Текст книги "Перпендикулярный мир"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Ну, тогда пойдем гулять, – сказала она, думая, что прогулка навеет на Ивана долгожданный целебный сон.

Она взяли в сенях фонарики, и вышли на улицу…

Была ночь.

Как бы сказать поточнее… Была звездная ночь. Была тихая теплая звездная ночь, без невидимых облаков сверху.

Зато сверху, как никогда, наверное, до этой ночи, было понатыкано всяких звезд и созвездий, – прямо какая-то мешанина из них. И ни одна не мешала другой как-то существовать… Не обратить на них внимания, не было никакой возможности. Потому что, это было единственное в мире, что светилось, и мириадами светлячков, освещало землю. Вернее, совершенно не освещало, но – светилось.

Кроме фонариков Миши и Ивана, конечно.

– Тебе нравится Роза? – спросила Маша.

– Я тебе не девчонка, – рассердился Иван, – это вы языком треплите, как помелом: нравится, – не нравится… Со мной на эти темы больше не разговаривай.

– Я с тобой никогда и не разговаривала об этом, – первый раз спросила. Мне она понравилась… Тебе сказать ничего нельзя.

Маше стало обидно, и она захотела заплакать. Но как-то не до конца, так что на полдороге остановилась.

– Ты знаешь, Ванечка, – сказала она как-то жалобно, – я всем приношу несчастье… Все вокруг меня становятся нервные, раздражительные, – и со всеми, со временем, происходит что-нибудь плохое… Я не знаю, что делать.

– С чего ты взяла? – пробасил в темноте Иван. – Такую ерунду?

– Это не ерунда, – вздохнула Маша, – это то, что есть на самом деле… Миша второй раз уже пропадает, ты – заболел, полковника ранило, шахта взорвалась… Все на грани какого-то смертоубийства. То чуть ниже этой грани, то чуть выше. И все из-за меня.

– Опять? – грозно спросил Иван.

– Не опять… – горестно сказала Маша, – а так и есть. Мне, кроме тебя, не с кем посоветоваться. Я так боюсь… Себя… Во мне что-то есть, Ванечка, я чувствую. Что-то разрушающее, что-то несущее всем горе, что-то, из-за чего всем становится плохо… Ты думаешь, я понимаю, что происходит? Я совсем ничего не понимаю. Совсем ничего… Вот взять то, что случилось в поезде, после чего ты заболел. Что там произошло, – я совсем ничего не понимаю. Я все время думаю об этом, – я стала какая-то другая, будто бы совсем не я. Тогда… Я понимаю: стресс от опасности, он что-то мобилизует в человеке, какие-то его внутренние резервы. Когда все чувства обостряются… Но не до такой же степени, – я тогда была сама не своя… Я тебе открою тайну, только ты ее никогда и ни кому не говори, дай мне честное слово.

– Маш…

– Нет, ты дай мне честное слово, что никогда никому ее не скажешь.

– Ну, даю.

– Я тебе верю… Так вот, когда те бандиты ворвались к нам в купе, я вдруг почувствовала себя иначе. Нормально бы испугаться, выложить им все вещи, делать то, что они говорят. Чтобы остаться в живых… Я так бы была счастлива, если бы это произошло со мной. Но я не испугалась. Наоборот… Вдруг поняла, что я, вроде, как воспитательница в детском саду, и ко мне подошли мои маленькие воспитанники, глупые и несмышленые, зла то толком никогда не видавшие, не умеющие это зло делать… Так, детский сад какой-то, на самом деле… Вот видишь…

Маша замолчала, молчал и Иван.

– Не перебивай, – сказала Маша. – Ты думаешь, я на них набросилась?.. Нет, я их воспитывала, я им преподала урок, я их мило журила. Совсем не рассердилась на них, мне было жаль только, что они так неумелы и так беспомощны… Я сожалела, что ни в одном из них нет таланта, заниматься тем делом, которым они вдруг решили заняться. Потому что это дело, – не их дело… Все, что случилось там, было лишь сожаление от того, что я встретилось с бездарностью. Потому что в любом занятии нужно стремиться к совершенству… Понимаешь, на меня вдруг что-то нашло… Ты заболел из-за меня. Я это знаю… Не возражай мне.

Иван не возражал, он – слушал.

– Но самое страшное не это, – сказала обреченно Маша. – Самое страшное в другом. Самое страшное в том, что быть их воспитательницей, – понравилось мне…

Меня, в воспоминаниях, все время тянет к этому месту, когда со мной что-то начало происходить, и вспоминая, я словно бы заново начинаю проходить тот путь… Это, словно бездонная прорва во вселенной, которая засасывает в себя… Когда я приближаюсь к этому моменту, я приближаюсь к этой прорве, – она тогда начинает притягивать, тащить, как магнитом. У меня есть силы вырваться, – я вырываюсь, конечно… Но меня все время тянет к этому воспоминанию. Это как попробовать не думать о белой обезьяне. Чем больше я говорю себе, что не должна об этом думать, тем больше меня тянет об этом думать, – тем непреодолимее становится это желание…

У меня уже нет сил сопротивляться. Все происходит как-то само собой, – стоит мне ненадолго отвлечься, задуматься о чем-нибудь, как внутри возникает наше купе, я вспоминаю, как услышала выстрелы, когда поезд остановился, и испугалась, как во мне все подобралось, потому что я подумала, что выхода нет. Что нет никакого спасения, и мы с тобой оказались в ловушке.

Тогда я поняла, что должна спасти тебя, любой ценой, чего бы мне это не стоило… Это был мой первый и единственный испуг.

Я не думала о себе, со мной ничего не могло случиться. Плохого. Я не то чтобы это знала, это было, как само собой разумеющееся. Понимаешь?.. Когда они ворвались в вагон, и мы услышали их голоса, – во мне была просто растерянность, ничего больше. Словно, какая-то паника. Будто бы можно было спастись, и способов было несколько, и нужно было выбрать, – но времени оставалось мало, чтобы как следует подумать, и выбрать… А когда открылась дверь купе, – все это исчезло. Как только открылась дверь, и я увидела то лицо, – мне даже смешно стало, что я на пустом месте, из-за ерунды такой, напридумала столько сложностей, и что-то там даже собиралась выбирать. И не знала, как мне лучше спасти тебя.

Тогда я вдруг поняла, что все это, – детский сад.

И тогда я – убила…

Хотя могла не убивать. Это была прихоть. Какое-то любопытство: как бывает, когда кого-то убиваешь?.. Какие при этом переживаешь эмоции и какой адреналин приходит к тебе?.. Какой заряд бодрости получаешь. Просто ради любопытства, – понимаешь?..

Я никогда никого не убивала, Ванечка, – никогда и никого… Когда убила, в этот первый раз, – со мной ничего не случилось. Ровным счетом ничего.

Я не сошла с ума, не испытала шок, не было никакого эмоционального потрясения, и никакого адреналина. В фильмах вампиры испытывают необыкновенный кайф, когда пьют чью-то кровь, – поднимают морду кверху и ревут. От наслаждения.

У меня, к счастью, не было наслаждения. Но не было ничего другого, – я просто давала урок… Как строгая, но справедливая воспитательница. И не столько им, не им, этим беспомощным мужичкам, потерявшим голову от жадности. Сколько себе.

Я. Сама. Себе. Давала. Урок.

Так я понимаю это теперь.

И знаю: в любой момент я могу повторить это снова. Легче и с меньшими усилиями, более изящно, – что ли. Словно бы прошла какую-то дорогу, перешла через что-то, – и теперь знаю ее, эту дорогу… Как на ней через это что-то, перешагивать.

Я сама себя боюсь.

Потому что так не должно быть… Ведь так не должно быть, Ванечка? Да?

– Маш, ты такие вещи говоришь… Мне страшно.

– Но ты должен это знать. Иначе, было бы хуже, если бы я тебе ничего не сказала… Ведь это я погубила тебя, из-за меня ты заболел. Я не хочу, чтобы это случилось снова… Если ты ничего не будешь знать обо мне, – это обязательно случится снова.

Мне хочется повторить это!.. Вот в чем ужас!

Я чувствую, когда ко мне приближается та бездонная прорва, и начинает так неотвратимо притягивать меня, что сопротивляться ей с каждым разом становится все тяжелей и тяжелей, – я чувствую, что когда окажусь там, в ее черных владениях, – это понравится мне…

Но что-то же надо делать, да? Со всем этим?

И я решила: если почувствую, что сил моих больше нет, ну так: окончательно почувствую, – то я убью себя…

Тогда ты меня похоронишь. В том месте, где я себя убью… Без всяких этих дурацких условностей, гробов и крестов. Просто закопаешь в землю… Потому что это буду уже не я. Так что, – можешь относиться ко мне без всякого почтения.

– Машка, как ты можешь о себе так говорить… И – об этом… Ведь это – все!

– Не все… Я – это знаю. Запомни это, – на будущее. Но – никому не говори… Не все.

– А что делать мне? – спросил Иван. – У тебя хоть есть бездонные прорвы. У меня, кроме тебя, никого нет… Я останусь один. В каком-то параллельном мире, – из которого нет дороги. И закопаю здесь тебя. Одну… Получится, что ты меня бросишь… Мишка будет ждать нас у почтамта. Что он скажет, когда увидит меня без тебя. Ты – подумала?

– Я не знаю… – горестно сказала Маша. – Я – ничего не знаю…

– Я знаю… – сказал, но, впрочем, не очень уверенно, Иван. – У тебя обнаружились ярко выраженные паранормальные способности. Ничего особенного, с некоторыми людьми так часто бывает… Некоторые начинают притягивать взглядом предметы, спички, или сигареты. Некоторые начинают прожигать взглядом, могут запросто устроить любой пожар, сами того не желая. Некоторые гнут вилки и ложки. Тоже – глазами… Некоторые начинают глотать, все, что не попадется под руку. Один мужик съел телевизор и собственную машину. Другой, – рояль… И что? Кто-нибудь из них захотел из-за этого лишить себя жизни?.. А всякие Ванги, Нострдамусы и Кассандры? Что ты скажешь на это? Когда у такого человека появляется способность заглядывать в будущее? Самое обычное дело… Просто от желающих проконсультироваться по поводу себя, нет отбоя…

Я читал про мужика, который два раза сбегал из тюрьмы. Охранники сами приходили к нему в камеру, и отдавали пистолеты. Сами – открывали двери… Что ты скажешь на это?.. А Вольф Мессинг? Слышала о таком?.. Это вообще, что-то… Он про себя целую книжку написал. Я, правда, до конца не дочитал. Но он творил чудеса. Мог сутками изображать из себя мумию, протыкал себя в разных местах саблей, и запросто находил любой предмет, который от него прятали. Тридцать лет на сцене, ты подумай только, – и ни одного прокола.

С тобой, так вообще просто… Нас же приперли в угол, как мышей. Я сам себя не помнил. Может, и во мне что-то пробуждалось, – только не смогло пробудиться… В тебе, – смогло. Вот в чем все дело.

И вообще… Ты сама не понимаешь, какой ты интересный человек! Ты – вообще: самая красивая, самая умная, самая богатая, самая непосредственная…

– Самая ненормальная… – сказала Маша. – Спасибо тебе, ты так хорошо обо мне говоришь.

– Как же иначе, – ведь я тебя люблю… – сказал Иван. – Без тебя я не представляю своей жизни… Она – не может без тебя. И без Мишки… Это какой-то природный симбиоз. Мы же трое, – не можем существовать друг без друга. Ты хоть понимаешь это?

– Ваня, это ты не понимаешь, – тихо сказала Маша. – Я – убила человека… И меня тянет убивать еще.

6.

Ах, сколько на небе звезд!.. Их невозможно сосчитать.

Можно начинать с любого места: раз, два, три, четыре… Или продолжать с любого, – и с любой цифры. Все равно никогда не ошибешься.

Они, звезды, – яркое доказательство нашего животного происхождения, и нашей ничтожности. Они горят в ночи, а мы, – как бы ничтожны. Похожие на песчинки, заброшенные на далекую окраину Вселенной.

Но только вот, почему-то, когда смотришь, задрав голову вверх, такой вот тихой и теплой ночью, на их загадочное перемигивание, не хочется об этом думать. И совсем не о том говорят они, задравшему к ним навстречу голову, человеку.

Совсем не о том, – вот ведь, что странно. И, пожалуй, даже удивительно…

Или человек, задравший к ним голову, так глуп, что не понимает ничего? Глуп и мелок, – червь, одним словом?

Но что-то здесь снова не так. Что-то опять не сходится… Или задираешь голову, или не задираешь головы. Вот и все. Вся разница… Но никакого космического унижения. Ни для кого. И – никогда.

Иван голову задрал… И стал смотреть.

Болезнь еще не прошла в нем. Недавний долгий сон, – был еще рядом. И разговор с Машей отнял у него много сил.

Он так устал от ее слов, – а вид бесконечного пространства собрался было как-то пожалеть его… И он подумал, что ночь – спокойнее дня, если выспался днем, и поэтому не тянет спать ночью. Спокойнее и ближе к нему, чем день. Потому что днем случаются сплошные неприятности. И нужно много думать.

Он вспомнил свой долгий сон, как летел на коне к этому звездному небу, летел, летел, летел, – и никак не мог долететь. Как ни старался.

И как тогда ему стало все равно, что случится с ним дальше. Когда он понял, – что никогда не долетит на этом коне до неба.

Маша была рядом, – они долго молчали. Так долго, что потеряли счет времени, – только светили в темноте их фонарики, и горели над головой равнодушные звезды.

Потом, в тишине, они услышали чьи-то шаги, – кто-то решился потревожить их покой, и приближался к ним со стороны дома.

Они, оба, повернулись на звук вкрадчивых незаметных шагов.

– Беда, госпожа Светлана Игоревна… Иначе бы не побеспокоил вас в вашем уединении…

– Что-то случилось? – безразлично спросила Маша.

– Вот-вот случится, – извиняясь, сказал Марат.

По всему было видно, что он улыбается ей в темноте. Что ему неудобно, на самом деле, было потревожить ее.

– Разные люди… Никто не понимает нас… Но в деревне любят порядок, чтобы все было по-честному…

В свете фонариков стало видно, Марат подошел к ним в полной боевой экипировке: через плечо перекинут автомат, на поясе висели гранаты и сумочка для запасных патронов, а за спиной, – военный рюкзак, тоже чем-то набитый.

– У нас ведь в деревне – справедливость, – сказал он, – никто друг друга не обманывает. Если кто обманет, – такой позор, что представить страшно… А здесь никто ничего не понял. Вот, что обидно. Я пробовал объяснять, да что толку… Народ простой, что видят, о том и думают… Так что, – беда.

– Я не понимаю, – сказала Маша. – Какая беда?

– У нас вся добыча – общая, – сказал Марат. – Когда мы на дело идем, все, кто там что надыбит, это общее, все попадает в общий котел. Потом уже старики распределяют: кому что… Чтобы по-справедливости. Поэтому никто не в обиде… Слоны тоже общие, – это святое.

– Какие слоны? – спросила Маша. Она продолжала ничего не понимать.

А Иван слишком устал, чтобы вникать в подробности разговора. Он прислонился спиной к стволу ближайшего дерева, и сел. Так ему было удобней.

Сейчас он с удовольствием бы поспал. Глаза его закрывались сами собой, – в предчувствии этого сна.

– Слоны, – это люди… Ну, те, которые становятся нашей добычей. От них идет главный наш доход.

– Правильно, – сонно согласился Иван. – Человек, наше богатство.

– Ваш мальчик уже почти поправился… – довольно сказал Марат, но было видно, он просто хочет сказать Маше что-то приятное. – За слонами самый строгий контроль, у нас с ними без всяких вольностей… Голову можно потерять, если что-то с ними себе позволишь. Без приказа… Вы получились не слоны, вы получились наши знакомые, – которых мы встретили в поезде. Это совсем другое дело…

Марат замолчал, пошарил где-то там у себя на одежде, вытащил платок и стал вытирать пот со лба, – хотя было тепло, но не до такой же степени, чтобы на лбу выступал пот. Вытер, спрятал платок, и продолжал:

– Завистников много… Люди, всегда находят, чему завидовать… Настучали старосте, что вы с мальчиком, не мои знакомые, что мы, с Рахимом и Славкой договорились, чтобы выдать вас за знакомых, потом тайно продать на ярмарке, а всем сказать, что вы погостили, и уехали от нас.

– Вы продаете пленных? – спросила Маша.

– Да… – сказал Марат. – Кто-то остается, конечно, но большая часть идет на продажу… Было тайное расследование, мы ничего не знали. Они пришли к выводу, что вы не наши знакомые. Потом, часа три назад, вызвали меня к старосте. Я пытался объяснить, что вы – Госпожа. Что я недостоин даже пыль лизать у ваших ног… Разве они поймут. Темные люди… Совсем темные люди… Ничего не видят. Слепые… Ярмарка послезавтра, они приказали, чтобы я отдал вас завтра с утра, в общий котел. Ничего не хотели слушать.

– А зачем слонов покупают? – спросила Маша.

– Как зачем?.. – удивился Марат. – Для всяких надобностей. Рабочие руки везде нужны… Если у слона есть специальность, – ему повезло. Сапожник, к примеру, или художник. Плотники, каменщики, – за них дают большие деньги. Дети дорого стоят… Женщины идут в мастерские: шьют, ткут, по хозяйству, или еще куда. За них меньше всего дают… Но за красивых и молодых, – очень много. Красивые и молодые, – это целое состояние… Поэтому они решили, что мы вас прячем.

– Совсем как в древней Греции, – сонно сказал Иван.

– Я переговорил с Рахимом, – сказал Марат, – мы вас переправим к его брату в Толдык, это километров триста отсюда. До границы, правда, довольно опасно добираться, да и сама граница. Но зато там будет спокойно. Там уже государство.

– Какое государство? – спросила Маша. – А сейчас мы где?

– Там Южно-Уральская Республика. У нас же свободные земли, вольные. Никому не принадлежат. Здесь мы сами себе хозяева.

– А с вами что будет? – спросила Маша.

– Умереть за Госпожу, – высшая награда, – коротко сказал Марат.

Иван подумал: это же сумасшедший дом… Как только он это решил, – что он совершенно нормальный, а сумасшедшие все они, весь этот сумасшедший вольный мир, вокруг него, – как ему стало спокойно, и он заснул… Крепким здоровым сном подростка, – который недавно болел, а теперь спит, и набирается во сне сил.

Глава Пятая

«Счастье – когда ощущаешь потребность в Боге.

Тогда для тебя существует – Царство Вселенной».

Евангелие перпендикулярного мира

1.

Старенький «Уазик» с брезентовым верхом, и пыльный внутри, выхватывал фарами из непроницаемой тьмы кусок дороги. Разбитую шинами колею, которая петляла, извивалась между деревьями, – то поднимаясь, то опускаясь в низинку, где под трухлявым настилом из бревен хлюпала черная вода.

Иван спал, опустив голову к Машиному плечу, та же сидела прямо и смотрела перед собой, на ту точку, которую выхватывали фары машины, и которая все время бежала вперед. Одета она была все так же, в застиранное деревенское платье, чуть больше размером, чем нужен был ей, и в платке, который закрывал ей волосы. Марат вел машину, а два его товарища сидели тут же, в кабине, вооруженные до зубов, будто собрались на нешуточную войну. Даже взяли с собой гранатомет, который длинной палкой торчал между ног у того, который сидел впереди.

Мотор гудел так уютно, что хотелось, чтобы эта дорога не кончилась никогда. Потому что она куда-то вела, и он старался изо-всех сил, – быть верным этой дороге.

Марат что-то сказал отрывисто по-башкирски, а потом повторил то же самое, для Маши, на русском:

– Минут через десять-пятнадцать выйдем на тракт, там асфальт. Там вряд ли нас догонят.

Кому нужно догонять нас, – если мы в такой тайне уехали, – подумала Маша. Даже сели в машину не у дома, а прошли огородами до речки, перешли ее по мостику, там снова шли, пока в каких-то кустах не наткнулись на машину, которая их там поджидала.

Кому нужно их догонять, кто может знать, что они уехали.

Но Славик, который сидел сзади, рядом со спящим Иваном, все время смотрел в заднее окно.

– Может, Аллах помогает, – никого не видно, – сказал он…

Аллах им, наверное, помогал, – но, должно быть, его настроение помогать закончилось, потому что ждали погони сзади, а она пришла спереди.

Поднялись на очередной пригорок и увидели, в свете фар, огромное бревно, лежавшее поперек дороги.

Марат сбросил скорость, так что мотор стало едва слышно, а машина перешла на шаг, и совсем остановилась, метрах в двадцати от этого лежавшего, как ни в чем не бывало, бревна.

Иван продолжал спать, – в машине все молчали. Только передернули затворы автоматов, и как-то по-особенному напряглись, словно бегуны на старте, перед выстрелом стартера.

– Но это же только бревно, – сказала Маша.

– Это не бревно, госпожа, это – засада…

И, словно в подтверждение его слов, сзади раздался треск, и на дорогу упало небольшое дерево, перегородив им путь к отступлению.

Тогда Марат выключил урчавший мотор… Наступила кромешная тишина. В которой слышно стало сонное сопение Ивана.

– Кто-то заложил, – сказал в тишине Марат, – все грамотно сделали… Куда мы теперь дернемся.

– Может, это ветер, – сказала Маша, – никого же нет…

Легкий смешок прокатился по кабине. Госпожа умела шутить.

Марат высунул из машины голову, и, слегка повысив голос, что-то сказал по-башкирски, обращаясь в темноту.

Лес промолчал, будто раздумывая, – потом с другой стороны дороги заговорил с Маратом какой-то скороговоркой, – но тоже по-башкирски.

Голос из темноты говорил и говорил, никак не желая останавливаться. Минут пять или даже больше. И так складно, ни на секунду не останавливаясь, – будто читая им на сон грядущий, Коран.

Маша слушала незнакомый язык, ни одного слова из которого не понимала, – ее завораживала музыка неизвестных звуков, словно было совершенно неважно, что им там говорят, а нужно было просто слушать эту непонятную речь, в которой содержалось столько какой-то древней выверенной гармонии, что не заметить красоту ее не было никакой возможности. Нужно было лишь чуть расслабиться, – и получать удовольствие.

Маша и получала…

– Говорят, нам некуда деваться, – вдруг стал переводить Славик, – там все наши друзья и родственники, они не понимают, что с нами происходит… Говорят, вы не наши знакомые, говорят, что мы стали ненормальные, – а вы, госпожа, ведьма… Говорят, нас приговорили на месяц к яме, – через месяц с нами все станет хорошо. За это время вас продадут, мы больше никогда вас не увидим. И все будет хорошо… Говорят, вас, госпожа, пальцем не тронут, – ни вас, ни мальчика. И продадут хорошо, в хорошие руки… На ярмарке не станут говорить, что вы – ведьма… Говорят, есть порядок, – его нельзя нарушать. Старики совещались, и решили, – исключений делать нельзя. Любое исключение, – сломает порядок… Дают нам подумать, сколько мы хотим сами, – но потом, если мы не согласимся, нас убьют. Всех… Но будут считать нас хорошими людьми, которых лишила рассудка ведьма, то есть, вы, госпожа…

Лесной голос замолчал. Снова наступила тихая ночь. Но – ненадолго.

Потому что, вдруг, послышался женский плач, и следом, похожие на причитания над могилой усопшего, женские звуки.

– Жена Рахима, – как-то бесстрастно продолжал объяснять Славик. – Говорит, – у тебя шесть детей, я жду седьмого… Что стало с твоей головой, ты же всегда был таким хорошим…

– Я ведьма, – да? – спросила Славика Маша.

– Они так думают, – ответил рассудительно Славик. – Они не верили нам, когда мы им говорили, что вы – наша госпожа… Они никому не верят, кроме стариков. Как те скажут, так и бывает.

– Но я же помутила ваш разум, они правы, неужели вы не понимаете? – спросила Маша.

– Наш разум, – при нас… – сказал Славик. – Мы – взрослые люди, много по жизни повидали всякого. Отдаем себе отчет, что мы делаем. Мы – не сумасшедшие. Просто, они нас не понимают. Вот и все…

– Что я с вами сделала, – сказала Маша, уже обращаясь ко всем троим своим охранникам, – я никак не могу понять? За что мне такое горе… Ведь у вас семьи, дети, вы здесь родились, и всех знаете. Все знают вас… Я пришла и все испортила, из-за меня вас могут убить… Кто разрешил мне решать ваши судьбы, кто поставил меня судьей?.. Мне это совсем не нужно… Я – не хочу… У вас на огородах все растет, огурцы, капуста… У вас такие очаровательные дети… Вы грабите поезда, потом продаете людей… Но я-то здесь при чем? Зачем мне это все нужно, решать, жить вам дальше или нет?

– С вами, госпожа, ничего не должно случиться плохого… – сказал Марат. – Вы не понимаете, – кто вы, и кто мы… Что мы перед вами, – пустое место. Нас не нужно сравнивать. Понимаете, – умереть ради вас, по вашему слову, – это величайшее счастье… Что дети, или хозяйство, – ничто.

– Я что, такая красивая? – спросила Маша, которая была в отчаянье, от того, что ничего не могла понять.

– Если у Аллаха есть жена, – то это вы… – сказал Рахим. – Есть красота непостижимая, неземная… Мы – ее слуги. Ничто не может помешать нашей верности. Вам, госпожа.

– Это наваждение, – негромко сказала Маша. – Я точно ведьма, – только не знала этого раньше… Но теперь знаю.

Между тем, жена Рахима продолжала причитать, и никак не успокаивалась. Никто там, в лесу, не мешал ей этого делать.

Странная это была картина: в почти первозданной темноте, освещаемой только подфарниками их «Уазика», среди подступающей черноты ночных деревьев, под звездным небом, на котором эти звезды начинали постепенно гаснуть, – во всем этом стонала и заходилась в речитативе раненая птица.

Перепуганная насмерть, – мироздание которой на глазах начинало рушиться. Тронулись тектонические древние пласты, сея вокруг разрушение, – навсегда лишая привычного. И пронеслась тогда жалоба беспомощного существа, – жалкая, и хватающая за душу одновременно… Ты пичужка, женщина, и червь, без сомнения, и микроб, и нет у тебя ни над чем власти, – гнездо, которые ты так старательно вила, лелеяла, и кроме него, ничего больше в своем мироздании не мыслила, – оказалось так непрочно, так хрупко, так ненадежно. Негде тебе больше спрятаться, некуда убежать, никто не пожалеет тебя больше никогда, и никто никогда не приголубит…

Причитала и причитала, причитала и причитала, причитала и причитала, – никуда от ее причитаний нельзя было деться.

– Если мы не сдадимся, нас убьют? – спросила Маша.

– Да, – ответили ей ее слуги.

– Вам же не нужно, чтобы я умирала?

– Нет.

– Тогда мы сдаемся… Вы идете в свою яму и сидите там месяц, – думаете там о жизни. У вас глубокая яма?

– Глубокая, – сказали ей, – она похожа на горшок, но очень большой. Спускаются в нее по лестнице, потом лестницу убирают, а горло закрывают досками.

– Но там не дует?

– Не дует, – сказали ей.

– Вот и замечательно, – сказала Маша, – раз там не дует… Нас пусть продают. Зато мы будет живы… Вы хотите, чтобы я осталась жива?

– Да, – сказали ей.

– Тогда я желаю, – с некоторой излишней помпой сказала Маша, потому что причитания Рахимовой жены могли разжалобить кого угодно, даже холодный камень, не говоря уже о другом слабом женском сердце, – я желаю, чтобы вы приняли ультиматум стариков. В которых, – мудрость… Пусть они вас и не понимают.

– Но, госпожа…

– Я госпожа, наверное, не только для вас. Есть еще, наверное, много людей, для которых я – госпожа? Ведь так?

– Конечно, но…

– Так что вы сидите спокойненько у себя в яме, отбывайте наказание, а обо мне не волнуйтесь. Мы с Иваном не пропадем… Разве мы можем пропасть?

– Нет, но… Вдруг вас обидят?

– Разве меня можно обидеть? – спросила Маша… И испугалась сама себя. Потому что в этот момент, она вдруг поняла, обидеть ее невозможно. Даже представить невозможно, что кто-то может ее обидеть. Даже теоретически.

У нее вдруг легко закружилась голова, – что-то злое, ядовитое коснулось ее, переполнив каким-то детским, но тоже злым и безжалостным восторгом, – от того, что она одним движением мизинца может уничтожить весь этот балаган… От того, что она, Госпожа, и в ее воле решать, продавать ее или нет, жить всяким этим старикам, или нет, – захочет, будет казнить, захочет, – помилует.

На то она, и Госпожа. Чтобы заниматься всем этим.

2.

Иван проснулся утром, уже на ферме, – на персидских коврах и парчовых подушках.

Ее слуги, перед тем, как переселиться в яму, выбили у своего начальства для своей госпожи приемлемые условия содержания в плену.

Им с Иваном привезли свежего сена, навалили его без меры, распределили ровным слоем, сверху накидали этих самых персидских ковров, на них – этих самых парчовых подушек, поставили в ногах их журнальный столик, на который водрузили столько еды и питья, что можно было подумать, пленников переселили сюда из голодающего края.

Прочая братия, – а в пустующей ферме обитало человек двести, не меньше, – взирала на происходящее с каким-то запредельным изумлением… Как суетились их мучители, как наваливали чуть ли не стог сена, как покрывали его коврами и осыпали подушками, как под ручки привели на него укутанную в платок босую девицу, и принесли на руках спящего подростка. Как положили его осторожно, так, что тот даже не проснулся.

Ну, а когда появилась еда на журналом столике, – тут уж наступила гробовая тишина. В длинном с дырявым потолком сарае, все принялись нюхать запахи свежего жаркого с мясом и картошкой.

На запах, наверное, пришел бородатый доктор. Он поклонился Маше учтиво, и спросил:

– За какие провинности?

– Ни за какие, – ответила Маша. – Мы такие же пленные, как вы… Даже еще хуже.

– А это все, – показал доктор рукой, – с какой стати?

– Сама не понимаю, – сказал Маша.

Она восседала рядом со спящим Иваном, – и занималась тем, что смиряла свою гордыню.

Смиряла изо-всех сил, старалась, уговаривала себя вести себя паинькой, – но ее все злило. Особенно эти ковры и подушки… Про журнальный столик и говорить было нечего. Так ее злил этот журнальный столик.

А уж доктор, – это вообще. Он поводил носом, нос его шевелился, улавливая противный запах свежеприготовленной еды.

– Здесь дети есть? – спросила его Маша.

– Конечно, – сказал тот.

– Дети! – сказала громко, на весь сарай Маша. От ее голоса Иван проснулся и стал в удивлении оглядываться по сторонам. – Пожалуйста, подходите сюда, – вас ждет завтрак. В честь нашего прибытия… До четырнадцати лет, – кому больше, тот уже не ребенок.

Доктор понял, что ему ничего не обломится, – и передумал давать какой-то там свой медицинский совет. Он учтиво поклонился и сказал:

– Если будет нужна будет моя помощь, вы найдете меня там, – и кивнул куда-то вглубь сарая, откуда уже появлялись смущенные чумазые детишки.

– Маш, – спросил сонный Иван, – где это мы?

– В рабстве, где же еще, – ответила ему Маша.

– Я опять что-то проспал? – спросил он.

– Я не могу, – сказала ему Маша, – так злюсь. Меня все здесь бесит…

– Машка, – зевнул во все лицо Иван, – держи себя в руках. Ты мне обещала.

– Не властны мы в самих себе, – сказала, хитро улыбнувшись ему, Маша, —

 
И в молодые наши лета
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть,
Всевидящей судьбе…
 

– Складно, – хмуро согласился Иван. – Но мы, вроде бы, собирались куда-то ехать?

– Нас поймали по дороге… Завтра повезут на ярмарку, продавать.

– Но ты, надеюсь, не наделаешь глупостей?

– Откуда я знаю. Что хочу, то и наделаю. Моя воля…

Дети уже обступили журнальный столик, смотрели на него жадными глазами, но никто из них не приступал к трапезе.

– Ребятки, – сказала им Маша, – стульев у нас нет. Так что придется есть стоя. Это называется, – фуршет… Каждый берет себе по кусочку, отходит в сторону, и ест. Потом подходит за следующим. Понятно?

– Понятно, – недружным хором согласились дети.

– На счет три, налетай, – сказала Маша. – Раз. Два. Три.