Текст книги "Гении и прохиндеи"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

Сто раз я нажимал курок винтовки,

А вылетали только соловьи..."

Вот она, тайна! Зачем Окуджава нажимал на курок, когда надо, как уже сказано, нажимать на спусковой крючок?

Тема или лучше сказать мотив личного огнестрельного оружия проходит через весь роман. У главного героя князя Мятлева уже в 1851 году имеется "шестизарядный лефоше", который упоминается в тексте много раз и всегда с неизменным эпитетом "благородный". Как он у князя очутился – неизвестно, ибо изобретен был парижским оружейником позже, первый его образен относится к 1853 году(. Почему он назван благородным тоже неизвестно, так как это был первый револьвер, заряжавшийся с казенной части, и, естественно, еще весьма несовершенный, например, стреляные гильзы выталкивались в нем шомполом. Более того, его патроны с весьма хитроумной и капризной взрывной шпилькой, а значит в заряженном состоянии и сам револьвер, так и называвшийся шпилечным, были довольно небезопасны. Приняв все это во внимание, надо признать одной из самых загадочных сцен романа ту, где описывается путевой ночлег главных героев. Перед, тем, как лечь на незаконное любовное ложе с чужой женой, Мятлев "взял стальную игрушку, поставил на боевой взвод и сунул его под перину..." Ну, понятное дело, сунул не "его", т. е не взвод, а "ее" – "игрушку". Но до таких ли тут мелочей! Это был медовый месяц любви-бегства, и молодая женщина на ночлегах, естественно, нередко выказывала нетерпение. Она имела обыкновение ложиться в постель первой и капризно поторапливала немолодого возлюбленного, если тот мешкал: "Какие шутки... Я без вас не засну, учтите..." Князь раздевался, лез под одеяло, и – пусть извинит меня читатель, но это правда жизни, от которой никому никуда не уйти – начинались любовные утехи или, как выражается романист, возникали "милые обстоятельства". Это на перине-то, под которой лежит "благородный лефоше", поставленный на боевой взвод! И в нем семь патронов, которые способны выстрелить даже без удара бойка, от одного неосторожного нажима на шпильку. Словом, любовники не могли ежесекундно не ждать: вот-вот бабахнет! Конечно, сфера интимной жизни чрезвычайно сложна и прихотлива. Вполне допускаем, что есть люди, которые способны ощутить всю полноту и все оттенки сексуального восторга лишь в том случае, если у них под матрацем новейшая противотанковая мина или хотя бы устаревшая граната РГД-33. Для этого даже есть специальное выражение: "любовь под страхом". Такая любовь, кстати, явилась предметом исследования в известном итальянском фильме "Казанова-70" с блистательным Мастрояни в главной роли.

* Б Окуджава потом уверял– это опытный, персональный экземпляр, подаренный оружейником его герою Ну, разве что. – В Б.

Но все ли понимают эту проблему так же ясно, как мы? Едва ли. Сдается, что сценой, которую можно было бы озаглавить "Между пылким князем и благородным лефоше", Б. Окуджава стремился не только обратить непросвещенное внимание советского читателя на прихотливость помянутой сферы жизни, но и ликвидировать хотя бы частично наше отставание в этом вопросе от итальянцев и других преуспевающих здесь наций. Но это, конечно, только гипотеза. Читатель, разумеется, волен предложить свое толкование сей содержательной и неоднозначной сцены.*

За читателем остается полная свобода в объяснении и всех других удивительных фактов и обстоятельств, о коих повествует романист. Например, устами своего главного героя он заявляет, что от Петербурга до Москвы восемьсот верст. Но откуда столько набралось? Все же известно, что по прямой, как проложена железная дорога, тут всего шестьсот.

* Теперь уверенно можно сказать: помог нам Окуджава обогнать в этом деле и итальянцев, и весь мир – В. Б.

Или взять тот факт, что герои романа бегут из Петербурга в Москву на перекладных. Почему? Ведь дело происходило в мае 1-851 года, а еще два года назад уже началось железнодорожное движение между Петербургом и Чудовым (111 верст) и между Вышним Волочком и Тверью (еще 111 верст). Николаевская железная дорога сдавалась в эксплуатацию и начинала работать по частям, ко времени бегства наших героев действовала уже почти на всем протяжении: до ее торжественного открытия оставалось месяцев пять. Допустим, аристократ Мятлев брезговал новым видом транспорта или боялся его, но ведь и жандармские чины гонятся за беглецами на лошадях.

Уже известный читателю критик Зет по поводу этих, как и многих других похожих фактов отрезал с присуще" ему прямолинейностью:

– Элементарное невежество, и ничего больше!

– Ой ли? – не согласился я с ним и на этот раз. – Чтобы романист, описывающий "п у т е ш е с т в и е", не знал, какое расстояние между важнейшими пунктами этого "путешествия" – между двумя столицами, а не между Тетюшами и Елабугой? Чтобы ему было неведомо, о возможности преодолеть поспешающими героями это расстояние иным, гораздо более быстрым способом? Не могу и это поверить! Нет и нет! Здесь какой-то кому-то на что-то о чем-то намек. Нам просто не дано его раскумекать. Но мы еще постараемся.

3.

Графиня была тепла, тонка и упруга ..

"Господибожемой" – пискнуло где-то

в самой глубине, – что же это такое!..

Путешествие дилетатов

В романе Б. Окуджавы великое множество всяких внезапностей и неожиданностей. Внезапно появляются и исчезают многие герои, неожиданно случаются разного рода события, меняется обстановка: "все было именно так, как в друг"... "что-то такое вдруг произошло, что-то изменилось"... "дело принимало дурной оборот, по тут, откуда ни возьмись"... "удар был так внезапен"... "скорби нашей не было границ, как вдруг"-... "внезапно он отпустил извозчика",.. "внезапно, как снег на голову, свалилось письмо от Кассандры"...

Внезапно, неожиданно героев охватывают те или иные мысли, чувства, ощущения: "внезапно Мятлев понял"... "совершенно неожиданно она обрадовалась"... она "внезапно охладела ко всему"... "16-летняя Александрина внезапно и пылко влюбилась в него"... "внезапно, черт знает с чего, ему сделалось легче"...

Взять даже такое дело, как болезнь и выздоровление героев. Не только первое, против чего в другом контексте нельзя было бы и возражать, но и второе иногда ошарашивает своей неожиданностью: "У мадам Жаклин... вдруг начался жар, прямо с неба свалился"... "Внезапно... проснувшись однажды утром, женщина почувствовала себя выздоравливающей"...

Иной читатель, очевидно, полагает, что такой переизбыток впезаппостей от осознанной или подспудной боязни трудностей реалистического письма. Нелегко, мол, показать, например, как мысль или чувство зреют в герое или как он хворает, а потом выздоравливает. Тут нужны мотивировки, зримые картины, невозможные без жизненных знаний и литературного умения. Куда как проще и легче констатировать внезапности.

Думается, дело обстоит не совсем так. Вернее, суть скрыта глубже. Она в том, что роман Б. Окуджавы крайне драматичен, он буквально нашпигован роковыми страстями, бурными событиями, взлетами и падениями; это мир хаоса, сумбура и произвола, и только герои, сфабрикованные из "вдруг", "внезапно" и "как снег на голову", могут выжить в этом специфическом мире, более того – судьбами, жизнями, поступками только таких героев автор может распоряжаться и руководить в этом мире. И Б. Окуджава делает это более чем успешно. С какой легкостью, например, он заставляет своих вдруг -героев встречать самые драматические события, с какой простотой сообщает даже об их смерти. Например:

"графиня разрешилась от бремени худосочным младенцем", который тут же умер. А вот уже не одна смерть, а две – жены и ребенка главного героя, но и это не меняет тона романиста: "Инфлуэнца, прицепившаяся к Наталье... расширилась (!), углубилась (!!) и в четыре дня прикончила (!!!) княгиню с ребенком". Думается, только при очень уж самобытном и незаурядном таланте можно вот так, походя, в двух фразах, в трех строках "приканчивать" своих персонажей вместе с их детьми.

О мастерстве Б.Окуджавы, о его художнической раскованности еще разительнее, пожалуй, свидетельствует то, что порой об одном и том же персонаже он говорит разные вещи, и это однако ничуть не нарушает цельности образа и не вредит нашему безразличию к нему. Даже главный герой Мятлев не избежал подобной участи. Автор много раз вспоминает о тяжелом ранении, полученном Мятлевым на Кавказе, но первый раз мы читаем, что это была рана в живот, второй – в бедро, третий – в бок... И каков же результат всего этого разнобоя? А никакой. Образы созданы столь мощной художнической дланью, что им не страшны подобные пустяки. Как слонам дробинки. Можно заметить, что даже Лев Толстой при всем его величии не обладал такой художнической свободой, такой творческой безоглядностью. Он не мог себе позволить, например, чтобы в первом томе "Войны и мира" говорилось, что Волконский был ранен на Праценских высотах в голову, а во втором-допустим, в грудь, а в третьем-в ногу... Не мог. И в этом его сословие-классовая ограниченность, от которой свободен наш романист.

Кстати говоря, не мы первыми сопоставляем Б.Окуджаву с титанами прошлого и делаем вывод не в пользу последних. До нас

это мужественно предпринял критик "Литературный газеты" Я. Гордин. В его статье "Любовь и драма Мячлева" роман "Путешествие дилетантов" сопоставляется с такими орлиными взлетами русской классической прозы, как "Повести Белкина" Пушкина, "Герой нашего времени" Лермонтова, "Хаджи Мурат" и кавказские рассказы "Набег", "Рубка леса" Толстого.

Ну, а раз такое дело, то отношение к Окуджаве должно быть, естественно, самое деликатное и осторожное. Понимая эго, Я. Гордин поэтому чрезвычайно озабочен тем, чтоб, не да" бог, как-то задеть романиста, огорчить его, вызвать недовольство. Высказав то или иное суждение, которое, чего доброго, кто-то по необразованности может принять за критическое, Я. Гордин тут же поспешно и прочувствованно присовокупляет: "Вышесказанное вовсе не ставит под сомнение оригинальность произведения Окуджавы". Или: "Утверждение это не имеет ни малейшего негативного оттенка" (даже оттенка!). (Или: "Вышесказанное вовсе не отрицает начитанности автора романа в научной и мемуарной литературе" и т. д.

На страницах не могущего не внушить полного доверия журнала "Наука и жизнь" (№ 12, 77) Б. Окуджава без старомодной скромности заявил: "Персонажи романа стали живыми людьми". Что же делает их живыми? Что придает им такую огромную впечатляющую силу?

По нашим наблюдениям, автор достигает этого прежде всего постоянным настойчивым подчеркиванием того факта, что его создания имеют нормальную для живых людей, а часто и повышенную температуру всего тела или отдельных его частей: "Графиня была тепла"... "Ее разгоряченное лицо"... "Гордая полячка с горячими губами"... "Аглая горячим животом толкала князя"... Поручик Катакази думает о встреченной бабе, с которой он потом, естественно, переспит – живые ж герои-то: "мягкие и, наверное, горячие губы"... Мальчик размышляет, заглянув за вырез платья девочки и увидев там нечто: "наверное, горячее"... Женщина думает о возлюбленном: "это горячее доброе тело"... Он думает о ней: "горячее молодое тело... женщина с горячим гибким телом... ее молодое горячее тело"... "она была горяча"... и т. д. И даже в описании царя Николая – "горячие губы".

В иных случаях автор не удовлетворяется этим, как говорится, наддает, градус подскакивает еще выше: "жар, исходящий от графини, ощущался на расстоянии"... "пламень, исходящий от баронессы, обжигал наши колени"... "это любвеобильное чудовище, в котором таятся жаркие угли"... "она была горяча, как неостывшая головня"...

Не ограничиваясь телом и отдельными его членами, т. е. внешним, романист и о внутреннем мире своих созданий, об их ощущениях, чувствах, страстях тоже живописует скупыми, но выразительными словами пожарного лексикона: "огонь свирепствовал внутри"... "безумный огонь тщеславия", "священный огонь созидания", "они писали, сгорая на медленном огне своих пристрастий"... "женщина, сгорающая от тоски"... "князь загорелся"... "наши окаменевшие сердца запылали"... Еще какой-то загадочный "жар неизбежности" и даже болезнь, которая "разгорелась ярким пламенем"...

Чтобы ни один персонаж, ни одна страница не страдали нехваткой жизни, энергии, динамичности, Б. Окуджава мановением руки вызывает еще и бури, они страшной силой бушуют на всем пространстве сочинения, – и в природе, и в душах героев, и в обществе. Ну вот хотя бы: "Ничто не предвещало бури, но"... "случилась буря"... "буря нарастает"... "за ленивыми жестами графини скрывались бури"... "никто не догадывался, что бушевало у нее в душе"... "они не могли без ужаса вспоминать об эротической буре"... "я бурно негодовал, бушевал"... "негодование еще бушевало в Мятлеве"... "сомнения опять бушевали в нем"... "Какие бури я преодолел?" – думает Мятлев... "в душе Мятлева бушевала буря"... "за окнами бушевала вьюга"... "май бушевал"... "под окнами бушевала толпа"... "бушевали бури в Петербурге"... Во всех сочинениях Пушкина, как о том свидетельствует словарь его языка, слово "бушевать" употреблено лишь пять раз. О девятнадцатый век, как ты далеко!

Заканчивая характеристику наиболее примечательных изобразительно-стилистических черт романа, нельзя пройти и мимо того, что в нем пропасть всякой чертовщины, нечисти, несусветицы: привидения, бесы, таинственные утопленники...

Зачем и откуда обилие персонажей такого разряда? Думаем, что оно объясняется прежде всего тон же, уже привлекавшей наше внимание простотой и удобством обращения с такими персонажами. А это современно, прогрессивно. Тут нет необходимости в дотошных портретах, нудных психологических мотивировках, хитроумных речевых характеристиках и т. п. Кто же не знает, к примеру, внешности черта? А привидения в романе речей не произносят, лишь воют. Как? "Тихо и монотонно" – вот и вся речевая характеристика.

В то же время эта инфернальщина как бы придает сочинению некую добавочную философическую значительность. Глядь, кто-то и поставит твою несусветицу в один ряд с тенями из пьес Шекспира, с Мефистофилем из "Фауста", с безымянным чертом из "Братьев Карамазовых" или хотя бы с оборотнями из "Мастера и Маргариты".

Однако, сказав, как нам думается, уже немало о художественной и отчасти нравственной атмосфере романа, мы все еще не поведали, о чем же он и кто его герои. Начать тут лучше всего с образа главного героя князя Мятлева, вокруг которого все и вертится.

Сам по себе выбор для главного героя такого имени опять-таки весьма загадочен. Это все равно как если бы главному герою романа о наших днях дать имя, допустим, Василии Аксенов или Юрий Яковлев. Ведь именно в ту пору, которую описывает Окуджава жил известный поэт Мятлев, автор знаменитого романа в стихах "Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границей". Но дело не ограничивается совпадением времени и имен – у обоих Мятлевых много и других странных, озадачивающих точек соприкосновения, даже общих черт. Тот и другой богаты и принадлежат к высшей знати. Один писал стихи, имевшие шумный успех, другой – тоже одаренная художественная натура! – сочинял музыку, приводившую в восторг даже знаменитых композиторов. Оба жили в Петербурге, причем о доме своего героя Окуджава пишет– "Дом князя Мятлева был знаменит на весь Петербург... В прохладном вестибюле великолепные копии с античных шедевров окружали вас... В полумраке, как в тумане, колыхались мраморные изваяния..." Но и о доме реального Мятлева доподлинно известно, что он был знаменит на весь Петербург своей роскошью и множеством картин (не копий!) выдающихся художников, за что его называли музеем. В таком контексте нельзя не заметить и той детали, что у поэта Мятлева есть сатирическая пьеска "Разговор барина с Афонькой", и у князя Мятлева – слуга тоже по имени Афанасий, Афонька, образ которого дан в сатирическом ключе. И уж окончательно повергает в недоумение тот факт, что романный Мятлев, как и действительно живший, был близким знакомым Лермонтова.

Зачем все это? Циничный критик Зет сказал мне: "Да просто Окуджава отродясь и не слышал о поэте Мятлеве, и не встречал его имени в стихах Лермонтова". Мы далеки от того, чтобы так думать об историческом романисте. Мы снова предполагаем тут какую-то тайну, которую можно разгадать лишь впоследствии.

Как бы там ни было, а романист пишет, что его герой "человек незаурядный", особенный; сестра героя корит его "страстью к скандалам", даже называет "злодеем, бросающим вызов"; о нем все время в романе ведутся разговоры как о человеке опасном и злоумышленном.

Такой взгляд подкрепляет и знакомый нам критик Я. Гордин. Он говорит: "Мятлев – это Пьер Безухов другой эпохи... Мятлев– декабрист, опоздавший родиться". Можно было ожидать, что дальше критик скажет: "Мятлев – это Павка Корчагин, родившийся слишком рано!" Но не сказал почему-то. Странно. А ведь ничего не мешало, и все шло к тому.

Но в чем же все-таки конкретно можно усмотреть незаурядность главного героя? Может быть, в том, что он когда-то лично знал Лермонтова (который с милой улыбкой все время именуется в романе "коротконогим поручиком")? Это, конечно, бесспорный знак незаурядности, что понимал еще Иван Александрович Хлестаков. Кто же не помнит его гордого восклицания: "С Пушкиным – на дружеской ноге!"

Еще Мятлев постоянно читает и цитирует античных авторов. Этим, понятно, тоже отмечен не каждый. Но больше всего характеризуют героя и говорят о его незаурядности, конечно же, его любовные увлечения, заполняющие собой весь роман – четыре, следующие одна за другой, иногда друг на друга наползающие любовно-адюльтерные истории, не считая эпизодов ранних или того, в котором участницей была розовощекая поповна, пахнущая "молодостью, рекой и луком". В описании любовных переживании Мятлева и его пассий преобладает уже знакомый нам стиль нежданного горения и внезапного бушевания. Например: "Как только он ее увидел, нешуточная страсть без приглашения вспыхнула в нем"... "Лихорадочная страсть охватила князя"... "Что-то вокруг словно ожгло его, едва он коснулся ее руки"... "Я сгораю от вожделения. Сгораю"... "Он дал ей понять, что он сгораег"... "Ее потухший взор вновь возгорелся"... "Почти угасший огонь вновь бушевал в нем"... "Негасимый жар, придающий обнаженным телам божественное совершенство"... "горячая упругая грудь"... "горячее гибкое тело" и т. д. и т. п. все в том же энергичном брандманорском духе.

Восприятие Мятлевым внешности разных женщин дается едва ли не в одних и тех же словах: "Он взглянул на женщину и даже зажмурился на мгновение, так она была хороша и так фантастична"... "Графиня была очень хороша собой, а в полумраке вестибюля просто обворожительна"... "Неожиданно он понял, что она неописуемо хороша, пленительна"... "Она была очень хороша собой и грустна"... "Вдруг он понял, что она замечательно хороша, просто чертовски хороша" и т. д.

Это не просто скудность воображения и изобразительное убожество, это, говоря словами Я. Гордина, "автору так надо". Зачем? Да затем, дорогой, но недогадливый читатель, чтобы на фоне такого портретного убожества эффектней выглядели страницы, где герои романа ведут тонкие разговоры о портретном мастерстве Геннсборо. Вермеера, Рокогова. Разве это не очевидно?

Мятлев сторонится людей, живет уединенно, мечтает возвести вокруг дома кирпичную стену в два человеческих роста. Сам о себе он говорит: "У меня тотчас начинается дурнота, едва я пытаюсь коснуться политики". И случаев, когда бы он касался ее, в романа нет. Однако, говоря о Мятлеве, нельзя умолчать, что при всем этом он – непримиримый противник царя Николая. Прав критик Я. Гордин, говоря, что единственная сфера, в которой Мятлев считает возможным "итти до конца", – любовь. Да, он всегда шел именно до конца со всеми своими пассиями – от пышнотелой поповны до жены статского советника с ее острыми ключицами. А царь постоянно мешает ему итти до конца, стесняет его свободу, отбивая избранниц Поэтому вражда Мятлева к Николаю выступает в своеобразной и увлекательной форме непримиримого сексуального тираноборчества.

4.

"Господибожемой" витало в воздухе

подобно пыли...

Путешествие дилетантов

Наконец, мы добрались до вещей, гораздо более серьезных и важных, чем то, о чем шла речь выше, и потому нам надлежит изменить тон повествования: тут уже не до шуток, не до усмешек...

В романе, как уже сказано, все вращается вокруг тираноборца Мятлева, освещаемое его взглядом, его суждениями: тень Лермонтова, высшие царские сановники, сам царь, царица, жандармы, приятели, бесчисленные шпионы и т. д. Но главное – четыре возлюбленных, имеющие в свою очередь любовные ответвления, порой довольно длинные, включающие в свой ряд представителей едва ли не всех слоев народонаселения Российской империи – и студента, и профессора, и офицера, и купца, и трактирного полового.

Этот многочисленный хоровод персонажей в сочетании с тем, о чем мы говорили выше, – с бесконечными внезапностями и неожиданностями, горением и бушеванием, бурями и привидениями да еще и с известными нам редкостными особенностями слога, вроде "рта, обрамленного усиками", с переходами от непосредственного рассказа к дневниковым записям, от повествования к драматургическому диалогу и т. п. – все это на первый взгляд создает впечатление хаоса, безумства, словесного самума. Впечатление усиливается и частыми авторскими напоминаниями о психическом расстройстве главного героя, и такими собственными его словами: "То, что происходит со мной, похоже на помешательство. Началась какая-то болезнь...", и замечаниями о других персонажах: "Амиран Лмилахвари обезумел"...

Однако при более пристальном рассмотрении начинаешь догадываться, что этот хаос-безумство, этот самум-ералаш имеют и смысл и цель.

Критик Сергей Плеханов спрашивает: почему Б. Окуджава избрал предметом повествования далекие времена девятнадцатого века? И отвечает: это сделано лишь потому, что тривиальность, литературщину легче скрыть за мишурным блеском исторической экзотики. Как мы видели, мишурная экзотика действительно никогда не остается у Окуджавы без дела, но это, пожалуй, лишь производное, а первопричина выбора в другом.

Похоже, что входная дверь, ведущая к смыслу романа, к его цели, открывается, как это издавна заведено, ключом-эпиграфом-"Когда двигаетесь, старайтесь никого не толкнуть. Правила хорошего гона". Для чего же спокон веку и придумывают эпиграфы, как не для отмыкания таких дверей! Так вот автор сам и дает нам понять, что он потому избрал для двигания просторы девятнадцатого века, что там, как ему кажется, двигаться легче, там меньше опасность толкнуть многих, а главное – гораздо меньше вероятность в ответ на свой толчок получить сдачи. Словом, гам проще соблюсти "правила хорошего тона".

Но расчет романиста, увы, не оправдывается. У него не хватило на это ни способностей, ни других данных. О каком соблюдении правил хорошего тона можно говорить, если книга насквозь пропитана соком анекдотического невежества и самодовольного верхоглядства? А неуважение к русскому языку, малограмотное коверкание его – разве это не грубый толчок читателя?

Но этим дело не ограничивается. Толкаются, прут напролом, топчут на своем пути всем известные факты еще и многие замечания, высказывания, мысли героев романа, его идеи. Особенно напроломной представляется нам идея сопоставления и противопоставления России и Запада, пронизывающая весь роман от начала до конца.

Эта идея развивается целеустремленно, разносторонне, не одним каким-нибудь персонажем, а многими. Возникает она с самого начала в как бы мимоходом брошенных словах героя-повествователя, грузина Амилахвари, о том, что, де, при Екатерине в архитектуре парило согласие "русской широты и западной утонченности". Екатерина царствовала с 1762 по 1796 год. В архитектуре это великая и блистательная эпоха, характеризующаяся именами Василия Баженова, Матвея Казакова, Ивана Старова, их продолжателя Андрея Воронихина. Это пора создания Румянцевского музея (дом Пашкова) и Таврического дворца, здания Сената в Кремле и Благородного собрания с его волшебным Колонным залом, Перовского дворца и (чуть позже) Казанского собора. Этим и многим другим архитектурным шедеврам тех десятилетий действительно нельзя отказать в художественной утонченности. Но вот теперь оказывается, что этой утонченностью мы обязаны не сыну сельского дьячка Василию, не сыну бывшего крепостного Матвею, не крепостному Андрею, не русскому Ивану да Петру, а – Западу!

Объявив духовную утонченность привилегией Запада и начисто отказав в ней бедному русскому народу, герой-повествователь далее рисует такую обобщенную картину русского бытия: "Пусты наши души и холодны глаза перед лицом чужой жизни. С самого раннего детства мы точим оружие друг против друга..." Холопство, "разъедая наши внутренности, принуждает нас лицемерить и лгать, изворачиваться и подобострастничать, чтобы приблизиться и наконец вонзить нож в мягкую спину врага, а после, поплясав на трупе, провозгласить себя единственными... И так всегда".

Обобщенная картина эта потом конкретизируется. Каких бы слоев русского общества повествование ни касалось, везде перед ними нравственная деградация, распутство, раболепие, предательство. Никакого снисхождения автор не знает даже к молодому поколению – от офицерских дочерей, которые, де, "готовы на все (!) с любым мало-мальским похожим (?) на мужчину", до студенток из бедных и разночинных семей, о которых говорится так: "Орды тупых немытых студентов с отвращением истинных верноподданных открещивались от всего, что могло бы смутить их дух, и пели свои несуразные гимны во славу чревоугодия и безобидных для государства шалостей с продажными женщинами". Россия предстает здесь, говоря словами бессмертного Фомы Опискина, современника героев романа, мрачным зловонным омутом неведомой глубины, на дне которого лежит крокодил.

А Запад? О, тут совсем, совсем иной коленкор! Тут не только утонченность... Взять хотя бы Италию. Действительный! статский советник Ладимировский говорит жене об этой стране: "Там вам понравится... Я там бывал. Вы попадаете в другой мир", то есть, совсем в другой, чем Россия. А США, Англия? Какими они предстают в романе? Достаточно сказать, что главный герой, которому автор отдал все симпатии, спит и видит, как бы ринуться из России, из этого "болота", как он называет, в Англию, а оттуда в США. Там, говорит он, "иные берега, иные нравы".

Никто не собирается оспаривать того, что в русской жизни, описываемой в романе поры действительно существовало много мрачного, тяжелого, грязного. Но одновременно то были годы подъема антикрепостнического крестьянского движения, распространения прогрессивных социальных идей, то были годы замечательных достижений русской общественной мысли, литературы, искусства, науки. Именно в эту пору во всю развернулась деятельность Белинского, роволюционно -демократическая но своей сути, когда входил в зрелую силу Герцен, поднимался во весь рост Некрасов, блистательно начинали Тургенев и Достоевский. Как раз в эти годы действовал и кружок Петрашевского, где обсуждались проекты освобождения крестьян, где говорили о свободе печати, о насильственной замене самодержавия республикой. Кстати, среди петрашевцев мы видим и студентов, которые пошли потом на каторгу и в арестантские роты... Мы уже не говорим о том, что в эту пору, как и раньше, как и позже, оставались незыблемы высокие нравственные основы народной жизни.

Что же касается Запада, хотя бы тех стран, которые объявлены Окуджавой "другим миром", то они в ту пору во многих и важных отношениях по сравнению с Россией не являли собой образцов социального и нравственного превосходства. Италия страдала под австрийским игом, была раздроблена на мелкие королевства и княжества, ее терзали феодальные пережитки, неурожаи 1845 и 1846 годов вызвали голод, а в 1847 году ее поразил экономический кризис. Россия в это время была уже единым централизованным государством и не знала иноземного гнета. Преимущество бесспорное.

О прелестях Альбиона внятное представление дал в 1845 году Фридрих Энгельс в книге "Положение рабочего класса в Англии". О сути этой книги он писал Марксу: "Я составляю англичанам славный перечень их грехов. Перед лицом всего мира я обвиняю английскую буржуазию в массовых убийствах, грабежах и других преступлениях". Именно в это облюбованное Окуджавой десятилетие сыны Альбиона, покинув благословенные родные берега, вели жесточайшие колониальные войны против Афганистана, Китая, Индии, в Южной Африке и в других местах, завоевав огромные пространства земли с населением в 80 с лишним миллионов человек, причем в некоторых районах, как в Африке, коренные жители полностью истреблялись.

В пользу России и тут можно отметить тот непустячный факт, что она, присоединяя к себе ряд народов, ни один из них не лишила исторического будущего.

Ну, а Америка? В романе есть такой эпизод. Некий Иосиф Га-мель, академик, добивается через "американский департамент" министерства иностранных дел (такого, департамента, конечно, не существовало) разрешения на поездку в Англию и США, Царь наложил на прошение резолюцию: "Согласен, но обязать его секретным предписанием не сметь в Америке употреблять в пищу человеческое мясо, в чем взять с него расписку и мне представить". Понимаем-с, гротеск. Но царь, если исходить из всего контекста темы, представляет здесь не столько предметом насмешки, сколько олицетворением ясного намерения автора дать нам понять, что в России вообще господствовали дикие представления об Америке, от которых она (Америка) была далека, как небо от земли.

Что же на самом деле являла собой Америка в ту пору? Была ли она действительно "другим миром", где процветали "иные нравы"? Людоедству американцы, конечно, не предавались. Но США вели тогда беспощадные захватнические войны. Так, в 1848 г. они оттяпали у нищей и беспомощной Мексики почти половину ее территории, а через пять лет – еще 140 тыс. кв. километров. Они стремились подчинить себе страны Центральной Америки, пытались купить, а потом захватить Кубу. В 1844 г. США навязали унизительный договор Китаю, где через несколько лет приняли участие в кровавом подавлении народного тайнинского восстания; затем принялись закабалять Японию... В таком облике США представали перед лицом мира. А во внутренней жизни одним из главных определяющих факторов было рабство, гораздо "более жесткое и дикое, чем крепостное право в России, ибо негры, оторванные от родной земли, проданные на чужбину за океан, "страдали не только от полного общего бесправия, но и от тоски по родине, 01 расовой ненависти белых хозяев. Недавно в СЩА вышел роман Артура Хейли "Корни", рассказавший горькую правду о рабстве американских негров. Объясняя причины, пробудившие его написать роман, А. Хейли сказал: "Долгое время в Америке пытались скрыть или затушевать историю рабства, как будто его никогда не было". Но, как видим, охотники затушевать эту историю, есть не только в США.