ведома. Он-де нарочно притворился участником комплота, чтобы выявить всех зачинщиков. Пока назвал главного. Павел Петрович продиктовал приказ – назавтра заключить цесаревича в крепость, до тех пор держать под домашним арестом. С этой бумагой генерал-губернатор поспешил к Александру. И тот, изрядно напуганный, отбросил все колебания и благословил выступить сегодняшней ночью. С одним только условием, на которое Пален согласился немедленно, хотя и знал, что оно неисполнимо...

Талызин отобрал два взвода и повёл в замок, следом за Паленом. Прошли арку, пересекли двор наискосок, направо, поднялись по широким ступеням.

– Станете здесь, прапорщик, – кинул генерал Мадатову. – С вами полвзвода. За этими дверьми – комнаты великого князя. Никакого своеволия. Никакого насилия. За порядок вы отвечаете мне. Мне, прапорщик, и только мне. Ясно?!

Валериан вытянулся во фронт. Талызин ушёл, забрав с собой остальных. Валериан расставил посты, ружья велел держать разряженными, но штыки примкнуть.

Через несколько минут он услышал шаги, и две пожилые дамы в лёгкой одежде вбежали из коридора. Мадатов узнал императрицу и сделал эспантоном на караул.

Гренадеры его тоже стали смирно, тоже не готовились к действию.

Двери в покои отворились, и навстречу Марии Фёдоровне выбежали обе невестки. Елизавета была сдержанна и величава, будто уже видела себя рядом с императором всероссийским. Анна рыдала, рассказывала, как к ним в спальню ввалился пьяный Платон Зубов, разбудил Константина; пока их высочества поднимались, даже не отвернулся, сидел, закинув ногу на ногу на крышке стола.

Валериан слушал чужую, непонятную ему речь и мрачнел. Сам он от женщин опасности не ожидал, но друг другу они могли нанести вред немалый. А генерал Талызин приказал ему следить за порядком.

Императрица вдруг зашаталась и оперлась на руку второй дамы. Молодые засуетились и закричали. Из покоев выскочила ещё одна девушка со стаканом воды. Пожилая приняла его и потянулась к губам императрицы.

Валериан перехватил руку.

– Сама!

Фон Ливен вздрогнула. Чернявый, носатый офицер-преображенец был немногословен, мрачен и груб. Хватка у него была словно железная.

– Что он хочет? – крикнула Мария Фёдоровна.

Статс-дама пыталась скрыть бешенство изо всех сил.

Она понимала, что в такую ночь никак нельзя требовать соблюдения этикета. Россией опять правила гвардия. Одно лишнее слово, неверно понятое, неправильное истолкованное, и могло вызвать те великие несчастья, от которых предостерегал Пален.

– Вы не понимаете, друг мой, – проговорила графиня по-французски. – Это вода для её величества...

Валериан опять не понял, и журчание чужой речи его раздражило. Талызин приказал ему охранять, и он выполнял простое и точное поручение.

– Сначала – сама! – повторил он громко и внятно.

Фон Ливен наконец поняла существо дела, но удержалась от смеха и даже не улыбнулась:

– Ах, ваше величество! Он думает, что я собираюсь вас отравить. Смотрите, у вас ещё остались верные слуги. – Она спокойно отпила треть стакана и показала дотошному офицеру: – Видите? Это всего лишь чистая холодная жидкость...

Валериан кивнул головой, отступил, но пристально наблюдал, как императрица пьёт воду глоток за глотком, тяжело двигая кадыком под складками морщинистой кожи...