Текст книги "Между жизнью и смертью (СИ)"

Автор книги: Владимир Шатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Глава 1

...Григорий взял на руки сына. Сухими, исступлённо горящими глазами жадно всматриваясь в его лицо, спросил:

         – Как же вы тут?...Тётка, Полюшка – живые-здоровые?

 По-прежнему не глядя на отца, Мишатка тихо ответил:

         – Тётка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью...От глотошной. А дядя Михаил на службе...

         Что ж, вот и сбылось то немногое, о чём бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына...

 Это было всё, что осталось у него в жизни, что пока роднило его с землёй и со всем огромным, сияющим под холодным солнцем миром.

 ***

         Год на год не приходится... Мудрая мысль, как всякая веками проверенная вещь, недаром вызрела в душе русского народа. Бывают года, которых не замечаешь в череде подобных, но случаются яркие и незабываемые.  Противоречивый 1921 год оказался именно таким. Решающим и переломным в судьбе юной страны Советов, определившим её будущее.

 Только отгремела, разодравшая бывшую империю на части, Гражданская война. В ноябре двадцатого года Красная Армия лихо взяла Перекоп и полностью заняла солнечный Крым, последний приют белогвардейцев. Вничью замяли польский вопрос, и большевики нехотя отложили на время мечту о мировой революции.

          Едва мужики, отвыкшие за семь лет беспрерывных войн от родящей тяжести плуга, вернулись домой, как грянула новая беда для теоретиков из Кремля. После окончания гражданской войны в Советской России начался острейший социально-политический кризис, вызванный недовольством крестьян политикой «военного коммунизма». Ленинский «Декрет о Земле» обеспечивший, по сути, коммунистам победу в борьбе за власть, землеробы поняли буквально.

 Они силой брали землю–кормилицу и кровью защищали нажитое. Как селяне не хотели возврата землевладельцев-помещиков, так они не принимали грабительские конфискации хлеба. Крестьянские выступления против продразверстки в этом году приобрели характер вооруженных восстаний против большевиков в Тамбовской и Воронежской губерниях, Западной Сибири, на Украине. Для подавления стихийных выступлений власти использовали регулярные войска и боевую технику.

         Только наделённые чрезвычайными полномочиями Антонов – Овсеенко и будущий маршал Тухачевский, широко применяя расстрелы заложников и химическое оружие, подавили «бандитский мятеж» в тамбовских лесах.

         С 28 февраля по 18 марта 1921 г. против политики большевиков выступили моряки Балтийского флота и гарнизон Кронштадта. Они требовали переизбрания Советов, свободы слова и печати, освобождения политзаключенных. Эти настроения широких кругов населения не могли не сказываться на самой правящей партии, внутри которой наметился раскол.

 Злой гений России Владимир Ленин в последний раз, на излёте угасающих сил, смог правильно оценить сложившуюся обстановку. Можно воевать с зазнавшейся элитой страны, но воевать с собственным народом – политическое безумие.

         Выход из кризиса был найден на Х съезде РКП(б), который проходил в марте этого года. Ленин предложил начать в стране новую экономическую политику. Решения съезда о свободном найме рабочей силы, о разрешении в огромных масштабах частной собственности, о замене продразверстки продналогом и свободной торговле было направлено на удовлетворение наиболее насущных требований крестьянства. Они положили начало проведению в жизнь НЭПа, имевшей главными целями восстановление разрушенной в период мировой и гражданской войн экономики России и установление нормальных экономических отношений между рабочим классом и крестьянством.

 Съезд принял также резолюцию «О единстве партии», направленную на то, чтобы снять напряженность в отношениях между ее различными лидерами. Одновременно было принято решение о ликвидации в России других политических партий.

 В связи с принятыми решениями, Советская власть, допускавшая частную собственность, провела реорганизацию карательных органов государственной власти и законодательной основы их деятельности. Взяв небольшую паузу, гидра «мирового коммунизма» копила силы для решающего броска.

 ***

        Сошедшее с ума время, словно решив немного передохнуть, остановило свой бешеный аллюр. День, ночь, утро, вечер, всё смешалось в одну неразделимую вялотекущую кучу.

         – Как жить дальше? – Тяжёлые мысли, подобные мельничным жерновам, нехотя ворочались в готовой треснуть голове.

 Григорий, как загнанный в нору лис, которые сутки безвылазно сидел в усердно натопленном курене. Безразлично играл с приставучим Мишуткой, ел, спал вволю, помаленьку отмокая душой и телом.

         – Как же хорошо дома!

         Когда он за руку с сынишкой, после долгой отлучки, порывисто протиснулся в узкую, будто ссохшуюся, дверь родного куреня, сестра испуганно вскрикнула:

         – Возвернулся, живой…

         – Как видишь, живой.

 Сестра возилась у пышущей жаром печки, ловко орудуя закопчённым ухватом, с отполированным до зеркального блеска черенком. Увидав внезапно вернувшегося брата Дуняшка, тут же оставила в дугообразном чреве печи подцепленный чугунок с постными щами и резко выпрямилась:

         – Братушка, родненький!

         – Никому я видно не нужен, ни на земле, ни на небе! – Григорий горько поднял тёмную изломанную бровь и спросил: – Может, и ты прогонишь?

 Она растерянно всплеснула оголёнными до плеч руками и, сложив их на большом, выпирающем животе, с обидой сказала:

         – Зачем гутарить об пустом? Проходь, твоя хата.

         – Спаси Христос! – обрадовался старший Мелехов. – Только вы у меня и остались на белом свете…

         Он нерешительно топтался посередине куреня, с жалостливой растерянностью оглядывая родную обстановку.

         – Прости ты меня, не уберегла я Полюшку! – Дуняшка по-бабьи скоро заплакала, утирая крупные слёзы подолом цветастой юбки. – Прости…

         – Будя…Будя тебе! – приговаривал Григорий, одной рукой обнимая за плечи прижавшуюся к нему повзрослевшую сестру, другой гладя по лохматой голове застывшего в тягостном непонимании сынишку.– Ничё тут не поделаешь…Бог дал, Бог взял!

         Брат осторожно отодвинулся от неё. Охватил быстрым росчерком цыганских глаз погрузневшую фигуру Дуняшки.

         – Да и тебе, судя по всему скоро рожать…

         – На Пасху срок… – молодая хозяйка по-девичьи засмущалась и призналась. – Боязно трошки!

         – Не ты первая, не ты последняя… – Григорий скинул с натруженных плеч, тяжёлую от навек впитавшейся воды, штопаную шинель.

 Он по привычке поискал глазами дедовские иконы. В красном углу, где испокон веков стоял образ Николы Чудотворца, висел плохо напечатанный портрет бородатого Карла Маркса.

         – Матерь Божья поможет!

 Мелехов осуждающе покачал головой, но благоразумно промолчал. Дуняшка заметила скрытое неодобрение брата, и как бы оправдываясь, суетливо двинулась к печке.

         – Проходи к столу братушка, я счас накрою… Это Михаил заставил прибрать образа. Я их в сундук сховала, пусть там полежат пока… – Она обернулась и пытливо посмотрела в сторону Григория.

         – Ясно.

 Он посадил на вытертые колени притихшего шестилетнего сына и с улыбкой рассматривал его.

         – Ты же знаешь, он идейный, так им положено.

         Сидящий у большого некрашеного стола брат встрепенулся и сказал:

         – Да я ничего супротив не имею! – он устало вздохнул. – Новое время, новые песни…

         – Вот-вот...

         На пару минут в хате повисла тревожная тишина. Молодая хозяйка усердно готовила вечерять. Мишатка требовательно теребил сильно отросшую и неопрятную бороду отца.

         – Зарос ты батяня. – Он по-взрослому оценивающе посмотрел на Григория.

         – Бриться нечем было.

         – Даже не признал зараз… А мне гостинца привёз, аль забыл?

         – Забыл...

         Тот удручённо похлопал себя по карманам поношенных красноармейских штанов. Ничего там не зазвенело и не завалялось. Он виновато улыбнулся и признался:

         – Не сердись на меня Михаил Григорич! – Отец виновато развёл руки.

         – За што?

         – Не забыл, но и не привёз… Не до того мне было. В следующий раз непременно доставлю, не сомневайся.

         – Ладно, батя...

         Мишка шмыгнул пару раз носом, но сдержал готовые пролиться слёзы.

         – Не надо мне гостинцев, – он по-мелеховски выгнул серпом сердитую бровь.  – Только не уезжай больше, никогда… чуешь?

         – Не уеду! – запальчиво пообещал растроганный родитель

         – Для того и вернулся…

         – Навоевался, значит? – то ли спросила, то ли подытожила Дуняшка.

         – Навоевался…

         – Вот и хорошо, – она налила в грубые глиняные чашки свеженадоенного молока. – А у нас корова недавно отелилась.

         – Кем?

         – Послал Бог тёлочку, глядишь через год, две кормилицы будет.

         Разговор перекинулся на хозяйственные темы, какие новости на хуторе и всё прочее. Григорий медленно ел пахнущие домом щи и изредка вставлял тихое слово в плавную речь сестры.

         – Ей беременность явно пришлась к лицу. – Размышлял он.

 Резкие от природы её черты стали мягче, и вся она светилась изнутри той скрытой красотой девушки, готовящейся стать матерью.

         – А Михаил твой где? – Брат перебил нескончаемый поток слов возбуждённой нежданной радостью женщины. – Хорониться мне надо…

         – В Вёшки на службу уехал, – сестра встревоженной птицей вспорхнула с ветки беспечности. – Днями будет…

         – Как думаешь, он ко мне отнесётся? – Григорий перешёл к мучившему его вопросу. – Сдаст куда следует?

         – Не знаю братушечка! – честно призналась молочно побледневшая Дуняшка. – Может и сдаст…

         Старший в семье Мелеховых задумался, молча и обстоятельно закурил. Пуская густые дымовые завесы ядрёного самосада, рассеяно следил, как сестра задумчиво прибирала со стола.

         – Всё едино!

 Она яростно тёрла куском суконной тряпки закапанный стол, словно от этого зависела судьба их поредевшей донельзя семьи. Григорий остервенело докурил самокрутку и с надрывом сказал:

         – Некуда мне больше податься.

         – Зачем так говоришь?

         – Надоело бегать по свету, набрыдло воевать. – Он втоптал окурок в утрамбованный до чугунного гула земляной пол. – Веришь, по ночам часто сниться, будто я пашу на быках под озимые. В степи с утра слегка подморозило. Отвальные пласты чёрной, хмельного духа, земли паруют, как будто она тяжко дышит. Важные грачи негнущимся шагом бродят по пахоте и выискивают вывороченных лемехом жирных червей…Я устало бреду по изгибающейся борозде, держусь за блестящие ручки плуга. Пахать мне ещё две десятины и я не хочу просыпаться... Не хочу!

         Он обречённо рубанул по прокуренному воздуху сильной рукой, привыкшей за столько лет войны к убийственной лёгкости шашки.

         – Останусь, а там побачим, куда кривая вывезет…

         – Ну и ладно! – обрадовалась младшая сестричка. – Поживёшь пока тут, обстираю тебе, откормлю…

         – Будь что будет!

         – Только не выходи днём на баз, хотя и соседей наших нету… Степан Астахов сказывали подался на чужбину, но мало ли… А Михаил вернётся тогда и порешим.

         Успокоившийся немного старший Мелехов, кивнул давно не стриженой головой и согласился:

         – Как скажешь хозяйка. – Он грустно улыбнулся. – Пойду спать, вон и Мишутку уж сморило…

         – Зараз постелю вам!

         Григорий грузно поднялся и, взяв сонного сына на руки, ушёл в горницу. Вскоре там стало тихо. Задумчивая Дуняшка долго стояла посредине хозяйской половины:

         – Как изменился Гриша, постарел!

 Прижимая руки к округлившейся груди, она смотрела влажными глазами на закрывшуюся за ними дверь.

         – Чем же помочь-то тебе? – думала она, по-бабьи жалея непутёво сложившуюся жизнь старшего брата.

         Перебирая в голове различные возможности она твёрдо решила первой поговорить с мужем и убедить того помочь брату.

Глава 2

Из станицы Вёшенской Михаил Кошевой выехал затемно, когда сразу не поймёшь, ночь ещё или проклюнулось утро. Случайно подвернулась оказия, знакомый казак Семён Завалин ехал домой и проезжал мимо родного хутора.

         – Надоело, хочу до дома. – Михаил накануне сговорился с ним, отпросился у начальства, и сейчас зарывшись для согрева в дурманящее сено, дремал в поскрипывающих розвальнях.

         – Слышь, Михаил! – обратился к нему разговорчивый возница. – Спишь али как?

         – Дремлю…

         – Я вот об чём думаю себе… – Семён, немолодой казак мигулинской станицы, был готов разговаривать и ночью. – Послабления от Советской власти идёт. Вишь ты разрешили частную торговлю. Откель только в лавках всё сразу появилось. Чудно! Спичек и соли нигде не было, а тут враз всего навалом…

         – Прятали... – сказал Кошевой, от возмущения вырвавшись из сонного плена. – Шкурники!

         Семён продолжал что-то бормотать, ему собеседники очевидно не особо нужны. Михаил, чертыхаясь про себя на неспокойного попутчика, принялся расслабленно думать:

         – Как-то получается неправильно. – Он подоткнул под ноющий бок охапку сопревшего сена.  – За что боролись? Зачем прогоняли лабазников и лавочников? Чтобы вернуть обратно? Непонятно…

         В начале весны 1922 года до них, наконец-то докатился из Москвы загадочный НЭП.

         – Разрешили нанимать работников! – возмущался в душе Кошевой. – Это что ж получается, опять бедные будут гнуть спину на богатеев?

 Он из-за холода перевернулся телом на другую сторону и зло сплюнул:

         – Зачем тогда революцию делали? Зачем столько лет воевали?

 Весна не торопилась забирать законную власть. Не зная, какой сегодня день на календаре, ни за что не поверишь в её приход. Угрюмые сугробы по обеим сторонам наезженной дороги не думали таять. Никаких звуков свойственных весне и пробуждению жизни не наблюдалось.

         – Холодно, как зимой. – Природа спокойно спала до известного ей срока.

 Тишину звёздной ночи нарушали редкие всхрапы замордованной кобылки, да скрипучие стоны рассохшихся саней.

         – А я ишо кумекал, голову ломал, на чём ехать! – Семён легко перепрыгивал на новые темы. – По времени на телеге надо бы, а вишь, в степи снега…

         – Погоди, придёт время…

         – А ежели южнее развезло?

         – Вряд ли…

         Возница полулежал на краю низкорослых саней. Его ноги почти касались деревянных полозьев, обитых снизу полосками железа.

         – Всё ж таки легче стало… – он весело, словно давно ожидаемую новость сообщил безучастному собеседнику. – Ноне мне в Совете довели годовую норму налога.

         – Сколько?

         – Сдам осенью десять мер зерна и гуляй. Красота! Так это ж иное дело! Излишек можно продать, детишков одеть, обуть…

         Лошадёнка, засыпая на ходу, почти остановилась, и казак нехотя прикрикнул на неё:

         – Ходи быстрее!

         – Тьфу ты! – возмутился вслух Михаил. – Только о себе, о своих детях и думаете…

         – А кто о них кроме меня подумает? Жинка моя два года назад от тифа померла. Зараз думаю, может поджениться? На нашем хуторе такая солдатка одиноко живёт…

        Завалин начал подробно рассказывать намеченный план устройства будущей жизни, но Михаил его больше не слушал.

        – А ведь, правда, – его осенила простая, как любая истина догадка. -Скоро жене рожать, как тогда жить?

        Кошевой горько сморщился и поглубже натянул сползающую папаху. В последнее время он сильно болел. Лихорадка трепала его всё чаще, он высох и пожелтел. Михаил знал, что его собираются уволить со службы по состоянию здоровья.

         – Ну и хрен с вами! – решился он окончательно. – Я своё отвоевал, отслужил, хай, другие послужат…

         Всё чаще ему казалось, что всё для чего он жил раньше неправильно. Он смотрел, как нагуливали жирок новоявленные «нэпмены» и глухая злоба копилась в растерзанной душе.

         – Неужто и товарищ Ленин предал нас? – задумывался мнительный Кошевой. – Куда они там, в Москве смотрят? Неужто не видят, чем дело закончится? Начнут люди думать только о собственном кармане, появятся крепкие собственники земли, артелей и гаплык… Прощай революция!

         Беременность жены многое переменила в его сложившихся ценностях. Он часто ловил себя на мысли о будущем ребёнке. Михаил искренне хотел, чтобы тот жил легче, счастливее, чем отец. За это он боролся, для этого проливал свою и чужую кровь. Он мечтал увидеть взросление сына и поэтому боялся умереть.

         – Странно! – удивлялся про себя Кошевой. – Столько раз бывал на краю гибели и никогда не боялся, а теперь страшно…

         Ранения и нажитые болячки тревожили его, и он с раздражением думал как Евдокия Пантелеевна, так он уважительно называл жену, будет маяться с малышом без него.

         – Да ишо племяш Мишка на руках, лишняя нагрузка на неё… –  Михаил некстати вспомнил дружка детства. – Где ноне Григорий? Убили верно!

         Кошевому от чего-то стало жалко вдруг ставшего врагом однополчанина.

         – А всё едино. – Подвёл он невесёлый итог. – Займусь хозяйством, поживу на земле. Сколько протяну, всё моё, а там видно будет…

         – Приехали! – Семён обернулся к затихшему седоку. – Вон виднеется твой хутор Татарский.

         – Благодарствуй! – очнулся Михаил, за тягучими размышлениями он не заметил, как доехали. – Авось когда свидимся!

         – Как Бог даст...

         Кошевой неуклюже спрыгнул с медленно катившихся саней и мелко затрусил в сторону смутно видневшегося хутора. Он осторожно перешёл по льду притихший Дон и, попав на родную улицу, облегчённо вздохнул6

         – Ждёт меня Дуняшка. – В мелеховском курене, примостившемся на самом краю обрыва, в оконце горела керосинка. Михаил поневоле ускорил не совсем твёрдый шаг, он сильно соскучился по молодой жене.

 ***

         Словно получив сверху давно ожидаемый приказ, весна властно и уверенно вступила в законные права. Разбуженные внезапным теплом, бойкие ручейки талой воды, рванули с наклонных берегов, в сторону чутко спящего Дона.

         – Ишь ты, как встрепенулась природа! – Григорий затемно вышел по малой нужде на запущенный баз, и долго стоял посреди двора, впитывая звуки и запахи мирной жизни.

 Ручьи играючи прорезали в метровом слое слежавшегося снега глубокие вымоины, издалека похожие на старческие морщины.

         – Всё ей нипочём… Наши войны, беды, страдания, всё смоет животворящая водица. Оживут и зацветут травы, цветы, деревья. Каждый год снова и снова возвращается жизнь, казалось умершая за долгую зиму.

         Мысли внезапно перескочили в сторону настойчивого перезвона попавших в быстрину отколовшихся льдинок. Они создали временный затор на пересекавшем двор по диагонали, до полуметра в ширину, новорождённом ручье.

         – Бегите к морю. – Мелехов поддел непрочную плотину обутым на босу ногу сапогом, и освобождённая вода с благодарным шумом рванула к реке. Григорий невольно вернулся к волновавшей его теме:

         – Вот бы и людям научится всегда оживать!

         Он ещё какое-то время постоял, зябко поправляя накинутую на плечи надоевшую шинель. Зима не хотела сдаваться без боя и к утру поверхность двора покрылась тонким слоем робкого ледка.

         – Только где найти на энто силы? – Григорий, тщательно очистив от налипшего снега, стоптанные до дыр сапоги, зашёл в выстуженное за ночь нутро куреня.

 Раскрасневшаяся Дуняшка обернулась к нему от печи:

         – Скоро снедать будем, – сообщила она, растапливая печь. – Хочу блинцов испечь.

         – Добро! – одобрил Мелехов и, смущаясь, признался. – Давненько я горяченьких блинцов не пробовал.

         – Жениться бы тебе брат. – Горестно посетовала сноровисто снующая сестра. – Грех, такой казак пропадает.

         Григорий мрачно усмехнулся и сказал:

         – Я не против, только все мои жёны померли, а новых чевой-то не примечаю.

         – Найдутся… Вон, сколько на хуторе молодух. – У вчерашней невесты на примете была парочка подходящих. – Сосватаем легко!

         – Много красавиц, но нету среди них Аксиньи…

         Дуняшка украдкой смахнула жалостливую слезу. Она никогда не относилась к недавно погибшей соседке с особой сердечностью, но зная, как к ней прикипел брат, сожалела об её смерти.

         – Встретишь ищо кого-нибудь, Бог пошлёт!

         – Делать ему, что ли нечего... – усмехнулся брат.

 Григорий замолчал, начав, неохотно есть снятые с пылу блинчики. Лоснящийся растопленным салом, румяный блин обжигал ему пальцы, и он спешно перекидывал его из одной руки в другую. Проглотив последний кусок, он сильно втянул в себя воздух через широко открытый рот.

         – Вон сколько дел наворотили, сколько кровицы пролили… Не дойдут у него до меня руки. – Не к месту сказал старший Мелехов.

 Потом он натужно и часто подышал. Немного охладив обожженное нёбо, Григорий схватился за мочку правого уха, чтобы успокоить боль в раскалённых пальцах и признался:

         – Ох! Ядрёны у тебя, сестра, блинцы…

         – Дай охолонуть!

         – Да как тут удержишься…

         – Михаил вернулся! – Дуняшка услышала как кто-то стукнул калиткой, и выглянула в окно, выходящее во двор.

 Она проворно накинула на плечи душегрейку и выскочила в мрачные сени, навстречу входящему в дом мужу:

         – Побегу поговорю с ним, Господи помоги!

 Мелехов остался сидеть, ссутулившись на поскрипывающей под его грузным телом, табуретке. Мало чего он боялся в своей бурной и суматошной жизни, но предстоящий разговор со своим давнишним другом его невольно страшил.

 – Как всё будет?

 Минуты, пока сестра уговаривала Кошевого отнестись к брату как можно снисходительнее, показались ему самыми длинными и горькими.

 ***

         Берёзовый чурбачок, сантиметров двадцати в поперечнике, развалился пополам с глухим промороженным шепотом недовольства.

         – Чёрт его принёс! – Михаил Кошевой вымещал накопившуюся злость на не виноватых, заготовленных с осени дровах.

 Древний, дедовский колун входил в пролежавшие неласковую зиму дрова с характерным звуком. Он легко разрывал мёртвую плоть распиленных деревьев и затормаживал, только доходя до большой, в давнишних шрамах колоды, отрезанной из комлевой части могучего дуба.

         – Ничего его не берёт… Заговорённый он что ли?

         Он поднял половинки только что разваленного чурбака и лихо, двумя ударами, их снова разполовинил. Жена давно просила его пополнить запасы топлива, но за делами ревкома всё было недосуг. Сегодня, после того, как Михаил вернулся из окружной станицы, он почти сразу ушёл заготавливать корм для прожорливой печки. Ему необходимо было побыть одному, подумать…

         – Здорово бывали! – приветствовал родственника смущённый Григорий, когда тот зашёл на кухню, после короткого разговора с возбуждённой женой. – Исхудал ты совсем, Михаил…

         – Здорово! – ошарашенный неожиданной встречей негромко ответил свояк. – Не чаял тебя встретить.

         – Я и сам не думал, что доживу. – Как на духу признался Мелехов. – Не смог боле без куреня, без детишков…

         Больше они не сказали друг другу ни слова, не сговариваясь отложив разговор на вечер. Наскоро перекусив, Кошевой в одной гимнастёрке ушёл на баз и сейчас с громким уханьем на коротком выдохе, выполнял месячную норму порубки.

         – Как поступить с Григорием? – Он выпрямился и проводил подобревшими глазами, вышедшую к корове жену.

 Та шла, покачиваясь, и тщательно выбирала удобное место для прохода к дальнему сараю.

         – Точно казак будет, – подумал Кошевой, с нежностью глядя на остро выпирающий живот беременной жены. – Да хотя бы и девка!

         – Иди уж в курень, хватит рубить.

         – Зараз…

         Михаил сам удивлялся переменам, происходящим в его, казалось навек зачерствевшем сердце. Он всё чаще ловил себя на мысли о Дуняшке, о её будущем и об их ребёнке. В последнее время Кошевой чувствовал себя плохо и всерьёз опасался умереть, оставив их без кормильца.

         – Эх, Гришка, Гришка! – по старой памяти он уменьшительно называл про себя друга лихой юности. – Чего ж ты наделал.

         Он по-хозяйски спрятал от дождя колун под навес и сноровисто сложил наколотые дрова в аккуратную стопку. Набрав полную охапку остро пахнущих свежесрезанным деревом поленьев, Михаил вошёл в сильно натопленную кухню. Григорий сидел в той же позе и курил, как последний раз в жизни. Кошевой пристроил ношу у печки, отряхнул руки и с издёвкой спросил:

         – Всё сидишь?

         – Сижу.

         – И что прикажешь с тобой делать?

         – Делай что хочешь! – Мелехов обречённо вздохнул. – Хошь сдай в Дончека, хошь сразу расстреляй…

         Михаил решительным шагом, как человек, принявший трудное решение, двинулся в горницу. Григорий смотрел ему вслед, на его выпирающие, синхронно двигающиеся под вылинявшей гимнастёркой лопатки и отвлечённо думал:

         – Через несколько минут эти руки, возможно, нажмут курок револьвера.  Приглушенно треснет, как сломанная ветка, сухой выстрел и моя жизнь, толком не начавшись, навсегда прервётся.

          Недавний враг появился в дверях, держа в руках лист пожелтевшей бумаги, с николаевским орлом и чернильницу-непроливайку.

         – Пиши. – Коротко приказал тот.

         – Что писать-то? – удивился Григорий.

         – Диктовать буду…

         – Да какой писарь из меня? – заупрямился смущённый Мелехов. – Как из дерьма пуля…

         – Пиши, кому говорят!

         Григорий взял в руки писарский инструмент, и преувеличенно внимательно рассматривая перо с засохшими остатками синих чернил, приготовился к уроку правописания. Михаил начал диктовать:

         – Податель сего красногвардейский командир, направляется от имени революционных хлеборобов Донской волости для оказания помощи в строительстве новой жизни пролетарского Донбасса. –  Григорий, немного вспотев от непривычки, выводил корявые буквы. – Прошу оказать всестороннюю помощь Шелехову Григорию Пантелеевичу в обустройстве на новом месте… Чего остановился?

         – Ты с глузду съехал...

         Михаил строго посмотрел на застывшего свояка. Тот сидел, незряче глядя перед собой расширившимися от удивления глазами.

         – Ты меня отправляешь на Донбасс…Чего мне там делать? Я же на земле хотел пожить… Я пахать и сеять хочу, понимаешь?

         – Пахать он хочет! – взвился разбуженным кочетом Кошевой. – Тебя никто не спрашивает, хочешь ты или не хочешь.

         Он энергично обошёл вокруг стола, резко нагнулся к находящемуся в прострации Мелехову и сказал:

         – Харлампия Ермакова вчера арестовали.

         – Ты шо?

         – А он у тебя полком командовал. – Негромко, словно по секрету сообщил он. – Как ты думаешь командира повстанческой дивизии пропустят? То тоже…

         – С каких делов, ты Михаил таким добрым стал? – спросил недоверчиво Григорий.

         – К тебе у меня жалости нет! – Михаил пятернёй сграбастал ворот его рубахи. – Наших бойцов, загубленных тобой, никогда не забуду…

         Он выпрямился и тяжело дыша, отошёл в угол комнаты. Через минуту он, слегка успокоившись, продолжил:

         – Болею я...Шибко хвораю.

         – Заметно…

         – Вот думаю иногда, помру, а на кого оставлю Дуняшу с сыном. А так ты поможешь, заберёшь к себе...

         Григорий некоторое время сидел не находя, что ответить:

         – Брось Михаил! – найдя подходящие слова, произнёс он. – Тебе же, как и мне двадцать восемь лет… Ищо жить и жить!

         – Крепко пожили, будя...

         В это мгновение в курень, с ведром молока, пахнущим весной и травами, вошла Дуняшка. Она испытующе посмотрела на своих родных мужчин, и женским чутьём уловил напряжение, витавшее в комнате, попыталась его разрядить:

        – Совсем я замучилась с Пеструшкой. – Она, болтая на ходу, прошла к    побелённому мелом припечку и принялась перецеживать парное молоко в тёмные глиняные кувшины. – Не хочет стоять на месте… Ногами перебирает стерва, чуть ведро не обернула!

         – Лето почуяла...

         Михаил непонимающе посмотрел на жену, потом на Григория. Постепенно к нему вернулось ощущение реальности, и он устало присел к столу.

         – Давай, давай пиши. – Почти весело посоветовал Мелехову. – И подай свои документы, я посмотрю, что можно сделать…

         – Лады...

         Григорий достал из внутреннего кармана шинели свои бумаги и молча, отдал. Кошевой повертел их в заскорузлых, неловких пальцах, примерился. Попросил жену принести большую иголку-цыганку. Та удивилась, но без слов выполнила просьбу мужа. Пересев поближе к окну тот принялся за непривычную работу.

         – Видел однажды, как писарь штаба приказ переделывал, чтобы не переписывать. – Михаил острым концом иглы подчищал написанное ранее.– Теперь порядок...

         – Мишенька, родной!

         Он вернулся к столу и взяв из рук спешно дописавшего письмо Григория перо, с надломленной деревянной ручкой. На удивление быстро пририсовав недостающую палочку, он удовлетворённо подул на бумагу и протянул её Мелехову. Тот удивлённо посмотрел на переделанные документы и восхитился:

         – Ловко! – Григорий для чего-то перевернул бумажку. – Чуть подчистил закорючку, пририсовал спереди чёрточку и готово…

         – Знай наших!

         Он до конца не мог поверить, что Михаил решился помочь ему, да ещё таким необычным способом.

         – Григорий Шелехов! – недоверчиво прочитал по слогам, стараясь привыкнуть к новому имени.

         – Кто это? – не поняла Дуняшка.

         – Твой братец! – довольный окончанием операции засмеялся Михаил.– Я когда председательствовал в хуторном Совете, поставил на паре чистых листов печать. Думаю, мало ли чего… А оно вишь, сгодилось! Раз и появился новый человек.

         Сестра новорождённого понимающе вскрикнула, прижала ко рту сложенные руки. Потом с благодарностью обняла улыбающегося мужа и призналась:

         – Какой ты у меня… Как ловко ты это придумал!

         – Только никому ни слова! – Кошевой мигом посуровел. – Понимать должны, чем мне это грозит…Завтра на ночь собери ему харчей на дорогу.

         – Всё сделаю Мишенька…

         – Пойдёшь пеши до Миллерово, оттуда по железной дороге доберёшься до Юзовки. Там у меня корешок проживает, он служил в нашей части комиссаром на Царицынском фронте. Найдёшь его, адрес напишу... перекажешь привет от меня. Он тебе поможет…

         Мелехов или вернее отныне Григорий Шелехов, механически кивал головой и понемногу привыкал к перспективе новой жизни. Помолчав, он тихо выдавил из себя:

         – Спасибо Михаил, – он не знал, как отблагодарить родственника. – Как же только быть с Мишаткой?