Текст книги "Гении и прохиндеи"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

Шло время и дело постепенно обретало скандальный оборот. Бавкида урезонивала Филимона: "Перестань, нам уже ничего не нужно. Ты купил третью машину (как уже сказано, по некоторым сведениям, четвертую), Остановись, посиди дома, с детьми позанимайся..." Или уж начал бы кроликов, что ли, разводить...Но он все хватал, цапал, волок...

Глубокого значения исполнена сцена проводов Ростроповича на Шереметевском аэродроме в 1974 году, когда он получил разрешение поехать на два года за границу. На контроле его попросили открыть чемодан. "Слава открыл, и я остолбенела, – пишет супруга, – сверху лежит его старая рваная дубленка, в которой наш истопник на даче в подвал спускался. Когда он успел положить её туда?

– Ты зачем взял эту рвань? Дай её сюда.

–А зима придёт...

– Так купим! Ты что рехнулся?

– Оставь её...оставь... "

Подумать только, Рыцарь Британской империи у бедного кочегара рванину спёр... Видимо, последнее слово, сказанное здесь женой, имеет не пустое значение... И вот после всех этих столь колоритных картин – вопль гнева со всероссийской трибуны на каких-то безвестных газетчиков: "Не смейте трогать моего грандиозного Славочку. Даёшь цензуру!"

Но тут возникают новые соображения по этой теме. С одной стороны, ведь сам-то Ростропович тоже за словом в карман не лезет. Вот услышал он выступление одного крупного лидера оппозиции и сказал на всю страну: "Как будто побывал в дурдоме!" И это еще цветочек! С другой стороны, Галина Павловна в этом деле далеко превосходит своего знаменитого супруга. Вот лишь несколько словечек и выражений, которые она в своей книге энергично прилагает к нелюбезным ей людям, причём, конкретным, названым по именам: "дураки и негодяи"... "дура баба"... "идиот"... "сволочь"... "тварь"... "быдло"... "мурло"... "мразь"... "дерьмо"... "плюгавое существо"... "шайка"... "Черт с тобой!"... "К черту ваше мнение!"... "Пошли все к чертовой матери!"... "Артисты Большого театра скачут, как блохи"... "дорвавшийся до власти самодур"... "бандит"... " лапотное хамство"... "он наполнял своими творческими испражнениями Большой театр"... "подох, как шакал"... "закопают, как падаль"..."Они пиз . . т" и т.п. Интересно, всё ли это, в том числе последнее реченьеце, удалось адекватно перевести на двадцать с лишним языков... А ведь так, между прочим, изъяснялись когда-то только на Цветном бульваре в Москве да на Лиговке в Ленинграде дамы с ограниченной ответственностью. Нельзя не обратить внимание ещё и вот на что. В 1967 году во время гастролей Большого театра в Канаде на спектакле "Пиковая дама", где Вишневская пела партию Лизы, произошел конфуз. И она пишет: "Всю ночь мы не спали и, получив газеты, впились в них глазами так, будто ждали объявления войны. Спектакль понравился одним больше, другим меньше, но музыкальный критик "Нью-Йорк тайме" спектакль просто разругал. Не стесняясь в подборе слов, он язвил над постановщиком, ругал солистов, бранил декорации и долго изощрялся в остроумии..." Смотрите: критик разнес весь спектакль, не критиковал, а бранил, ругался, не стеснялся в выражениях, но артистка не потребовала введения цензуры в Канаде или США, а на родине из-за её Славочки – немедленно! Какой содержательный материал для изучения многоликости холуйства...

Галина Вишневская родилась 25 октября 1926 года. По гороскопу это Скорпион. Она откровенна: "Что и говорить, характерец у меня был, конечно, не сахар"... "Я была ужасно упряма и настойчива. Уж если чего захочу подай и кончено. Во что бы то ни стало"... "Если же ставила перед собой цель, то шла напролом. Хоть кол на голове теши." Это о детстве. Но с годами скорпионье начало только развилось и укрепилось. Вот о юности, о молодости: " В ранней молодости, в 25 лет, получив самое высшее, что есть в стране, Большой театр, я сразу заняла в нем особое, привилегированное положение, артисты считали за честь петь со мной"... "Я хотела стать великой артисткой – такой, каким был Шаляпин, какой в Большом театре нет"... А дальше уже о зрелых годах и о старости: "Во время заграничных гастролей мы со Славой жили отдельно от театра и ни разу не отведали его жалкой кулинарии"... "Я знаменитая артистка... Драматизм моего исполнения потрясает"... "Придраться к моей профессиональной форме невозможно – я пою лучше других и выгляжу лучше других"... Всё это замечательно, хотя и попахивает Лиговкой. И миллионы телезрителей могли, например, 10 ноября прошлого года воочию убедиться, что Галина Павловна действительно выглядит "лучше других", – таких, допустим, как её собеседник Сванидзе. Но дело-то в том, что артистка-пенсионерка делит весь народ на две неравные части: одни, немногие – "потомки Пушкина, Достоевского, Толстого, спорящие о смысле жизни", вторые, большинство -"потонувшие в дремучем пьянстве, одичавшие в бездуховности" почитатели алкоголика Высоцкого. Себя она относит, разумеется, к первым, к избранным. Замечательно! Но ведь вот беда: из названных "потомков" никто не стал бы кричать о себе на весь мир, какая у него форма, как он знаменит, как при случае хотел бы вцепиться зубами в глотку собеседнику, а потом взорвать весь мир. Среди "потомков" всё это считается плебейством, непотребщиной и человеконенавистничеством.

Как формировалась такая уникальная натура? Тут полезно заглянуть в её детство. У нее, по собственному признанию, жуткая наследственность. Она ни скрывает, что среди родственников было немало пьяниц, даже алкоголиков, дебоширов, гуляк да еще были, как ныне говорят, серийные убийцы и самоубийцы. Так, один из них "пьяный схватил топор, зарубил жену, потом её сестру, а потом и себя зарезал." Мать была очень красивой и разгульной женщиной. "В трудный час, с отчаяния вышла она замуж" за будущего отца Вишневской: ей не исполнилось еще и восемнадцати, а уже была беременна, и притом – от другого. Хорошенькое начало для семейной жизни... Однако в таком положении выйдя замуж, мать не оставила веселой жизни. "Когда отец дома, то и дня не проходит без скандала", – рассказывает наша писательница. Но по работе отец часто ездил в командировки. "Когда его нет, – продолжает беспощадная дочь, – появляются мужчины. Мне кажется, что она и меня не любит." Возвратившись, отец узнает о визитах ухажеров, и тогда начинаются кошмары такого рода: "Однажды ночью я проснулась от крика: мать в одной рубашке бегала по комнате, а за нею с топором в руке – пьяный, совершенно обезумевший отец... Отец схватил меня, кричит: "Говори, кто был у матери? Говори – или убью!.." Через пять лет, в 1930 году родители разошлись...

Вот такая прискорбная семья. Надо полагать, отец-то любил мучительной любовью мать, если женился на беременной и так дико ревновал. Но она его не любила, была равнодушна и к дочери от нелюбимого человека. А дочь, признавая, что "была неласковым ребенком", говорит : "Она никогда не была "моей". Дочь даже не могла произнести слово "мама". А отца она люто ненавидела: "В моей детской душе разгоралось пламя ярости и ненависти к нему самому, к его словам, даже к его голосу. У меня бывало непреодолимое желание подойти к нему сзади и ударить по красному затылку". Чем ударить? Возможно, тем самым топором, что как видно, всегда лежал у них под лавкой... Что ж, понять это можно, во всех землях, во все времена водились выпивохи, и дебоширы, и гулящие жены, и безумные ревнивцы... Казалось бы, имея за плечами такое детство, испытывая столь свирепую ненависть к отцу даже теперь, когда прошло лет сорок пять после его мучительной смерти от рака, Вишневская должна бы понять драму Павлика Морозова, у которого было гораздо больше оснований ненавидеть своего отца: её отец лишь грозился, а там – бил смертным боем и жену и Павлика с братом; её отец имел причину для угроз матери, а там – безо всякой причины бросил семью и ушел от молодой жены к другой женщине в этой же деревне, – ведь по деревенским понятиям того времени это такой позор для брошенной; Вишневская была безразлична к своей матери, даже сейчас называет её кукушкой, а Павлик обожал свою несчастную мать-труженицу, на руках которой была семья... Да, казалось бы, должна понять, есть же солидарность в беде, есть выражение "товарищи по несчастью". Но вот что она пишет: "Двенадцатилетний предатель Павлик Морозов, удостоенный за своё предательство памятников" и т. д. в духе Альперовича, Куняева, Амлинского, Радзинского... А доносы Павлик не писал. Он встал на суде в защиту своей несчастной матери, которая дала показания о своем муже-прохвосте, – о его измывательстве над семьёй, о жульничестве, о незаконных корыстных проделках. И вот за это именно – за защиту матери подросток и поплатился жизнью. Его, а заодно и младшего брата убили родной дед и родной дядька. О пустячном наказании отца Павлика, об убийстве братьев, о кровавых извергах суперзвезда даже не упоминает, тем самым защищая их.

Родившись в крайне неблагополучной семье, всю жизнь ненавидя отца и будучи совершенно равнодушной к матери, преуспевшая дочка пытается представить свою несчастную семью типичным порождением времени: "Это всё-таки удивительно, как быстро сумела советская власть морально развратить людей, разрушить кровное отношение детей к родителям, родителей к детям, уничтожить вековые семейные традиции..." Типичный приём всех демагогов.

Вишневская уверяет, что отец был зверь зверем и ненавидел её. Но факты, которые сама же приводит, мягко выражаясь, не подтверждают это. В самом деле, когда родители расходились, он спросил четырехлетнюю дочь, с кем она хочет остаться, и та ответила: "С тобой". Фактически жила с бабушкой, но когда было шесть лет, отец, работавший на какой-то далёкой стройке, пригласил туда дочь с бабушкой на целый месяц погостить. Перед войной он работал в Тарту, и уже шестнадцатилетняя дочь гостила у него и там. В книге есть очень благостная того времени фотография их вместе. В пору ленинградской блокады, имея уже другую семью, отец подкармливал дочь и однажды даже пригласил её отметить вместе с женой новый 1942 год. Когда Вишневская после первых родов лежала с высокой температурой, отец с новой женой навестил её.

Да, многие факты противоречат. Но дочь на протяжении всей книги поносит и проклинает отца. Ну, помянула бы единым добрым словечком хотя бы за то, что он с матерью наградили её отменным здоровьем, красотой, голосом, любовью к пению. Нет!.. Пожалела бы хоть за то, что он, по её же словам, ни за что отсидел десять лет в лагере. Нет!.. Молвила бы хоть малое словцо сострадания – ведь изображает себя верующей – за его мучительную смерть от рака. Нет!.. Вместо этого уверяет, что отец, выйдя в 1956 году из заключения, первым делом "пришел в отдел кадров Большого театра с доносом, что его дочь не сообщила в анкетах, что он арестован по политической статье. Надеялся, что дочь немедленно выгонят из театра". Да как в это поверить! Во-первых, уж если отец был такой негодяй да еще больной (через два года умер) и, надо полагать, сразу после лагеря неустроенный, то гораздо вероятней, что он попытался бы восстановить добрые отношения с дочерью и извлечь какую-то выгоду для себя из успехов и славы восходящей звезды Большого театра. А, во-вторых, да откуда вчерашний ээк мог знать, что его дочь несколько лет тому назад писала в анкетах, а что утаила. Сама, что ли, сообщила? Но ведь по книге есть все основания полагать, что преуспевающая дочь все десять лет не только не помогала отцу, не посылала ему хотя бы изредка посылочку в лагерь, но даже и не писала писем. В-третьих, звезда театра, в отличие от Павлика Морозова, которого поносит, состояла тогда в весьма близком общении с сотрудниками КГБ. В секретных номерах "Метрополя" она писала "отчёты" о своих знакомых, начиная безвестным пианистом

Петуниным и кончая знаменитым шахматистом Смысловым. А уж им-то, сотрудничкам, не составляло труда проверить достоверность её анкет. '"-Чтобы больше не возвращаться к увлекательной, но деликатной теме "Суперзвезда и КГБ", заметим, что Вишневская признаёт, что да, хаживала по любезному приглашению в "Метрополь" до сих пор помнит: "второй этаж, направо"). Да, писала "отчёты", но, говорит, самого невиннго характера. Например, цитирует: " С пианистом Петуниным встречаюсь. Он любит рассказывать анекдоты фривольного содержания. Г.Вишневская" (или кличка?). В другой раз: "Смыслов из заграничной поездки привез красивый галстук. Г.Вишневская" (или кличка?). А больше ни-ни-ни. Прекрасно. Но почему кто-то должен этому верить? Ведь вот же её гениальный друг Солженицын тоже признал, что был завербован, получил кличку "Ветров", но ни разу кличкой не воспользовался, не о ком не писал. Ни-ни-ни... А прошло время, и сперва за границей, а потом и у нас были опубликованы некоторые плоды энергичной деятельности Ветрова. Почему мы должны думать, что нежная женщина тверже своего железного друга?

Тем более, что в книге есть страницы, на которых автор предстаёт в облике, для этой деятельности весьма перспективном. Был в театре замечательный артист Н. (Вишневская приводит, конечно, его полное имя). "Артист безупречного вкуса, высокой вокальной культуры. Был членом партии, имел все высшие награды и звания, несколько Сталинских премий и пользовался большим авторитетом, уважением своих товарищей, любовью публики". И вот о таком замечательном, по её же словам, человеке Вишневская говорит, что он был доносчик и "многих погубил". Какие у неё доказательства? А, во-первых, говорит, я видела своими глазами, как однажды вскоре после XX съезда (1956 год) "какая-то женщина средних лет открыла рот да как плюнет ему в лицо". Дело было в вестибюле Большого. Во-вторых, говорит, при этом присутствовал и Н.С.Ханаев, "бывший тогда директором оперной группы". В-третьих, говорит, в моей книге только правда, ничего, кроме правды. Да и вообще как можно не верить мне, кавалеру ордена Почетного легиона и беспорочной супруге Рыцаря Британской империи! Восхитительно! Однако все-таки... Во-первых, чтобы плюнуть, рот надо не открыть, а сперва закрыть. Во-вторых, Никандр Сергеевич Ханаев ушел из Большого в 1954 году, т.е. еще до XX съезда, и, следовательно, крайне мало вероятно, что он мог в 1956 году или позже наблюдать разного рода послесъездовские сцены в вестибюле театра. В-третьих, кто была эта "женщина средних лет"? Жива ли? Неизвестно. Но зато хорошо известно, что у женщин нередко могут быть самые разные, в том числе совершенно аполитичные причины плюнуть мужчине в лицо. В-четвертых, ведь давно уже умерли и Народный артист Н., и Н.С. Ханаев, вероятно, и таинственная женщина средних лет...

Вишневская уверяет, что от необходимости докладывать в КГБ, какие галстуки привозит из-за границы экс-чемпион мира Василий Смыслов, её избавил лично Н.А.Булганин, "глава государства", маршал, оказывавший ей нестандартные знаки внимания. И было это будто бы так: "В тот вечер мы обедали у Булганина, и я решила ему пожаловаться:

–Николай Александрович, меня преследуют работники КГБ. Они требуют, чтобы я писала доносы.

–Что-о-о?.. Федька! – кричит адьютанту. – Соедини меня с Ванькой Серовым! Ах, негодяи!

И побежал в соседнюю комнату к телефону..."

Ванька это председатель КГБ. А адьютантом Булганина по его положению был не какой-нибудь сержант, а генерал. И вот он ему – "Федька!"? Да и крайне сомнительно, чтобы Булганин обедал с пассией в присутствии адъютанта в соседней комнате.

Увы, и опять приходится перечислять. Во-первых, Булганин никогда не был главой государства. Во-вторых, трудно поверить, что пожилой интеллигентный человек, высокопоставленный государственный деятель, желающий понравиться молодой красивой женщине, да еще артистке Большого театра, предстал бы перед ней таким хамлом и держимордой, как в этой сцене. Тем более трудно, в-третьих, что Вишневская и в других случаях вкладывает в уста "главе государства" нелепые новости. Например: "Булганин мне рассказывал, как Сталин заставлял их (членов Политбюро) плясать на своих ночных обедах". Лютая замусоленная чушь, заимствованная скорей всего у Фазиля Искандера или у свихнувшегося Антонова-Овсеенко, если не у знаменитого историка Роя Медведева. Притом чушь двойная – и по факту и по психологии, т.е. и принудительных плясок не было, и невероятно, чтобы не глупый человек, желающий понравиться женщине, стал бы рассказывать ей, как он плясал, чтобы потешить вождя? Словом, не Сталин заставлял Булганина плясать при жизни, а Вишневская заставляет его после смерти. Или вот еще:

"Булганин рассказывал, что Берия насиловал несовершеннолетних девочек. Кагэбешники некоторых заталкивали в машину и привозили своему хозяину для любовных утех". Такая же древняя чушь. Берия был женолюбив, но никаких насилий не было, хватало энтузиасток. В ту пору я жил в Ермолаевском переулке возле Патриарших, совсем недалеко от особняка Берии, что во Вспольном, и всё это знал довольно близко. В-четвертых, а кто докажет, что Булганин рассыпался перед Вишневской мелким бесом, кто был свидетелем приведенных разговоров -Ростропович? Наконец, возвращаясь к рассказу о доносительстве артиста Н., нельзя не отметить, что в живых из его персонажей сохранилась благодаря Советской власти одна Вишневская. Так не этим ли и объясняется, что она так смело злоупотребляет своим долголетием в доносе на покойника? И впрямь, если тогда по принуждению она, как уверяет, не писала доносы, то делает это теперь не по принуждению, а по зову пламенного сердца антисоветчицы. Причем доносы самые мерзкие – на покойников. Ведь ни ответить ей, ни привлечь к суду покойник, увы, не может...

По её же рассказу, ничего, кроме добра, Вишневская от Булганина не видела. В самом деле, чего стоит хотя бы то, что он оградил её от КГБ или то, что помог получить квартиру. Ростропович построил на Сталинскую премию стометровое четырехкомнатное гнездышко, но на двоих ордер на гнездышко не давали. Тут-то и сыграло свою роль покровительство "главы государства", в новогоднюю ночь навестившего свою пассию. Это переполошило весь дом. А через день, пишет пассия, " из Моссовета нам домой, чуть ли не на подносе, принесли ордер, поздравили с новосельем и просили "ни о чем больше не беспокоиться, а если что понадобится, звоните в Моссовет – всё будет к вашим услугам". Конечно, столь высокое внимание было несколько обременительно для замужней женщины, однако же ведь и льстило её честолюбию, которое, как мы видели, не знает границ и позволяет ей итти на прямую рекламу: "Драматизм моего исполнения потрясает"... "К моей форме невозможно придраться" и т.п. В то же время если о высоком внимании к Вишневской знали все в доме, где жили многие артисты, то, конечно, ведали о нем и в театре, а Ростроповича "знакомые начали чуть ли не поздравлять при встречах". Галина Павловна уверяет, что однажды она бросила Булганину: "Мне надоели сплетни вокруг меня!" Возможно, и надоели, но разве они могли не сказаться самым благоприятным образом на карьере молодой артистки? А ведь она бывала в одной компании и с Брежневым, читавшим ей стихи Есенина, её нередко приглашали на приёмы в Кремль, она запросто являлась к Фурцевой... Признаёт: "Сколько на моём веку певцов с прекрасными голосами так и не смогли ярко проявить себя, остались на выходных ролях!" Воистину так. А попади они в сферу повышенного внимания того же Булганина или Брежнева, глядишь, и проявили бы себя поярче Вишневской... Так за что же сочинительница выставила покойного Н.А.Булганина на посмешище? А очень просто: "Ведь я их всех ненавижу." Кого – всех? Да всех, любого встречного-поперечного. Приступы ненависти и злобы накатывают на Вишневскую даже в самых,

казалось бы, невероятных для этого местах и обстоятельствах, например, в ЗАГСе, в день бракосочетания.

Здесь целесообразно сделать отступление о трех замужествах суперзвезды. Первый раз Галина Павловна вышла замуж "летом 44 года", когда ей не было еще восемнадцати лет, за молодого моряка Георгия ( с.44). Прожили всего два месяца, в начале сентября разошлись (там же), но и с этого мимолетного брака она кое-что приобрела: вместо заурядной фамилии Иванова получила эффектную фамилию, с которой победоносно прошла всю остальную жизнь. "И только фамилия, – говорит, -напоминает мне о том, что это замужество действительно было." Но так ли?.. Второй раз вышла буквально через несколько месяцев за Марка Ильича Рубина, вскоре после того как 1 сентября этого же 44-го года поступила в Ленинградский областной театр оперетты. Новый муж был на 22 года старше её, но – директор этого театра. "Вскоре я почувствовала, что беременна, сообщает артистка, – но ребенка не хотела... Затягивалась в корсет, пела и плясала почти до восьми месяцев". Родился сын. Вишневская призывает в свидетели Бога, что это произошло "во время войны" – 11 февраля 1945 года (с.474). Мальчика назвали Ильёй – "в память об отце Марка". Он вскоре умер, что не удивительно при отплясывании молодой мамаши "почти до восьми месяцев"...

Однажды уже в нынешнее время Вишневская случайно оказалась в той ленинградской больнице, где это случилось. "И вот я снова пришла сюда 11 февраля 1995 года, – вроде бы искренно пишет она, – как раз в день рождения сына. Ему бы исполнилось 50 лет... И Бог привел меня в эту больницу"(там же). Хочется рыдать и плакать... Но сопоставьте даты... Что получается? Тихо!.. 50 лет назад это и впрямь 11 февраля 1945 года. И тогда выходит (я, конечно, сильно извиняюсь), что если Вишневская встретилась с Рубиным действительно только 1 сентября 44-го года, как пишет, то считать благородного Марка Ильича отцом Илюши вовсе не обязательно. Более того, отсчитайте назад девять месяцев от 11 февраля 1945 года. Попадете в начало мая 1944-го. А Вишневская уверяет, напомню, что за морячка Георгия вышла "летом 1944 года". Получается – спокойно! -, что и морячка считать отцом ребенка тоже не обязательно. Кто ж тогда? Неизвестно... И ведь Вишневская упорно настаивает на дате: во-первых, говорит, это было "во время войны", то есть не позже 9 мая 1945 года; во-вторых, "сыну исполнилось бы 50 лет" в феврале 1995 года; в-третьих, прямо называет дату: 11 февраля 1945 года. Чего ж вам еще? Может быть, загадочной преждевременной беременностью, а не его беспричинной ревнивостью, как уверяет Вишневская, и объясняется столь быстрый разрыв с морячком? Ведь "уже через неделю (!) стало ясно, что брак наш ошибка". Впрочем, тут бывают отклонения: если Ростроповича для полной гениальности мать вынашивала десять месяцев (с. 168), то Галина Павловна родилась "вся волосатая, даже лицо в волосах, да еще недоношенная"(с.11). Так что, и сама могла родить недоноска, тем более, если опять вспомнить о её плясках. Однако, чтобы быть сыном великодушного Марка Ильича, Илюша должен был родиться месяцев на пять раньше срока. Но этого, кажется, нет даже в книге рекордов Гиннеса. Да и сама роженицы упоминает же о плясках на восьмом месяце... Так вот, не эти ли, в частности, обстоятельства имела в виду суперзвезда, когда говорила: "В нашей жизни столько нелепого, фантастического, несовместимого с обычным здоровым человеческим сознанием, что если бы я напечатала всё, что знала и пережила, – мне бы никто не поверил. Читатель не смог бы поставить себя на мое место, даже просто вообразить"... Еще раз шибко извиняюсь за вторжение в столь деликатную сферу, но ведь сама Вишневская на двадцати языках поведала всему миру точно такую же печальную историю о своей родной, увы, покойной матери, о такой же оторви да брось девице, какой была сама. А мне Вишневская не мать, не сестра, и даже не знакомая. Более того, я – москвич, а она – парижанка. И едва ли мою статью опубликуют на двадцати языках.

Впрочем, бедный Марк Ильич, второй муж Вишневской, не до конца выдержал роль благородной личности. Когда летом 55-года, прожив с ним больше десяти лет, Галина Павловна объявила престарелому безвестному концертмейстеру, что оставляет его с десятиметровой комнатой на Петровке и уходит к третьему мужу – к молодому и знаменитому сталинскому лауреату Ростроповичу, который вот-вот получит стометровую квартиру, то "Марк запер дверь на ключ и допустил запрещенный приём: " – Ты забыла, что твой отец в тюрьме, и если об этом узнают, то и твоя и Ростроповича карьера закончена." Это выглядит странно: старый тертый еврей, шантажируя её, как до этого отец, не понимал, что его угроза липовая, тем более – уже в 1955 году? Ведь сама Вишневская-то понимала это и потому ответила:" – От тебя узнают? Но тебе всё равно ничего теперь не поможет. Открой дверь, или я буду кричать в окно, на всё пойду – ты меня знаешь..." Да, он её знал. Потому особенно наивно выглядит и второй его запрещенный приём:

"– Хорошо, ступай. Но если через пять минут не вернешься, я брошусь из окна!." Приём и запрещенный и пошлый. Но как судить пожилого человека, теряющего молодую жену, с которой прожил столько лет, когда она становилась знаменитостью... Да и что взять с заурядного администратора! Однако, вскоре, приревновав Вишневскую к Булганину, к тому же пошлому приёму прибег и утонченный интеллигент Ростропович: " Я вижу: Славка, почти голый, в одних трусах, лезет на подоконник. "-Я сейчас брошусь вниз!" – "– Стой! Куда ты прыгать собрался? Я беременна!.."

На крик прибежали какие-то родственницы, схватили Славку – гения за ноги и стащили с подоконника.

Надо полагать, в опере Ландовского обе эти сцены заняли достойное место. И хотя в жизни ни второй муж, ни третий не сиганули вниз, в опере можно было бы для оживления сюжета хотя одного сбросить с подоконника и шмякнуть об асфальт.

Но вернемся к пароксизмам злобы и ненависти, накатывающих на Вишневскую. Между помянутыми ужасными сценами с угрозой самоубийства был, по признанию самой Вишневской, счастливейший день, сладчайший час её жизни: они с молодым сталинским лауреатом идут в ЗАГС расписываться. И вот: "Входим в комнату. За письменным столом сидит дородная тетка – как в рассказе Бабеля: "слева фикус, справа кактус, а посередке Розочка". Конечно, на стене – портреты Ленина и Сталина", ненавистных новобрачным. Сразу замечу, что, увы, по такому же поводу мне трижды приходилось посещать ЗАГСы в трех разных районах Москвы, но ни в одном я не помню названных портретов. В памяти остались лишь прекрасные лики моих избранниц, и дух мой витал там же, где дух поэта, потом, в разлуке, сказавшего:

"И вспомнил я тебя пред аналоем..." Но не во мне дело. За что на неповинную сотрудницу ЗАГСа вылито столько желчи? Ведь счастливейший день, сладчайший час! Ну будь подобрей!.. Тем более, что сотрудница восторженно лепечет: "– Ах, Галина Павловна, какая радость видеть вас ! Слушала вас в Большом театре. Я просто вас обожаю!" Но это не смягчает суперзвезду, и дальше она рисует свою поклонницу набитой дурой. А вот совсем другой день, иная обстановка: кладбище. Пришла сюда в 74-м году перед отъездом за границу. И вдруг увидела памятник на одной могиле: "Что за чудище?.. Министра финансов Зверев". Ну что плохого сделал ей покойный министр?

Но и злоба на кладбище для мадам не предел. Рассказывает, что в 69-м году во время общественного прослушивания новой вещи Шостаковича в Малом зале консерватории произошел "знаменательный случай"(!) – умер музыкальный критик А. (в книге имя дано полностью), которого она не любила: "Ему стало дурно, и его вывели из зала. Когда я проходила через фойе, я видела его сидящим на диване, такого ничтожного, плюгавого, маленького человечка... Он поводил вокруг мутными, уже ничего не видящими глазами и отдавал душу...Уж не знаю, кто её принял – Господь или сатана." Подумайте только: глядя на умирающего, она злобно ликует... Не думаю, читатель, что вам приходилось слышать такое, особенно – из/–дамских уст. И ведь не поймет, не поверит, что вопрос тут не о том, кто примет душу умирающего, а её собственную душу, назойливо и громогласно объявленную ею христианской.

И с таким клокочущим черным океаном в груди – всю жизнь: "Плюнуть бы ему в рожу!"... "Снимаю сапоги – да ему в рожу"... "А мы тебя лаптем – по роже, по роже"... "Мне хотелось, чтобы от моего крика обрушился зал и поглотил весь народ, который сейчас я так ненавижу"... "Я смотрела на сидящего напротив негодяя, и мне стоило неимоверного усилия не вцепиться зубами ему в глотку"... Господи, ну словно волчица. И как многозначительно она оговорилась года полтора назад в телебеседе с Урмасом Отто: "Всю жизнь я работала как волк". Вот именно... И после таких приступов бешенства, пронизавших всю книгу, поднялась рука написать: "Спите спокойно, товарищ Сталин, посеянные вами и вашими верными соратниками семена ненависти, злобы и зависти дают пышные всходы..." Да пышней и некуда. Ведь и в старости осталась такой же! В 92-м году после возвращения ей и мужу российского гражданства Большой театр устроил вечер в честь 45-летия её творческой деятельности. Казалось бы, блесни стариной, радуйся, и только! Нет, Вишневская прямо признаётся, что главным для неё было другое: "Мне нужен был этот вечер – чтобы ушла душившая меня ярость. Я не тот человек, который может копить в себе злость и долго жить с ней." Здесь первая фраза опровергает вторую:

ведь ярость она копила и задыхалась от нее почти двадцать лет. И какая ярость! "Когда нас выбросили из нашей страны, во мне была такая ярость, что я готова была взорвать весь мир." Тут мадам превзошла даже товарища Солженицына, который в таком же пароксизме злобы готов был взорвать атомной "бомбой все-таки не весь мир, а только родную Россию... "Эта ярость, продолжает мадам, – мешала мне жить, она душила меня. Эту книгу я должна была написать. В ней было моё спасение". Да, ярость, злоба и диктовали ей книгу. Но надо заметить, что из страны их не выбросили, как, допустим, Александра Зиновьева или того же Солженицына. Наоборот! В 74-м году им разрешили уехать на два года, потом продлили срок еще на полгода, потом стали всеми возможными способами долго уговаривать вернуться. На всё это супруги отвечали отказом и высокомерными заявлениями. Что власти оставалось делать? В 78-м году их лишили гражданства. Конечно, это было не обязательно, лучше было просто начхать. В другом месте Вишневская пишет иначе : "Мы уехали из России нищие, в полном смысле слова без копейки денег." Вот именно уехали и по своей воле, но – нищие? Опомнитесь, мадам. Вы везли с собой огромный уникальный опыт великой русской музыкальной школы, традиции, у вас за плечами была всемирная слава Большого театра, где вы обрели звонкое имя, а также – скандальный антисоветский разрыв с властью, что тогда ценилось на Западе чрезвычайно высоко. Да и вульгарные "копейки" тоже в карманах у вас бренчали.