Текст книги "Мирное время"

Автор книги: Владимир Хабур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Я? Никто, – не поворачивая головы, ответил Антон.

– Как никто?

– Так. Никто. Чурбан. Без рук, без ног. Одна голова осталась. Раскулаченный. Высланный...

– А-а.

– Да. Землю отобрали, коней, избу... Отца в Сибирь загнали, а я сбежать успел. Эх, душно тут... Да что ты можешь смыслить в горе человеческом? Ты ж партийный!

– Партийные разные бывают.

– Разные, говоришь. А ты вот мне землю мою отдай. Скотину отдай, лавку отдай. Тогда я поверю. Все вы одним лыком шиты.

– А может и отдам. Почем ты знаешь? – тихо сказал Ленька.

Антон удивленно посмотрел на него. Подумал о чем-то и сказал:

– А-а... слышал я про это. Значит, из тех будешь. Ну, что ж, отдавай, коли хочешь...

Ленька встал, налив себе и Антону, чокнулся с ним.

– Будет у тебя земля, – шепнул он.

Антон хмуро, недоверчиво посмотрел на него и выпил.

– Будет – три аршина на кладбище, – буркнул он.

Кто-то взял гитару, неопытной рукой провел по струнам и стал наигрывать старый, истрепанный мотив. Посредине комнаты завертелся, нелепо размахивая руками, коротконогий парень. Кто-то в такт захлопал в ладоши.

Ленька подошел к играющему. Он долго следил за его неумелыми пальцами, потом неожиданно вырвал гитару из рук ошеломленного музыканта.

– Эх ты, игрун! – процедил он и направился на свое место. Его быстро окружили девушки. Тося уселась на краю стола, Нюся, обняв за шею Антона, села рядом с ним.

Ленька взял несколько аккордов и запел:

– Я не знаю зачем и кому это нужно...

В комнате сразу все стихли. Голос у Леньки был приятный, низкий, с небольшой хрипотцой, песня – много раз петая и все-таки чем-то волнующая. Поднялись сидевшие на топчане люди. Парень в углу оставил в покое девушку и повернулся к столу.

И какая-то женщина, с искаженным лицом,

Целовала покойников в посиневшие губы

И швырнула в священника обручальным...

Ленька бросил на кровать гитару и оглянулся, разыскивая Камиля. Тот стоял, опершись о подоконник и улыбался.

Ленька подошел к нему.

– Пойдем, что ли? – тихо сказал он. – Ну их к черту.

– Да, больше здесь делать нечего, – согласился Камиль. Они сослались на занятость и ушли.

– Ну и компаньица подобралась, – сказал Ленька на улице.

Камиль улыбнулся:

– Желающий достать розу, будет уколот ее шипами, – говорят старики.

Кончилась ночь. Ярко светили звезды. Четко вырисовывались зубцы гор. Предутренний ветерок пробегал по улицам. В тишине слышался рокот реки.

– Пойдем погуляем, – предложил Ленька. – Спать что-то не хочется. Нервы расшатались.

Пошли вниз к реке. Сели на камни возле вспененной темной воды. Последние лунные блики дрожали в волнах. Небо светлело.

– Ну что ж, пора и о деле поговорить, – начал Ленька, отбрасывая ногой речные камешки. – Давай, рассказывай.

– Можно и о деле, рафик секретарь, – согласился Камиль. – Сейчас мы занимаемся одним важным вопросом. По указанию из столицы мы должны переселить людей из наших горных кишлаков в долину, на Вахш. Там надо сеять хлопок. Вот мы и переселяем.

– Что здесь для нас интересного?

– О, рафик секретарь! Это очень большое дело. Тут много можно выиграть. Мы решили переселить из нашего округа всех, кто нам мешает – активную бедноту, бывших батраков, комсомольцев, – всех, на кого нельзя рассчитывать. А оставляем здесь всех зажиточных, обиженных новой властью людей, – как говорят, кулаков. Это верные и нужные нам люди. Из них мы создадим колхозы пусть отсидятся.

– Ну?

– Что "ну"? Это будет наша база – "база для реставрации", как говорит рафик Говорящий. В кишлаках останутся только наши люди. По первому сигналу они присоединятся к тем, кто придет из-за кордона к нам на помощь.

– Хорошо! Ход правильный. Как идет работа?

– С трудом, но идет. Уж очень многие нам мешают. Все же мы сумели отправить переселенцев вниз. Мы не дали им ни денег, ни хлеба. Они будут умирать в пути. А кто выживет в дороге – умрет в долине. Об этом позаботятся наши люди.

Один человек нам больше всех мешает. Его прислали из столицы по этому делу. Гулям-Али. Я давно его знаю. Мы с ним из Каратага. Он еще у моего отца на конюшне работал. Батраком был. Вы, рафик секретарь, должны за ним смотреть.

Помолчали. Каждый думал о своем.

– Не пойму я вас, – сказал, наконец, Ленька. – Что вам надо? Вытащили вас из грязи, нищеты, чего вы еще хотите?

– А вы?

– Ну, мы – другое дело. Мы с партией разошлись. У нас платформа...

– Эх, рафик Ленька! Какая там платформа? Просто каждый хочет себе кусок пожирнее. Мой отец первым человеком в Каратаге считался. Какие кони у нас были! Стада! А я теперь говорю, в анкетах пишу – отец бедняк, кустарь, все, что угодно. Зачем это? Я хочу жить еще лучше, чем отец, еще богаче. Умный человек должен иметь и богатство и власть. Только дурак умирает в бедности...

Небо посветлело. Погасли звезды, горы стали темно-синими. Над рекой поднимался туман.

Ленька вздрогнул от утреннего холода.

– Пойдем домой.

Разговор с Камилем оставил у него неприятный осадок.

Дни тянулись медленно, лениво. Ленька вставал поздно. Он, не торопясь, шел в окружком, до обеда работал, делал все как во сне и только к вечеру оживлялся.

Дела окружкома его не особенно волновали. Они проходили в стороне, не тревожили, не привлекали внимания. Активность, интерес появлялись у него только, когда шла речь о переселении. Ленька вступал в споры, советовал, а где это было безопасно – распоряжался. Все чаще приходилось ему сталкиваться с черным от солнца и ветра Гулям-Али – упорным и настойчивым. Он постоянно не соглашался с Ленькой, показывал инструкции и указания из столицы, громко доказывал свою правоту и, уходя, сердито хлопал дверью.

Ленька кропотливо собирал материалы против Гулям-Али и ждал удобного момента, чтобы с ним расправиться.

По вечерам к Леньке приходили новые знакомые. Под видом переплетчика книг являлся высланный в Гарм бывший белогвардейский есаул Романов. Он осторожно, стараясь остаться незамеченным, проходил по коридору и каждый раз приносил бутылку с клеем, ножи, бумагу, коленкор. Разложив все это на столе вокруг единственной книги, он начинал разговор.

Часто приходил Антон, с которым Ленька познакомился на именинах Нюси и Тоси. Теперь Ленька не бывал на вечеринках, опасаясь сплетен, неизбежных в маленьком городке. Антон приходил угрюмый, злобный. Ленька давал ему свой наган и посылал в горы – учиться стрелять.

– Стрелять надо метко. Пригодится.

Антон уходил в горы, добросовестно опустошал весь барабан и возвращался домой.

Осторожно, неторопливо Ленька собирал людей. Это были и раскулаченные, и высланные, и неведомо каким путем пробравшиеся из Афганистана. Были и такие, кто по чьей-то указке явился сюда, чтоб совершить свое подлое и коварное дело.

Вскоре вызвали на пленум обкома комсомола. Ленька ожил и стал лихорадочно работать. Нужно было подготовить два доклада: обкому – о работе комсомола и Говорящему – о себе.

Подготовив все материалы, Ленька послал в Дюшамбе делегацию от округа, а сам через два дня выехал с Камилем. На этот раз дорога уже не казалась ему необычной. Они обгоняли длинные караваны лошадей и ослов, тащивших на себе разный скарб. Запыленные, оборванные люди вели коней в поводу. В хурджумах сидели дети. Облезлые, худые собаки плелись позади караванов.

– Кто это? – спросил Ленька у Камиля.

– Это? Это наши переселенцы, – усмехнулся тот.

На остановке у придорожного раббата к Леньке подошел худой, морщинистый старик.

– Советская власть принесла нам счастье, начальник, – сказал он по-таджикски. – Мы бросили свои старые камни, чтоб внизу пахать настоящую землю. Но мы не придем в долины, начальник: у нас нет хлеба. Дети мрут. Мы тоже умрем в дороге... – Он большими, грустными глазами посмотрел на Леньку.

– Что он говорит? – спросил Ленька.

– Он говорит, что не дойдет, что умрет с голоду, – ответил Камиль.

– Ну, объясни ему как-нибудь, – сказал Ленька и отвернулся. Камиль усмехнулся.

– Русским нужен хлопок, – ответил он старику по-таджикски. – Вот вас и гонят вниз, в долины.

Старик удивленно посмотрел на Камиля, потом на Леньку и, махнув рукой, уныло пошел к своим.

Ленька и Камиль поехали дальше.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

По улицам Дюшамбе неторопливо ходил высокий, красивый юноша в поисках работы. Он стремился найти себе какое-нибудь подходящее занятие, чтобы не прослыть лентяем и бездельником, в городе, где все трудились. Его жена уже давно работала экономистом, давала ему деньги на карманные расходы, но делала это скупо, с расчетом.

Юноша пробовал сочинять стихи, но ничего не выходило. Он забросил поэзию и начал мечтать о героических, красивых поступках, которые бы сразу дали ему славу и деньги.

Его широкая, жизнелюбивая натура томилась до тех пор, пока он не понял, что город рождается в тяжелых муках, и ему нужны не мечтатели, а люди практичные, пригодные для повседневных будничных дел.

Тогда недостроенный Дом дехканина приобрел нового секретаря – Анатолия Пенского.

Хотя все его звали Пенским, он был вовсе не Пенский, а Шапиро...

Откуда у почтенного зубного врача небольшого южного города взялся ребенок, ни на кого в семье не похожий, – этого объяснить никто не мог.

Кроме младшего брата мадам Шапиро – Яши, все в семье были среднего роста или ниже. Толя же вырос большим, длинноногим и широкоплечим. Мальчик не отличался пристрастием к наукам, но учителя в школе любили его за высокий рост, представительную внешность и приятный тембр голоса. На уроках Толя отвечал не всегда правильно, но зато красиво, что особенно нравилось преподавателю зоологии и ботаники по прозванию "Киця". Он считал мальчика своим лучшим учеником, хотя Толя так и не научился отличать тычинку от пестика.

В свободное время (а свободного времени было много) Толя писал стихи. Рифма редко оживляла сочиненные им строки, но стихи все равно ему нравились. Он заполнил ими все альбомы у себя дома, потом стал писать в альбомы девочек. Знакомые уже говорили, что он будет вторым Маяковским. Но Толя вдруг изменил поэзии ради театра.

Вначале он выпрашивал у матери полтинники и бегал на галерку. Потом у него завелись в театре какие-то связи, его впускали без билета, и он расхаживал по партеру, нацеливаясь на свободные места. Вскоре Толя получил доступ за кулисы. Он передвигал мебель перед началом спектакля, переносил декорации, таскал за актрисами чемоданы.

Город был маленький и постоянной труппы не имел. В городском саду стоял старый длинный дощатый сарай, который назывался летним театром. Зимой в нем постоянно жили большие серые крысы. Весной приезжали актеры – предприимчивые молодые люди с облезлыми чемоданами в руках и связками старых афиш под мышкой. Они пополняли свою труппу местными любителями. Спешно белились стены, малевались яркие декорации, нумеровались стулья и – сезон открывался...

Весной театральная общественность города оживлялась. Парикмахер Коган, председатель союза Рабис, созывал внеочередное собрание. Приходили отдохнувшие за зиму кассирши, билетерши, сторожа, расклейщики афиш. В театре имелась всего одна касса, входных дверей было меньше, чем билетерш, работу же хотел получить каждый. Начинался скандал.

Парикмахер Коган долго и молча слушал женщин, потом стучал кулаком по столу и устанавливал порядок. Он был единственным в городе театральным парикмахером, имел собственные парики, знал, что без него в театре не обойдутся, и поэтому чувствовал себя хозяином положения. Кассиршей, чтоб не было лишних разговоров, он назначал свою жену, рыжую накрашенную Люсю, билетерш, ссылаясь на просьбу директора театра, выбирал из тех, что помоложе, и собрание закрывал.

Сезон начинался.

Театр ставил пьесы с большим количеством участников, и труппе приходилось пользоваться статистами. Их отбирали из контрамарочников, по принципу: раз все равно без билета ходит – пускай хоть торчит на сцене.

Так попал за кулисы и Толя. Высокий рост сделал его постоянным участником спектаклей. Его выпускали в костюме матроса, разбойника, рыцаря. Он маршировал по сцене, кричал "ура", дрался на рапирах. Однажды его выпустили даже старухой.

Мать ужасалась – она слышала об актерах только плохое и трепетала при мысли, что ее Толечку засосёт эта среда.

Как-то перед премьерой директор попросил Толю написать в местную газету похвальную заметку о пьесе.

Толя написал небольшую статью, закончил ее стихами о пользе театра и подписался, почему-то, псевдонимом "Пенский". Может быть, потому, что стихи начинались строчкой: "В пене жизни..."

Статейка пошла, тот, кто ее напечатал, получил контрамарку в ложу. В редакции Толе выдали гонорар. Это ему понравилось. В последнее время маминых полтинников уже не хватало. Потребности росли: нужно было приглашать в пивнушку суфлера, помрежа, машиниста сцены, в руках которых находились вожжи колесницы искусства. Деньги из редакции пришлись очень кстати.

Толя стал приносить в газету стишки. Изредка их печатали.

Мадам Шапиро возмутилась, когда узнала об этом. Беда не только в том, что Толя стал писать в газету (этого еще не хватало!), но почему он подписывается какой-то дурацкой фамилией – Пенский. Почему Пенский? Разве Шапиро недостаточно красиво, звучно? Рааве его отец за тридцать лет безупречной зубоврачебной практики запятнал чем-нибудь свою фамилию? Толя выслушивал мать, но продолжал подписываться псевдонимом.

В девятнадцать лет он познакомился с Людмилой Степановной. Она работала в статистическом управлении экономистом. В свои двадцать шесть лет она выглядела довольно миловидно, одевалась строго, со вкусом и произвела на Толю приятное впечатление. Юноша не знал, что она, увидев его на сцене дерущимся на рапирах, влюбилась безумно и, как ей казалось, безнадежно. Замкнутая и мечтательная Людмила Степановна почувствовала, что в этом длинноногом и широкоплечем рыцаре со шпагой в руке она, наконец, обрела свою мечту.

Молодые люди стали встречаться. Толя не заметил, как Людмила Степановна женила его на себе. Уже будучи ее мужем, он думал о ней "вы" и называл по имени и отчеству.

В замужестве Людмила Степановна перестала посещать театр, где раньше бывала ежедневно, дома ходила растрепанная, неряшливо одетая и только на службе оставалась по-прежнему аккуратной и подтянутой. С Толей она перестала считаться. Он стал ее вещью, ее собственностью.

Слезы мадам Шапиро лились рекой. Во-первых, сын женился без согласия родной матери, во-вторых, жена старше на семь лет. Нет, этого не перенесет никакая мать!

Но плакать и причитать было поздно. Женитьба сына являлась совершившимся фактом. Надо было идти в обход. И мадам Шапиро пользовалась каждым удобным случаем, она горячо доказывала Толе, что выбор его плох, что он ошибся, что надо, пока не поздно, исправить роковую ошибку.

Толя вначале огрызался, потом ему надоели эти объяснения. Он стал реже приходить в родительский дом, а когда бывал там (приходилось все-таки пользоваться папашиными деньгами), старался не встречаться с матерью и вообще не вести разговоров на неприятные темы.

Однажды между делом жена заметила, что живут же люди без папы и мамы. Вот, например, ее знакомые прекрасно устроились где-то далеко, в каком-то Дюшамбе. Толя тут же предложил ей уехать туда.

Через неделю молодые Пенские распрощались с почтенным зубным врачом, его рыхлой супругой и укатили скорым поездом в Москву, чтобы оттуда двинуться в новые края.

Старики поплелись с вокзала домой. Мадам Шапиро всю дорогу всхлипывала и шумно тянула носом, старик сердито жевал желтый свисающий ус и время от времени бросал на жену злые взгляды. Наконец, он не выдержал.

– Четыре месяца ты шипела на них, как змея. Что же ты хочешь теперь?

И не дожидаясь ответа, быстро зашагал вперед. Мадам Шапиро громко всхлипнула и засеменила ему вслед.

И вот они поехали к черту на рога, в какое-то Дюшамбе, где у Людмилы Степановны были какие-то старые знакомые. Конечно, она сразу устроилась. Экономисты везде нужны. А что делать ему – Анатолию Пенскому, человеку без профессии?

Работы в Доме дехканина было немного, и Толя от безделья решил вести записные книжки. Он слышал, что так делал Чехов. В комнате, предназначенной под будущую библиотеку, на полу лежала беспорядочная груда книг. Толя начал искать в них красивые выражения, строчки из стихов. Потом он стал подбирать всякие сведения о Средней Азии, Таджикистане, записывал интересные слова, а иногда сам придумывал фразы, казавшиеся ему умными и значительными. Постепенно книжка заполнялась, он любил читать ее, дополнять написанное новыми строчками.

Толя возможно не читал бы газет, если бы это не входило в его обязанности. Служба есть служба, и Толя с утра просматривал все газеты, а местную даже прочитывал вплоть до объявлений на последней странице подбирал материал для своей записной книжки.

За чтением он зевал, курил, вздыхал. Просматривая местную газету, он каждый раз убеждался в том, что в редакции работают люди черствые и скучные. Сухие сводки, однообразные статьи и полное отсутствие поэзии. Он мысленно представлял себе страницу "Приднепровского голоса", украшенную стихами Ан.Пенского.

Да, разница, конечно, большая. Его произведения, как бы то ни было, а все же придавали газете совсем иной, можно сказать, поэтический характер.

"Красный Таджикистан" явно нуждался в стихах. И он – Анатолий Пенский будет их писать. Стихи займут почетное место – на первой странице газеты, рядом со скучными передовицами. А Толя, конечно, тоже займет свое место в рядах журналистов. Короче говоря, он поможет газете исправить ее недостатки.

И Толя сразу, тут же сел писать. Но канцелярия Дома дехканина – место малоподходящее для творчества. Сюда то и дело приходили люди, требовали разные справки, сводки, планы, мешали сосредоточиться. Толя взял карандаш и бумагу, пошел за кулисы строющейся сцены и лег на диван. Он находился там до поздней ночи и поднялся с дивана, когда первые двенадцать строк были готовы.

Утром Толя отпросился на час с работы и побежал в редакцию. Он походил немного по редакционному коридору, не зная к кому обратиться. Поразмыслив, он решил, что нужно идти прямо к самому главному: раз он главный, значит он умный и сразу поймет Толю Пенского, тоже умного человека.

И он пошел к редактору. В маленьком кабинете стоял большой, заваленный бумагами и книгами стол. За столом, почти скрытый бумажной грудой, сидел человечек с большой круглой, блестящей головой. Он был совершенно лыс. Круглые очки в толстой оправе косо сидели на мясистом носу. Это и был редактор газеты Абрам Максимович.

Толя нерешительно остановился у дверей. Редактор посмотрел на него, встал и тонким голосом закричал:

– Вы ко мне? Давайте, давайте! Не стесняйтесь! Что там у вас?

Редактор был весел, улыбался и потирал руки. Толя подошел к столу и сел на единственный в комнате стул.

– Я... – нерешительно начал он и забыл всю заготовленную речь о недостатках газеты. – Я... принес кое-что...

– Давайте. Прочитаем.

Абрам Максимович почти вырвал из Толиных рук рукопись, откинулся на спинку своего кресла и начал читать. Толя сидел стараясь не дышать и не сводил глаз с редактора.

Абрам Максимович прочитал про себя раз, другой, потом повторил вслух.

Быстро сумерки землю окутали,

Развеяв зной угасшего дня...

Мечтами душу мою убаюкали,

Забвеньем сковали меня.

И деревья, как тени неясные,

Оцепили аллеи кругом.

В небе звезды рассыпались страстные,

Загорелись прекрасным огнем.

– Мило. Очень мило. Чудные стишки, – сказал он после маленькой паузы. У вас есть это самое, как говорится... искра божья. – Он засмеялся и положил рукопись на стол. Потом серьезно спросил: – Чего же вы хотите?

– Как чего? – изумился Толя. – Вот принес вам стихи для газеты.

– Ах, для газеты, – протянул редактор. – Для газеты они не совсем подходят, милый мой. Вы не обижайтесь. Я знаю, авторы народ обидчивый. Но, понимаете ли, газета у нас сейчас работает несколько односторонне. Я подчеркиваю – односторонне. Мы больше заняты хлебоуборочной, товарооборотом, разной там осенней вспашкой, а у вас стихи о душе, о тенях, о звездах. Звезды, конечно, вещь прекрасная, но сейчас они нам не к сезону. Только вы не обижайтесь. Я подчеркиваю, не к сезону.

Толя встал и сердито взял свою рукопись со стола.

– Ну вот, я так и знал, что рассердитесь, – улыбнулся Абрам Максимович. – Ей богу, я не виноват. Вы парень талантливый. Пишите о чем-нибудь другом, может и подойдет. Пишите и приносите.

– Прощайте, – буркнул Толя и гордо вышел из кабинета.

"Конечно, – думал он по дороге в Дом дехканина. – Если сам редактор лишен вкуса, то и газета будет скучная. Трудно работать с такими людьми. Они не понимают настоящей поэзии. Хлебоуборочная, товарооборот. Попробуй, подбери к этим словам рифму! Да, не таким представлял я себе редактора. Мало того, что маленький, да еще совершенно лысый!".

Когда первая обида прошла, Толя снова решил писать. Нет, он ему докажет, что стихи хороши, что их надо печатать! У редактора плохой вкус, но это неважно. В конце концов, можно воспитать вкус и у редактора!

Толя всю ночь писал.

Утром он снова пришел в редакцию. Абрам Максимович встретил его с улыбкой, как старого знакомого.

– А-а! Товарищ Пенский! – закричал он, едва Толя закрыл за собой дверь.

"Фамилию запомнил", – обрадовался Толя. Он не знал, что редактор запоминает только фамилии.

– Ну что? Снова состряпали? – продолжал кричать Абрам Максимович. Давайте, давайте.

Он откинулся на спинку кресла, взял рукопись, прочел стихи про себя, потом встал и, размахивая одной рукой, как актер на сцене, прочел их вслух.

Лунной ночью, под небом лазурным

Сидели с тобой мы вдвоем у реки,

И быстрые воды с течением бурным

Куда-то с собою меня все влекли...

– Чудно! Ну просто чудно. Красиво это у вас получается. А я вот не могу. Пробовал в молодости сочинять – не выходит. Рифмы нет. Ищу, ищу, иногда два дня думаю – нету рифмы. Так и бросил. Теперь вот передовые все больше пишу.

– Вы, значит, считаете, они лучше тех, что я в прошлый раз приносил? робко спросил Толя, смущенный обилием похвал.

– Лучше? Нет, не лучше. Я подчеркиваю – не лучше. Я бы даже сказал хуже. Посмотрите: опять розы, любовь, запах женских волос... Ну, куда это годится.

– Как куда? Что же вам нужно? – спросил Толя.

– Что нужно? Вы хотите знать, что нужно? – заволновался редактор. – Вот я вам сейчас прочту наши стихи. Они, правда, без рифмы, это своеобразная поэзия! Я прочту – и вы поймете, что нам нужно. Я подчеркиваю – вы поймете.

Абрам Максимович сгреб рукой кучу газет на столе и начал быстро читать:

"Договор с текстильщиками подписан.

За хлопок! За качество продукции!

400 тысяч московских текстильщиков шлют пламенный

привет хлопкоробам Таджикистана.

Для борьбы с малярией в пределы Пархарского и

Дехкан-Арыкского джамагатов направлен

противомалярийный отряд в составе 6 врачей и 12 лиц

среднего медперсонала".

Абрам Максимович вытер платком лоб.

– Вот, молодой человек. Понятно вам, чем живет сейчас наша газета? Я не говорю – стишки тоже хорошая вещь, но сейчас – я подчеркиваю – сейчас сочинения на тему о луне и сирени нам не подойдут.

– Там не о сирени, – попробовал возразить Толя.

– Ну, не о сирени, так о чем-нибудь другом. Все равно. Но вы пишите. Я подчеркиваю – пишите. Может, что и выйдет. Пока.

А когда за Толей закрылась дверь, Абрам Максимович с возмущением сказал вошедшему секретарю:

– Чорт знает что такое! Какой-то шизофреник шляется со своими стихами. Только время отнимает.

Толя похудел, осунулся. Он не спал ночами. Его грызла злоба. Он ругался, исписывал тетради, рвал их, разбрасывая обрывки по комнате, и рифмовал без конца...

Толя пробовал бороться с собой, пытался бросить писать. Он старался вечерами не бывать дома, уходил к приятелям, шатался по парку. Но как только он приходил домой, то сразу же садился за стол на всю ночь – писать...

Прошел месяц. Толя переписал в чистую тетрадь новые стихи, пошел к редактору.

Абрам Максимович был не один. В комнате сидели какие-то молодые люди. Они курили и говорили так громко, будто старались перекричать друг друга. Абрам Максимович разговаривал с молодым человеком в запыленном кожаном пальто и с автомобильными очками на фуражке. Когда Толя вошел в комнату, редактор поморщился и поправил съехавшие на бок очки. Толя нерешительно подошел к столу.

– Опять принесли? – спросил редактор.

Толя кивнул головой и полез в карман.

– Положите, прочту, – сухо сказал Абрам Максимович и отвернулся, продолжая разговор с человеком в кожаном пальто.

Толя положил рукопись, постоял у стола, но редактор больше не обращал на него внимания.

Тихо, стараясь не скрипнуть дверью, он вышел из комнаты.

Несколько дней Толя прожил в ожидании. Он надеялся, что редактор вызовет его и скажет, наконец, что стихи прекрасны. Но шел день за днем, а редактор молчал. Тогда Толя наскоро сочинил новые стихи и пошел в редакцию. Он не думал уже о славе, о том, что его стихи, возможно, будут изучаться в школах, что их, наверное, будут декламировать на концертах, писать о них статьи в журналах. Нет, он мечтал лишь о том, чтобы хоть один – пусть самый маленький стишок – был напечатан не на первой, а, пускай, на последней странице газеты, где-нибудь возле объявлений. Редактор казался ему злым духом, который не пускает поэта на путь славы.

Толя постучал в дверь и, не получив ответа, вошел в кабинет. Абрам Максимович поднял голову и посмотрел твоими близорукими глазами. Вдруг лицо его перекосилось злобой, он вскочил с кресла, шлепнул по столу стопкой каких-то бумаг и закричал:

– Это опять вы! Опять! Чего вы таскаете ко мне свои стишки. Что вам нет другого места? Мне не до них! Где они? – Разбрасывая бумаги по столу, он начал искать стихи. – Вот они! Полюбуйтесь! Идет классовая борьба. Люди режут друг друга. Стреляют! А у него, я подчеркиваю, у него

Я хочу рассказать вам о грусти тоскливой,

О любви безнадежно больной...

– Это ваше? Я спрашиваю: это ваше?

– Мое... – пробормотал испуганный Толя.

– Уходите! Не мешайте мне работать! – снова крикнул Абрам Максимович.

Толя, красный от гнева и стыда, выскочил из кабинета.

Когда он вышел, редактор запер дверь на ключ. Передовая не выходила, он бился с ней два часа, ему мешали посетители, отвлекали телефонные звонки, а тут еще этот стихоплет. Чорт их носит!

Вечером редактору позвонили по телефону из горкома партии. Ему сообщили, что завтра утром нужно прислать в горком четырех заведующих отделами. Их направляют на посевную – на три месяца...

Абрам Максимович даже подпрыгнул в своем кресле.

– Это невозможно! Я подчеркиваю – это совершенно невозможно! – заорал он в трубку. – Кто же будет работать? Вам нужна газета или нет? Что, у гас нет других людей?

Ему сказали, что всех других уже разослали по районам. Редакцию не трогали, пока это было возможно. Сейчас уже невозможно.

Абрам Максимович позвонил в обком.

– Товарищ Якубов! Вы слыхали? Эти молодцы из горкома увели у меня четырех завотделами. Как увели? Умыканием. Знаете, как невест умыкают. Вам хорошо смеяться, а кто мне газету будет делать? Сам? Хорошенькое дело! Я и так сам ее делаю. Привлекать массы? Да, но массы на посевной. Тем лучше? Ах, товарищ Якубов, что вы со мной делаете.

Редактор еще долго вздыхал, охал, но заведующих отделами все-таки вызвал, предложил им получить зарплату и собираться в дорогу. Потом позвал секретаря и они вместе долго думали, как заполнить штат редакции, откуда взять людей. Позвонили в обком комсомола, но там сами только что хотели просить – редакции подходящих ребят на комсомольскую работу. Абрам Максимович чертыхнулся и повесил трубку. Ну и жизнь! Нет людей, хоть кричи! Ведь газету делать – не кирпичи таскать. Грамотных надо. С литературным, так сказать, дарованием. А такие на улице не валяются.

Абрам Максимович совсем разволновался. Уже три раза прибегали из типографии, а передовая все не выводила. Газета задерживалась. А тут еще сообщили, что сотрудник местного отдела Феоктист Модестович подобрал в пьяном виде на углу Ленинской и Комсомольской и отвезен в больницу.

Почему в больницу? Разве он болен? Он же пьян. Его надо везти домой. Новое дело! Редактору еще не хватало возиться с пьяными. Скажите секретарю, пусть пошлет извозчика. За чей счет? Хорошо, пусть за счет газеты. Да, передовая все-таки не закончена. И глубоко вздохнув, Абрам Максимович сел дописывать передовую. Но в голове не было ни единой мысли. Тогда он принялся наводить порядок на своем столе – авось за это время что-нибудь придет в голову. Перебирая бумаги он наткнулся на листок из тетради, внимательно прочел и замер на минуту, что-то соображая.

Потом редактор хлопнул рукой по столу так громко, что из соседней комнаты прибежал испуганный секретарь.

– Нет, вы посмотрите! – закричал Абрам Максимович. – Я подчеркиваю – вы посмотрите! Мы ищем грамотных людей, а они здесь, год носом у нас. Вот читайте!

Секретарь недоумевающе взял бумажку. На ней красивым почерком были написаны плохие стихи.

– Дубовые стишки, – сказал секретарь, прочитав первые четыре строки.

– Дело не в качестве древесины! – заорал Абрам Максимович. Написаны-то они грамотно, без ошибок! Значит, человек и заметку может написать. А там и фельетон. А там и подвал. Найдите его немедленно. Я подчеркиваю – немедленно.

Звезда Толи взлетела высоко. Он лег спать злой и разочарованный и совсем не ожидал, что завтра с утра курьер редакции будет бегать по городу и спрашивать, не знает ли кто-нибудь, где живет или работает Анатолий Пенский, такой высокий и красивый молодой человек. А когда найдет, то радостно схватит за руку, приведет в редакцию и скажет любезно улыбающемуся Абраму Максимовичу:

– Вот он. Нашел все-таки...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ

Наступила осень. Вечерами становилось прохладно, на город опускались туманы. Ночами вокруг столицы горели высокие, густые травы – их жгли, выгоняя злых, клыкастых кабанов. Все чаще срывались с гор холодные ветры, шумели в садах, гнали по улицам желтые листья.

Улицы были серые – на них с весны лежала плотная пыль. Вечерами люди собирались в чайханах, коротали скучное осеннее время – пели и играли на дутарах, у лавчонок приветливо светились фонарики, а от политых тротуаров пахло влагой, дождем.

Комсомольцы готовились к пленуму обкома. На автомобилях, лошадях, арбах, пешком из разных уголков республики двигались в Дюшамбе загорелые, обветренные веселые люди. Обвешанные оружием, с полевыми сумками через плечо, решительные и смелые, они ехали в столицу, где собирались встретиться со старыми друзьями, выступить на пленуме. Они готовы были зубами вырвать все, что требуется их району, а затем снова уехать, чтобы упорно и настойчиво работать дальше – до будущего пленума или съезда.