Текст книги "Мирное время"

Автор книги: Владимир Хабур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Виктор осторожно завел с ним разговор о переселенцах. Он рассказал старику все, что слышал вчера от Маши. Старик сидел, не шевелясь, лицо его оставалось бесстрастным.

– Большой начальник! – тихо сказал он. – Послушайте речь глупого старика. Когда в доме курица кричит, как петух, она предсказывает несчастье. Курица трижды кричала петухом там, у нас в горах, в Каратегине. Потом приехали большие люди и велели нам идти сюда, в долину. Как мы жили там? Жирную пищу мы видели во сне, светильник с маслом – в мечети. Мы послушались и пошли вниз. Да видно, как говорится, осел и в Мекку сходит, а чистым не будет. Что увидели мы здесь? Погиб скот, умирают дети, болеют женщины. Верно, что для несчастного вся земля в ямах...

Старик печально склонил голову и медленно помешал палочкой остывающие угли.

– Разгадай загадку, начальник, – снова сказал он. – Что это такое: ты ее не ешь, а она тебя ест?

Виктор подумал и отрицательно покачал головой.

– Не знаю.

– Земля, – ответил старик и чуть улыбнулся. – Земля. Она ест нас.

Старик замолчал. Пришлось снова издалека начинать разговор о санитарном отряде, о докторе Хлопакове, о работающих в отряде людях. Под конец Виктор спросил о завхозе Садыкове.

– Садыков? – оживился старик. – Ремесло отца наследуется сыновьями. Его отец был караулбеги в Больджуане. Не верь ему, начальник. Он не Садыков.

Старик хотел сказать еще что-то, но, услышав шаги, замолчал. К очагу подошел Садыков. Он склонился к Виктору и сказал:

– Конь ваш оседлан, начальник.

Сразу вспомнив о больной Маше, Виктор встал и сказал старику, что приедет завтра утром.

Когда он выехал из Донга, пошел снег. Крупными пушистыми хлопьями падал он на черную землю, налипал на брови, ресницы, забивался за воротник шинели. Все исчезло в мутной кипящей мгле. Виктор отпустил повод, и конь, каким-то чутьем распознавая дорогу, стал медленно продвигаться вперед.

Виктор думал о старике. Завтра же надо поговорить с ним начистоту. Пусть скажет все, что знает, а знает он, видимо, много.

Вдали уже мелькали огоньки Юлдуза. Скоро Виктор увидит Машу. Как она там? Что с ней? Ночь, холод... Как он мог так надолго бросить ее одну? Его сердце тревожно забилось.

В этот момент что-то громко хлопнуло позади. Конь вздрогнул и сразу перешел в галоп. Виктор схватился за луку и еле удержался в седле. Только проскакав минут пять, он понял, что это был выстрел. "Что за черт! выругался он вслух. – Этого еще не хватало!" Но возвращаться назад и искать стрелявшего не было смысла – он уже, наверняка, скрылся.

Дома он застал доктора Хлопакова и сестру Зою. Они сидели возле метавшейся в бреду Маши. Виктор тревожно взглянул на доктора. Тот покачал головой и тихо сказал:

– Думаю, воспаление легких.

Виктор тяжело опустился на одеяло.

– Что же делать, доктор? – растерянно спросил он.

– В больницу надо. Здесь мы ее погубим. – Доктор сел рядом с Виктором. – Но больница в Пархаре не достроена, ты сам видел. Крыша еле покрыта. Окна без стекол. Не знаю, есть ли двери. Простудим больную. Прямо скажу, положение скверное...

Виктор печально посмотрел на Машу. Щеки ее пылали. Она поминутно сдергивала с груди одеяло и разбрасывала руки. Зоя терпеливо укрывала больную, прятала ее руки под одеяло.

– Что же делать? Что делать? – шептал Виктор и мучительно напрягал мозг в поисках выхода.

Доктор поднялся.

– Не тужи, дружище. Завтра утром отвезем ее в больницу. Все-таки лучше, чем здесь...

Хлопаков ушел к себе, оставив с больной медсестру Зоя и Виктор, сменяя друг друга, всю ночь дежурили у постели Маши.

Утром доктор привел четырех санитаров. Больную осторожно положили на носилки и понесли в Пархар. Хлопаков послал Виктора вперед – приготовить палату. В больнице Виктора встретил врач – молодой человек, только что окончивший медицинский институт. Они забили досками окно в палате, завесили его одеялом, втащили койку. Молодой врач с волнением ждал первую больную в своей еще не открытой больнице...

Машу положили на койку, укрыли тремя ватными одеялами. Кто-то притащил заржавленную железную печку, которую тут же затопили. В палате стало дымно, но тепло.

Больничный врач тихо поговорил с Хлопаковым, затем подошел к Виктору.

– Послушайте, товарищ, вы не можете перевезти больную в Куляб? Кравченко ее быстро на ноги поставит. Там прекрасная больница.

Виктор уже сам думал об этом и поэтому сразу же согласился.

– Каким образом вы ее перевезете? – спросил врач.

– На бричке, конечно... Настелим одеял... – начал было Виктор, но врач перебил его.

– Нет, нет! Это невозможно. Малейшая тряска убьёт ее. Придумайте что-нибудь другое.

Виктор, грустный и подавленный, ушел из больницы. Он бесцельно походил по площади, где раз в неделю собирался базар, потом зашел в ошхану, съел там какой-то обильно наперченный суп и решительно зашагал на погранзаставу. Отсюда можно было передавать телефонограммы в Дюшамбе. Он написал Жорке Бахметьеву: "У Маши воспаление легких. Необходимо перевезти в кулябскую больницу. Вопрос о бричках отпадает. Всякая тряска грозит смертью. Что делать – не знаю. Виктор".

Потом он поехал в Донг.

В дороге опять вспомнилось письмо Жорки. Гуляма исключили из комсомола, он оказался врагом. Нет, Виктор в это не верил! Нет! Сейчас он поговорит со стариком, выяснит, как их переселяли, кто переселял. Старик много знает, надо только к нему подойти, чтобы он все рассказал. Нужно снять с Гуляма обвинение.

В кишлаке Виктор подъехал к столовой и, не слезая с коня, спросил, где найти старика. Повар как-то боком посмотрел на Виктора и усмехнулся в усы. Потом скорчил печальное лицо и сказал:

– Старик умер ночью, начальник.

Виктор непонимающе посмотрел на повара и слез с коня.

– Как умер? Ведь он был совсем здоров?

– Каждый день умирают люди, начальник. Болезнь.

К ним подошел Садыков. У него тоже был скорбный вид. Виктор обратился к нему:

– Где старик?

– Умер старик, – грустно ответил Садыков. – Ах, какой хороший старик был! Я думал, он еще много лет проживет.

– Отчего он умер? – спросил Виктор.

– Каждый день умирают люди, – повторил Садыков слова повара. – Отчего они умирают? Это доктора знают, начальник.

– Веди меня к нему! – приказал Виктор. – Покажи.

– Как покажи? – удивился Садыков. – Мы его уже похоронили. Сами знаете, начальник, мусульманский закон такой: как умер – сразу же и хоронят.

– Когда же он умер? Я вечером с ним разговаривал.

– На рассвете, начальник, на рассвете. Ох, как много людей умирает...

– Где его похоронили?

Садыков махнул рукой в сторону кишлачного кладбища.

Виктор сел на коня и молча выехал из кишлака. Он решил взять Хлопакова и вернуться обратно. Они выроют труп старика и определят причину его смерти.

К вечеру Виктор и врач прискакали в Донг. Садыков повел их на кладбище и указал на десяток свежих могильных холмиков.

– Вот здесь где-то...

Начали разрывать одну из могил. Всего на глубине одного метра обнаружили твердый грунт. Мертвеца не было. Могила оказалась ложной. Виктор посмотрел на Хлопакова.

– Лавочка, – тихо сказал врач. – Все эти могилы липовые. – Старика не здесь зарыли.

– Да-а, – протянул Виктор, – замели следы. Едем домой.

Виктор спал в пустой, осиротевшей комнате. Сны были путаные, тревожные – Маша. Старик. Гулям-Али.

Утром, когда он сидел у постели разметавшейся в бреду Маши, принесли телефонограмму. Из обкома лаконично сообщали, что Виктора вызывают в столицу. Он вспомнил о Гулям-Али и снова поехал в Донг. Там Виктор долго сидел в столовой, ходил по дворам, расспрашивал, но толку не добился. Люди испуганно отмалчивались или отговаривались незнанием. Смерть старика, видимо, всех напугала. Садыков льстиво улыбался, кланялся и старался услужить чем-нибудь. Только повар по-прежнему нагло смотрел на Виктора и усмехался в усы.

– Басмач, определенно басмач, – решил Виктор. В тот же день он уехал из кишлака.

Утром, когда Виктор входил в больницу, до него донеслись из комнаты доктора громкие, удивительно знакомые голоса. Он бросился вперед, распахнул дверь. В комнате сидели Жорка Бахметьев, рябоватый Рахимов, Ушмотьев из горкома и худенький, бледный Азимов. После первых восторгов встречи Жорка сказал, что они приехали выручать Машу из беды. Азимов, по решению обкома, останется здесь вместо Виктора, а остальные – помогут ему вывезти Машу из Пархара.

Комсомольцы пригласили больничного врача и устроили совещание. Все единодушно решили, что единственное спасение для Маши – кулябская больница. Везти ее туда нельзя – значит, надо нести. За день Виктор познакомит Азимова с работой, а завтра – выйдут в Куляб.

В кишлак поехали все вместе. По дороге Виктор рассказал друзьям историю убийства старика. В Донге остановились отдохнуть и перекусить. Садыков засуетился, принес чайник с чаем, изюм и лепешки, затем скромно сел в уголок.

После чая Рахимов предложил Виктору и Жорке пройтись по кишлаку. На улице Рахимов заговорил:

– Старик правду сказал. Это не Садыков. Я его знаю.

– Как не Садыков? – удивился Жорка.

– Я ведь больджуанский – всех там знаю. Это сын нашего караул-беги Иноятбека. Я мальчишкой был, когда он ушел к басмачам. В двадцать третьем году он вырезал половину Больджуана. С тех пор я не видел его.

– Арестовать! – предложил Жорка.

– В кишлаке этого делать нельзя. Его джигиты нас перережут. У него здесь своя братия подкармливается, – сказал Виктор.

– Правильно, – согласился Рахимов.

– Как же быть? – спросил Жорка.

– Давайте сделаем так, – сказал Виктор. – Я назначу его завхозом нашей группы, которая будет переносить Машу. Так мы доведем его до Куляба. А там сдадим, куда следует.

Все согласились.

Вернувшись в столовую, Виктор объявил Садыкову о новом назначении. Садыков остался доволен – он увидел в этом доверие к нему.

Утром Машу, закутанную в одеяла, осторожно положили на широкие, удобные носилки. День выдался солнечный, теплый. Кое-где в тени белели пятна нестаявшего снега. На черной дымящейся дороге копались прилетевшие с севера на зимовку грачи.

Друзья осторожно шли с носилками, чтобы не беспокоить больную. Маша вскоре заснула, убаюканная мерным движением. Жора вполголоса рассказывал какую-то длинную, как дорога, историю. Он шагал позади, рядом с Виктором они были одного роста. Впереди шли Рахимов и Ушмотьев. Садыков ушел далеко вперед. Его услали к переправе подготовить ночлег.

Тропа вилась в нескончаемых тугаях. Непроходимые камыши стояли с двух сторон. Высохшие желтые стебли качались и шумели от ветра. Шли долго, не останавливаясь. Только раз присели покурить. Когда отдыхали, проснулась Маша, и Виктор напоил ее молоком.

Ночевали в будке каючников на берегу реки. У Маши снова поднялась температура, она начала бредить. Виктор проклинал затею с переноской, хотел возвращаться назад, но Жора заявил, что скорее умрет, чем понесет Машу в Пархар. Утром переплыли на каюке через маленькую, но бурную речку и двинулись дальше.

За рекой дорога стала подниматься в гору. Погода испортилась. Небо затянуло темными тучами. Поднялся холодный ветер. Виктор снял шинель и укрыл Машу.

– Брось, – сказал Жора, – простудишься. Что, думаешь, и тебя понесем?

Друзья устали. Они с трудом преодолевали подъем. Через полчаса Жора снял с себя кожаную куртку и положил ее на носилки. Холодный ветер приятно освежал тело. Бахметьев посмотрел на Ушмотьева – измученного, потного, усталого и запел сочным, звонким голосом:

К Баба-Таг горам

Путь далек лежит,

У Хазрет-Баба

Командир убит.

Все знали эту старую красноармейскую песню. С ней лихие кавалеристы шли в атаку на басмаческие банды, ее пели перед началом комсомольских собраний или по вечерам, когда возвращались с занятий в кружках.

Полк второй там вел

С басмачами бой,

Там погиб Савко,

Командир-герой.

Пели все – Виктор, Рахимов, Ушмотьев. Даже Маша слабо улыбалась и шевелила губами.

Не щадил врагов

Наш герой в бою,

За народ родной

Отдал жизнь свою.

С песней идти стало как будто легче. Пошли быстрее, незаметно взобрались на перевал. Здесь укрыли Машу от ветра и немного отдохнули. Потом поменялись местами: высокие пошли впереди. Спуск оказался совсем легким. Шли быстро, споро. Садыков попытался было помочь нести носилки и долго уговаривал Ушмотьева смениться. Но тот отказался от его услуг.

В сумерках спустились в долину. Совсем близко катил свои коричневые воды Пяндж. По ту сторону реки, в туманной дымке чужой страны высились белые громады Гималаев. На крутом берегу будто кем-то рассыпанные стояли юрты кишлак Курбан-Шиит. Здесь жили полукочевники-скотоводы. Кишлак готовился ко сну. Женщины доили коров и коз, босоногие мальчишки скакали на неоседланных конях – сгоняли скот на ночлег.

На пришельцев никто не обратил внимания. Только огромные, лохматые волкодавы встретили их неистовым лаем. Друзья поставили носилки возле придорожной чайханы. Садыков пошел договариваться с хозяином чайханы, толстым татарином, о ночлеге и ужине. Смуглый мальчишка – сын хозяина сливал Виктору на руки воду из медного кувшина и опасливо глядел на укрытую одеялами девушку на носилках. Маша шутливо хмурила брови и дико вращала зрачками. Мальчишка испугался и чуть не выронил кувшин. Маша рассмеялась, сбросила все одеяла и, усевшись на носилках, решительно заявила, что она уже выздоровела.

Все спали в сырой, пропахшей дымом землянке чайханы. В сандале, чуть видные под пеплом, тлели угли. Садыков, где-то пропадавший весь вечер, улегся у входа.

Ночью Виктор проснулся от щемящего чувства тревоги. Тихо, чтобы никого не разбудить, он вышел из землянки. Ночь была светлая и холодная. Из-за темных гребней гор поднималась полная луна. Холодным металлическим блеском отливала поверхность реки. Немые, неподвижные, похожие на стога сена, стояли юрты Курбан-Шиита.

Неподалеку, за ближней юртой, Виктор услышал тихие голоса. Он осторожно приблизился. За юртой, освещенные ярким светом луны, стояли два человека. Садыкова он узнал сразу, другого – видел в первый раз. Это был невысокий коренастый человек в чалме с длинным концом, спадающим на спину. Такие чалмы носили по ту сторону реки... Человек держал за повод двух оседланных коней.

Виктор кашлянул и вышел на освещенное луной место. Садыков отшатнулся и замер.

– Не спится что-то, – Виктор зевнул. – А ты, Садыков, что тут делаешь?

Садыков судорожно сжимал и разжимал кулаки. Он растерялся. Виктор помог.

– Лошадей нанимаешь на завтра, что ли?

– Да, да, начальник, лошадей! – обрадовался Садыков. – Нанимаю лошадей. Завтра дорога трудная, я подумал – надо помочь товарищам.

– Так почему же только двух? Ты бы уж на всех нанимал.

Садыков молчал.

– А, понимаю, – Виктор улыбнулся. – Молодец! Ты хочешь носилки привязать к коням. Хорошая мысль.

– Вот-вот! Я так и хотел сделать, начальник. Носилки на плечах нести тяжело. Пускай лучше кони несут. Правильно?

– Верно. Только зачем этим ночью заниматься? Тебе отдохнуть надо, Садыков. Скажи твоему приятелю, пусть утром приходит.

Виктор обнял Садыкова за талию и, улыбаясь, повлек к землянке. В кармане у завхоза он нащупал револьвер.

– Пойдем, пойдем. Поспи немного, отдохни. Ты, брат, и так устал за дорогу.

Садыков мрачно нагнул голову, но пошел. Он снова улегся у двери. Виктор не спал. Он покашливал, поворачивался с боку на бок, шумно поправлял шинель – давал Садыкову понять, что не спит.

Утром напились чаю и двинулись вперед. Это был последний переход до Куляба. Маша чувствовала себя почти здоровой. На щеках у нее появился румянец, она хотела есть, часто улыбалась.

Настроение у друзей поднялось. Они шутили, смеялись. А когда Виктор, воспользовавшись тем, что Садыков ушел далеко вперед, рассказал о своем ночном приключении, хохотали так, что пришлось поставить носилки на землю.

С трудом перебрались вброд через речонку у Пайтука. Здесь остановились, позавтракали, Виктор похвалил Садыкова за хорошую организацию перехода. Садыков кланялся, улыбался, благодарил и прятал мрачные огоньки в глазах.

Вечером пришли в Куляб. В сумерках добрались до больницы. На крыльцо выбежал встревоженный доктор Кравченко. Машу окружили сиделки и сестры, забрали у друзей носилки. Рахимов вызвал милицию и Садыкова задержали. Утром доктор Кравченко заявил, что состояние Маши прекрасное: ей очень помогла прогулка по свежему воздуху. Сейчас она вне опасности. Ей нужно хорошо отдохнуть и окрепнуть. Оставив Машу на попечение доктора Кравченко, друзья выехали в Дюшамбе.

Через месяц в столицу приехала Маша. Она поправилась, порозовела. В комнате Виктора снова собрались друзья. Немного выпили, вспомнили славное путешествие из Пархара в Куляб, пели старые комсомольские песни и в первый раз при всех Виктор, красный от смущения, крепко поцеловал Машу в губы.

Однажды Виктору принесли в кабинет толстый пакет из Наркомзема. Он вынул из конверта несколько листков мелко исписанной бумаги и узнал почерк Николая. Лиловые чернила расползались по листкам, бумага была в пятнах и подтеках. Виктор отодвинул в сторону бумаги и взялся за письмо.

"Дорогой друг мой, Виктор! – прочел он. – Ты, наверно, удивишься, когда получишь от меня письмо. Но в эту страшную минуту я никому, кроме тебя, не могу писать. Да, пожалуй, больше и некому. Прочитай письмо до конца, каким бы сумбурным оно тебе ни показалось.

Это мое последнее письмо.

Не знаю, когда оно дойдет до тебя. Я забрался в глухой угол, куда почта заглядывает не чаще одного раза в месяц. Представь себе этот Саидон чудесные просторы, заросшие камышом, где первый плуг посевной пойдет прямо по следам тигров.

Впрочем, все это шутки, к тому же – горькие. А если говорить всерьёз, Саидон – кишлак, в котором я торчу уже два месяца, – это кучка полуразвалившихся глинобитных мазанок, меж которыми свободно гуляют горные ветры, на единственной улице – липкая, густая желтая грязь, долгие дождливые ночи, черные, как мои мысли.

Я хожу по унылому кишлаку, смотрю вокруг себя. Вот она, страна моей мечты!

Да, я мечтал! Мечты согревали мое печальное детство. Часами сидел я, бывало, на чердаке нашего старого дома, закрыв глаза, не шевелясь. Я мечтал. Забитый, одинокий мальчик, я жил только в это блаженное время.

Я рос без друзей, без ласковых слов и улыбок. Мальчишкой, вытирая слезы обиды, я мечтал о мести. Страшные планы возникали в моем воображении. Я жег, громил, убивал, мстил всему миру за то, что я некрасивый, забитый, угрюмый.

Я рос, и вместе со мной изменялись мои мечты. Я начал мечтать о богатстве, о власти. Я смотрел на витрины магазинов (шли первые годы НЭП'а), и мне хотелось разбить стекло и взять все, что там сияло, радовало, соблазняло. Я заглядывался на проходивших мимо девушек, они не обращали на меня внимания, а мне хотелось, чтобы они любили меня. Для этого надо быть сильным и богатым – так думал я тогда.

Я набросился на колониальные романы. И вот мне стало казаться, что я такой же смелый, с твердой волей человек, как и те, которые открывали новые земли, охотились на хищных зверей, убивали своих соперников, покоряли народы и становились королями диких племен. Я мечтал об экзотических странах, о ветрах прерий, о жемчужных дворцах раджей, о покорных чернокожих рабах. Но что видел я, кроме кирпичных тротуаров заштатного провинциального городка, облезлых конторских столов да бухгалтерских книг?

И тогда я поехал в далекую таинственную страну, где за хребтами снежных гор, в дымке романтического тумана, мерцали власть, слава, почет.

Первые дни я жил, как во сне. Я ходил по базарам, навстречу мне вставали и низко кланялись смуглокожие торговцы, из-за дувалов на меня смотрели любопытные глаза девушек, старики у мечети с почтением произносили мое имя. Ибо я – представитель великой империи, покровительницы этой захудалой и нищей страны. Я – европеец в белом пробковом шлеме... Но это была только иллюзия. Действительность оказалась совсем иной. Жизнь беспощадно и бесповоротно сразу разрушила мои мечты.

В Дюшамбе меня усадили за кривоногий конторский стол, заставили составлять платежные ведомости и проверять авансовые отчеты.

Разве за этим я ехал сюда?

История ускорила свой бег. То, что раньше происходило столетиями, теперь совершалось за несколько дней. Страна сдвинулась с места. Я был нужен стране, но нужен, как маленький незаметный винтик нужен огромному механизму. Годовой зарплаты мне бы не хватило на покупку одного белого пробкового шлема...

Осталось одно – высиживать повышения, завоевывать доверие руководства, льстить, унижаться. Это уже не дорога, а тропинка, не ходьба, а ползание. Но она тоже могла привести к власти и славе. Я занялся мелкими интригами, склоками, сплетнями – это казалось мне важным, вело к заветной двери с надписью: "Главный бухгалтер".

Я жил двойной жизнью. Днем, на людях я был незаметным счетоводом в стоптанных туфлях, лохматым и молчаливым. Я держал себя скромно, старался всему услужить, не высовывался со своими мнениями, никогда никого не перебивал в разговоре, почтительно вставал, обращаясь к начальнику.

А когда я приходил домой, то сразу забывал об этой унылой и жалкой жизни и, оставаясь наедине с собой, превращался в большого, смелого и красивого человека. Я уходил в мечты, я совершал замечательные дела, распоряжался судьбами тысяч людей, любил прекрасных девушек и они любили меня. Только твой приход возвращал меня к действительности. Вы создавали новую жизнь – воздвигали города, строили школы, сеяли хлопок. Как-то в споре ты сказал мне: "Ты можешь только мечтать о подвигах, а совершать их будут другие..." Я много думал об этом. Твои слова отрезвили меня. Я увидел, что мой удел – конторский стол и отчеты. Что ж, для меня это значило примириться с судьбой маленького человечка, замкнуться в своем собственном мирке и попытаться жить своей маленькой жизнью. Это был выход. Я решил найти друга и пройти с ним жизнь, подняв воротник и не оглядываясь по сторонам.

В это время я встретил девушку. Я полюбил ее. Она была в центре моих мечтаний. Все мои мысли и чувства вращались вокруг этой тоненькой девушки с большими глазами. Ходыча! Для нее я завоевывал страны, подкупал, убивал, соблазнял. Ради нее совершал я героические подвиги, пересекал земной шар.

Но это были только мечты, так не похожие на действительность. Это была моя вторая жизнь. А в первой жизни – в реальной серой жизни счетовода, метящего в главбухи, я потерпел сокрушительное поражение. Я полюбил честную, хорошую девушку и, боясь открыто взглянуть ей в глаза, сбежал в глухую дыру и спрятался в кишлаке Саидон с горьким сознанием, что последний мост, который я пытался перебросить от мечтаний к действительности, – рухнул. Я сразу понял, что никогда не смогу превратить мою мечту в действительность, понял, что не помогут мне ни пробковый шлем, ни склоки, ни интриги...

Здесь тихо, очень тихо в этом кишлаке. Я стою перед собой во весь рост – как голый перед зеркалом, и вижу каждое пятно на моем теле. Их много, этих пятен. Они покрывают меня всего...

Чем я живу? Я не радуюсь вашим успехам, меня не печалят ваши неудачи, я не злорадствую над вашими поражениями. Какое-то тупое равнодушие отрешает меня от всего окружающего.

Исчез мир моей мечты. Остался один мир – мир, в котором существует этот грязный и унылый кишлак Саидон, с его залитыми грязью улицами, разрушенными дувалами, с его сырой, темной мазанкой, где за трехногим столом протекает моя жизнь. Моя жизнь! Она никогда никому не была нужна, а сейчас она не нужна мне! Я решил уйти. Когда получишь это письмо – ты не найдешь меня в живых. Прощай. Николай".

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЖИЗНЬ

В конце осени неожиданно прекратились дожди, разошлись свинцовые громады туч и открылось глубокое синее небо. Днем солнце припекало, подсохла грязь. Запоздавшие осенние цветы подняли головки. В садах, перепутав времена года, расцвел миндаль.

В выходной день, под вечер. Ходыча пошла в городской парк. Деревья бросали длинные тени. Стояла ленивая тишина. В желтой траве прыгали огромные кузнечики. Под ногами шелестела опавшая листва. Ходыча медленно ходила по дорожкам, полной грудью вдыхая прохладу вечера. Ей нравился тихий парк, одиночество.

Свернув в боковую аллею, она столкнулась с высокой девушкой. Звали ее Тоней, она тоже работала машинисткой в их наркомате. Ходыча обрадовалась встрече и с улыбкой протянула ей руку. Тоня как-то искоса посмотрела на нее и покраснела. Она поздоровалась с Ходычой и, не отпуская ее руки, спросила:

– Ну как, дорогая, чувствуешь себя после всего этого?

Ходыча удивилась.

– После чего – этого? – спросила она.

– Ну, этого несчастья... – девушка замялась, – что произошло с Николаем.

– Я не понимаю, – тихо сказала Ходыча, чувствуя как что-то твердое подкатилось к ее горлу. – Что произошло с Николаем?

– Ты не знаешь? Ведь из Саидона сообщили, что он застрелился.

До сознания Ходычи эти слова дошли не сразу. Мысли у неё вдруг пропали – образовалась какая-то черная пустота. Ходыча стояла безмолвно, неподвижно. Ей хотелось кричать, но голоса не было. Ходыча бросилась из парка. Она бежала по улицам. В глазах у нее расплывались яркие радужные пятна, в безумном вихре пролетали страшные, уродливые фигуры встречных людей. Девушка бежала изо всех сил, чтобы укрыться, чтобы не слышать звучащих в ушах страшных слов.

Рванув дверь, Ходыча вбежала в комнату. На полу были разбросаны окурки, дынные корки, Ходыча схватилась за грудь – там, внутри, неистово билось сердце.

В комнату вбежала Тоня. Она бросилась к Ходыче. Но девушка не увидела ее. Сбивая посуду, она грудью упала на стол, потом сползла на пол – на окурки, на дынные корки. Ходыча была в глубоком обмороке.

Очнулась Ходыча далеко за полночь. На столике догорала маленькая керосиновая лампа. Тоня спала на приставленных к кровати стульях. Ходыча вспомнила все, что произошло за день. Воспоминания были так ярки, что, пожалуй, превосходили действительность.

Ночь тянулась бесконечно. Ходыча неподвижно лежала на кровати. Она перебирала в памяти свою небогатую событиями жизнь. Вспомнила Борю Власова, первую трогательную и смешную любовь. Николай... Сердце сжала острая боль. Ходыча глухо, беззвучно и тяжело зарыдала.

Перед рассветом похолодало. Ходыча тихо встала, разожгла в печке огонь и присела напротив. Долго сидела она неподвижно и смотрела на огонь. Он казался ей таким хитрым, увертливым, будто живым. Он то бесследно исчезал, то вдруг вырывался на волю и начинал дикий, фантастический танец, извиваясь и размахивая желто-красным платком.

Ходыча с трудом оторвала глаза от пламени и чтобы занять себя, стала перебирать старые бумаги. Она нашла два письма от Бориса, полученных вскоре после приезда в Дюшамбе, и решила их сжечь. Зачем хранить письма от человека, который для тебя уже не существует? Ходыча бросила их в огонь, и он – хитрый – затих, затаился сначала и только листки писем слегка шевелились, а потом сразу – ярко и бурно вспыхнуло пламя. Нежные слова, мечты, надежды на будущее. Маленькая горстка пепла – вот, пожалуй, и все, что осталось от них. Пусто. Ничего и никого. Одна на всем свете.

Утром Тоня ушла на работу. Ходыча долго умывалась, тщательно причесалась, накрасила губы, подвела брови. Она надела лучшее свое платье и вышла из дома. По улице шла с опущенными глазами, не смотрела по сторонам, не оглядывалась. Она пересекла пустынную главную улицу, свернула за угол и вошла в парикмахерскую.

В маленькой парикмахерской было по-утреннему прохладно и чисто. Мастер сидел у окошка и разглядывал прохожих. Клиентов он не ждал – в такое раннее время их обычно никогда не бывает. И поэтому он обрадовался приходу Ходычи.

Она немного знала этого молодого, черноглазого и веселого человека – не раз приходила к нему подстригаться. Девушка поздоровалась, села в кресло и сказала:

– Подстригите меня немножко.

Мастер неспешно закутал ее плечи простыней и принялся за работу. Легкий, ритмичный стрекот ножниц нарушил тишину в парикмахерской. Мастер попытался заговорить с Ходычой, начал ей что-то рассказывать, но девушка не отвечала, не поддерживала разговор.

Окончив работу, парикмахер спросил:

– Что еще прикажете?

Ходыча впервые взглянула на него, улыбнулась и сказала:

– А вы все сделаете, что я вас попрошу?

– О, конечно! Сию же минуту. – заверил мастер.

– Тогда принесите... принесите мне мороженого.

Парикмахер улыбнулся, поправил себе прическу и вышел на улицу.

Как только Ходыча осталась одна, она взяла со столика бритву, попробовала ее пальцем и, крепко сжав зубы, провела лезвием по левой руке у кисти. Сталь легко и ровно вошла в тело, из-под бритвы брызнула кровь. Девушка положила бритву у зеркала и опустила руку.

Кровь медленно вытекала на пол. Ходычу слегка тошнило, кружилась голова. Неожиданно в тишину ворвался крик испуганного парикмахера. Он растерянно заметался в дверях, потом бросился к Ходыче, схватил ее окровавленную руку и туго перевязал чистой салфеткой.

На крик возле парикмахерской собрались люди. Через несколько минут перед дверью остановился извозчик. Ходычу осторожно вывели и усадили в экипаж.

В больнице ее сразу отнесли в операционную.

...Доктор Моков протянул руки медсестре, которая стянула с них перчатки, и сделал знак санитарам унести Ходычу в палату. Только после этого он возмущенно взмахнул руками и закричал:

– Это чорт знает что! Это неслыханно! Нам только этого не хватало! Люди режутся среди белого дня...

Работники больницы хорошо знали старика – его вспыльчивый характер, его неизмеримую доброту и склонность к брюзжанию. Но такой вспышки никто не ждал даже от доктора Мокова. Он сердито надвинул на лоб старенькую шляпу и крикнул:

– Кто здесь у нас комсомолом заведует? Пришлите ко мне. Быстро!

Послали за медсестрой Шурочкой, секретарем больничной ячейки. Ее нашли дома – она жила здесь же, во дворе больницы. Она стирала. Недовольная, что ее оторвали от дела, Шурочка вошла в перевязочную.

– Ну, кому я нужна? – спросила она.

Моков быстро повернулся к ней.

– Вы комсомолом заведуете?

Шурочка сердито посмотрела на него.

– Комсомолом не заведуют.

– Неважно. Как это называется. Где мне найти ваших начальников?

– Каких? Городских?

– Ну да, городских.

– В горкоме, конечно.

– А горком где?

– Горком? – Шурочка подумала о недостиранном платье и вздохнула. Давайте я вас провожу, что ли.

– Пойдемте.

Шурочка пошла вперед. Доктор Моков в белом халате семенил за ней. Всю дорогу он говорил сам с собой, спотыкался, поправлял очки и чертыхался.

В горкоме заканчивалось заседание бюро. В накуренной комнате сидели охрипшие от споров парни и девушки. Переполненные пепельницы не вмещали окурков. В раскрытые окна медленно выходил дым. Люди устали – разбирался тридцать восьмой вопрос.

Доктор и Шурочка вошли в приемную, где сидел технический секретарь Ушмотьев.