Текст книги "Между жизнью и смертью (СИ)"

Автор книги: Владимир Шатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Глава 17

Советские суды за совершённые уголовные преступления обычно приговаривали рецидивистов к приличным срокам заключения, с отбыванием наказания в исправительно-трудовых лагерях. Профессиональные преступники, в простонародье урки, блатные, воры, встречались там с политическими заключенными, выходцами из совершенно других культурных и социальных слоев.

 Два мира, две системы человеческих ценностей схлестнулись на огромных пространствах русского Севера. От Архангельска и Коми, до Воркуты и Магадана шла невидимая, страшная война на уничтожение. «Политические» оправдано боялись уркаганов, так как те находили в обвинённых по 58-й статье, лишь объект для своих игр, разборок и эксцессов. Препятствий со стороны администрации, как правило, не возникало.

 Начальство лагерей и основная масса заключённых воспринимали  иерархически организованное сообщество уголовников, так называемых «воров в законе», как реальную силу, способную самоорганизовываться и подчинять себе других.

 Под прикрытием богатого тюремного фольклора и специфического кодекса чести «честного вора», их банды и уголовные группы сумели насильственно утвердить своё положение в исправительных учреждениях ГУЛАГа. Кое–где они подмяли под себя официальные структуры лагерной жизни, добиваясь для себя лучших условий содержания.  Конечно, такое отношение власти и преступного мира возникли не на пустом месте.

 В начале пути в светлое будущее, большевикам казалось необходимым разрушить и преодолеть все дореволюционные государственные структуры. Самому существованию тюрем и мест ссылки не должно было оставаться места в провозглашенном ими идеале современного общественного строя. По логике основателей Советского государства царская юстиция, прибегающая к таким мерам исполнения наказаний, как лишение свободы, считалась отсталой и буржуазной.

 После революции 1917 года в этом вопросе должны были воплощаться новые концепции соответствующие «диктатуре пролетариата». Всё больший вес приобретали лозунги воспитания и «перековки», ведь кадры питавшие уголовный мир выходили из низших слоёв общества. Уголовных преступников теперь не нужно прятать в тюрьмы, в современных учреждениях исполнения наказаний, так называемых «исправительно-трудовых лагерях», они должны были получить возможность приобрести способности, которые бы позволили им интегрироваться в советское общество.

 Создав обширную систему ГУЛАГа в начале тридцатых годов, большевики хотели создать пространство для ресоциализации преступников. В опыте коллективного труда и в использовании культурных и образовательных возможностей системы заключенные должны были в них «перековываться» в полноправных советских граждан. Отсюда такое снисходительное отношение руководства исправительных учреждений к махровым рецидивистам, отсюда истоки конфликта между ними и «политическими».

 В отличие от противников режима, осуждённых как «контрреволюционеры», профессиональные уголовники представлялись большевикам «социально-близкими». Они видели в них человеческий потенциал, который после успешной «перековки» может быть использован для строительства бесклассового общества. Их уголовное прошлое имело при этом лишь рудиментарное значение, поскольку в утопии государства без частной собственности для профессиональных воров всё равно не должно было остаться поля деятельности.

 – «Преступному миру приходит крах!»

 Утверждала официальная пропаганда на строительстве Беломорско-Балтийского канала, при  строительстве которого впервые был использован значительный контингент профессиональных преступников.  Однако, на самом деле образ трудового лагеря как пространства, на котором господствует государственная власть, был окончательно подорван. Преступный мир не только сохранил свои  особенности, традиции и нравы, но и стремительно расширялся за счёт осуждённых по «бытовым» статьям.

 ***

 В первые месяцы своего вынужденного пребывания на лесоповале, Михаил Кошевой совсем не ощущал красоту окружавшего его леса, не до того было. Бронзовые колонны строевых сосен, солнечные поляны, зелёный моховой ковёр не вызывали у него никаких чувств, не волновали.

 – Как можно здесь выжить? – такие темы занимали его.

 После месячного этапа он попал в совершенно иной мир и впервые в жизни столкнулся с уголовниками. В удалённом отделении Каргопольлага правил вор по кличке Сёма, который  властвовал почти самодержавно. Лагерное начальство в лице майора Степанова полностью устранилось от регулирования внутри барачной жизни.

 – Делать мне, что ли больше нечего! – пыхтел склонный к полноте майор. – Разбирайтесь сами… По мне хоть перережьте друг дружку, лишь бы план давали.

 "Блатные" разбирались, как водится по «понятиям». Норму вырубки для всего лагпункта разбросали на «врагов народа» и «бытовиков». "Блатари" на работу не выходили вообще, сидели в отгороженном углу барака и яростно резались в самодельные карты. Михаил однажды попробовал было возмутиться, но тогда Валет, "шестёрка" авторитета Сёмы, скользящей походкой подошёл к нему и спросил:

 – Ты Кошевой?

 – Тебя "урка", не касается…

 – Слышишь "баклан", – вор поигрывал блестящей заточкой, оружие "блатные" носили почти открыто. – Тебе что, жить надоело?

 – Пока ещё хочется, но работать должны все.

 – Не тебе судить, кто кому должен, – прохрипел наглый уркаган. – Тебя менты видать не зря сюда замели, поэтому сиди на жопе тихо, не чирикай…

 Никто из осуждённых по политической статье Кошевого не поддержал и он стиснув зубы был вынужден работать за себя и за того парня. Получалось откровенно плохо. Без того высокая норма, теперь оказалась совершенно невыполнимой. Бригады получали всё более скудный паёк, работяги слабели, процент выполнения плана резко падал. Казалось, из смертельного круга не было выхода.

 – Месяц-два, я ищо протяну. – Думал он холодными ночами, лёжа одетым на голых нарах. – Потом каюк, не выкарабкаюсь…

 Придя к таким неутешительным выводам, он решился осуществить небольшую авантюру. С общих работ надо было как-то выбираться. Понимая полную для себя невозможность придуряться, то есть откосить от работы обычным путем, он написал заявление на имя местного начальства с просьбой дать ему возможность доработать изобретение, имеющее большое оборонное значение.

 – Спасибо Мишке, – мысленно поблагодарил он приёмного сына, страстного радиолюбителя. – А я дурак невнимательно слушал, когда ты рассказывал о своём малолетнем изобретении…

 Кошевой был немедленно вызван к лагерному «куму», где, стоя по стойке «смирно», изложил чужую идею. Деталей он естественно не помнил, но сущность заключалась в том, что вдоль границ Советского Союза устанавливаются излучатели направленных звуковых волн и соответствующее количество звукоулавливателей, которые принимают эти волны в тех случаях, когда они отражаются от самолётов. Или на худой конец от дирижаблей. Опешивший «опер», задумчиво почёсывая стриженый затылок и недоверчиво спросил:

 – Сколько времени тебе надо, чтобы оформить соответствующую документацию?

 – Хрен его знает.

 – Двух месяцев хватит?

 – Три как раз… – ответил Михаил, хмелея от собственной наглости. – И литература нужна, специальная… Комнатка, где можно работать, тогда точно управлюсь.

 «Кум» разбирался в вопросе пеленга воздушных объектов ещё меньше самозваного специалиста, и ему не пришла в голову мысль, точившая исподтишка Кошевого.

 – Почему бы не ограничиться звукоулавливателями и ловить непосредственно звуки моторов?

 В конце концов, что для оперуполномоченного освобождение от работы одного "зэка" на пару месяцев? А если что-нибудь получится, то какие-нибудь плюсы будут и ему. Решился «кум», больше всего он боялся, что кто-то стуканёт о зажиме оборонного изобретения. Тогда самому легко можно попасть во вредители. Поэтому он сказал:

 – Чёрт с тобой!

 – Спасибочки!

 – Будут тебе курортные условия по первому разряду, но смотри, не выдашь мне оформленную идею, сгною!

 – О чём речь, начальник! – горячо заверил его Кошевой, так далеко он не заглядывал. Главное было вырваться с общих работ. – Оформим в лучшем виде.

 – Ну-ну…

 Спешно создали должность помощника смотрителя зданий, которому самому-то делать было нечего, и Михаила поселили с ним вдвоём в маленькой кабинке у входа в один из бараков.

 – Теперь жить буду! – обрадовался Михаил.

 Смотрителю по фамилии Пичугин, бывшему казацкому уряднику из донских казаков, исполнилось уже около семидесяти лет. В его обязанности входил регулярный осмотр всех строений лагпункта, определение сроков ремонта и тому подобное. Помимо описания своей научно-фантастической идеи Кошевой помогал ему в осмотрах и главным образом в составлении различных отчётов.

 – Вишь, как выходит Михаил. – Часто говорил Пичугин, рожак крошечного хутора с верховий Чира. – Мы с тобой земляки. Я из раскулаченных, а ты, таких как я, на Север отправлял… Встретиться ж довелось туточки.

 – Не больно хотелось…

 – Хотелось, не хотелось, а мы с тобой равны, ты зэк и я зэк. – Дразнил бывшего председателя колхоза, главный куркуль родного хутора. – Выходит перед Советской властью мы одинаковые, голые.

 – Я за неё воевал, кровь проливал!

 – То-то она тебя отблагодарила…

 На такие обидные и справедливые слова Михаил не знал, что ответить. Он замыкался в себе, пробовал что-то чертить для успокоения оперуполномоченного. Понимал собственное бессилие, бросал и поэтому ещё больше злился.

 – Гори оно синим пламенем!

 Однажды смотритель послал Кошевого осмотреть барак, только что прошедший санобработку. Для этого в нём были плотно закупорены окна и двери, потом зажжена переносная жаровня с вонючей серой. Михаил зашёл туда сразу после проветривания, ещё не закончили свою неблагодарную работу уборщики.  Посреди барака высилась коричневая, коническая куча, высотою немногим менее метра. Подойдя поближе, Кошевой увидел, что она состояла из сметённых откормленных клопов.

 – Мать вашу! – накинулся помощник смотрителя на старшего по бараку. – Ты их что, специально разводишь?

 – Значит, у нас пока живые люди ночуют, – с достоинством ответил крепко сбитый мужик и сморщил изрезанное шрамами лицо. – Мёртвых клопы не кусают…

 Как-то отправились они с лихим станичником на осмотр психиатрической лечебницы. Это была психбольница для всего «Каргопольлага», довольно большой рублёный дом метрах в трехстах за территорией зоны. Пройдя через небольшой вестибюль, они оказались в длинном полутёмном коридоре.

 – Прижмись к стене. – Велел бывший урядник.

 Навстречу неторопливо шагал хмурый человек в сером халате, упорно смотрящий прямо перед собой. Он прошёл совсем рядом, коснувшись локтями, но на них даже не посмотрел, просто не заметил. Тихо прошептал всезнающий казак:

 – Это доктор Мишин!

 – А кто он?

 – Он стольких симулянтов расколол! Знаешь, сколько людей хотело получить через него путёвку на большую Землю? Всех зарубил гад…

 – Тебе-то чего? – удивился Михаил. – Что занервничал?

 – Мне же «пятёрка» осталась.

 – Ну?

 – Не дотяну я, понимаешь… Не увижу больше батюшки Дона, не вдохну вольного воздуха. – Признался поникший Пичугин. – Хотел через доктора вырваться, да видать не судьба… Мы для него не люди, просто больные тени.

 Один из прорабов, здоровенный мужик, осуждённый по бытовой статье, жил в общем бараке, хотя и на привилегированном месте, в углу за занавеской. Однажды он узнал, что пара простых зэков, отхватили себе отдельную кабинку и недолго думая, решил, что сам Бог посылает ему шанс на комфортабельное жильё.

 – Устроились, как бляди на отдыхе, – возмущался бывший слесарь, придушивший гулящую жену. – Балдеют на халяву…

 Проводив бригады на развод, он остался в зоне и, взяв под одну руку складную железную койку, а в другую сверток с каторжанскими пожитками, отправился поселяться в желанную кабинку.

 – Счас вытурю утырков! – Кошевой находился там один, целиком погружённый в охрану границ необъятного Советского Союза.

 Открыв дверь ударом ноги, оккупант устремил на него грозный взор, под которым должен был затрепетать любой доходяга и крикнул:

 – Твою мать! Выметайся отсюда, живо, а то я тебя... – Прораб по-хозяйски свалил принесённые вещи на кровать смотрителя. – Теперь я здесь живу.

 – Хрен тебе!

 Тут на Михаила нашло помрачение рассудка, совсем как в молодости, когда он бросался в отчаянные конные атаки с саблей над головой.  Очевидно, прораб всё понял, едва успев взглянуть в его глаза, потому что тут же, только закончив свой монолог, с воплем кинулся из кабинки.

 – Убивают! – Кошевой не запомнил ту секунду, когда выхватил из-под себя самодельную табуретку и бросился вслед.

 Он начал опять воспринимать окружающий мир, когда в руке у него осталась одна ножка от сосновой табуретки, которую разбил об низкую притолоку. Злость его не прошла, но, выскочив на улицу, он увидел лишь спину улепётывающего прораба, резиновые сапоги которого торчали посредине большой луже. Бывший слесарь с испугу застрял в полуметровой грязи и, выскочив из сапог, побежал дальше босой. Кошевой запустил ему вдогонку ножку от табуретки и, засмеявшись, предложил:

 – Вернись дурачок! – глумился он над поверженным врагом. – Ежели сильно хочешь, так и быть, будешь жить с нами… Стирать, хлопотать по хозяйству.

 Прораб побежал жаловаться на Кошевого своему непосредственному начальству. В масштабах лагпункта это была уже величина, начальник производства, вольнонаёмный.

 – Иван Петрович. – Прораба трясло от страха и гнева. – Объявился у нас фашист, понимаешь, вот только что совершил на меня покушение, к счастью, неудачно.

 – Да у тебя каждый второй террорист…

 Потом запыхавшийся прораб подробно рассказал, как своими ушами слышал, что террорист кричал, будто он расправится со всем лагерным начальством:

 – "Всех поубиваю!"

 Всё это уже далеко выходило за пределы юрисдикции начальника производства, и он немедленно направился к бдительному «оперу».  Вся история закончилась тем, что впечатлительному прорабу, в доступных для него выражениях, объяснили, что пути начальства неисповедимы.

 – Ты влез, куда не положено. – Осадил его надменный «кум».

 – Чтобы в дальнейшем ты держался от них подальше, они выполняют задание государственной важности.

 Он глубокомысленно поднял к небу уставшие глаза, словно призывая в свидетели, московских небожителей. Правда, после этого случая, он не слезал с Кошевого, пока, наконец, тот не представил ему своё любительское произведение.

 – Видать мне «хана» пришла. – «Опер» отправил его в главное управление и Михаил решил, что достиг предела своих лагерных мечтаний.

 Теперь предстояло длительное и спокойное ожидание ответа, а когда придёт отказ, то карать неразумного зэка будет особенно не за что. Самое страшное, что могло ожидать его, это возврат в обычную бригаду, на общие работы.

 – Зато, какая получена передышка, – успокаивал он себя. – Зиму пережил, а там легче будет…

 Через две недели пришёл ответ на его псевдонаучную чушь. В центре быстро разобрались в хитростях заключённого Кошевого, и ранним утром в каморку заявился нарядчик. Он объявил:

 – Через два часа с вещами. – Парень средних лет хмурил чёрные, будто нарисованные брови. – На этап.

 – Куда? – Спросил ошеломлённый Михаил. – Не знаешь?

 – Куда? Куда надо.

 – Да ладно, скажи!

 – Не, правда, не знаю...

 Очевидно «кум» обиделся на подставу всерьёз, а может и ему досталось от умников из управления. Михаил торопливо собирал арестантский скарб, прикидывая, куда же его вновь забросит своевольная судьба. Он даже не догадывался, какой сюрприз приготовила для него эта капризная дама…

Глава 18

В первых числах января 1938 года пятнадцатилетний Пётр Шелехов быстро шёл по родному городу, боясь опоздать на занятия.

 – Полгорода пройти надо. – Старшие классы школы, куда он недавно поступил, располагались в центральной части Сталино.

 Снег в этом сезоне лёг рано и упорно не таял от самих ноябрьских праздников. Белым и пушистым он оставался всего несколько дней, потом мигом почернел от прилипчивой угольной пыли. Даже когда выпадал новый снежок, он сразу казался серым, словно боялся выделяться на фоне запуганной природы.

 – Куда делись краски? – недоумевал широко шагавший Петька, враз повзрослевший от свалившегося на семью горя. – Дома, улицы и лица людей стали безрадостными, как будто кто-то невидимый стёр властной рукой все цвета жизни.

 А ведь летом всё было иначе, и долго усидеть на одном месте Петька не мог, характер не позволял. В самодельных сандалиях и в шортах, сшитых из отцовской брезентовой спецовки, окантованных понизу красной полоской, поначалу без рубашки, а потом в майке с короткими рукавами, он неутомимо гонял тем летом по окрестностям.

 – Тише ты неугомонный, – шутя ругал его батя, любуясь сыном, названным в память погибшего брата. – Смотри, шею не сломай…

 Лето 1937 года оказалось неимоверно жарким и пыльным. Дождя не случилось целый месяц, словно природа копила на будущее пресные слёзы...

 – Вот так удача! – в июле Петька натолкнулся на нечто необычное.

 В саду подле Успенского собора, в старом заброшенном доме он обнаружил огромное количество книг, да каких! Полные собрания сочинений русских классиков, а также зарубежных. Майн Рид, Вальтер Скотт, Фенимор Купер, Конан Дойл, Джек Лондон, Жюль Берн, Мопассан, А. Дюма, книги самых знаменитых детских писателей валялись там огромной кучей. С этого дня Петька начал читать запоем. Особенно нравились ему фолианты русских сказок в сафьяновом красном переплете с заглавием сусального золота и красочной окантовкой по страницам. Былинные герои книг «Бова Королевич», «Еруслан Лазаревич», «Илья Муромец», «Василиса Прекрасная» покорили его.

 – Жили же люди! – вздыхал он бессонными ночами, читая их при тусклой свечке, а иногда и при луне. – Были времена… Не то что наше, скучное и спокойное.

 Петька мог читать, не отрываясь, с вечера до рассвета. Матушка Антонина Ефимовна была очень экономна и, жалея его здоровье, как она говаривала, вечером отбирала настольную керосиновую лампу:

 – Хватит читать.

 – Ну, ещё немного…

 – Глаза испортишь, – сетовала она, не понимая в кого, пошёл слишком грамотный сын. – Лучше бы поехал к родне в Ялту, накупался бы в море вдоволь.

 – Что я там не видел? – возмущался учёный отпрыск. – Надоело! И так каждое лето в деревне.

 Непослушный сын садился на подоконник и при полнолунии читал Дюма «Три мушкетера». Мягкий свет тучной луны, силуэт раскидистой вишни под окном, доносившееся близкое журчание речки Кальмиус и воображаемые герои. Полная идиллия!

 – Вот бы стать писателем! – мечтал впечатлительный подросток. – Только что мне описывать? Ничего примечательного в нашей жизни нет.

 Петька часто исчезал из дома на целый день. Неподалёку располагались посёлки, греческий и еврейский. Он любил играть с еврейскими ребятами, ему нравилось, что они интеллигентны и музыкальны. Некоторые из них играли на скрипке, виолончели и фортепьяно. Заходил он иногда, чтобы посмотреть и в синагогу. Особенно нравилось ему, что нельзя работать в субботу.

 – Шесть дней в неделю предназначены для человека, – часто учил непоседливых мальчишек рабе Ицхак. – Шабат для Бога!

 Греческие ребята не пускали русских сверстников в свой сад Тэтэн-Годе. Попадётся кто, того побьют слегка и выдворят из сада.

 – Не тронь наших красавиц чернооких!

 Петьку они пускали, принимая за своего. Он был загорелый до черноты, носил вышитую тюбетейку. Ходил когда-то давно даже с месяц к ним в школу, изучал греческую письменность и язык.

 Тогда Петька поинтересовался у матери, почему его пускают даже за парту, а других нет. Матушка неохотно объяснила, что её бабушка и дедушка по материнской линии была чистокровные греки, из так называемых приазовских эллинцев.

 – Вот и ты смахиваешь, видать, на них, – говорила она. – Такой же шустрый.

 Переходя трамвайные пути, Петька подробно вспомнил, как в начале тридцатых годов их семью потрясло сообщение о выселении в Нарымский край деда матери Трифона Алексеевича Пахлеаниди.

 – Главное, за что? – недоумевал подросток.

 Прадед всю жизнь прожил в азовской Ялте и сроду не нанимал батраков. Наследовал крепкое хозяйство от своего отца, никогда не знавшего отдыха от работы в поле. А чтобы семейные не разленились, зимой гонял ямщину с солью из Бахмута по чумацкому шляху в Россию. Это была старинная греческая семья, патриархальная и православная. Увезли Трифона Алексеевича почти со всей семьёй в Красный Яр, за Томск. Обчистили донага, забрали всё нажитое за то, что жил «крепко», хотя мясо на обед дозволялось только в праздники…  Отец Петьки жалел неудачливого родственника:

 – Крепко досталось деду! – он качал седеющей головой.

 – Только одного его сына и пожалели, он благоразумно вступил в соседний колхоз.

 – Оно и понятно! – поддержал разговор, погибший через пару лет дед Ефим Тимофеевич.

 – Трифон засевал 50–60 гектаров земли, сдавал хлеб и царю, и Советской, власти. С братом на пару имел молотильный агрегат. 10 лошадей, 10 коров, 50 овец.

 – По-ноняшним временам, форменный богач.

 – По-старому бы считался середняком. – Не соглашался Ефим Точилин. – Богач раньше имел огромные косяки лошадей. Считать тогда умели только до 100, на меньшее не разменивались. В ложбину между камней загоняли лошадей и отмечали черту. Через два-три года снова загоняют табун и смотрят, сколько прибавилось, одна или две сотни. Лошадей поставляли в Москву, в царские конюшни.

 Отец и дед тяжело вздыхали, синхронно соглашаясь, что раньше жилось вольготнее. В тот год из центральной Украины по предательскому чумацкому тракту каждый день переселяли раскулаченных, везли их по две-три подводы в ряд. Восьмилетний Петька с соседскими ребятами, бегали смотреть на переселенцев…

 – Глянь, даже младенцы есть! – везли целыми семьями, от мала до велика.

 Передавать еду переселенцам надо было осторожно, пацанву нагайками отгоняли конвойные. Требовалось подкрасться к повозке, чтобы не заметил конный огэпэушник. Петька сколотил умелую ватажку и передавал выделенные матерью буханки, всем было жалко несчастных.

 – Отнеси Петенька им хлебушка! – говорила сердобольная матушка. – Неизвестно как нам завтра придётся… Авось и нам кто поможет!

 Повсеместно начались крестьянские мятежи против чудовищной коллективизации и высылки в северные края лучших хлеборобов-тружеников, самых уважаемых на селе людей. Этими изуверствами ведали райотделы НКВД, зачастую принуждая к пособничеству трусливых или алчных до чужого добра мужиков.

 Как-то поехали они с отцом на рыбалку на тихую речушку Калку. Вдруг отец толкнул Петьку в кусты и сам притаился вслед за ним. Поперёк лога, со склона на склон, спускалась группа мятежников на лошадях и с… красным знаменем. Знамя колыхнулось по ветру, и Петька с трудом прочитал корявую надпись.

 – «За власть Советов, без большевиков!»

 Рыболовов всё же заметили и поскакали к ним. Отец спокойно вылез из-за кустов, прятаться не имело смысла. Первый из подъехавших, по виду вожак, нарочито придержал играющего коня прямо перед ними. Он сурово спросил:

 – Кто такой?

 – А тебе то что?

 – Коммунист?

 – Шахтёр. – С достоинством ответил Григорий.

 – Не видишь что ли?

 – Покажь руки!

 – Смотри, коль хочешь. – Сказал отец и протянул натруженные, в точках въевшейся угольной пыли ладони. – У партийных таких рук не бывает.

 – Точно! – Повеселел командир отряда, но почти сразу помрачнел.

 – Ты почему не поддерживаешь своих братов–тружеников?

 – Считаю бесполезным.

 – Как так?

 – Я под такими лозунгами уже воевал. – Отец кивнул на поникшее знамя.

 – Окромя горя это ничего мне не принесло!

 Вожак внимательно посмотрел на гордого незнакомца, хотел что-то сказать, затем передумал и, сплюнув на выжженную землю, важно отъехал…

 Настоящая война шла в донецкой степи. В сотне километрах от Сталино находилось легендарное село Гуляй Поле, ставка непобедимого Нестора Махно. Хитрые селяне по надобности откапывали припрятанное оружие и отбивали своё драгоценное зерно. Кое-где в ход шли пулемёты системы «максим» и гранаты. Красная армия долго не могла погасить стихийные мятежи.

 – С повстанцами справиться трудно, они сами народ. – Хмуро говорил отец.

 Однажды мальчишки бегали за город, смотреть сбитый восставшими дюралевый самолет-биплан. Петьке он был знаком, на нём в 1929 году его отец, выиграв по лотерейному билету Осоавиахима, летал над городом. Полетав полчаса, Григорий Пантелеевич был страшно доволен видом города и окрестностей с такой высоты!

 – Вот где Петька красота! – восхищался отец. – Подрастёшь, иди учиться на лётчика, за небом будущее...

 «Донревком» прочитал Петька название на искореженном фюзеляже и пожалел сбитую машину-птицу...

 После того как тысячи середняков были высланы в дальние края, в 1932 году в Донецкой губернии начались хронические перебои с продовольствием. Вся хлеборобная Украина корчилась в голодных судорогах. Страшный неурожай плюс принудительное изъятие всего зерна из колхозов, весной следующего года привели к катастрофическим последствиям. Люди ели трупы, обезумевшие матери, убивали младших детей, чтобы смогли выжить старшие.

  – Видать сильно прижали селян. – Сталино, как и в остальные крупные города Украины хлынули измождённые сельские люди.

 Система продснабжения мгновенно рассыпалась. Власти вынужденно ввели продкарточки, чтобы хватало еды для трудящихся на производстве. Чтобы получить краюху чёрного хлеба, твёрдого как кирпич, непонятного цвета и запаха, Петьке надо было, как старшему из детей, занимать очередь с вечера. С номером, написанным мелом на спине, с числом за двести или триста! Отец и дед потеряно курили у печки и разговаривали:

 – Ишь как повернулось! – отец закурил и предположил. – Видать, не больно нужен Советской власти вольный хлебороб.

 – Ерунду городишь, Григорий! – укорял отца дед Ефим.– Как же государству существовать без хлеба, без земли?

 – Хлеб конешно нужён, только добудет его Москва через колхозы.

 – Так кто согласится задарма работать на далёкого дядю?

 – Вот для этого голод и сотворили! Селянам опосля останется две дороги, в города на производство или в колхозы.

 – А мне кажется голод простая случайность или вредительство…

 – Ну-ну!

 Отец зло затаптывал окурок в благодарную землю, в любом человеческом споре нет правых, все виноваты…

 Хлебный и богатый продовольствием край стал полунищим! А ведь пару лет назад только птичьего молока не было на рынках и магазинах. Подвоз из сел продовольственных товаров прекратился. Началась бешеная спекуляция.

 – Будем растить прикорм сами. – Шелеховы, по примеру родителей Антонины, завели несколько десятков кроликов, гусей, кур, корову и поросят.

 Петька занимался кроликами, но есть забитых на мясо ушастых не мог. Жаль, было веселых зверьков!

 – Это ты зря! – упрекал его отец. – Люди вон готовы ради еды убивать, а ты копырзишься…

 – Не могу батя, – бледнея, признавался Петька. – Они такие красивые и смешные…

 Мимо их дома, по пыльным улицам, шли измождённые голодом люди. Они, не надеясь на подаяние, просили у всех встречных хлеба и понемногу растекались по безразмерным шахтам и заводам. Отец радовался своей догадке:

 – Вот и заставил Сталин крестьян бросить хозяйство!

 – Скажешь тоже…

 – Как иначе оторвать селянина от земли?

 – Опять ты Григорий за своё! – возмущался дед. – На хрена эти дохляки на производстве?

 – Не скажи Ефим! – Григорий Пантелеевич щурил свои невыгорающие с возрастом глаза. – Подкормятся они и станут добывать уголёк, варить сталь, строить дома. Советская власть замахнулась превратить крестьянскую страну в промышленную. А для этого, сколько рабочих рук надобно?

 – Много!

 – Вот именно. – Отец удовлетворённо улыбался.

 – Зараз власть их из деревни выдёргивает, пройдёт время и их дети будут благодарны, что попали в города.

 – Ну, ты такое скажешь, честное слово! – Охал тесть.

 – Благодарить за голод?

 – Да иначе бы они сидели по сёлам как пеньки трухлявые и жизни бы не видели! – Григорий вспоминал себя, силой злой судьбы вырванного из привычного круга. – Сам был таким…

 – Ты другое дело!

 Уже подходя к зданию школы, Петька почему-то подумал о том, как в 1935 году горели склады Торгсина в старом центре города. Стояла страшная жара и сушь, привычная для их мест. Выгорел большой квартал складских помещений.

 – Сколько добра пропадает! – на глазах у ошалевших жителей исчезали в пламени отрезы тканей, шёлка, газа и бархата.

 Люди бросались в огонь, чтобы спасти хотя бы отрез вельвета, но их милиция отгоняла, а пожарников не хватало! Гасили пожар в течение недели, потом началась распродажа обгоревших, потерявших товарный вид остатков.

 – Айда торговать. – Подростки, бросились в палатку, где продавали на вес вроссыпь, без пачек, папиросы.

 Они были помятые, но годных и их отдавали пацанам по бросовым копейкам. В Сталино работала табачная фабрика имени Розы Люксембург, но табака не хватало, той же махорки и особенно папирос.

 – На таком товаре не прогоришь! – Петька купил по мешку таких папирос, отсортировал и, положив на лоток, вечерами шёл торговать к кинотеатру, дому крестьянина, к вокзалу.

 Папиросы улетали, ведь такие марки как «Аллегро», «Красное Знамя», «Эсмеральда», «Пушки», «Северная Пальмира», простые горожане в глаза не видывали. Товар шёл нарасхват. Тогда Петька заработал на сласти, кино и тому подобное неплохо. Даже отложил денег до 100 рублей в стол в комнате.

 – Хай, полежат пока, – решил предусмотрительный Петька. – Запас карман не тянет…

 Следующим летом он, помимо чтения, успевал зарабатывать другим способом. Извозчиков тогда не хватало. Ребятня бегали, с двухколёсными тележками, собранными невесть из чего, к пассажирским поездам и развозили по городу чемоданы, мешки за определенную плату.

 – Кто такие? – однажды к Петькиной компании, собиравшейся за забором-штакетником, из-за которого виднелась железнодорожная станция, примостились красиво одетые молодые люди и с ними один его сверстник. Одет был с шиком!

 – Эта шайка ворует чемоданы у пассажиров. – Пояснил Петьке школьный товарищ. – В вечерней сутолоке при выходе из вагонов они предлагали свои услуги помочь донести груз до извозчика. Потом ловко подменяют чемоданы с вещами на пустые с кирпичом внутри! Чемоданы почти у всех одинаковые.

 Отец начал о чём-то догадываться. Однажды двоих из них арестовали и водворили в вагон-застенок на вокзале. Отец сделал у Петьки обыск, обнаружил 100 рублей. По ценам тех лет была приличная сумма.  Взбешённый отец тихо спросил:

 – Откуда деньги?

 – Заработал.

 – Или воруешь?

 Он чуть не изорвал их, но матушка вырвала купюры у отца и заявила: