Текст книги "Перпендикулярный мир"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Глава Вторая

«Они возлагают на других тяжелое бремя ответственности. Ответственность же для себя они выбирают сами».

Евангелие перпендикулярного мира

1.

– Я знаю, кто вы, – говорит Гера, – мне Птица все про вас рассказал… Вам нужно в Москву.

В ее глазах – торжество. Она вывела меня на чистую воду. Она ждет, что же я теперь смогу сказать в свое оправдание.

– Мне посоветовали выйти на шоссе, по нему сделать шестьсот километров до Волги. Автостопом… А там осмотреться.

– Чем-чем?.. – изумилась Гера. – Повторите-ка еще раз.

– Автостопом, – повторил я.

Чем довел ее окончательно. Она даже икать начала от смеха. И через какое-то время стала смотреть на меня жалобно, чтобы я ударил ее по спине, и прекратил это безобразие…

Мы сидим в домике для вожатых, где три солдатских кровати, застеленных синими одеялами, а на стенах вырезанные из журналов картинки, на которых молодой Шварцнегер, лоснящийся от бицепсов и трицепсов, увешенный оружием, готовится мочить своих недругов. Еще здесь бельевой шкаф, стол, четыре расшатанных стула и занавески на окнах. «Буржуйка», с железной трубой, выходящей на крышу, в честь лета не топится, но с десяток полешек и топор лежат перед ее полуоткрытой дверцей.

Здесь все не мое, – даже варенье из черники, которым меня угощают. Но чай – мой. Я люблю крепкий, пахучий, свежезаваренный чай. Такой, какой сделала для меня Гера. А она сделала его для меня.

Не могу поверить, глядя на эту смешливую девчонку, что она ругается матом, как заправский сапожник. Да что там сапожник, – она любому сапожнику даст сто очков вперед. Гений замысловатого слова… Сам слышал.

Так что, – я тоже про нее кое-что знаю…

– Я – из Александрова, – говорит, наконец, она, немного успокоившись. – Это большой город в сорока километрах отсюда. У нас – железнодорожная станция и автовокзал на этом самом шоссе… Еще у нас, кроме детских домов, есть педагогический институт. Все, кто заканчивает школу с четверками и пятерками, учатся в этом институте. Девочки, конечно… И я – учусь. Я буду учительницей начальных классов.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Но что смешного я сказал?

– По шоссе передвигаются не автостопами, а конвоями, – говорит она мне. Как ученику самого младшего класса. Примерно, – с такой интонацией.

– Сюда ты тоже с конвоем приехала?

– Конечно, – удивляется она моей наивности. – Как еще?!

– Но здесь вот: тишь и благодать…

– Я сама не верила, это было так здорово…

– Когда ближайший конвой. Отсюда?

– Никто не знает. Наверное, осенью, – когда соберут урожай. Тогда будет много конвоев. И туда, и сюда.

– Но у батьков же с атаманами перемирие. Мне так сказали.

– У них перемирие. Они там в теннис играют, на даче. Фейерверки по-вечерам запускают, и музыка у них там хорошая… Но без конвоя лучше на шоссе не появляться.

– А я-то думал: чуть что, и за кювет… Раз так, и сегодня дороги не будет, – то пора спать… Спасибо за чай. Соседние дома, я вижу, пустые?

Но в ответ мне: тягучее молчание…

Детский сад.

– Опять, может, боишься? – спрашиваю я.

– Они пришли и говорят: ты здесь одна осталась, мало ли что с тобой может случиться. С одной… Так что приходи вечерком в караулку. Так надежней. Развлечемся, и все такое… Сама не придешь, так мы сами за тобой зайдем, мы – люди не гордые. А на безрыбье, и ты сгодишься…

– Страшная что ли?

– Не страшная, – искренне возмутилась Гера, – а мяса мало. Одни кожа да кости… Они любят, чтобы тело было.

Она со мной болтала, как с подружкой, – и не ждала помощи. Она привыкла обходиться собственными силами… Я смотрел на нее и видел: если встану сейчас и отправлюсь искать нужное мне шоссе, – она не обидится на меня, что я вот так бросил ее, с ее непростыми проблемами. В мыслях у нее этого не будет.

– Что станем делать? – спросил я.

– Мы? – не поняла она.

– Ну, мы, конечно, – раз уж ты мне такие ужасы порассказала.

– Вам-то зачем все это нужно. Дядя Миша… Я же вас понимаю. Вам в Москву необходимо. Поспешать. Может, вы собрались там в Пушкинский музей сходить.

– Да ты язва! – восхитился я. – Такие задатки… Может, ты и материться умеешь?

– Я топиться собралась, – говорит Гера.

– Ой-ли, – не верю я, и смотрю на упрямо сжатые губы, и в глаза, полные самого настоящего ужаса. – Скорее, ты со страха утопишь кого-нибудь другого, а не себя.

– Вы так думаете?! – с надеждой в голосе спрашивает она.

Но она добилась своего, – я расположился на соседней койке. В комнате темно, тепло и тихо. Я даже не слышу ее дыхания. Так – тихо.

Огромная Луна над занавеской заглядывает в нашу тишину. Полнолуние. Время всяких чудес и таинственных превращений.

Но мне не до этого, – я хочу спать. Очень… Уплываю в сон, где так же тепло, темно и тихо. Там – отдых.

– Дядя Миша, – вы не храпите? – слышу я осторожный голос.

– Не знаю, – отвечаю я, – я, когда сплю, себя не слышу.

– Ничего, мне нравится, когда мужчины храпят, – говорит Гера. – Спокойной ночи.

– Спокойной, – повторяю я…

Сон… Это такая штука, когда вдруг во тьме появляется серебряная дорога, по которой иду я. Рядом со мной – серебряный пес. Он – мой. Он нюхает землю и бежит впереди. Но это не дорога, – это широкая тропа в ночном лесу. И серебряный он от света огромной спокойной Луны над головой…

– Дядя Миша, дядя Миша…

– Да, – поднимаю я заспанную голову.

– Вы еще не спите?

– Уже нет, – сдержанно отвечаю я.

– Я никак не могу заснуть…

– Все, – говорю я решительно. – Больше, ни одного звука. Еще один звук, и я ухожу в соседний дом. Поняла?

– Да, – соглашается она смиренно.

Я еще какое-то время слышу, как она сопит и переворачивается с боку на бок.

Пока опять не растворяюсь во тьме.

2.

– Дядя Миша… Проснитесь, дядя Миша…

Я зол. Я чертовски зол. Она даже не понимает, как я зол на нее… Я возвращаюсь из своей сказки в эту кромешную темноту, и ледяным голосом спрашиваю ее:

– Что?

– За дверью кто-то стоит.

– За какой дверью?

– За дверью, – повторяет Гера. И я чувствую, как она боится, как вся трясется от страха, вся сжалась в комочек, и покрылась гусиной кожей.

Это ее немного извиняет. Ее – искренность.

– Спать будем при свете. Раз такое дело, – говорю я, легко поднимаюсь в темноте, подхожу к стене и щелкаю выключателем.

Лампочка над столом, закутанная в картонный абажур, вспыхивает, и все страшные тени пропадают. Я доволен своей работой.

– Вот, – говорю я.

Но темно на улице. За той самой дверью.

Я подхожу к ней, отодвигаю засовчик, такой крохотный, что не выдержал бы первого серьезного удара, распахиваю эту чертову дверь настежь, и, обернувшись к Гере, говорю:

– Вот.

И вижу ее расширившиеся от страха глаза. Похожие на два оловянных блюдца.

Следом – какой-то хрип рядом с собой. Слышу.

Вижу. Возникшего из темноты человека. В грязной, порванной во многих местах мореманской тельняшке, со слипшимися волосами, словно он выпачкал их в солидоле, с каким-то уродливым, каких не бывает, лицом: на котором нижняя челюсть раза в два больше нормальной.

С необыкновенно длинными руками, на концах которых, вместо пальцев, – закорючки огромных, коричневого цвета когтей…

У смертяка один глаз, вместо второго – густой солидол. Но ему хватает и одного.

Чтобы увидеть меня, и заметить, что дверь – открыта.

– Топор, кинь мне топор, – кричу я в лицо смертяку.

Потому что от неожиданности перепугался сам, до кончиков своих пальцев. Которые, – без когтей.

Вообще. В этот момент все остановилось. Вся действительность. Все замерло.

Мы смотрели друг на друга долю секунды. Не больше… Моя испуганная реакция оказалась быстрей.

Я отпрыгнул назад, и хлопнул перед смертяком дверью. Вернее, не успел хлопнуть, потому что смертяк навалился на нее, явно желая проникнуть в помещение. Был он боров, что надо, килограмм, судя по виду, под сто, если не больше, да вдобавок с руками, длиннее моих.

– Кинь топор! – крикнул я Гере, из-за всех сил стараясь закрыть за собой входную дверь.

Но вожатая, как вскочила на кровати, с одеялом в руках, как прижалась к стене, так и продолжала стоять, словно каменная…

И я догадался, – помощников у меня в этом сражении не будет.

Я, что есть сил, закрывал дверь, смертяк старался ее открыть… Какое-то время мы провели в этом единоборстве, сродни перетягиванию канатов.

Был он совсем близко, нас разделяла только небольшая полуоткрытая деревянная преграда. Поэтому мы с ним – смотрели друг на друга.

Не знаю, как я выглядел, только что из теплой постели, и какое на него производил негативное впечатление. Он бы, даже если бы и захотел, не смог бы рассказать об этом… А вот свое впечатление, – я знаю очень хорошо.

Единственный его глаз был налит кровью, – вернее, поскольку крови в нем быть не могло, вся она в свое время вытекла, его единственный глаз был налит кровавой бесконечной злобой и яростью. Обращенной ко мне.

Ко мне, который не сделал ему ничего плохого…

Смертяк был перепачкан грязью, должно быть покойник хорошенько повалялся на земле, прежде чем переродился, и захотел крушить все живое, направо и налево… При виде меня, не только его единственный глаз покраснел. Но открывалась пасть и появлялись на свет огромные, похожие на звериные, клыкастые зубы.

Честное слово, хотя у меня совершенно в тот момент не было времени на отвлеченные размышления, – честное слово, я никак не мог сообразить, как у обыкновенного покойника, пусть и зараженного самым необыкновенным вирусом, как на нем могли вырасти такие огромные зубья и так отрасти в длину руки.

Смертяк смотрел на меня и щелкал в моем направлении клыками. Он пытался ими дотянуться до меня, – но у него ничего не получалось.

Между зубами у него выступала желтоватого цвета пена, наподобие слюны, и падала хлопьями вниз. Настолько перед ним был лакомый кусочек…

Он, смертяк, тоже соображал, был далеко не дурак… Уперся ногой в какой-то корень, торчащий из земли, и навалился на дверь с удвоенной энергией.

Если до этого у нас сохранялось шаткое равновесие в силах, то, как только он стал использовать новый прием, – оно нарушилось.

С этого момента он начал побеждать, а я – медленно отступать под его яростным напором.

Я растерянно оглянулся на Геру, – она, все той же мраморной статуэткой, приставленной к стене, стояла на своей постели, защищаясь байковым одеялом… Только ее глаза, полные ужаса, переросли из блюдец – в столовые тарелки.

Смертяк хрипел, плевался пеной, и поддавал всем своим многопудовым весом на дверь. За которой тщетно сопротивлялся я.

До его победы оставалось совсем немного, даже может быть, меньше минуты. Он это чувствовал… А они умеют чувствовать, эти смертяки, – теперь я это хорошо знаю.

Тогда я решился.

Выбрал момент, вздохнул поглубже, и отпустил злополучную дверь. Одновременно, я взлетел в воздух совсем в другом направлении. Я летел к печке. Вытянув вперед руки.

Смертяк ворвался в наш дом, – в который он так хотел попасть. С нерастраченной инерцией всей своей могучей массы. Он пролетел над полом, плюхнулся на конечности, и с разгона заехал под кровать.

Я же, в это самое время, приземлялся у печки. Я – так спешил…

В правой руке у меня оказался долгожданный топор, а в левой – полено, которое я схватил на всякий случай, чтобы и левая рука не оставалась пустой.

Но с этой секунды спешить было уже некуда. Стала важна точность.

Поэтому, я вскочил, повернулся к смертяку и стал ждать.

Когда он поднимется. Потому что, – лежачих не бьют. Даже смертяков. Такой вот глупый сработал во мне принцип.

Когда он встал на ноги, и всем корпусом начал поворачиваться ко мне, тускло сверкая единственным кровавым глазом, – тогда я ударил его. Топором.

Я все помнил, насчет позвоночного столба и обездвиживания. Но первый удар пришелся ему по голове. И развалил ее пополам.

Зато второй прошел по инструкции. Позвоночный столб смертяка перестал существовать. Я так думаю, вместе с ним самим. Как биологическим роботом.

3.

Когда я за ноги выволакивал смертяка на улицу, руки его немного подрагивали, а когти царапали пол. В нем никак не хотела исчезать одна, – но пламенная страсть.

Гера все так же застыла у стены, но глаза ее превратились из тарелок, – в блюдца.

Пусть пока постоит, хорошо, что она делает это молча.

Я уже успокаивался, только внутри что-то еще рвалось во мне и заносило над головой топор.

Закрыл дверь на засовчик, выключил свет и завалился спать…

Никогда не заснуть. После такого… Но что-то нужно было делать. Чтобы прошла какая-то дрожь, колотившая меня внутри. Но – в меру. Как-то лениво. Словно, уходя, прощалась…

Заснул, как ни странно… Но каким-то прерывистым, без сновидений сном. Время от времени он покидал меня, – я прислушивался к тишине, нет ли в ней какого-нибудь шороха. Когда понимал, что шороха нет, – засыпал снова.

– Вы меня ненавидите… Вы правы, – я самая последняя сука на свете.

Я услышал голос, но не понял сначала, кому он принадлежит.

– Во мне нет ничего святого… Я совершенная дрянь. Я полное дерьмо… Что я могу еще о себе сказать.

Тогда я приоткрыл глаза.

Был уже день. Дверь в домик была распахнула, и оттуда приходил здоровый запах соснового леса.

– Вы можете меня избить. Хоть до смерти. Я не буду сопротивляться. Я это заслужила…

– А что, ты классно бы смотрелась в образе смертячки, – сказал я, еще не видя Геры.

Поток ее самобичеваний мгновенно иссяк, я ее задел, – в образе смертячки, она никак не хотела смотреться.

Так что я смог спокойно проснуться и вспомнить все, что случилось ночью.

Ничего хорошего не случилось.

Но и ничего особенно плохого.

Но словно бы я почувствовал себя немного уверенней, – заснул вечером одним человеком, – проснулся немного другим. Более рациональным, что-ли… Мне не хотелось делать лишних движений… Просто я представлял себя, ночного. Захотел удивиться своей неизвестно откуда взявшейся прыти. И – не удивился.

Откинул одеяло, сел на кровати. Мир принял прежний облик. Только мой стал иным, – более целеустремленным, наверное. В чем-то… Но по-прежнему, – пустым. Все было не так.

Стол был накрыт к завтраку, и, наверное, давно.

Посредине его стояла сковородка с остывшей яичницей, где яиц было набухано чуть ли не с десяток, на отдельной тарелке – хлеб, еще на отдельной тарелке – половина жареной курицы, тоже остывшей.

– Это все мне? – спросил я, приятно пораженный.

– Я себя наказала, вы не думайте, – сказала Гера. – Всю ночь не спала… За эту ночь я себя возненавидела… Самой лютой ненавистью. Какая возможна… Я бы утопилась. Но у меня, кроме меня самой, больше никого нет…Ведь так?.. Поэтому я решила себя перевоспитать.

– Ты хорошо начала, – сказал я, не в силах отвести взгляда от заботливо накрытого стола. Это такой располагающий знак внимания.

– Я открыла дверь. Он лежал там, – сказала Гера и замолчала.

Тогда я на нее посмотрел. Глаза у нее были обыкновенных размеров, но такие серьезные, каких я от нее никак не ожидал…

Вы когда-нибудь видели очень серьезные глаза молоденькой девушки, одетой в простенькое выцветшее платье, единственное, может быть, у нее, – и стоящей босыми ногами на прохладном дощатом полу.

Я – видел.

– Отволокла его к помойной яме и сбросила туда. И яму эту закопала…

– Так ты его похоронила, – негромко сказал я.

– Я его закопала, – ответила Гера.

– Он же был тяжелый, – сказал я.

– Да, – согласилась она.

– Сколько сейчас времени?

– Полдень, – сказала мне Гера.

Обедали мы молча. Кусок в горло не лез. Так, клевали что-то вилками на своих тарелках.

Я сидел на стуле и чувствовал тяжесть своего тела. Как-будто на него понавесили добавочных гирь. Жевал методично курицу и яичницу с картошкой, не чувствуя их вкуса. Жевал и жевал, точно так, как советуют медики, пережевывал все по тридцать раз, чтобы была польза для здоровья.

– Он же был не живой, дядя Миша, – сказала Гера, – его же до этого уже убили.

– Он-то здесь при чем, – сказал я.

– Это не грех, – сказала мне Гера…

Грех. Не грех, – странное какое-то слово, не имеющее отношения к реальной жизни.

Потому что, – нельзя вернуться. Ничего нельзя вернуть назад…

Ничего не возвращается обратно. Движется только в одну сторону. Только в одну, одну, в одну… Непонятно, – в какую… Но ничего изменить нельзя. Никогда.

Потому что, – никогда никуда нельзя вернуться…

– Следующий раз, когда будет настроение поюродствовать над собой, – сказал я медленно Гере, – делай это про себя… То, что ты говоришь вслух кому-то, предназначено для другого человека. Он тебе верит, и такой тебя запомнит… А ты, вот, к этому времени, смертяка уже закопала… Понимаешь?

– Нет, – сказала Гера.

– Потому что, в тебе есть то, что достойно уважения. И – во мне… В тебе и во мне. В каждом из нас… Сначала найди в себе то, что нельзя обругать, и побудь рядом с этим. А потом уже начинай городить про себя всякую чушь.

– Значит, по вашему, я вам городила чушь? – возмутилась Гера.

Я посмотрел на нее и улыбнулся.

– Вижу, ты совсем меня не боишься.

– С какой стати, я должна вас бояться?

Она, вот, тоже изменилась. И ей тоже не дано два раза ступить в одну и ту же реку.

Но чай я пил с удовольствием. Я – чайный человек.

Вспомнил, что с утра еще не курил. Пока не вспомнил, – не хотелось. Когда вспомнил, потянулся к пачке. Скорее, по привычке.

Во как, – я стал меньше курить. Никогда бы про себя такого не придумал. Что такое возможно.

– Дядя Миша, я хочу вам кое-что показать, – сказала Гера, встала, и достала из бельевого шкафа полиэтиленовый пакет.

Высыпала его содержимое на стол.

На столе оказался пистолет, две полных обоймы к нему, и небольшая пластиковая коробочка, по внешнему виду напоминавшая портсигар.

Я, как ребенок, потянулся к оружию. Оно было не со склада, бывалым, с потертостями на углах ствола и на рукоятке. На курок, должно быть, часто нажимали, потому что его металл был побелее остальных частей.

– Откуда?! – чуть ли не с восхищением спросил я Геру.

– Вам пригодится? – спросила она.

– Конечно… Не с топором же по вашим лесам ходить.

– Я – мародерка, – сказала она горестно. – Я обчистила нашего смертяка.

– Опять, – строго сказал я ей.

– Тогда – это военный трофей… А это – наша добыча, – усмехнулась она.

– Ты проверяла его карманы?

– Пистолет был сзади, за поясом… Патроны и коробочка – в них. Я придумала себе испытание, чтобы меньше бояться, – полазить у него по карманам.

– Ты просто клад, – сказал я.

– Так вы не презираете меня? – спросила она. – За то, что я не подала вам топор?

– Я сам чуть в штаны не наложил, – не слишком галантно сказал я. – А уж покрепче тебя. И нервы получше.

– Спасибо, – сказала Гера. – Это для меня очень важно.

Она тут же повеселела, – и из буки превратилась в милую очаровательную девочку. Тяжесть у нее с души вспорхнула птичкой, пискнула жалобно и испарилась.

Так, словно ее никогда не было.

Пистолет был приятно тяжел, как раз мне по руке. К нему были патроны, – вставленные, и запасные… Странно, ощущение его благородной тяжести в руке, – наполнило меня оптимизмом. По поводу ближайшего будущего.

В портсигаре я не нашел сигарет, а нашел обыкновенную пластиковую карточку, при помощи каких звонят по телефонам, фиксируют скидки в магазинах, получают деньги в банкоматах и ездят в метро.

Только в отличие от остальных, на этой не было надписей. Ни рекламных, ни говорящих о том, для чего она предназначена.

Просто карточка, с тремя коричневыми полосками, в которые упаковывают электронные коды, – и ни одного слова… Это означало: кому нужно, тот в курсе, а кому не нужно, тому знать не обязательно.

Но тоже пригодится, вдруг получится серьезная скидка в каком-нибудь супермаркете.

– Ты – бесценна, – сказал я Гере. – Даже жаль с тобой расставаться. Так ты мне понравилась.

– Вы хотите сказать, – чуть побледнела она, – что допьете сейчас чай и уйдете?

– Мне нужно в Москву, – развел я руками.

– Вы бросите меня здесь?

– Хочешь, я схожу на дачу, к этому самому Трифону, поговорю с ним, чтобы к тебе не приставали?

– Вы это серьезно?

– Почему, нет.

– Мне и в голову не приходило. С самим Трифоном?.. Это такие, – иные люди… Как из другого мира. К ним, – нельзя.

– Я сам из другого мира… Так что, допиваем чай и идем.

– Я – боюсь.

– Ну вот, – ты опять за старое.

4.

Дача была на этом же озере, но чуть ли не с другой его стороны.

– Вон там, – показывала рукой Гера, но я ничего не видел, кроме смутного берега и такого же леса, подступающего к нему.

– Там у них – причал. Моторные лодки, парусники, водные мотоциклы, и все такое. Там небольшой заливчик, очень удобный, – подойдем поближе, вы все увидите.

Мы шли с ней по тропинке вдоль берега, слева и справа во всю стрекотали кузнечики, и разбегались от нас врассыпную. Гера не хотела идти, норовила плестись сзади, и время от времени причитала:

– Может, не нужно?.. Я могу уйти в деревню, попроситься у кого-нибудь пожить. Я все умею: и стирать, и готовить, и по огороду, и на работу какую-нибудь до осени, чтобы не быть в тягость. У них скоро поля созреют, работы много будет.

Я сам толком не понимал, почему не захотел для нее деревенского варианта. С таким же успехом, проводил бы ее до ближайшей деревни, договорился бы там насчет жилья, – поцеловал в щечку, и со спокойной совестью отправился бы ловить попутную машину… Но, должно быть, я готовил ее для лучшего будущего, ведь она перенесла со мной столько страхов. И заслужила более цивилизованного общества, а если работы, – то более изысканной. Поближе к ее будущей специальности.

Лес то подходил к берегу, то отступал, – тогда мы шли по усыпанному невзрачными цветочками лугу, где, кроме стрекотания кузнечиков, добавлялось надсадное жужжание трудолюбивых пчел.

Потом сосны опять отвоевывали себе жизненное пространство, – тропинка вступала в лесной сумрак, где пахло хвоей и сосновой смолой.

– Я живу в городе, – говорил я Гере, – там, кроме асфальта, ничего нет. Я даже думал когда-то: жизнь, – это асфальт, машины, и огромное количество людей, идущих навстречу друг другу.

– Это – Москва? – прозорливо спросила Гера.

– Да, – соглашался я.

– Теперь я понимаю, почему вы туда идете… Я никогда не была в Москве… Ни в Самаре, ни в Волгограде, – нигде, кроме Александрова.

Когда мы разговаривали, она подходила ближе, а когда молчали, то начинала заметно отставать.

Так что мне приходилось все время поддерживать какой-то разговор. Даже заболел язык.

Тропинка обогнула очередную сосну, корни которой превратили дорожку в небольшую лестницу, и вышла на очередной луг.

Который оказался битком набит народом.

Вдалеке стояли зеленые и оранжевые палатки, столы, прямо на траве, стулья, дымили какие-то передвижные печки, там же застыло несколько грузовых и легковых машин. И вокруг всего этого копошились люди. Их было много, – некоторые из них были в белых халатах и поварских колпаках.

Мы с Герой застыли, наблюдая эту картину. Грандиозного пикника.

– Неудобно, – сказала Гера, как всегда испуганно, – что мы им скажем?

– Что мы пришли с миром, – ответил я, – и не желаем им зла.

– Может быть, повернем обратно? – попросила она.

– Когда уже пришли?.. Теперь уже поздно поворачивать.

– Неудобно получается. У людей праздник. Нас никто не звал.

Я схватил ее за руку, чтобы она не убежала, и повел рядом с собой. Когда ее держишь за руку, она становился смирной и идет послушно, как овечка. Я – не знал.

Мы неторопливо, прогуливаясь, приближались к народу, занятому делом, и со стороны напоминали, наверное, праздношатающихся пляжников.

Но нас заметили. Дорогих гостей.

Потому что от толпы отделилось сразу несколько человек, и двинулось нам навстречу. Но как-то торопливо, чуть ли не бегом.

И среди приближающихся я узнал тех двоих приятелей, которые вчера стерегли на берегу мою одежду.

Начало получалось не самое лучшее. Из всех возможных…

Мы встретились, – две армии, – посреди луга, между той последней сосной, из-за которой мы вышли из леса, и первыми столами, под розовым тентом. Ровно посередине.

– Куда, куда прете?! – сказали нам.

– Стойте, мужики, – подоспел мой вчерашний знакомый. – Я их знаю… Это – девка из лагеря. А это – один чудик. Который напрашивается…

Нас обступили кругом, так что мы с Герой оказались в середине. Было их человек десять или пятнадцать. Все мужского пола, и в возрасте от двадцати лет и выше. У нескольких через плечо перекинуты автоматы, у остальных – на поясе, в коричневых кобурах – пистолеты. Одним словом, настоящая охрана. На боевом посту. С которой особенно не поспоришь.

– Мы – мирные люди, – сказал я, – и не желаем вам зла…

Охрана повеселела, – на самом деле, чудик.

– Мы хотим поговорить с батькой Трифоном. И идем к нему.

– Какой у тебя к нему вопрос? – спросили из толпы, окружавшей нас.

Потому что получалось уже небольшая толпа. Походили какие-то зеваки, уже не вооруженные.

– Хочу пожаловаться на поведение одного из его людей. Вот на его поведение, – и я показал пальцем на вчерашнего своего знакомого.

– Что он такого натворил, что ты пришел жаловаться на него самому батьке?

– Ничего, – сказал я. – Он приставал вот к этой девушке… Вчера, например.

– Приставал? – ахнул кто-то, будто бы большего проступка и придумать было невозможно. – Сыч, здесь говорят, ты вчера приставал к этой девушке.

Сыч вышел из толпы поближе к нам, стянул с головы картуз и покаянно сказал:

– Да… Попутал леший… Хотите, мужики, на колени перед ней встану… Ручку начну целовать, прощения просить.

– Давай, – согласились мужики.

– Я бы поцеловал, – продолжал свое выступление Сыч, – только не вижу, что… На ней же пробы ставить некуда, такая она вся испробованная…

Гера рванулась у меня в руке, но я ее удержал. Отступать было некуда, вокруг стояли одни сычи, могло получиться только хуже. Лучше получиться уже никак не могло.

– За такие слова – морду бьют, – сказал я.

– Морду? – сказал Сыч как-то посерьезней. – Морду, это по-нашему… Может, ты мне ее сейчас и набьешь?

По нему видно было, он в охране какой-то мелкий начальник. Десятник, или около того… В общем, бригадир.

– Сейчас и набью, – сказал я. – Если по-честному, а то вы, я вижу, хороши, только когда вас десять против одного. И с огнестрельным оружием.

Тут уж замолчали все. Затихли… Общая злоба поразила всех.

Объединяющая, лучше всего.

Но девочку они теперь не тронут, – только меня. Девочку они теперь ни за что не тронут, – поскольку проснулась их честь…

– Только ты староват немного, – сказал я, свысока взглянув на него. – Нет, совсем убогонький… Может, у вас кто-нибудь помоложе есть. Если по-честному?

– Я, я… – стал повторять Сыч. – Мужики, не троньте его, я сам.

И он начал принимать боксерскую стойку.

Я вспомнил, как уже однажды провел кулачный бой, и чем все это закончилось… Оставалась надежда, что убьют меня не до конца, а как прошлый раз. А я уж постараюсь выжить, если получится.

Если не пристрелят из жалости, чтобы не мучался…

Круг раздался побольше, чтобы было пространство для движений.

Сыч ждал, когда я приготовлюсь к сражению. Он бы с удовольствием отоварил меня чем-нибудь сразу, но проявлял нетерпеливое благородство, – на виду своих товарищей.

Весь он горел: пригнулся, расставил пошире ноги, согнул в локтях руки, и прищурился, как вчера. Но – не улыбался.

– Ну, Гера, прости, я хотел, как лучше, – шепнул я на ухо девушке.

Заглянул напоследок в ее глаза, – глаза у нее были обыкновенных размеров, и в них жила месть. Тайная, коварная вендетта, – удовлетворение которой наступает только с чьей-то смертью…

Пусть потешится, – это все же лучше, чем бесконечно всего бояться.

Я повернулся к Сычу. Боксерских стоек я не знал, – видел всякое по ящику, разные бои за звание чемпионов мира у профессионалов, как они там стоят. Но на их подготовку, я думаю, – ушли годы тренировок.

Посмотрел на Сыча, как он изготовился к первому удару, перенося тяжесть тела с одной ноги на другую, – и ударил первым… Потому что понимал, – второго шанса мне не представится.

Дотянулся до его щеки, смачно ее треснул, – и тут же отскочил назад, чтобы приготовится к его атаке.

Но Сыч в атаку не пошел. Он опустил руки и стал оглядываться по сторонам.

– Кто меня ударил? – спросил он у тех, кто стоял сзади.

На него смотрели недоуменно. Его братья по оружию.

– Кто меня ударил? – спросил он у тех, кто стоял слева от него. Потом повторил свой вопрос тем, кто стоял справа.

Никто ему не мог ответить ничего вразумительного.

Он притронулся к щеке, по которой я его треснул, и стал ее ощупывать. Потеряв ко мне всякий интерес.

Гера подошла, прижалась ко мне и обняла за талию. Запанибратски. Как своего закадычного дружка.

– Дядя Миша, – сказала она…

Тут в толпе возник непонятный шум. Она ожила и стала редеть.

Я увидел, – со стороны леса к нам приближается кавалькада всадников. Целый табун. И на каждой лошади кто-нибудь сидел.

Но посмотрел мельком. Поведение Сыча продолжало интересовать меня больше. Вдруг, это какой-то хитрый деревенский прием самообороны. И сейчас он кинется на меня с кулаками. И тогда пощады уже не будет.

Так и стоял, не сводя с него глаз, пока первые лошади не подъехали к нам, а толпа не рассеялась окончательно, – так что остался только Сыч, по-прежнему не отнимавший ладони от своей ненаглядной щеки, да трое, наверное, его самых близких сослуживцев. Ну и мы, с Герой, конечно.

– Какая очаровательная парочка! – услышали мы женский мягкий голос. – Дети, вы только посмотрите, это же вылитые пастух с пастушкой… Пастух, а пастух, – где ваши козочки?

Здоровенные лошади наехали на нас крупами, остановились и принялись фыркать, поводя головами. Дети на них были, – кроме двух дамочек в кокетливых шляпках с вуалями, – человек пять детей, поменьше и побольше, четыре мальчика и девочка, все в жокейской амуниции, в блестящих сапогах, белых рубашках с жабо, и тесных кепочках с небольшим козырьком.

Табун с их мужчинами подкатывал следом.

– Нет, – продолжала женщина, – какая милая пастушка!.. Какой милый пастушок! Глаз невозможно отвести.

– Вот, мама, а вы говорили, что мы не найдем.

– Конечно, такая удача…

К этому времени подъехали мужчины.

Опять мы оказались в кругу, теперь уже из лошадей, на которых восседали всадники.

– Как стоишь! – твердо, как-то по-особенному жестко прикрикнули на Сыча. – У тебя что, зубы болят?

– С лицом что-то, – чуть ли не жалобно отозвался мой противник. – Мне к врачу нужно.

– Так иди. Или ты ждешь, чтобы он сам к тебе явился?

Бочком-бочком Сыч со своими приятелями как-то незаметно испарились. Только что стояли невдалеке, и вот – их уже нет… Чудеса.

– Триша, – сказала женщина, – ты только взгляни, как нам повезло… Их отмыть немного, завить им волосы, приодеть… Представь, у пастушка в руках свирель, он на ней задумчиво играет, пастушка сидит у него в ногах и так же задумчиво слушает, а вокруг пасутся беленькие очаровательные козочки. Ты только представь!

– Вы, ребята, кто будете? – ласково спросил нас один из мужчин.