Текст книги "Мирное время"

Автор книги: Владимир Хабур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– Ш-ш... – зашипел он на них, – не видите – бюро идет.

Доктор Моков опустился на ближайший стул. Стул оказался сломанным, доктор чуть не упал. Он чертыхнулся и сел на подоконник.

– Подождите здесь, – тихо сказала ему Шурочка и вошла в кабинет.

Шамбе удивленно взглянул на нее.

– Поздновато приходишь, товарищ, к шапочному разбору, – сказал он, щегольнув своим знанием русского языка. – Тебя вызывали?

– Я не то, не потому... – спуталась Шурочка. – Тут один товарищ, беспартийный доктор, заявление имеет.

– Какой доктор? – удивился Виктор.

– Доктор Моков, – ответила Шурочка.

– Ах, Моков... – Комсомольцы заулыбались. Все они знали старика.

– Ну что ж, проси его, – сказал Шамбе.

Шурочка открыла дверь и пригласила доктора войти. Моков поздоровался со всеми, косо посмотрел на подвинутый кем-то стул и заговорил:

– Я, конечно, только врач... Но в нашем новом, молодом городе никто не имеет права думать только о своем ремесле. Он должен думать обо всем, он должен знать все. – Доктор передохнул, посмотрел на стол, оглядел окружающих и вдруг закричал, как у себя в перевязочной.

– Безобразие! Вы не щадите своих легких! Где культура? Дым. Табак. Окурки.

Он замолчал, порылся у себя в карманах, достал древний деревянный портсигар и закурил. Немного успокоившись, доктор снова заговорил:

– Только сейчас ко мне привезли молоденькую, симпатичную девушку. Ей, наверно, не больше восемнадцати лет. Что вы думаете с ней произошло? – Он обвел взглядом присутствующих. Комсомольцы молчали. Шамбе нерешительно протянул:

– Малярия...

– Скорпион укусил, – догадался кто-то в углу.

– Каракурт...

– Ногу сломала...

– Ногу сломала! – снова вскипел Моков. – Скорпион укусил. Бред. Чепуха. Вы не замечаете, что творится вокруг вас. Вы ни во что не цените свои жизни и вам наплевать на чужие. Конечно, вы еще слишком молоды, чтобы по-настоящему ценить человеческую жизнь. А я – хирург. Я бьюсь, я цепляюсь за ничтожную возможность сохранить жизнь больного. Пусть он безнадежен, пусть он наполовину умер. Я ночи не буду спать, но вырву его у смерти. А у вас на глазах гибнут люди, молодые, цветущие. И где? В вашем солнечном городе!

– Простите, доктор, мы не понимаем, в чем дело, – перебил Мокова Виктор.

– Сейчас поймете. Мне привезли девушку, пытавшуюся покончить самоубийством.

– Как самоубийством? Кто она? Почему? – всполошились члены бюро. Маша взволнованно вскочила с места и подошла к Мокову.

– Доктор, голубчик, – сказала она, усаживая Мокова на стул. Успокойтесь. Расскажите все как следует.

Моков сел, сунул окурок в переполненную пепельницу, повторил рассказ парикмахера о том, как Ходыча вскрыла себе бритвой вены, и добавил, что ее привезли в больницу без сознания, потерявшую много крови.

– Но больше, чем этот факт, меня волнует другое, – сказал старый доктор. – Мы живем в новом городе, городе молодости. И не только живем – мы его строим. В старой бухарской деревне Дюшамбе были нередки случаи самоубийства. Но сейчас – иное дело. Ко мне каждый день привозят людей, нуждающихся в медицинской помощи. Но попытки к самоубийству у нас еще не было. Зачем? Разве у нас кому-нибудь так плохо живется, что и сама жизнь надоела? И вот привозят девушку, молодую, красивую. Я знаю больных. Эта девушка сжала зубы, я от нее не услышал ни одной жалобы, ни одного стона, пока перевязывал рану. О, у этой девушки сильная воля. И она хотела умереть!

– А почему? Какие причины? – перебила Маша взволнованно.

– Причины? – доктор задумался. – Не знаю. Это вы сами узнайте. Я ведь только доктор. Скромный врач. Мое дело – перевязки.

Комсомольцы окружили старого доктора. Ему пожимали руки, благодарили за помощь молодежи.

Утром Ходыча получила большой букет цветов.

Маша каждый день навещала ее в больнице. Она часами просиживала у постели больной. Ходыча вначале недоверчиво относилась к худенькой девушке, с подстриженными светлыми волосами, потом привыкла. Они подружились. Теперь Ходыча с нетерпением ожидала прихода новой знакомой. А если случалось, что Маша задерживалась, больная нервничала, ничего не ела и сразу успокаивалась, как только ее новая подруга появлялась в палате.

Однажды в сумерки Ходыча рассказала Маше о своей жизни, о Николае. Девушка молча, внимательно выслушала Ходычу.

После этого вечера Ходыча немного оживилась. На лице у нее уже не было прежнего отчаяния, в глазах робко засветилась жизнь. Ей стало легче. Ходыча лечилась, аккуратно выполняла предписания врачей – ей хотелось поскорее выйти из больницы.

Когда Ходычу выписали, Маша помогла ей поселиться в маленькой комнатушке рядом с женотделом.

Ходыча владела узбекским языком и немного говорила по-таджикски. Ей предложили работать переводчицей в женотделе. Она с жаром взялась за новое дело. Еще в больнице она читала книги, в которых описывалась горькая женская доля. Но девушка из жизни знала о тяжелой участи женщин. С детства она была окружена соседками, несчастными рабынями своих отцов, мужей, братьев. Она слышала по ночам нечеловеческие крики истязаемых, днем видела заплаканные лица, следы побоев. Она знала, что под черной сеткой из конского волоса скрывались изможденные лица, покрытые преждевременными морщинами, робкие, страдальческие глаза.

Теперь они больше не хотели быть рабынями. Десятки таких женщин приходили в женотдел. Одни хотели учиться, другие – работать. Одни спрашивали, как развестись с нелюбимым мужем, другие – жаловались на родителей, которые хотели продать их замуж, как продают овец на базаре. Всех надо было выслушать, всем посоветовать, помочь.

Днем Ходыча проводила время в женотделе, вечером – в женском клубе. Мужчины туда не допускались, и женщины чувствовали себя там свободно. Они снимали свои чачваны и оставляли их у входа, как оставляют пальто, входя в театр.

Маша часто брала Ходычу с собой в кишлаки, они ходили по дворам, созывали женщин на собрания. Ходыча научилась внушительно разговаривать с мужьями, не пускавшими жен на собрания, знала, как и чем их припугнуть. Женщины собирались, и начинались бесконечные рассказы, жалобы, просьбы.

Ходычу уже знали во всех окрестных кишлаках, женщины ее любили, зазывали к себе, угощали своими немудрыми лакомствами. Прозвали ее "Апа-татар" – сестра-татарка. Так и осталась за ней эта кличка.

Апа-татар стала желанной гостьей в каждом дворе. Женщины чувствовали, что эта девушка с большими грустными глазами сама немало пережила.

Чего только не насмотрелась Ходыча за это время. Сколько человеческого горя и унижений увидела она. Но девушка видела и другое – как в муках рождается новый человек. Женщина тянется к настоящей жизни, и ее не остановят ни ножи ревнивых мужей, ни жадные до калыма родители, ни установления шариата.

Однажды в женотдел пришла заплаканная девушка лет шестнадцати. Звали ее Гульшан. Дрожа и всхлипывая, она рассказала, что отец хочет продать ее в Рохаты какому-то своему знакомому, которого она никогда не видела.

– Ты грамотная? – спросила Ходыча.

– Умею читать и писать, – сквозь слезы ответила Гульшан. Ходыча спокойно взяла девушку за руку и привела в женский педтехникум.

– Вот вам новая ученица, – сказала она. – Читать и писать она умеет, остальному – научите.

Гульшан осталась в техникуме. Через несколько дней в женотдел пришел высокий старик. Он долго сидел на корточках у входа и не решался подойти к Ходыче. Наконец, он вошел и с видом человека, который бросается в омут, спросил, не приходила ли сюда девушка по имени Гульшан. Он ее отец, и дочка сейчас ему очень нужна. Ходыча сказала:

– Пойдемте к вашей дочери. Мы спросим у нее, и если она захочет пойти с вами – вы возьмете ее.

Ходыча повела старика в техникум. Гульшан вышла сияющая, хорошо одетая, чистенькая, только руки ее были измазаны чернилами. Увидев старика, она сразу померкла. Умоляюще взглянув на Ходычу, Гульшан сказала:

– Не хочу домой, не хочу. – И заплакала.

Старик злобно блеснул глазами, но смиренно поклонился и ушел.

У Ходычи появились новые знакомые. Она подружилась с комсомольцами Виктором, Жорой Бахметьевым, секретарем горкома Шамбе.

Все чаще предлагали они Ходыче вступить в комсомол, но она не решалась – считала, что недостойна.

Летом Маша рекомендовала ее на самостоятельную работу. Люди требовались всюду и – особенно знающие местные языки. Ходычу направили в женотдел Курган-Тюбинского округа.

Она простилась со своими новыми подругами в женском клубе, в педтехникуме. Гульшан попрощалась с ней, поплакала. Она выросла и похорошела за это время.

Ходыча уехала в Курган-Тюбе.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ИСПЫТАНИЕ ПРОЧНОСТИ

Гулям-Али не захотел ехать в Дюшамбе. Вскочив на коня, он направил его через базар и выбрался на Хаитскую дорогу. Там он отпустил повод и медленно поехал по узкой тропе. В долгом пути о многом подумаешь. Гулям снова и снова подробно перебирал все события, так неожиданно свалившиеся на него за эти последние дни.

Все, что он делал, он делал правильно. Он точно выполнял полученные в ЦИК'е инструкции, всегда советовался со старшими товарищами. Да и не один же он проводил работу в кишлаках. Но сейчас он вспоминал, что куда бы ни приезжал, всюду его встречали очень недоверчиво. Нужно было много говорить, убеждать, уговаривать. Постепенно глаза людей становились мягче, его водили из дома в дом, угощали нехитрой едой, внимательно слушали. И люди сами, добровольно соглашались ехать на новые места, в долину.

Нет, он ни в чем не виноват. Его совесть чиста. Здесь что-то другое. Зачем понадобилось этому Леньке исключать его из комсомола? Для чего Камиль привел незнакомого старика из кишлака, где Гулям никогда не бывал? Все это очень странно, но Гулям все-таки закончит порученное ему дело, а потом поедет в Дюшамбе. Пусть не ждут, что он бросит все и сбежит оправдываться. Правду, как солнце, – халатом не закроешь.

Конечно, если бы Касым-Командир не уехал в Москву учиться. Гулям рассказал бы ему всю эту историю Касым-Командир помог бы найти управу на Леньку. Но старого партизана нет, а другие могут и не поверить.

Гулям-Али медленно спустился в долину, потом так же неторопливо поднялся на гору и заночевал у пастухов, которые пасли овец на зеленом склоне. К концу второго дня, перебравшись через многочисленные ручьи и речонки, Гулям Али въехал в Хаит.

Это был большой, богатый кишлак, весь в садах, зеленевших за высокими заборами, сложенными из камней. Секретарь исполкома Азизджон, с которым Гулям познакомился еще в Дюшамбе, отвел для него лучший стол в холодной комнате. Здесь Гулям отлично выспался, подложив под голову несколько толстых папок.

Утро в Хаите началось, как обычно. На площади возле исполкома собрались дехкане из окрестных кишлаков, у открытых лавок толпился народ. По улице тянулся длинный караван ослов, нагруженных мешками. Гулям сидел с Азизджоном у раскрытого окна и обсуждал свой путь по кишлакам. В исполкоме было по-утреннему тихо.

Вдруг, будто сильный ветер пронесся по улице. Дехкане быстро вскакивали на коней и куда-то уезжали, закрывались лавки. Торговавшие на базаре торопливо укладывали свой товар в мешки и навьючивали ослов и лошадей.

Азизджон с тревогой выбежал из исполкома. Гулям выглянул в окно. Мимо пробежал Азизджон и крикнул:

– Скорей!

– Что случилось? – спросил Гулям, но тот уже скрылся.

Гулям вышел на улицу. Площадь, где недавно шумела толпа – опустела. Только у помоста чайханы суетились белобородые старики в больших чалмах. Они торопливо расстилали ковры, укладывали на них цветные подушки. Откуда-то издалека ветер донес приглушенный расстоянием протяжный крик. Повернувшись к реке, Гулям увидел несущихся по склону горы всадников. В руках у них блестели шашки, которыми они рубили воздух.

"Басмачи!" – пронеслось в голове Гуляма. Вдруг чья-то рука схватила его за плечо. Это был Азизджон, бледный, взволнованный.

– Скорей! Идем за мной! – хрипло сказал он.

Пробежав по узкой улочке, они проскользнули в отверстие в заборе и очутились на каком-то дворе, где Азизджон бросил Гуляму рваный халат и сам надел такой же. Всунув непослушные руки в рукава халата, Гулям поспешил за Азизджоном. Скрываясь за заборами, они выбрались из кишлака, поднялись по склону горы и спрятались среди серых, скользких камней в густом кустарнике. Отсюда была видна площадь возле исполкома и чайхана, у которой уже снова собирался народ.

На улице, идущей от реки, показались три всадника в черных бараньих шапках. Они гнали перед собой несколько дехкан, размахивая плетками и выкрикивая проклятия. Потом на середину площади выскочил еще один всадник. Он резко осадил коня и, поворачиваясь во все стороны, стал громко, нараспев созывать всех жителей Хаита. Еще несколько всадников бросились к дверям исполкома и магазина Узбекторга и, не слезая с коней, начали рубить шашками закрытые двери. Кто-то забрался на крышу исполкома, оторвал привязанный к шесту красный флаг и бросил его вниз под ноги лошадей.

Со всех улиц на кишлачную площадь стекались люди, вооруженные старинными ружьями, палками и серпами. Впереди шли длиннобородые старики в белых чалмах, – в Хаите было шестнадцать мечетей и в муллах недостатка не ощущалось.

Гулям-Али и Азизджон, скрываясь за камнями, смотрели на площадь и не заметили, как над ними откуда-то сверху появился всадник – афганец в зеленом кителе, перехваченном блестящими ремнями. На голове у него была грязная, с длинным хвостом чалма.

– Эй, вы! – закричал всадник, – что вы здесь делаете, проклятые оборванцы! Вставайте, или, клянусь богом, ваши головы полетят вниз.

Позади всадника появились еще двое, вооруженные английскими винтовками. Басмачи окружили пленников и погнали их вниз.

Базарная площадь заполнилась народом. Люди стояли молча и лишь проезжающие через толпу конные громко переговаривались между собой. Всадники окружили площадь, наблюдая за тем, чтобы никто не ушел. На крышах домов сидели женщины, закрытые покрывалами.

Гуляма и Азизджона подвели к чайхане, где на земле у помоста сидело несколько пленников. У одних были разорваны халаты, у других – лица в крови. На помосте, застланном желтой материей из магазина Узбекторга, лежали выцветшие ковры, которых раньше в чайхане тоже не было. На коврах пили чай басмачи.

Афганец в зеленом кителе спросил у них:

– Где же Прибежище эмирата?

– Они в большой мечети совершают молитву, – ответил кто-то. – Скоро прибудут.

Позади Гуляма стояли люди в новых халатах и тщательно повязанных чалмах. Он их совсем не знал, но Азизджон тихо сжал его руку и прошептал:

– Как на праздник выползли, скорпионы. Все наши баи, будь они прокляты...

Именитые люди громким шепотом переговаривались между собой, преданно поглядывали на пьющих чай басмачей.

– Хвала богу, дождались мы защитников ислама. Теперь снова жить можно будет, – сказал старик с седой клочкастой бородой.

– Говорят, Максум уже взял Куляб и идет на Дюшамбе, – поддержал разговор его сосед.

– Максум... – прошептал Гулям-Али. Значит – это банда Фузайля Максума, о которой он уже не раз слышал в этих местах. Плохо дело. Живым отсюда не уйдешь. Хорошо еще, что его здесь почти никто не знает. Гулям вспомнил все, что слышал об этом главаре басмачей.

В нескольких километрах от Хаита, на левом берегу реки лежит большой кишлак Кала-и-Ляби-Об, а поблизости от него – Матанион – родина Фузайля Максума. Когда-то он имел неисчислимые отары овец, вел большую торговлю, имел лавку в Гарме и считался одним из самых богатых людей в Каратегине. Когда эмир бежал в Дюшамбе, Фузайль поехал к нему с богатыми подарками и был назначен беком Каратегина. Он сделал центром своих владений родной кишлак, переименовав его в Шерабад – город льва. Вскоре Ишан-Султан – крупнейший феодал Каратегина – объявил войну Советской власти. Надеясь на легкую победу, Фузайль пристал к нему со своими джигитами. Но в бою у кишлака Марган шайка Фузайля была разгромлена наголову. Восемнадцать главарей, среди которых были испытанные в боях Бадреддин-бай, Ишан-Саладур и другие, попали в плен. Фузайль сбежал тогда в Дарваз и вернулся в Каратегин лишь после ухода войск Красной Армии. Но здесь властвовал Ишан-Султан, которого Фузайль ненавидел больше, чем красных. Собрав верных людей, Фузайль через перевал Люли-Харф приехал в Тавиль-Дару к Ишан-Султану. Его не ждали, но приняли как почетного гостя, угощали, ухаживали за ним. Фузайль принимал все, как должное. Ночью он со своими людьми окружил шатер, схватил Ишан-Султана и его братьев Ишан-Сулеймана и Ишан Шо-Рахматулло. Утром Фузайль устроил над ними суд и повесил всех на базарной площади. Теперь он стал полновластным повелителем Каратегина. Но власть его продолжалась недолго. Весной 1923 года Красная Армия вошла в Каратегин и вскоре заняла Гарм. Фузайль с остатками верных ему людей метался в горных ущельях, не принимая боя, наконец, переплыл реку и скрылся за рубежом.

И вот сейчас он снова пришел туда, где еще не забыты его кровавые дела. Неужели он захватит Гарм? Нет, этого не может быть. Не те времена. Он может убить Гуляма и еще других, но далеко ему не уйти.

Гулям вздрогнул от шума, прокатившегося по площади. Из мечети медленно и важно двигались вооруженные люди. Впереди шел невысокий, плотный человек лет сорока пяти, с подстриженной черной бородкой, в бараньей круглой шапке. На зеленом английском мундире у него висел маузер. Это был Фузайль Максум. За ним шли высокие, смуглые афганцы, обвешанные патронными лентами, муллы и ишаны, напялившие на себя по несколько халатов и огромные белые чалмы.

Толпа расступилась, стоящие впереди низко кланялись. На них нажимали сзади, проход сужался, и басмачи бесцеремонно расталкивали дехкан.

Фузайль и его свита взошли на помост чайханы и расселись на коврах. Басмаческий главарь выпил услужливо протянутую пиалу чая и заговорил, обращаясь к толпе:

– Во имя бога милостивого и милосердного! Да не будет скрыто от народа Хаита и кишлаков, что я пришел сюда не для войны, а для мира. Но я увидел, что здесь совершаются дела, противные установлениям шариата и правилам веры главы пророков. Погрязшие в ереси вероотступники отвергли приветствие, узаконенное словами пророка, отвергли чалму, лишь при наличии которой выполнение намаза считается наиболее совершенным, отвергли исламские одежды, которые носили еще наши предки. Они нарушили веление божье о том, что мужчина не должен смотреть на постороннюю женщину, а женщина не должна смотреть на постороннего мужчину, чем разодрали завесу чести мусульман.

Согласно смыслу стихов корана, человек, вызывающий разврат и беззаконие среди мусульман, попирающий религию, – есть убийца мусульман. Эти люди сошли с пути, узаконенного исламом, и уподобились неверным. Мы должны достойно покарать неверных. Велик бог!

– Велик бог! – закричали муллы, а за ними – все, стоящие у чайханы.

Выждав, когда шум утихнет, Фузайль продолжал:

– Вседержитель мира, избрав нас хранителями веры, оказал нам полную поддержку для того, чтобы мы с помощью всевышнего опоясали себя мечом истинной веры и уничтожили отщепенцев. За мной идет большая афганская армия с английскими пушками. Только что войска ислама заняли Куляб и Дюшамбе. Мы уничтожим Советскую власть и установим правление согласно законам шариата. Советская власть хотела отнять землю у тех, чьи предки получили ее благодаря своему благочестию. Мы возвратим ограбленным их собственность. Все вы должны вступить в доблестное войско защитников веры. Сегодня мы выступаем на Гарм. Там, на земле Гарма, я устрою суд на отступниками – нарушителями закона божия, и пусть не ждут пощады. Аминь! Велик бог!

– Велик бог! – снова завопили у чайханы и кричали до тех пор, пока Фузайль не сделал знак замолчать. Он сел на ковер и принял из чьих-то рук пиалу. К настилу подошел афганец и что-то сказал Фузайлю. Максум поставил пиалу на ковер и кивнул головой.

Афганец вернулся к пленникам и, толкая их в спины рукояткой плетки, заставил встать и приблизиться к помосту. Фузайль окинул их быстрым взглядом и поднял глаза к небу.

– О боже, боже! – громко сказал он. – Еще неверные!

Он снова осмотрел всех стоявших перед ним людей – теперь уже внимательнее. Долго не отводил взгляда от Азизджона и Гуляма.

– Комсомол? – резко спросил он Азизджона.

Азизджон сжался, будто врос в землю. Лицо его, покрытое пылью, стало совсем серым. Он судорожно прижал руки к груди.

– Нет, нет, я не комсомол...

Фузайль удовлетворенно усмехнулся и перевел глаза на Гуляма.

– А ты – комсомол?

Гулям толкнул плечом Азизджона и, шагнув вперед, твердо сказал охрипшим голосом:

– Да. Я – комсомолец.

– У, сын сожженного отца! – закричал афганец, и выхваченный из ножен клинок блеснул на солнце.

– Подожди! – бросил Фузайль и опять взглянул на Гуляма.

Несколько мгновений они смотрели в упор друг на друга, потом Фузайль отвел глаза в сторону и крикнул басмачам:

– Сведите их к другим, что захвачены утром. Следите за ними. Когда я возьму Гарм – всех будем судить.

Конные и пешие басмачи окружили пленников и погнали через площадь вниз к мосту, под которым текла неширокая речка. Азизджон от испуга не мог идти, его вели под руки двое пожилых дехкан. Один из пленников, широкоплечий мужчина, в разорванной милицейской гимнастерке, с черными свисающими вниз усами на загорелом лице, взял Гуляма за руку и вывел в первый ряд. Так они и шли впереди всех с высоко поднятыми головами.

У моста пришлось остановиться. Навстречу двигалась толпа. Там было много женщин, особенно старух, белели чалмы мулл. Они размахивали палками, громко выкрикивали проклятия.

Когда шествие приблизилось, Гулям увидел четырех молодых девушек. Они шли в середине толпы, опустив головы и только вздрагивали от толчков и ударов.

– Олям-биби... Муаллим-биби... Сайрам-хон, – шептал черноусый мужчина Гулям-Али. Руки его дрожали.

Это были первые в Хаите девушки, открывшие лица и собиравшиеся ехать в Гарм учиться. Теперь их вели на суд Фузайля.

Когда толпа скрылась за поворотом, пленников перевели через шаткий мост, прошли еще немного и остановились у мечети в предместье Хаита Гиссораке. Здесь их загнали в тесный и грязный сарай. У открытой двери оставили двух басмачей с винтовками.

Гулям опустился на сырой пол сарая и прислонился к стене. Он был настолько утомлен, что все окружающее проходило мимо, не задевая его сознания. Мысли текли какими-то обрывками, путаные, без начала и конца. Руки и ноги отяжелели и казались чужими. Он долго сидел, не шевелясь, потрясенный случившимся.

Неужели все это не сон. Грязный, сложенный из камней сарай. Прокопченный низкий потолок. Гуляму вдруг ясно представилась его маленькая белая комната, гипсовый бюст на столе. Ленин. Он тоже боролся с врагами, был беспощаден к ним. Он смело поднял народ на борьбу против могучего царя, его сановников, его войск – и победил. Сыны Ленина – большевики – шли на смерть и одержали победу. Разве мало рисковал своей жизнью Касым-Командир, большевик, ленинец. Он тоже победил, потому что был смелым, решительным, потому что сражался за народ. И неужели он, Гулям, так и погибнет, не попытавшись бороться?

Где-то далеко, будто в другом мире, сияют электрические огни, бегут автомобили, гуляют веселые красивые люди, смотрят кинокартины. Гулям вспомнил фильм, который он смотрел несколько раз. Двое юношей, один из них негр, чернее Гуляма, и с ними – девушка, смелая, красивая. Все они отважно борются с бандитами, с их главарем Махно. Чего только не испытали эти ребята. Их тоже захватили в плен, но они обманули охрану, убежали, добрались до Красной Армии и помогли разгромить бандитов. "Красные дьяволята" – звали этих храбрецов. Как он завидовал им тогда в кино, как ему хотелось быть с ними, скакать на коне, стрелять, встретиться с Буденным и пожать ему руку.

Нет, он не сдастся так просто. Он попытается сделать все, чтобы не отдать свою жизнь этим бандитам. Он будет бороться до конца, каким бы он ни был...

Ночью возле мечети движение не прекращалось. Мимо проезжали всадники, шли отряды людей, вооруженных чем попало. Это были дехкане из окрестных кишлаков, которых басмачи сгоняли в шайку Фузайля.

На рассвете у мечети остановилась отдохнуть группа басмачей на взмыленных конях. Они уселись у двери сарая, стали угощать сторожей, завели громкий разговор.

– Напрасно сидите здесь, – услышал Гулям хриплый голос. – Резать их надо во славу божью. Таким место только в аду. А опоздаете в Гарм пожалеете. Максум обещал подарить войску все, что там захватим.

– Мы в Ванче пленных не брали, – сказал другой басмач. – Расправились со всеми, кто там был. Рассчитались, наконец, с их главным большевиком – с этим Назар-шо.

Гулям-Али вздрогнул. Слова басмача потрясли его. Ведь Назар-шо старший брат его лучшего друга – Шамбе. Сколько раз Шамбе рассказывал Гуляму о человеке, который с детства заменил ему отца, воспитал, вывел в люди. Назар-шо одним из первых уехал в Москву на учебу, возвратился домой, стал работать в Ванче. Гулям никогда не видел старшего брата своего друга, но в его представлении с этим именем было связано все самое лучшее, что может быть в человеке.

И вот басмачи убили Назар-шо! О, если бы он мог сейчас вырваться из этого грязного сарая, взмахнуть саблей и одним ударом снести головы подлым убийцам! Гулям сжал кулаки так, что хрустнули суставы пальцев и сдавил виски. От волнения комок подкатился к горлу.

Басмачи поели, отдохнули и уехали.

Когда совсем рассвело, к сараю подошел старый имам мечети, одетый поверх халата в коричневый чапан, подпоясанный пестрым платком. Он присел возле двери и тихо заговорил с часовым. Гулям понял, что имаму хотелось попасть в Гарм, но один он боялся туда ехать и звал с собой часовых.

В сарае стало светлее, Гулям оглядел всех, с кем провел ночь. Кроме милиционера, которого звали Гульмамадом и Азизджона, в сарае лежал, скорчившись от холода, татарин Насреддинов, торговавший в Узбекторге, и два бородатых дехканина – Шарифджан и Сабзали. Гулям-Али с трудом поднялся на затекшие ноги и перебрался поближе к двери.

– Участвовать в священной войне – благое дело, – говорил имам. Погибшим уготован рай на небе.

– Мне и здесь хорошо, – усмехнулся часовой в красной чалме.

– Зато победителей ждет награда, какой еще не было, – искушал имам. Никто не считал, сколько всего припасено в Гарме. Храбрым достанется богатая добыча, опоздавшие – пожалеют.

– Вот это другое дело, – сказал басмач в красной чалме и встал. – Стоит ли нам терять время с этими отступниками? – он кивнул головой на дверь сарая.

Часовые окружили имама, и началось совещание. Они громко обсуждали, как быть с пленниками. Один басмач предложил, не мешкая, зарезать всех неверных и двигаться на Гарм. Другой возразил: за это может сильно влететь от Фузайля. Ведь он приказал сторожить пленных до суда. Тогда решили идти в Гарм вместе с пленниками.

Оседлав коней, басмачи вошли в сарай и вытолкали всех наружу. Затем они стянули руки пленников длинными веревками и каждого привязали к деревянному седлу. Вскочив на коней, басмачи двинулись в путь, подгоняя плетьми старающихся не отставать пленников.

Солнце поднялось высоко. Гулям бежал, задыхаясь и обливаясь потом. Кружилась голова, он не видел дороги, спотыкался о камни. В ушах звенело, он слышал только резкие крики всадников и сжимался от ударов плети, которой хлестал его едущий рядом басмач.

Неожиданно кони пошли шагом. Гулям увидел идущую навстречу большую толпу. Это были дехкане, возвращающиеся по гармской дороге. Под руки и на носилках они тащили раненых, перевязанных грязными тряпками. Басмачи остановились. Измученные пленники без сил повалились на землю.

– О, боже! О, боже! – раздалось сразу несколько испуганных голосов, когда толпа поравнялась с басмачами.

– Большевики стреляют из пулеметов! – крикнул кто-то. – Их там целый полк. Наши падают, как трава под серпом. Уходите, правоверные!

И толпа устремилась вниз, к Хаиту.

Басмачи сразу потеряли весь свой воинственный пыл. Имам, только что гордо сидевший на своем низкорослом вороном коне, осунулся и побледнел.

– Не вернуться ли нам к мечети, – сказал он вполголоса. – На руках у нас пленные. Их могут отбить. Что скажем тогда Максуму.

Гулям посмотрел вниз, на залитую солнцем долину и увидел там группы идущих от Гарма людей. Некоторые вели в поводу лошадей, на которых лежали тела убитых. Вдалеке слышались одиночные выстрелы. Гулям радостно вздохнул. Все-таки не смогли захватить Гарм! Вот бы сейчас нагрянул сюда кавалерийский отряд и освободил всех пленников. Гулям даже улыбнулся от этой мысли, но резкий рывок веревки вернул его к действительности.

Басмачи решили вернуться в Хаит. Снова Гулям бежал, задыхаясь и глотая пыль. Назад кони шли быстрее, всадники торопились и злобно подгоняли пленников.

Вечером подъехали к Гиссоракской мечети. Пленникам развязали руки и толкнули в сарай, оставив дверь открытой. Уже стемнело. Басмачи разожгли костер, отблески пламени причудливо метались по стенам сарая, по лицам пленников.

Гулям лег у стены возле двери. Он слышал все, что говорилось у басмачей. Рядом с Гулямом лег Гульмамад.

– Слушай, брат, – тихо сказал он. – Нам надо бежать.

– Как отсюда убежишь? – прошептал Гулям.

– Надо попробовать.

У двери дежурил другой басмач – очень худой человек в старом халате. Оружия у него не было, – он положил возле себя тяжелый железный лом.

– Эй, человек! – тихо окликнул его Гулям.

– Что тебе? – отозвался часовой.

– Значит, Гарм ваши не взяли.

– А ты откуда знаешь?

– Да вот знаю. Знаю, что сюда идет Красная Армия и скоро вашему Фузайлю конец.

– Ну, это еще посмотрим, – неуверенно сказал человек.

– А ты ведь не басмач, – заметил Гулям. – Напрасно связался с этими убийцами. Что плохого сделала тебе Советская власть?

– Молчи. Имам идет, – прошептал часовой.

К двери подошел имам и сел возле караульного.

– Не спишь? – спросил он. – Смотри. Убежать могут.

Подошли еще несколько басмачей и расположились у двери.

Гульмамад с досадой махнул рукой и повернулся спиной к Гуляму. Постепенно шум у костра затих. Гулям лежал с открытыми глазами. Он то на короткое время засыпал тревожным сном, то просыпался и бездумно смотрел перед собой в непроглядный мрак. Так прошла еще одна ночь.

Утром мимо мечети проезжали группы всадников, теперь уже в Хаит. Оттуда прискакал верховой и, не слезая с коня, крикнул, чтобы вели пленников в кишлак, там Фузайль Максум, и скоро будет суд.

В сарай принесли кумган с горячей водой, дали черствых лепешек и, когда пленники поели, басмачи погнали их в Хаит. На улицах кишлака снова было шумно, все спешили к площади. Здесь толпилось много людей, ржали привязанные ко всем деревьям нерасседланные кони, всюду расхаживали вооруженные басмачи.