Текст книги "Мирное время"

Автор книги: Владимир Хабур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

– Мы с вами, товарищи, привыкли делить людей на две группы: красную и черную. Те, кто идёт вместе с нами, рядом с нами – это красные. Те, кто против нас – черные. А вот случается, что идет человек с нами, долго идет, другом начинает казаться. Мы даем ему самое дорогое, что есть у нашей молодежи, – комсомольский билет. Мы выдвигаем его на ответственную работу. Он отчитывается перед нами. Мы хвалим его или ругаем, но мы думаем, что он наш, близкий... И вдруг он показывает свои звериные клыки... Мы узнаем, что он втерся, проник в нашу среду по заданию врага, вредил нашему делу, кровью и железом пытался ответить на наше доверие.

Мы жестоко наказаны. Мы не разглядели врага рядом с нами, мы не разгадали его под маской.

Хошмамед скрыл от нас свое родство с проклятой собакой Ибрагим-беком. Он не сказал нам, что вся его родня ушла с Ибрагимом за кордон. Он притворялся бедной сиротой, и мы пригрели его, пожалели. А он оказался кровожадным волком, крупным хищником. Он организовал налет на Кокташ. Он убрал со своей дороги людей, которые знали его прошлое и настоящее. Храбрых и сильных он убил, слабых и трусливых – запугал.

Хошмамед не один. У него есть свои люди и здесь, среди нас. Нужно пристальней смотреть вокруг, товарищи.

Кузьма Степанович выпил стакан воды, вытер рукой усы и продолжал:

– Дорогие друзья! Мы с вами находимся здесь в особых условиях. Бывшая вотчина бухарского эмира намного отстала от всей Советской страны. Везде давно уже забыли, что такое гражданская война. А у нас она продолжается до сих пор, то затухает, то вспыхивает. Здесь еще живет национализм в его наиболее отвратительных формах. Он притаился, перекрасился, но он жив. Национализм объединяется с разгромленными партией остатками троцкистов, которые заползли в глухие углы, на окраины. Они поддерживают басмачей, потому что у них одна цель: не дать социализму восторжествовать на нашей прекрасной родине.

Таджикистан – одна из тех стран, о которой гений человечества сказал, что она придет к коммунизму от феодализма, минуя мучительную стадию капитализма. Здесь еще жиреет кулак, десятки бедняков батрачат у него за кусок хлеба. Религия цепкой паутиной оплела сознание отсталого крестьянина. Закрытая чачваном женщина здесь еще не человек, а товар. Мы живем на рубеже двух миров. Перед нами свет страны, строющей социализм. За нами сотни миллионов колониальных рабов. Надо с большевистской ясностью видеть, что творится вокруг. Нужно хорошо разбираться в тех, кто идет рядом с нами. Будем бдительны, товарищи! Мы – часовые на границе Советской земли!

В напряженной тишине слушал зал слова Кузьмы Степановича. И не успел он сесть, как в зале прозвучал многоголосый приговор:

– Уничтожить убийцу!

– К расстрелу!

Тогда поднялся Вася Корниенко.

– Есть предложение просить о расстреле изменника и басмача Хошмамеда. Кто за?

Все комсомольцы подняли руки.

Виктор посмотрел на Камиля, рядом с которым еще недавно сидел Хошмамед. Он увидел поднятую вверх руку. Камиль Салимов голосовал за расстрел.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ВЕТЕР С БОЛОТ

Вскоре после пленума Виктор заболел малярией. Первое время он уходил с работы только, когда у него начинался приступ. Согнув спину, он торопливо шел по ослепительно белым солнечным улицам. Челюсти дрожали, он стучал зубами. Зажимая рот рукой, Виктор бежал, пошатываясь и спотыкаясь, как слепой.

Он врывался в свою длинную, темную и пустую комнату, бросался на топчан и натягивал на себя все теплое, что находил поблизости. Мелкий озноб переходил в крупную дрожь, Виктор поджимал ноги к груди и, закрывшись с головой, пытался согреться своим дыханием. А потом жестокий холодный озноб разом прекращался и уступал место невыносимому жару. Тогда на грязный глиняный пол падали одеяла, дыхание замедлялось, тело покрывал липкий, горячий пот. Хотелось пить. Пить! Но воды не было, в темном углу комнаты стояли сухие ведра, во дворе уже давно пересохли арыки.

С заходом солнца Виктор поднимался с постели и, опираясь на палку, шатаясь от слабости и головокружения, плелся в ближайшую чайхану.

Так продолжалось с неделю.

Болезнь обессилила Виктора. Он уже не мог работать. Целыми днями лежал он на топчане. Его тело стало сухим и легким, сильно болела спина от лежания на жесткой постели.

В маленькое запыленное окошко, по которому бегали лохматые пауки, днем заглядывало солнце. Медленно скользило светлое пятно по небеленой стене. Потом оно исчезало, наступал вечер, в окно входила густая тьма. Жужжали мухи, от этого тишина казалась еще более глубокой.

Изредка забегал кто-нибудь из товарищей, приносил ведро холодной воды, иногда лепешку или опасную для больного желтую, пахучую дыню.

Дальше все как в тумане. Однажды вошел в комнату Курбанов и еще кто-то. Они посадили Виктора на топчан, кое-как одели и под руки вывели на улицу. У ворот стоял запряженный парой фаэтон. Курбанов и его спутник усадили больного в экипаж и сели по бокам.

Виктора отвезли в больницу.

В маленькой палате, куда его положили, находилось еще несколько больных. Нечеловеческим голосом кричал помешавшийся работник Наркомфина. Он поминутно порывался вскочить с кровати. Бледная, взволнованная жена со слезами успокаивала его. Два санитара с трудом удерживали больного на постели.

У окна лежал мальчик лет шести, с ним была его мать. Ребенок болел ангиной. Рядом стонал и бредил брюшнотифозный.

По утрам больных осматривала румяная, рослая женщина – врач отделения Александра Исаковна. От нее пахло крепкими духами, она как бы излучала здоровье и уверенность в себе.

Ежедневно, в один и тот же час у Виктора начинался приступ. Жар сменялся ознобом, озноб превращался в жар.

Ярким солнечным утром, когда все в палате проснулись, увидели пустую кровать брюшнотифозного. Он умер ночью. Кровать стояла целый день голая, ничем не прикрытая и наводила уныние на больных. Помешанный кричал круглые сутки. Другого места для него не находилось: все палаты были заняты.

Прошло три недели.

Приступы прекратились. Виктор поправлялся. Иногда он выходил в халате на крыльцо больницы, смотрел, как заходило осеннее солнце, окрашивая в багровый цвет облака над острыми хребтами гор.

Изредка наведывались друзья: Шамбе, Жора Бахметьев, Курбанов. Они приносили строжайше запрещенные, а потому особенно желанные фрукты. Здесь же, на крыльце больницы, Виктор жадно съедал виноград и персики и выслушивал все новости "оттуда" – из мира здоровых.

С комсомольцами иногда приходил немного угрюмый, язвительный Николай, работавший где-то бухгалтером. Виктор познакомился с ним еще по дороге в Дюшамбе, но потом встречался редко.

Однажды ребята принесли ножницы, и Виктор обстриг бороду, которая изрядно отросла за месяц.

Потом с комсомольцами стала приходить Маша Егорова – новый работник пионерского отдела обкома, с которой Виктор познакомился на пленуме. Когда девушка впервые вошла в палату, он очень обрадовался, но еще больше смутился. Ему казалось, что худой и небритый, он выглядит как огородное пугало.

В этот вечер друзья долго сидели с ним на крыльце, шутили и смеялись до тех пор, пока дежурная сестра не заставила Виктора вернуться в палату, а гостей бесцеремонно выпроводила.

С тех пор Маша стала навещать Виктора почти каждый вечер. Она подолгу просиживала с ним на крылечке, рассказывала о матери, оставшейся в Ленинграде, друзьях по Институту восточных языков, окончив который она приехала сюда на работу.

Виктору не хотелось расставаться с девушкой, когда она решительно протягивала ему маленькую руку и, пожелав спокойной ночи, уходила. Ему казалось, что глядя на нее, слушая ее неторопливые рассказы, он быстрее выздоравливает, набирается сил.

Поздней осенью Виктора выписали из больницы. Он вернулся в свою неуютную, обросшую паутиной комнату. Настало время устраиваться на зиму. Кончались ночевки под открытым небом. Надо было думать о топливе, о дырявых крышах, о галошах и фонарях.

Вместе с Николаем, который теперь часто бывал у него, Виктор купил у выезжающей в Россию вдовы комнатку, обтянутую по стенам материей, с фанерным потолком и маленьким окном.

Дом, в котором они поселились, стоял в самом конце Комсомольской улицы. За ним лежала уходящая к горам голая степь. Здесь, у глиняного забора, огораживающего двор, останавливались на отдых караваны. Ночами не громко позванивали жестяные верблюжьи колокольцы, погонщики жгли костры.

В страхкассе Виктор получил деньги за время болезни. В новой комнате хозяева устроили ужин для друзей. За столом, напротив Виктора сидела Маша и внимательно смотрела на него. Когда их взгляды встречались, девушка отводила глаза в сторону, и оба старались сделать безразличный вид.

Ночи становились холодными. Тучи низко висели над землей. Холодный ветер гнал по улицам пыль, мусор. Изредка в разрывах облаков появлялась бледная луна. В ночной тишине слышался рев верблюдов, перезвон колокольцев. По улицам тянулись бесконечные караваны, нагруженные ящиками, тюками, керосиновыми бидонами. Во главе караванов ехали на ослах завернутые в халаты проводники. Они пели печальные пески, и песни эти были длиннее караванов, длиннее караванных путей, длиннее тягучей и тоскливой осенней ночи. И, словно провожая караваны в далекий путь, в глухих тупичках за высокими глиняными заборами выли собаки. Изредка прохожий освещал фонарем кусочек улицы, и тогда еще страшнее становилось от ночной тьмы, от собачьего лая, от мертвых глиняных заборов. С гор срывались холодные ветры. По небу тяжко ползли темные громады туч. Непрерывными монотонными потоками лили дожди. Дни напоминали короткие вспышки света в непроглядных осенних сумерках. На улицах разлились озера дождевой воды, в которых отражалось серое небо. Одиноко и сиротливо стояли дома, окруженные водой и липкой, тягучей грязью. Тяжело шлепая по грязи, передвигались по улицам кони, ослы. Люди ходили осторожно, они ощупывали лужи длинными палками, и, только обнаружив дно, рисковали сделать новый шаг. Горы скрылись за густой пеленой дождя. Казалось, за городом – край земли... По ночам жалобно, по-детски кричали шакалы и подходили вплотную к дворам. Жители после одиннадцати часов вечера старались не выходить из домов.

Николай приходил со службы в сумерках. Он бросал свой затрепанный портфельчик и, пока Виктора не было, начинал хозяйничать – кое-как убирал со стола остатки завтрака, приводил в порядок свой топчан, выливал на улицу помои, иногда даже подметал пол. Потом он ложился на топчан и до прихода Виктора читал книгу.

Виктор возвращался домой поздно вечером, усталый и проголодавшийся. Он приносил с собой что-нибудь поесть – днем часто не успевал пообедать. Николай бросал книгу и оба принимались за еду. Виктор много рассказывал о своей работе, о собраниях, о людях, с которыми дружил. Виктор говорил с увлечением: его жизнь была наполнена множеством дел и событий. Он встречался с интересными людьми.

Николай ни о чем не рассказывал. Он не любил своего дела, презирал сослуживцев – бухгалтеров, не имел и не хотел иметь друзей среди них. Он стыдился говорить о своей работе, она казалась ему сухой, скучной, неинтересной. Разве этого искал он в далекой экзотической стране?

В дожди земляная крыша дома разбухала, и в потолке начиналась течь. Капли ритмично и громко падали на пол. Виктор привязывал к пустой бутылке веревку и подвешивал ее к потолку, точно к тому месту, откуда сочилась вода. Капли по нитке попадали в бутылку. В комнате становилось на некоторое время тихо, потом начиналась течь в другом месте. Когда капало на кровать, Николай ставил таз и переходил на сухое место.

Вскоре потолок комнаты оказался сплошь увешан бутылками, как китайскими фонариками, а пол – заставлен тазами и тарелками. Звучно падали капли. Николай нервно вздрагивал и кривился.

В один из таких вечеров Николай был особенно мрачен. Когда все бутылки были подвешены и все тарелки и тазы – подставлены, он вдруг сказал:

– Надоело... До самоубийства надоело...

– Потерпи, скоро снова солнце будет, – не отрывая глаз от книги, сказал Виктор.

– Не только дождь надоел...

– А что еще?

– Всё... Эта идиотская жизнь.

– Почему идиотская? – Виктор закрыл книгу и внимательно посмотрел на Николая. – Ты, Коля, не тем занимаешься, чем нужно, вот тебе и жизнь перестала нравиться.

– Чем же мне заниматься?

– Во-первых, перестань хныкать. Это тебе не поможет.

– Мне уже ничего не поможет, – мрачно сказал Николай и, встав с топчана, прошелся по комнате, ловко обходя бутылки и тазы.

– Брось хандрить...

– Добавь еще – тщательно чисть зубы, перед сном не наедайся, язвительно вставил Николай. – Не в этом дело... Я в последнее время много думаю, в чем дело? Наверно, в том, что мне не хватает здесь воздуха. Уж очень высоко мы живем. Почти тысяча метров над уровнем моря. Мне кажется, нам нужно было родиться в другую эпоху.

– Чем же наша эпоха неинтересна? – попытался перебить его Виктор, но Николай продолжал говорить, не слушая возражений.

– Поверь мне, мы все здесь немножко авантюристы. Одних привел сюда долг, других командировка, третьих – Жажда приключений. Я отношусь к этим третьим. Новые края, экзотика... И здесь меня постигло глубокое разочарование. Экзотика исчезла. Летают самолеты, мчатся автомобили, уже пришли первые тракторы. Библейский старик носит под халатом футбольную майку. Где же возможность выдвинуться? Ведь бухгалтером я мог быть и в Туле, и в Рязани! Ты понимаешь меня? Стоило ли ехать за тысячи километров, чтобы в этом далеком Дюшамбе протирать штаны?

Мы – искатели приключений, а не протиратели штанов. Во времена Васко-де-Гама или Колумба из нас бы вышли отважные мореплаватели, открыватели новых земель. Живи мы в восемнадцатом столетии, мы бы работали в Ост-Индской компании и вывозили драгоценности из Индии. В конце прошлого века мы воевали бы с бурами против Англии, создавали бы хлопковые плантации в Туркестане. Да, да, при других условиях мы в этом же самом Туркестане совершали бы великие дела. Мы делали бы головокружительные карьеры. Я бы...

– Ты бы, ты бы! – прервал его Виктор. – При других условиях ты носил бы на плечах золотые эполеты и соблазнял горничных твоей мамаши. Никаких героических дел ты бы не совершил.

Виктор ходил по комнате, толкал ногами тазы с водой, задевал лохматой головой висящие бутылки.

Николай безмолвно сидел на топчане, уставившись в одну точку, и вертел в руках кисть сморщенного винограда. Потом он бросил виноград на стол и повернулся к Виктору.

– Что ж, может быть, ты и прав...

Оба помолчали. Каждый думал о своем.

– Все же не пойму я, – снова начал Николай. – Вот вы, для чего вы стараетесь?

– То-есть, как это стараемся? – удивился Виктор.

– Да вот работаете, суетитесь, о "местных кадрах" на каждом шагу заботитесь. А зачем это вам? Неужели вы рассчитываете век сидеть на своих местах. Ваши "местные кадры" только и думают, чтоб вам нож в спину запустить. А не смогут, так у вас же всему научатся и в свое время вышвырнут вас отсюда.

– По-твоему, мы из-за теплых местечек сюда приехали?

– Ну, может быть, и не все, но – многие.

– Глупости говоришь! – сердито оборвал Виктор.

– А ты докажи, что глупости.

– Что же мне политграмотой с тобой заняться?

– А ты займись. Ты же комсомолец. Обязан разъяснять нашему брату неграмотному.

– Брось прибедняться. Все ты прекрасно понимаешь.

– Ей-богу, не понимаю.

– Ну, ладно. Слушай, Колумб. Пойми ты, наконец, где живешь. В нашей стране уничтожен национальный гнет, национальные привилегии, установлено равноправие. Это тебе известно. Но, кроме того, ты должен знать, что наши народы вышли из-под власти царизма на разном уровне своего развития. Русские, скажем, на высоком, таджики – на низком. Здесь почти нет пролетариата, а промышленности – совсем не было. О культуре и говорить нечего. Сам видишь. Значит, нужно, прежде всего помочь таджикам создать промышленность, вырасти и рабочий класс. Без нашей помощи им этого не осилить.

Вот ты говоришь "местные кадры". А что это такое? Не знаешь. Это значит, что Советская власть родная этому народу, что она действует на его языке, что у власти стоят местные люди, знающие язык, обычаи, нравы. Понял? Вот это и есть местные кадры. Но этих людей надо еще воспитывать, чтобы потом они других воспитывали. А кто это сделает? Мы. Если каждый из нас поможет только одному таджику встать на ноги, знаешь, сколько этих самых "местных кадров" получится?

Николай усмехнулся.

– Но ведь рано или поздно вам придется уступить им свои места...

– Ну, что ж. Возможно.

– А вы куда? Дальше поедете? Новых воспитывать?

– Надо будет и поедем, – сердито сказал Виктор.

Они замолчали и долго лежали на своих топчанах, прислушиваясь к звону падающих капель.

– Все-таки мне кажется, – сказал, наконец, Николай, – не очень-то вас здесь любят. Небось, как едете в командировку, винтовочку, а то еще и наган берете...

– Чудак ты. Понимать надо. Конечно, здесь не всем до душе Советская власть. Ведь мы проклятый старый мир ломаем. Отживающий класс зубами хватается за старую жизнь. Одни действуют открыто – воюют с нами. Это басмачи. Другие нашими словами прикрываются, делают вид, что с нами идут. Эти страшнее всех, потому что, если где плохо, они говорят народу, что мы так требуем, где хорошо – себе приписывают. А народ ведь еще темный. От басмачей мы скоро избавимся, а вот с националистами придется еще много лет драться. Понял?

– Нет, не понял. И никогда, наверно, не пойму. – сказал Николай и отвернулся к стенке.

В конце ноября, после обильных дождей неожиданно установилась теплая, почти летняя погода. Днем было жарко, и только быстро опадавшие с деревьев листья напоминали об осени.

В один из таких дней Виктора вызвали в Наркомздрав на заседание. Когда он вошел, кабинет наркома был уже полон. Виктор сел на единственное свободное место. Нарком, пожилой, бледный и худощавый человек, положил на стол забинтованные руки – он страдал экземой – и открыл заседание.

Обсуждался один вопрос – об эпидемии среди переселенцев в Пархарском районе. Жители гор – каратегинцы, гармцы, очутившись в болотистой субтропической долине, повсеместно болеют малярией. Противомалярийный отряд, возглавляемый доктором Хлопаковым уже послан. Сейчас нужно отправить туда одного из ответственных работников для общего руководства.

Присутствующие посмотрели друг на друга. Кому ехать? Длинный утомительный путь верхом на коне, осенние дожди и распутица – все это мало располагало к поездке. Сейчас строят дорогу на Куляб, к весне будущего года там пойдут автомобили, а пока... пока только тропинки, головокружительные подъёмы, опасные переправы через реки.

Нарком устало осмотрел всех присутствующих. Рядом с ним заместитель немолодая, болезненно полная женщина. Трудный путь в горах верхом ей явно не под силу. За ней два солидных врача, никогда на коне не сидевших. Секретарь "Красного Полумесяца" – женщина боевая – красная партизанка. Но стара. Возраст не позволяет. Потом Виктор...

Когда глаза наркома остановились на нем, Виктор встал и подошел к столу:

– Я поеду, если коллегия согласится, – сказал он.

Заседающие улыбнулись. Задача была решена.

Виктор стал собирать мандаты, письма, поручения. К концу занятий он зашел в обком комсомола и попросил дать ему кого-нибудь в помощь.

В обкоме назвали Машу.

Виктор начал было спорить, доказывать, что Маша не годится, что с ним нужно послать крепкого парня, но подошел Жора Бахметьев, ехидно посмотрел на Виктора и, ухмыльнувшись, заявил:

– Конечно. Кроме того, Виктор не ручается за себя.

Все засмеялись. Виктор покраснел и вышел, хлопнув дверью. Между ним и Машей уже давно установились несколько странные отношения. Оба чувствовали друг к другу влечение, но не признавались в нем. Они искали встреч, а когда встречались, сухо говорили о делах или посмеивались друг над другом и расходились – разочарованные. Каждый ожидал, что скажет другой, и не решался первым сказать о своих чувствах.

Друзья добродушно подшучивали над ними, но не вмешивались в их отношения. Только Шамбе, как всегда прямой и откровенный, однажды не выдержал и сказал Виктору:

– И чего вы себя мучаете? Выяснили б, и дело с концом. А там и свадьбу сыграем.

– Помалкивай, – буркнул Виктор и покраснел. Маша с каждым днем нравилась ему все больше.

Теперь им предстояло вместе совершить длинное путешествие, полное опасностей, не меньше месяца работать в глухом, отдаленном районе.

Рано утром Маша постучала в его окно. Она сидела на коне в кожаном пальто, голова – повязана красным платочком, на ногах – маленькие мягкие ичиги с новыми калошами. Все имущество Маши помещалось в ковровом хурджуме, перекинутом через седло. Глаза ее блестели, лицо разрумянилось от утреннего холодка.

Виктор так загляделся на нее, что не заметил подъехавшего к окну второго спутника – доктора Кравченко, который также ехал вместе с ними в Куляб.

– Эй, Виктор! – звонко закричала Маша. – Давай скорей!

Виктор быстро привел себя в порядок, нацепил множество ремней, сумок и прочего, к чему так неравнодушна молодежь, – и вышел на крыльцо. Он вывел из сарая приведенную вчера лошадь и перекинул хурджум через седло.

– Ну, догоняй, мы поехали, – сказала Маша и тронула коня. За ней двинулся доктор Кравченко. Он был в старой шинели и в фетровой шляпе. За спиной прикладом кверху болталась винтовка. С седла свешивался туристский рюкзак.

Виктор запер комнату и, положив ключ в условное место, вскочил в седло.

Он сразу пустил коня в галоп – захотелось показать Маше умение ездить верхом. Вскоре он догнал своих спутников и перевел коня на шаг.

Янги-базарская дорога узкой лентой обегала вдоль гор. Солнце взошло, и сразу стало теплее. Навстречу трусили всадники, направлявшиеся на базар, шли дехкане, подгоняя нагруженных ослов.

На берегу быстрой Кафирниган-Дарьи долго ждали парома. Янги-базарская переправа была похожа на базар. Здесь скопилось много людей, лошадей, ослов. Развьюченные верблюды сидели, гордо подняв на длинных шеях маленькие головы. Караванщики возились у костров с висящими на треногах черными котлами. Ржали стреноженные кони. Не дожидаясь парома, смельчаки переплывали бурную реку на надутых козьих бурдюках. Наконец, паром подошел к берегу. Виктор перевел коней и помог Маше перебраться с берега на качающийся дощатый настил.

В Янги-Базаре позавтракали, отдохнули и поехали дальше, в горы. Виктору хотелось находиться поближе к Маше, предостерегать ее от опасностей, беречь, заботиться о ней. Но мешал доктор: он ехал рядом, невозмутимо попыхивая короткой трубочкой. Виктор угрюмо плелся сзади и молчал.

Всадники свернули с дороги, изрытой глубокими колеями, и стали подниматься по узкой, извилистой тропе. Пробитая тысячами лошадиных ног, она огибала поросшие черным мхом огромные камни, спускалась в овраги, тянулась над обрывами, вилась по горным склонам и уходила далеко, к перевалу, закрытому серыми тучами.

Кони устали, взмокли. Они тяжело дышали и, осторожно переставляя ноги, неторопливо плелись по тропе.

Неподалеку от перевала тропинка стала шире. Здесь снова можно было ехать рядом, и Виктор догнал Машу. Она ослабела, согнулась и, чтобы не упасть, держалась рукой за луку седла.

"Устала", – подумал Виктор, и ему стало жалко девушку. Надо было решительно возражать в обкоме против ее командировки. Не женское это дело ездить по горам.

Вечером остановились на ночлег в придорожном раббате. Это была маленькая, сложенная из камней лачужка. Неподалеку лежал сваленный в кучу хворост. Здесь они обнаружили еще одного путника. Конь его, привязанный к столбу, жевал клевер. Расседлав коня и захватив с собой седло, Виктор вошел в лачужку. Навстречу ему поднялся высокий человек в белой войлочной шляпе.

– Виктор! – закричал он. – О, це так штука!

Это был Игнат Шовкопляс. Он обнял Виктора, крепко пожал руку Маше. Его познакомили с доктором Кравченко.

За ужином Игнат рассказал, что закончил дела в Кулябе и сейчас едет в только что организованный совхоз "Дангара". Там он пробудет месяца два три. Скоро туда придут тракторы, и весной будут вспаханы новые земли. А когда все наладится, Игнат поедет в горы, поближе к Алайскому хребту – в Джиргатальский район. Хорошо, если к весне он вернется в Дюшамбе...

Шовкопляс расспросил Виктора и Машу о столичных новостях, о друзьях, которых не видел со дня пленума. Вспомнили вечеринку, приезд Кузьмы Степановича.

Разговор затянулся до поздней ночи. Машу сморила усталость, и она дремала, сидя у стены.

Перед сном ребята вышли взглянуть на лошадей. Ночь была холодная, ветреная.

– Боевая дивчина, – тихо сказал Шовкопляс. – Ты ее любишь?

Виктор покраснел и закашлялся.

– Ну и правильно делаешь, – заключил Игнат. – Меня на свадьбу не забудь позвать.

– Иди к черту, – смущенно пробормотал Виктор и вошел в лачугу.

На пол положили все одеяла, укрылись пальто и шинелями. Виктору хотелось лечь рядом с Машей, но вышло так, что она легла между Кравченко и Игнатом. Виктор примостился рядом с Игнатом. Спали не раздеваясь, и к рассвету сильно замерзли.

Утром распрощались с Игнатом и поехали дальше. Дорога шла верхом, узкой тропинкой. Внизу, у реки, рвали скалы – строили дорогу. Эхо в горах многократно повторяло грохот взрывов. Бородатые горцы в подоткнутых за пояс халатах, под руководством молодого русского инженера, разбирали каменные завалы, очищали трассу, по которой скоро пойдут автомобили.

На четвертый день пути всадники подъехали к Кулябу. Зеленый, богатый водой, фруктами и малярией кишлак Куляб еще недавно был вотчиной захудалых бухарских беков, затем пристанищем басмаческих вожаков. Но за последние годы кишлак превратился в шумный суетливый центр огромного округа. По обеим сторонам вымощенных булыжником улиц стояли новые дома с железными крышами, в центре раскинулся городской сад. От сумерек до поздней ночи шумел движок электростанции – на окраине города строился большой хлопкоочистительный завод.

Доктор Кравченко дружески попрощался с Машей, Виктором и пригласил их заходить в больницу, – где будет его квартира, он еще не знал.

Виктор с Машей направились к секретарю окружкома комсомола Сивоусову. Его дома не оказалось. Их встретила жена Сивоусова Лида – высокая, худощавая женщина лет двадцати пяти.

Сивоусовы занимали большую светлую комнату в общежитии руководящих работников округа. Лида радушно приняла гостей. Когда пришел Сивоусов, они уже успели хорошенько закусить и отдохнуть. Сивоусов обнимал гостей, ворчал, почему его не вызвали раньше. Потом все сели пить чай.

Вечером у Сивоусовых собралось несколько кулябцев – работники окружкомов партии и комсомола, сотрудники исполкома. В комнате стало шумно. Много разговаривали, много курили. Виктора и Машу то и дело призывали в свидетели, заставляли высказывать свое мнение о вещах, им совершенно неизвестных. Было уже довольно поздно, когда Лида взяла с этажерки мешочек и разбросала по столу карты лото. Началась игра. Сивоусов сел на кровать рядом с Виктором, вздохнул.

– Вот так, понимаешь, каждый вечер. Целый день на работе мотаешься, до хрипоты говоришь, а домой придешь, и здесь то же самое. Понимаю, конечно, у каждого свое болит, молчать невозможно. Вот и шумим, спорим. А тут еще с Лидой моей сладу нет. Как вечер – лото. И до утра. Ни спать, ни читать. Прямо беда с такой женой... – Сивоусов смущенно улыбнулся.

За столом все громко разговаривали, бросали на стол мелкие монеты, переспрашивали цифры.

– А с другой стороны, – продолжал Сивоусов, – я жену понимаю. Одно название, что город. Никаких развлечений. Кино все еще не достроено, театра нет. Или преферанс, или лото. Так уж лучше лото. Ну-ка, дай мне две карты! обратился он к жене.

Виктор встал и взглянул на Машу. Она стояла позади Лиды и рассеянно смотрела на стол. Виктор обошел игравших и, подойдя к Маше, положил ей руку на плечо.

– Пойдем, погуляем, – тихо сказал он. Маша молча кивнула. Они пошли к двери.

– Надень пальто, – сказал Виктор. – Сыро.

– Ничего, не замерзну.

– Вот какая ты самостоятельная, – проворчал себе под нос Виктор. Он снял с вешалки Машино кожаное пальто и перекинул через руку.

Ночь была синяя и холодная. Ярко блестели низкие звезды. Город спал.

Виктор взял Машу под руку, и они медленно пошли по улице. Невдалеке они увидели скамеечку. Виктор молча потянул девушку за руку, и они сели.

– Я бы не смогла так жить, – задумчиво сказала Маша.

– Почему? Здесь скучать некогда, – ответил Виктор. – Но одной работы, конечно, мало. Надо хоть немножко чего-то другого... – он искоса взглянул на Машу. – Хоть немножко личной жизни. Тогда все будет в порядке.

Они замолчали. Не хотелось говорить. Казалось, так, молча, можно просидеть до утра. Виктор нерешительно обнял Машу. Она не шевелилась. Виктор притянул к себе девушку и поцеловал ее в губы.

Маша глянула ему в глаза.

– Ты начинаешь личную жизнь?

– Да. И я люблю тебя, – сказал Виктор и поцеловал еще раз.

Вернулись они к Сивоусовым, когда порозовело небо на востоке. В комнате было накурено и душно. Никто не обратил на них внимания. Доиграв последнюю партию, игроки разом встали из-за стола и вскоре разошлись. Усталые хозяева предложили ложиться спать. Маша легла с Лидой на кровать, Виктор и Сивоусов устроились на полу.

Проснулись от стука в дверь – это молочник принес молоко. Сразу все встали. Виктору и Сивоусову пришлось выйти на веранду, пока женщины одевались.

В Пархаре не было еще ни банка, ни почты. Виктор ожидал в Кулябе денежный перевод из Наркомздрава. Перевод где-то задержался, и ему пришлось два дня бездельничать. Они с Машей сходили к доктору Кравченко, осмотрели больницу – маленькую, чистую, зашли в комнату, отведенную доктору во дворе больницы.

Вечерами, когда начиналась игра в лото, Виктор и Маша выходили на улицу. Они садились на скамеечку у парикмахерской, и часы пролетали незаметно.

На третий день Виктор получил деньги, и молодые люди поехали дальше. Дорога большей частью проходила по долине. Лишь с невысоких холмов они видели вдали сверкающую ленту широкой реки. Часто попадались встречные всадники, на мелких речках строились мосты, заболоченные участки дороги забросаны свежесрезанным камышом.

Через день въехали в Пархар – районный центр на границе. Несколько десятков домиков растянулись вдоль кривой улицы. Здание исполкома, недостроенная больница, чайхана отличались от остальных построек выбеленными стенами. На площади у большой лужи стояли привязанные к коновязи лошади и ослы. Красный флаг на высокой мачте выглядывал из-за длинного забора почты.

Секретарь райкома партии Джураев провел Виктора и Машу в кабинет и подробно рассказал им о положении с переселенцами.