Текст книги "Мирное время"

Автор книги: Владимир Хабур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Рано утром каратагские парни двинулись в горный лагерь. С ними находился молодой, коричневый от загара, красноармеец. Он шел без оружия, накинув на плечи домотканный дехканский халат. Отряд вел Гулям.

Обратный путь, хоть и в гору, показался Гуляму куда короче, чем в кишлак. Красноармеец – его звали Файзулло-ака – рассказывал всякие забавные истории. Гулям много смеялся. Это была самая веселая дорога в его жизни.

В сумерках подошли к лагерю. Гулям хотел вести Файзулло-ака к своему хозяину, но красноармеец, узнав, кто это такой, сказал, что к Арбоб-Салиму у него нет дела, и присел у первого костра. Вокруг быстро собрались люди. Красноармеец в халате не испугал беженцев. Когда же он заговорил, к костру подошли даже женщины. Посыпались вопросы. Красноармеец отвечал просто и понятно. Гулям сидел рядом с Файзулло-ака усталый, но гордый. Он уснул тут же у костра, положив голову на колени красноармейца.

Утром начались сборы беженцев в обратный путь. В полдень тронулись. Красноармейцу дали хорошего, выносливого коня. Он ехал впереди каравана, Гулям-Али сидел за его спиной и болтал босыми ногами.

В Каратаге встретили торжественно. Собралась большая толпа, люди обнимались, будто после долгой разлуки. В толпе возвышалась высокая фигура Касым-ака, недавно вернувшегося в кишлак со своим отрядом. Он подошел к спрыгнувшему с коня красноармейцу Файзулло и крепко пожал ему руку, легко снял Гуляма с седла и осторожно поставил на землю.

– Это ты, значит, делегат, – весело сказал он и легонько хлопнул мальчика по спине.

На возвышение поднялся военный с красной звездой на рукаве и заговорил. Дехкане правильно сделали, что вернулись домой. Никто их обижать не будет.

Гулям устал от длинной дороги, ему хотелось есть, а еще больше – спать. За спинами он не видел что делалось у возвышения и плохо понимал, о чем говорит военный, а после него – Касым-ака.

Вдруг он услышал голос своего хозяина.

– Мусульмане, – говорил Арбоб-Салим. – Всякая власть дана богом. Господин эмир прогневил господа, и всевышний послал нам новую власть. Так покоримся и превознесем мудрость и щедрость наших новых правителей. Я человек бедный, но хочу новой власти сделать подарок...

Мальчик подошел поближе и увидел, как Давлят подвел к хозяину двух карабаирских коней из тех шести, за которыми Гулям ухаживал на конюшне Арбоб-Салима.

– Примите все, что у меня есть, – сказал Арбоб-Салим и с поклоном подал повод начальнику красноармейского отряда.

Тот взял повод, пожал руку Арбоб-Салиму и ответил:

– Здесь есть человек, который хорошо использует ваш подарок. Мы передадим этих коней Касыму-Командиру. Пусть его славные джигиты хорошо защищают от врагов родной Таджикистан.

С этими словами начальник передал повод Касыму. Красноармейцы захлопали в ладоши.

Вечером по всему кишлаку носились вкусные запахи, в очагах горел огонь, женщины доили коров и варили шурпу. Мужчины сидели в чайхане у реки и слушали рассказ Касыма-Командира о том, как его отряд встретился у Регара с эмирскими сарбозами, пробиравшимися из Байсуна в Дюшамбе.

Жизнь постепенно налаживалась. Красноармейцы некоторое время находились в кишлаке. Мало-помалу к ним привыкли. В свободное время они помогали дехканам по хозяйству, учили молодежь владеть оружием, вместе пели песни. В кишлаке выбрали первый Совет. Из молодых батраков и пастухов Касым-ака организовал отряд краснопалочников. Командир красноармейцев выдал десяток винтовок и несколько пар сапог. Остальные вооружились чем могли и вскоре ушли из кишлака.

В горах шла свирепая, беспощадная война. Шайки басмачей рыскали вокруг Каратага, налетали на кишлаки. На дорогах лежали трупы лошадей. Горели сухие, как порох, травы. Осыпался на полях неубранный хлеб. Черный дым стоял над разграбленными кишлаками. Невиданно осмелели шакалы, они бегали среди развалин, не обращая внимания на людей. Всюду носились стаи ворон.

В Каратаг нахлынули толпы нищих. Они шли из разрушенных кишлаков, с печальными, тоскующими глазами бродили по улицам, молча сидели у мечетей. Появилось много беспризорных детей. Они воровали в садах груши, таскали на базарах арбузы и дыни.

Вскоре в Каратаге организовали детские ясли и интернат. Всех беспризорных детей приводили в большой двор Тура-Ишана. С ребят снимали лохмотья, смывали грязь, надевали на них новые рубашки, короткие штаны и вели к столу. Детей кормили вкусно и сытно, ухаживали за ними, учили – и они оставались в интернате.

Теперь Гулям, Ашур, Очильды и Давлят все свободное время проводили возле двора Тура-Ишана. Если ворота были открыты, они усаживались на землю и жадно следили за всем, что делалось во дворе. Когда ворота закрывались, мальчики перебирались на глиняный забор и снова наблюдали, шепотом обмениваясь впечатлениями.

Однажды под вечер они, как всегда, подошли к воротам интерната, чтоб занять свое постоянное место. Навстречу им вышел Касым-Командир в коротком халате, затянутом кожаным поясом, на котором висели большой револьвер и шашка в черных ножнах. На голове Касыма-Командира Гулям впервые увидел красную чалму с длинным, спускающимся почти до пояса концом.

Гулям слышал, что Касым-Командир недавно вернулся в Каратаг, но еще ни разу его не видел. Касым теперь стал знаменитым человеком, не было вечера, когда бы во дворах, в чайханах, у Совета, всюду, где собиралась беднота, не рассказывали бы о его подвигах. Говорили, что отряд Касыма-Командира немало уничтожил басмаческих шаек, воевал с самим Ибрагим-беком и чуть не поймал эмира, когда тот убегал из Дюшамбе за Пяндж.

Касым-Командир казался Гуляму похожим на сказочных богатырей, о которых рассказывал ему когда-то отец. В воображении мальчика он вырос, стал большим и могучим и скакал впереди своего отряда на белом коне, размахивая кривой саблей.

И вдруг этот Касым-Командир оказался совсем не таким богатырем. Он подошел к мальчикам, глянул на Гуляма, улыбнулся и сказал:

– А, делегат! Ты что здесь делаешь?

Гулям молчал, будто проглотил язык. Тогда Очильды вышел вперед и, осторожно потрогав пальцами ножны шашки, пробормотал:

– Мы тут интернат смотрим.

– А почему бы вам в интернат не перейти? – спросил Касым-Командир. – Вы же сироты. Учиться будете. Людьми станете. Не вечно же вам батраками быть. А? – Он улыбнулся и, не торопясь, пошел по улице, провожаемый восхищенными взглядами мальчишек.

Вечером Гулям, набравшись смелости, сказал Арбоб-Салиму о своем решении уйти в интернат. Арбоб-Салим пристально посмотрел на него и спокойно сказал:

– Не дело ты задумал. Тебе не то на пути лежит. Тебя зовут Гулям. А что значит Гулям? Гулям – значит раб. Чей раб? Божий. Тебе надо стать ученым, муллой. А ты хочешь идти к неверным, к русским. Сам станешь русским, их веру примешь, забудешь веру отцов. Подумай лучше, что ты делаешь.

И неожиданно добавил:

– Ты оставайся у меня, Гулям, а в интернат пошлем моего сына Камиля вместо тебя.

Но Гулям впервые не подчинился хозяину. Вскоре все четверо друзей пришли на пахнущий известью двор интерната. Их умыли, выдали яркие ситцевые рубашки, короткие штаны и указали на четыре новых топчана.

К удивлению Гуляма вскоре в интернате оказался и сын Арбоб-Салима Камиль. По отцу его теперь звали Салимов.

Утром детей будили и выстраивали во дворе. Их заставляли по команде подымать и опускать руки и ноги, вертеть головой, сгибаться и приседать. Потом начинались уроки. Твердили арабские буквы – смешные закорючки – и составляли из них слова. Уроки тянулись долго и скучно. Учителя-татары, учившие детей узбекскому языку, плохо понимали таджикскую речь и с трудом объяснялись с учениками.

А в общем, жизнь в интернате была не так уж плоха. Воспитанники часто бегали воровать груши и айву, дрались с кишлачными мальчишками и всегда побеждали, потому что интернатские держались постоянно вместе.

Однажды, когда бой был в самом разгаре и на улице стояло облако пыли, мимо дерущихся проехал верхом незнакомый юноша. Драка замерла. Незнакомец доехал до ворот интерната, слез с коня и вошел во двор.

Все интернатские побежали домой.

Приезжий сидел под деревом у хауза и разговаривал с учителями. Он был в зеленой рубашке, подпоясанной широким ремнем, в брюках-галифе с болтающимися внизу тесемками и в желтых полуботинках на босу ногу.

Вскоре выяснилось, что приехавший – секретарь райкома комсомола и зовут его Яшин. Он объяснил ребятам, что такое комсомол. Гулям понял: комсомол борется с врагами советской власти, учится грамоте и помогает беднякам. Заявление в комсомол написали одно на всех, и каждый поставил внизу значки и закорючки своей фамилии. Яшин сказал, что теперь они "комсомол" и будут ячейкой. Слово "ячейка" всем очень понравилось, его много раз повторяли, меняя ударение.

Не успел Яшин уехать, как по кишлаку поползли слухи. Говорили, что появился "комсомол", все интернатские туда записались, будут принимать русскую веру и закрывать мечеть. Все это было очень похоже на то, что говорил Гуляму Арбоб-Салим, когда тот решил уйти в интернат. Но к его словам прибавились новые; в самое ухо шептали, что всех комсомольцев скоро отправят в Москву и там отдадут в солдаты.

Робкие и слабые – несколько человек – испугались и сказали, что они не хотят быть комсомольцами. Ребята решили их побить, но Ашур, который первым подписал заявление, сказал, что комсомолу трусы не нужны и если его повезут в Москву, то он будет только рад: Москва, во всяком случае, не хуже Каратага. И надо гнать таких, которые верят всяким слухам и бабьим сплетням. Струсивших выгнали. В ячейке осталось двенадцать человек. Секретарем выбрали Ашура, а его помощником – Гуляма-Али. Через несколько дней в ячейку пришел Камиль Салимов и сказал, что раз он грамотный, читает и пишет, то он тоже может быть в комсомоле. Ашур подумал и согласился. Камиля приняли в комсомол.

Весной выбрали лучших учеников интерната и послали в Дюшамбе. Среди них был Гулям-Али. Арбоб-Салим долго ходил к председателю Совета и, в конце концов, уговорил его послать сына – Камиля в Дюшамбе. Ребят провожали далеко за кишлак. Они ушли в пугающее своей неизвестностью Дюшамбе с котомками за плечами и лепешками в поясах.

Это была та самая дорога, по которой шесть лет назад, подымая тучи пыли, бежал из Бухары последний эмир, повелитель правоверных Саид Алим-хан.

Но теперь о нем уже стали забывать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

БЕГСТВО ПОВЕЛИТЕЛЯ

4 марта 1921 года "его высочайшая светлость" дженаби-али Мир Саид Алим-хан эмир Бухарский переплыл ледяные воды Пянджа и вступил на берег Афганистана. В наскоро поставленном шатре он снял мокрые сапоги и протянул голые посиневшие ноги к углям сандала. Эмира трясла лихорадочная дрожь, позади молча стояли по-походному одетые придворные. За шатром, под моросящим холодным дождем, слышался говор, ревели верблюды, ржали кони. Быстро темнело. Надвигалась ночь, усиливался северный ветер, дождь грозил перейти в снег.

Эмир неудобно сидел, ломило в пояснице. Ноги согревались, и блаженное тепло растекалось по ожиревшему телу. Он низко склонился и закрыл глаза. Ушел куда-то шум, и в дремотной тишине медленно поползли мысли, видения, воспоминания. Как быстротечно время. Сколько событий прошло за этот короткий срок. Полгода...

Никогда не забыть ему этот день. Утром в спальню вбежал кушбеги Низамутдин Ходжа и, заикаясь от волнения, сообщил, что на Бухару идут огромные толпы дехкан и красные войска. Они уже заняли кишлаки Сафарджуп, Арбоб, Раджибай и подходят к предместьям столицы.

Эмир вскочил, с трудом просунул дрожащие руки в рукава халата и велел созвать всех, на кого еще надеялся. Совещание было коротким. Во дворце все ближе слышались разрывы артиллерийских снарядов. Из Кагана стреляли морские орудия, на воздух взлетали глиняные постройки уже вблизи самого Арка. Эмир бросил в бой свою гвардию, но и она не сдержала наступавших. Кушбеги приказал запереть в кишлаке Багаутдин воду, лишив драгоценной влаги станцию Каган и бухарскую железнодорожную ветку. Абдул-Захир парваначи сообщил, что сарбозы эмира в жарком бою сначала окружили и отбросили от кишлака Пир Мирза-Умар красный полк, но удержаться не смогли. Над городом летают аэропланы, сбрасывают бомбы. Разрушено много домов. Тогда встал муфтий аскар и сказал: "Надо бросать Бухару..." Никто ему не возражал.

До вечера эмир слонялся по дворцу, вышел во двор, походил там, опасаясь приближаться к стенам Арка, заглянул в канцелярию кушбеги, в мечеть, прислушивался к орудийным выстрелам и, перебирая четки, смотрел, как по указаниям Низамутдина Ходжи всюду шли торопливые сборы. Каждый был занят своим делом. Казалось, об эмире все забыли.

На следующий день утром снова вошел кушбеги. Он крикнул с порога:

– Больше ждать нельзя! Надо уходить.

В тот же день последний повелитель Бухары бросил свою столицу, игрушечный дворец и откормленную челядь. По Каршинским воротам били прямой наводкой орудия красных. С трудом вырвавшись из объятого паникой города, обгоняя арбы с беженцами, пятисотенный отряд сопровождавших эмира афганцев и кавказцев плотной колонной несся по Каршинской дороге. Огромный хвост пыли тянулся за ним по осенним полям. Кони срывались в галоп, всадники оглядывались, будто сзади их настигала погоня.

Двести верст до кишлака Чим-Курган отряд проскакал за два дня. Потом поехали тише, чаще делали привалы, больше отдыхали.

Осень была жаркая. В садах висели гроздья винограда, румянцем наливались персики. Когда эмирский отряд приближался к кишлакам, люди убегали далеко в горы.

Эмир постарел за эти дни, почернел от ветра, пыли и горя. На привалах он был раздражителен и зол. В кишлаках он устраивал оргии – хотел забыться.

Через неделю путники издали увидели на возвышенности сады Дюшамбе.

Здесь эмира встретил гиссарский бек Авлиёкул. Со стороны казалось, что все шло как полагается. Глухо гудели затянутые кожей глиняные нагара, ревели длинные карнаи, но Саид Алим-хан вспоминал свой последний приезд в Дюшамбе, когда улицы были устланы коврами и сотни людей склонялись в поклонах чуть ли не до земли. А сейчас кишлак был пуст. Многие жители Дюшамбе с семьями и скотом бежали от эмирского отряда в Варзобское ущелье.

Эмир не спал почти всю ночь и на рассвете выехал в Курган-Тюбе.

Прошла неделя. Слухи о приближении красных утихли. Кушбеги Низамутдин Ходжа оставил воевать с ними хитрого и злого Бури Баташа, а сам с остатками армии в триста человек прискакал в Дюшамбе.

В кишлак постепенно возвращались скрывшиеся в горах жители. Кушбеги с сотней кавказцев, действуя нагайкой и саблей, навел порядок. Эмира почтительно пригласили обратно в Дюшамбе. "Его высокостепенство" сначала для вида отказался, а потом милостиво принял приглашение. Встреча, устроенная чиновниками и духовенством, превзошла все его ожидания. На протяжении десяти верст, от кишлака Хазрати Мавлоно до Дюшамбе, в два ряда стояли верноподданные, согнанные из окрестных кишлаков. Они почтительно и даже, как казалось, радостно приветствовали своего всемилостивейшего повелителя.

Саид Алим-хан проехал, как предписывает ритуал, между рядами низко склонившихся людей. Впереди скакал удайчи, по сторонам эмира бежали скороходы, позади ехали телохранители и свита. В Дюшамбе ему устроили пышный обед. Эмир опять почувствовал себя властелином.

"Его высочество" решил перенести свою столицу в Дюшамбе. Здесь он снова приступил к управлению страной. Работы накопилось много, а рядом не было всезнающего и всеумеющего Ходжи Низамутдина. На второй день после возвращения эмира он умер от ушибов, свалившись с коня. Опасаясь эмирского гнева, скрылся гиссарский бек Авлиёкул. Пришлось послать за ним погоню, арестовать непокорного слугу и конфисковать его имущество. Надо было раздавать награды и чины выслужившимся, наказывать строптивых и непочтительных, забирать в казну их имущество. Для начала на площади Дюшамбе публично казнили двадцать шесть дехкан, громко говоривших о приближении красных.

Временами Саид Алим-хан становился мрачным и неразговорчивым. Тогда он запирался в комнате и часами сидел там, уставив глаза в одну точку. В эти часы его было опасно беспокоить.

Эмир вспоминал события, предшествующие его бегству. Все началось с того, что в Петербурге свергли с престола царя Николая. Саид Алим-хан тогда не беспокоился. Власть взяли в руки весьма почтенные люди. Некоторых он знал – встречался в Петербурге.

Он даже решил установить отношения с Временным правительством – в марте 1917 года послал новому министру иностранных дел России телеграмму, в которой писал:

"Я приказал в сегодняшний великий день, 10 марта, совершить моление в мечетях Бухары о даровании победы русскому оружию и о ниспослании господом богом полного счастья России при новом демократическом правительстве, обеспечивающем полное свободное развитие всем национальностям и народам".

Все же пришлось согласиться на манифест о реформах. Манифест был составлен расплывчато и туманно. Там говорилось о решении "осветить Бухару светом прогресса и знания", о справедливом правосудии, о "развитии в эмирате промышленности и торговли, в особенности с могущественной Россией". Предполагалось устроить в Бухаре типографию (до сих пор книги переписывались от руки). И даже "в ознаменование торжественного сего события, в тесном единении с великой покровительницей нашей Россией, повелеваем ныне отпустить на свободу, с согласия и одобрения народа, заключенных в тюрьмах".

Но бухарские муллы, ишаны и чиновники, которые выдавали себя за народ, "не согласились и не одобрили". Толпа фанатиков собралась у Арка и избила манифестантов, приветствовавших реформы.

Резидент Временного правительства в Бухаре Миллер вызвал из Самарканда роту солдат. Порядок был восстановлен.

13 апреля в Новой Бухаре хоронили убитого муллами на площади Арка Нуруллу Гафурова. Эмир испугался революционно настроенной толпы, участвовавшей в похоронах. Он спешно вызвал из Каршей Ходжа Низамутдина и назначил его кушбеги, вместо Насрулла-бия, струсившего и готового на все уступки черни.

Низамутдин-Ходжа оправдал его доверие. Он выдал из казны деньги духовенству, и муллы, окрыленные поддержкой эмира, снова набросились на недовольных. Низамутдин-Ходжа не раз выручал престол.

А потом все пошло прахом.

Большевики захватили власть сначала в Петербурге, потом в Москве, а затем – в Ташкенте. С каждым днем революция приближалась к стенам священной Бухары.

Саид-Алим-хан нервно вскакивал и начинал бегать по комнате. Толстый живот его колыхался, глаза выкатывались. Он стонал от злобы.

О! Он показал тогда этим босякам, что значит власть эмира! Палачи уже не в силах были резать горло врагам престола. Их просто стали душить в регханах, привязав за шею веревку. Во славу эмира так умертвили не меньше полутора тысяч человек. Но и это не помогло.

В Ташкент приехал Фрунзе. Эмир много слышал об этом большевике. Он разбил Колчака, старых генералов царя. И все-таки Саид Алим-хан решил воевать.

Война – не простое дело. Пришлось мобилизовать людей, заготовлять продовольствие, военное снаряжение. Требовались деньги, деньги, деньги. Эмир обещал купцам хорошую торговлю каракулем, хлопком, кипы которого росли на складах с каждым днем. Купцы открыли тугие кошельки. Деньги потекли в эмирскую казну.

Со всех сторон стекались новые люди. Это были офицеры русского царя, из разгромленных большевиками белых армий, военные, присланные султаном из Турции. Даже из Мешхеда в Бухару пробрались три английских офицера с письмом от командира, разбитого большевиками в Закаспийской области. Англичанин обещал помощь в войне.

В начале августа прибыли послы от басмаческих курбашей и мулл Ферганы. Они просили скорее начать газават – священную войну за ислам.

Все было готово к вооруженной борьбе против большевиков. Но "пока тонкое рвется, толстое вытягивается".

Восстание началось в Чарджоу, 16 августа там открылся курултай большевиков Бухары, а через неделю повстанцы захватили Сакар-Базар, затем бунт вспыхнул в Кермине и Шахрисябзе. Восставшие обратились к Советскому правительству в Туркестане: они просили помочь им в борьбе против эмира.

Фрунзе отдал приказ Красной Армии – выступить на помощь народу Бухары.

29 августа красные части подошли к Бухаре, на рассвете следующего дня эмира разбудил страшный грохот. Это взорвалось 800 килограммов взрывчатых веществ, заложенных в стену, окружающую город. В пролом устремились красные войска и толпы вооруженных чем попало людей.

Эмиру пришлось уходить.

Никогда не забыть ему этих черных дней. Но он еще вернется и расплатится за все. Пусть не ждут от него никакой пощады враги престола.

За шесть месяцев пребывания эмира в Дюшамбе казнили несколько сот человек, а их добро забрали в казну. Однако это не поправило денежных дел. Надо было искать новые источники дохода.

Тогда эмир повелел объявить во всех мечетях, что главными виновниками его бегства из столицы являются евреи: они виновники нападения русских на Бухару.

Начались еврейские погромы. Озверевшие опричники эмира разрушили кварталы еврейской бедноты в Дюшамбе, вырезали население и забрали все имущество. Еврейские купцы внесли эмиру большие деньги и сохранили свою жизнь. Остальные – беднота, кустари и ремесленники – пали жертвой эмирской изобретательности.

В казну эмира поступило около миллиона рублей. Однако этого было мало. Решили выпустить бумажные деньги, но в Дюшамбе не нашлось красок. Деньги белого цвета никто не брал.

Саид Алим-хан устал от государственных дел. Ему потребовался отдых и развлечения. Надо было набирать новых жен, взамен оставленных в Бухаре. Чиновники и баи преданно смотрели в глаза эмиру, низко кланялись, но дочерей отправляли в горы, в дальние кишлаки.

Пришлось силой увезти из кишлака Тоды восьмилетнюю дочь чиновника Темир-Шо-Бия. Девочка болела туберкулезом, отец плакал, падал на колени перед эмиром. Утром девочка умерла.

Попытки создать новый гарем продолжались. Нашли десяток вдов, несколько бачей и привели к эмиру. Боялись, что не понравится, но повелитель остался доволен.

Он целыми днями валялся на коврах, пускал к потолку клубы голубого дыма и лениво вспоминал прошлое.

Вот он и бежал из благородной Бухары. Из той Бухары, где властвовали его предки из славного рода Мангитов – непобедимые, гордые и могущественные ханы. Впрочем, не так уж долго Мангиты владели Бухарой. Романовы больше трехсот лет правили Россией, а последний из них, когда-то страшный Николай II – расстрелян.

А Мангиты? Они не больше ста тридцати лет правили в Бухаре. Да, это можно подсчитать. Получается ровно 136 лет. Нужно считать с 1199 года хиджры, когда в месяце шаабане взошел на престол эмир Маасум из рода Мангит – самого сильного, самого именитого из всех узбекских родов. Недаром привел его сюда Чингис-хан.

Какой это год будет по русскому счету? – 1784. О, эти русские! Если б дед Музаффар был умнее и дальновиднее, он смотрел бы не на север, а на юг. Там англичане. С теми можно было сговориться. Правда, свяжись дед Музаффар с англичанами, не видать бы ему, Саид Алиму, бухарского трона. Тогда после смерти до да эмиром стал бы не отец, а его старший брат Абдул-Малик-хан, который всегда искал дружбы и поддержки у англичан. Из-за этого ему и пришлось бежать в Индию от упрямого отца, уступив престол младшему брату. Э, да что там Англия! Разве он, Саид Алим-хан, вначале этого проклятого года не послал гонцов в Дели и не предложил попечению английского правительства тридцать пять миллионов фунтов стерлингов? И, кроме того, разве он не обязался безоговорочно включить свое государство в состав Британской империи?..

Времена меняются. Можно завидовать предкам. Они наслаждались жизнью. Они жили, как хотели. Правда, и у них были крупные неприятности, но разве можно их сравнить с сидением в этой проклятой дыре – Дюшамбе?

Эмир пускал голубые клубы дыма и вспоминал дворец в Бухаре, дворец в Крыму, дворец в Петербурге. Увидит ли он их снова?

19 февраля 1921 года черной ветреной ночью из Денау прискакал взволнованный командующий эмирскими войсками – Бури Баташ с грозной вестью: войска Красной Армии выступили из Байсуна.

В ту же ночь последний бухарский эмир бежал из Дюшамбе. Бесснежная, слякотная зима подходила к концу. По дороге к пограничному кишлаку Чубеку медленно двигался длинный караван из 50 верблюдов, тяжело нагруженных награбленным в Дюшамбе добром. Лошади с усилием вытаскивали ноги из густой и вязкой грязи.

В Чубеке Саид Алим-хан отдыхал три дня. Он все еще ждал хороших известий. Но их не было.

Эмир перешел Пяндж. Выбравшись на каменистый берег чужой земли, он в последний раз взглянул на вотчину своих отцов. На том берегу ровно и грозно шумели высокие камыши.

Красные войска заняли Дюшамбе.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ВИКТОР СМОТРИТ В БУДУЩЕЕ

Виктор и Ленька слезли у гаража с машины. Шлепая в темноте по недавно политым тротуарам, пошли за своим попутчиком, следователем Мирзоевым. Улицы освещались висящими у лавчонок фонарями "Летучая мышь". Визгливо кричали ашханщики – расхваливали свои кушанья. У одной лавки под огромной уродливой лампой ели мороженое. Вскоре пошли переулками. Идущий впереди Мирзоев то и дело кричал: – "Осторожно!" – и ноги с опаской опускались на землю. Наконец, в одном тихом переулке через пролом в глиняном заборе вошли во двор, где жил Мирзоев.

Спать все улеглись на глиняном возвышении под огромной чинарой. После зеленого потолка уютной ленинградской комнаты, после низкого и темного свода душного, пыльного вагона Виктору странно было видеть над собой бесконечное звездное небо, вдыхать прохладу ночи.

Проснулись рано – низкое утреннее солнце светило прямо в глаза. Умылись холодной арычной водой и пошли завтракать на базар.

Город выглядел таким свежим, будто тоже только что умылся. Полуголые, коричневые от загара люди стояли в арыках по колено в воде и поливали дорогу. Вода прибивала пыль, рождала прохладу, пахло, словно недавно прошел дождь.

На базаре звучал веселый, неумолчный шум. Виктор и Ленька долго бродили среди длинных фруктовых рядов, где в плетеных коричневых корзинах лежал виноград, высились горы арбузов и пахучих дынь. Они побывали в хлебном ряду, где продавались горячие лепешки, у лавчонок со сладостями и лотков с яркими тюбетейками, издали похожими на цветы.

Шашлычники громкими голосами расхваливали свои шашлыки и пельмени, чайханщики зазывали выпить душистого зеленого чая. Люди с полными бурдюками за спиной звонко и пронзительно выкрикивали: "Об-дарья! Об-дарья!" Они продавали холодную воду.

Потолкавшись по базару, Виктор и Ленька, потные и голодные, зашли в столовую под навес и плотно позавтракали. Время было отправляться в Обком уже девятый час утра, скоро в учреждениях начнутся занятия. По дороге Ленька вспомнил, что он забыл в чемодане какие-то бумажки, и ушел искать двор, где они ночевали.

Виктор миновал кривые переулки с желтыми растрескавшимися глиняными заборами и вышел на широкую людную улицу. Навстречу, очевидно на базар, ехали верховые с мешками, перекинутыми через седла, шли пешеходы с корзинами на головах. Человек в порванном халате и с огромной чалмой гнал длинной палкой десяток низкорослых длинноухих ослов. На животных висели с обеих сторон чуть ли не до земли домотканые, туго набитые зерном серые мешки.

Солнце начинало припекать, становилось жарко.

На углу Виктор увидел маленький, замызганный автобус, ожидавший пассажиров. Он сел в машину. Через пять минут автобус, подымая пыль и дребезжа всеми своими частями, загромыхал по улице. Молодой человек смотрел в окно. Перед ним открывался пестрый, незнакомый город. Справа проплыли необычного вида арки, длинный забор. Свернув в сторону, автобус остановился у большого одноэтажного дома. Дом стоял на самом краю города, его окна смотрели в степь, уходящую к невысоким, затянутым дымкой горам. Над входом высился круглый, похожий на глобус, герб, по фронтону выведена надпись: "Центральный Исполнительный Комитет".

Виктор разыскал областной комитет комсомола.

Здесь было пусто. Перевязанные папки с бумагами, растрепанные книги лежали на полу, на подоконниках.

Виктор уже собрался уходить, когда в одной из комнат увидел светловолосого, широкоплечего парня. Он сидел на столе, склонившись над бумажкой, и что-то задумчиво чертил. Виктор подошел поближе и увидел, что парень играет сам с собой в "крестики-нолики".

– Что, секретаря нет?.. – спросил он.

– Тебе какого, технического или ответственного?

– Того или другого...

– Нема никого, – не поднимая головы, ответил парень и добавил: Приехал?..

– Приехал.

– Ну что ж, работать будешь. Тут работы хватает. Ты на какую приехал?

– Не знаю. У меня письмо из Самарканда, от ЦК.

Светловолосый парень бросил на пол бумажку к спросил:

– Гроши есть?

– Немного есть, – удивленно ответил Виктор.

– Пойдем чай пить в буфет.

– Пойдем.

Буфет находился в садике. Под яблонями стояли столики, табуретки, буфетная стойка.

Парень сел, протянул Виктору руку и сказал:

– Познакомимся, что ли, Шовкопляс. Игнатом звать.

Виктор назвал себя. Игнат заказал чаю и булочек.

– Как доехал?.. – обратился он к Виктору. – Дороги наши понравились?

– Сказать правду, не очень, – признался Виктор.

– Теперь у нас хорошо! А ты бы вот года два назад приехал. Вот тогда действительно было... По две недели оказию ждали. Соберется, значит, несколько машин, обоз, воинская часть. Потом все вместе и отправляются. День едут, два с басмачами бьются и снова дальше едут.

– А ты давно здесь?.. – спросил Виктор.

– С двадцать пятого, – с заметной гордостью ответил Игнат.

Помолчали.

– Эх, сейчас у нас на Киевщине хорошо, – мечтательно сказал Игнат. Смородина, малина, груши какие.

– А ты давно дома не был?

– Да вот как приехал сюда...

– Не выезжал, значит?

– Ну, как тебе сказать. Выезжать-то выезжал, да никак не мог доехать вот в чем беда... Два раза получал отпуск. Деньги собирал. Думал, вот уж дома отдохну, в сосновом лесочке погуляю...

Шовкопляс махнул рукой.

– Доедешь до Термеза, а там уже телеграмма ждет. Вертай, значит, друже, обратно: дела важные. Пойдешь это с горя на термезский базар, купишь тюбетеек разных и прочей ерунды, пошлешь дорогим родственникам, да на том и отпуск кончится. Так и вертаемся назад. Эй! Шамбе! – крикнул он, увидев проходящего по двору парня в белой рубашке и яркой тюбетейке.

– Секретарь горкома, – сообщил он Виктору.

"Какое странное имя, – подумал Виктор, – Шамбе значит суббота. Это как у Робинзона Крузо – он Пятницей прозвал своего друга. А тут суббота секретарь горкома".

Шамбе подошел, поздоровался.

– Из Ленинграда приехал? – спросил он у Виктора и, не дождавшись ответа, повернулся к Шовкоплясу. – А твои как дела?