Текст книги "Перпендикулярный мир"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Это его проблемы, не мои…

– Со свадьбой ты его тоже кинула?

– Да вы что! – ахнула Гера. – Вы что такое про меня подумали?!. Что я замуж собралась?!. Я – еще маленькая! Замуж на кого-нибудь выходить!.. Я еще нагуляться не успела… Ну вы, дядя Миша, даете!

Я пошарил в красной пачке, вытянул сигарету и закурил. Что-то, ни с того, ни с сего, мне захотелось.

Закурил и сказал:

– Ну-ка, посмотри на меня своими честными глазами.

Гера повернулась ко мне и уставилась на меня, словно бы мы начали играть с ней в гляделки, не моргая.

– Теперь скажи что-нибудь… Хорошо обманывать других или нет?

– У вас кто-то есть… У вас, правда, дядя Миша, кто-то есть, какая-нибудь девушка? Которую вы любите?

Я так и знал… Давно нужно было об этом сказать. Не понимаю, почему я этого не сделал раньше. Медлил, медлил и медлил…

– Правда.

– Она ждет вас в Москве… Поэтому вы так туда разогнались… Она красивая?

– Гера…

– Что, Гера? Что?.. Я уже семнадцать лет Гера… Все Гера да Гера, – и ничего больше…

Глаза ее заморгали, часто-часто, и покраснели. Она отвернулась от меня, я подумал, что она заплакала, и сказал:

– Я сам не понимаю, что делать… Не думал, что так выйдет… Ты прости меня… Если сможешь.

Гера опять повернулась ко мне. Глаза ее оставались покрасневшими, но она не плакала.

– А это мои проблемы. Да?..

Визажист пришел, нормальный такой парень, лет двадцати пяти, – не его вина, что в своем деле он ни шиша не петрил. Каждый устраивается в жизни, как может.

Мне он, конечно, удивился. Даже несколько изменился в лице. Но принял плюшку, как настоящий мужчина, с достоинством… Так что неудобно стало, – мне.

И я решил, привезу Геру в Александров, отведу в общежитие, поцелую на прощанье, – и все. Нельзя, из жалости, кошкин хвост рубить по частям. Себе дороже получается… А ей – так еще дороже.

Так что мы все трое – молчали. И не задавали друг другу лишних вопросов.

Казенное имущество отнесли в хозблок. Гера одела такие же джинсы, как у меня, почти такие же кроссовки, и похожую ковбойку, но только с синими клеточками. Наверное, и Птица, и Гера покупали амуницию в одном секондхенде.

– Ничего, что я с вами? – спросил я визажиста.

– Мне-то какая разница, – пожал он плечами, – там места мной не купленные.

– По шее не получишь? За самоволку? – спросил я. – Батька, наверное, знает, про ваше предприятие.

– Ему-то какая разница, ему-то как раз, и все равно… Вернемся ни с чем, только посмеется. А что найдем, – оброк заплатим. С имущества… Только и всего.

Я взял у Геры сумку, которую она не хотела мне отдавать, а хотела тащить сама, перекинул ее с рюкзаком через плечо, – и мы тронулись.

К месту сбора…

Долго шли по вытоптанной дорожке по лесу. Уже темнело… Наверное, солнце зашло, – а в лесу темнеет быстро.

Было не весело. И мне все не нравилось… Особенно не нравился себе, – я сам.

Сбор у них был у каких-то полутемных сараев. Там, на самом деле, толкалось довольно много людей, и стояло две грузовых машины.

Одну из которых я узнал.

Это был «Бычок» Птицы. У него над водительским местом висел вымпел «Передовику социалистического соревнования».

Мы бросили вещи к стене сарая, визажист тут же куда-то ушел, – ему не понравилась наша компания. Гера же делала вид, что не знакома со мной, – а поскольку нас никто друг другу не представил, то и разговаривать со мной нет никакой возможности.

Я все смотрел, отыскивая в полутьме Птицу, – но увидел не его, а Олега Петровича. Собственной персоной.

– Привет, – крикнул я ему. – Вот уж не ожидал от вас такой легкомысленности.

Он подошел, поздоровался со мной за руку.

– Это – Гера, – сказал я.

Он кивнул ей и улыбнулся:

– Да ты парень, я вижу, не промах, такую знатную девку себе отхватил.

Гера фыркнула, и больше ничего не ответила.

– Потянуло, – сказал он смущенно. – Я в детстве собирался искать библиотеку Ивана Грозного. Так и не собрался… А здесь такое дело, всего лишь прокатиться с ветерком. Наверное, застоялся в своем стойле, нужно проветриться.

– Жена отпустила?

– У нас, в отличие от вас, городских, глава семьи – мужик… Как мужик сказал, так и будет… Да и при слове «золото», она отпустит куда угодно, – хоть на смерть.

– Зачем вы так?

– Затем, что побудешь лет пятнадцать-двадцать в женатом состоянии, – все поймешь…

– А Птица почему?

– Этот выцыганил у тебя тельняшку, и теперь – герой… Так что, – потянуло на подвиги.

– Мы – махнулись.

Олег Петрович прислонил к стене сарая свою мелкашку и присел рядом с нами.

Следом показался и Птица. Он возник из темноты, вгляделся в нас повнимательней и, узнав, расплылся в широченной улыбке.

– Друзья собираются вновь! – воскликнул он довольно.

Был он в десантном камуфляже, который при столь малом естественном освещении делал его почти невидимым, и в своей знаменитой тельняшке. Подстригся он на лысого, но впереди оставил небольшой чупчик, – знак крутого десантного «деда». Обрез был на его груди, наподобие автомата, – Птица так и дышал уверенностью и оптимизмом.

– А ты что здесь делаешь? – удивился он, узнав Геру.

– Домой вот собралась, – сказала она.

– Слышали новость, – сказал он, – с нами едет какой-то крутой мужик, его здесь зовут Дядя… Говорят, если уж он подвизался, то, значит, наше дело верное. А не туфта.

Гера прыснула, тут же отвернулась, чтобы не видели, что она смеется, – но плечи ее заходил ходуном.

– Что это с ней? – спросил Птица. – Эй, ты чего?

И не дождавшись от Геры ответа, обратился ко мне.

– Мишка, ты общее собрание, наверное, пропустил… Значит так: все, что найдем, делим на количество присутствующих. Выбывшие, – не в счет… То есть, если тебя, к примеру, по дороге подстрелят, как тетерку, то ты в дележке уже участия не принимаешь. Если раненым, но добрался, то – да, а если покойник, то уже, извини, – нет. Ничего тебе не перепадет… Все делим поровну. Прямо там, на сундуках… Сейчас ждем минут десять-пятнадцать, кто подойдет, и заводимся.

– А почему на ночь? – вспомнил я Герин вопрос.

– Для неожиданности, – сказал Птица, – это такой план… К утру будем на месте. Там перекантуем день, и так же вечерком – обратно… К следующему утру – дома… Я себе мотоцикл куплю, «Судзуки», – сниму с него глушитель, и буду гонять по деревне. Никто не заснет!..

– Покурим на дорожку, – предложил Олег Петрович, – у кого что есть… А тебе, дедушка усушенный, я скажу: запомни, – гладко было на бумаге…

Глава Третья

«Не думай, что Я пришел с миром на эту землю: Не мир принес Я сюда, а – разделение.

Потому что Я пришел разлучать: Сына с отцом его, дочь с матерью, невестку со свекровью ее…

Ибо врагами стали, – твои домашние. Если потребность в отце и матери больше, чем – во Мне. Если твоя любовь к сыну или дочери больше, – чем потребность во Мне.

Если ты идешь ко Мне, – но тебе достаточно отца своего, и матери своей, и жены, и детей, и братьев с сестрами; если тебе достаточно этой земли, – тебе не прийти ко Мне».

Евангелие перпендикулярного мира

1.

Утро отличается от дня и вечера тем, что утром приходят решения. А мысли могут приходить и днем, и вечером.

Гвидонов даже обратил внимание на одну особенность в работе следователей. Если дело близится к завершению, и в нем более-менее все ясно, то следователь, как правило, стремится встретиться с подозреваемым в первой половине дня. Но если же идет сплошной мрак, ничего еще не складывается, и впереди пахота на пахоте, – то встречи с темными личностями сами по себе откладываются до послеобеда или до вечера.

Поэтому, когда еще только рассветало, а дверь в камеру открылась и коридорный в маске, сказал: «На выход», – Гвидонов обрадовался. Он понял, решение насчет него принято, и оно сулит ему какую-то возможность или шанс выбраться из каталажки. Именно потому, – что утром.

С тех пор, как прилетели в Москву, с ним ни разу, кроме доктора, никто не разговаривал. Сразу привезли сюда, в какой-то коробке, чтобы ничего не видел, да еще и под Софию Ротару, чтобы ничего не слышал, – и засунули в эту камеру.

Где было довольно сносно, по сравнению с тем, что ему приходилось видеть. Туалет, душ. Нормальная кровать, холодильник и телевизор с видеомагнитофоном. Телевизор этот, как телевизор не работал, а только как приставка к видику. И штук двадцать кассет со всякой художественной ерундой… Была даже полка с книгами, – почти полное собрание сочинений Максима Горького.

За неделю, что Гвидонов провел в камере, – он возненавидел этого Горького. Не легла к нему душа, – и все тут.

Хватало времени для всякой философии, – днем, по вечерам и ночью. О бренности человеческого существования… Когда ты сегодня есть, – а завтра тебя уже вот и нет. Совсем.

Если бы его тогда не подняли из шахты, арестовывать, – его бы уже не было в живых.

Смех и грех. Никакой альтернативы. Или быть мертвым – или арестованным. Ничего третьего не дано, – бывают же ситуации.

Так что ему нужно было бы богу молиться, за то, что остался цел и невредим. Всю эту неделю.

Но что-то не хотелось…

Если бы еще полгода назад какой-нибудь экстрасенс предсказал ему, что с ним произойдет, – он бы в ответ покрутил пальцем у виска. Такого не могло присниться и в страшном сне.

Ничто не предвещало беды…

Он числился в Федеральной Службе на прекрасной должности, – за которую многие бьются годами, и которая для сыскаря считается, вообще, верхом служебной карьеры. Ему же она досталась незаметно, как-то само собой… Должность – полковничья. В следующем году, – очередное звание.

В генералы ему, правда, никогда не пробиться, для генеральства нужны иные способности, – но ему было тепло и на его месте. Положение на службе казалось твердым, можно сказать, «незыблемым». Он сидел на своем месте и занимался своим делом, – все это знали. Кому нужно.

Приличный, по нынешним временам, оклад. Плюс всякие денежные приятности, которые случались, к счастью, довольно регулярно, – в рамках, конечно, внутреннего морального устава.

Уважение в среде сотрудников, вес в обществе…

Но жадность, откуда она?… Наверное, его погубила жадность. Домик в Греции и сиртаки…

Поразмышляв неделю о своих злоключениях, Гвидонов пришел к единственному выводу, – во всем виноваты его непомерные аппетиты. Желание покомфортнее обставить грядущую старость.

Вот и обставил.

Теперь уж, – не до жиру…

Он жив, жив, – благодаря счастливейшему стечению обстоятельств. Но его теперешняя жизнь – похожа на жизнь начинающего трупа.

Закончится назначенное Чурилом внутреннее расследование, выяснят они, к примеру, что он, агнец, сплошная невинность, к взрыву шахты не имеет ни какого отношения, выпустят его на свободу, на все четыре, – и все.

На службе столь странного поведения своего «по особо важному» не поймут, и уже, конечно, не поняли, – обязательно такой незаурядный человек чего-то слишком много знает, по должности своей. И если начал темнить, – не к добру… Мочканут как-нибудь незаметно, при переходе дороги, или чтобы поскользнулся и попал под поезд. Или в результате сердечного приступа. Они там мастаки на такие дела.

Для назидания, чтобы другим не повадно было, столь явно заниматься недостойными играми. Поплачут над полированным гробом, присвоят на прощанье очередное воинское звание, – и забудут навсегда…

О Матвее Ивановиче и говорить не приходится, – столько тому насолил… Эти будут мочить из всех стволов, чтобы было побольше дырок, – и с обязательным контрольным выстрелом в голову. По науке.

Всюду клин. Куда не плюнь…

Называется, дожил.

Ему опять надели какой-то мешок на голову, чтобы ничего не видел, – и довольно долго доставляли к нужному месту. Сначала пешком, потом с полчаса на машине.

Кому-то он еще нужен живым, даже удивительно. Раз столько формальностей.

Кому, – Гвидонов, конечно, знал. Вопрос заключался в уровне интереса. И в сути решения, которое по его делу принято… Может, сын решил поблагодарить его за чудесное спасение, – все-таки благодаря Гвидонову, поднялись тогда в нужный момент на поверхность… Может, решили сделать подарок Федеральной Службе, – и устроят сегодня экстрадицию. Вернут к отеческим пенатам – блудного сына.

Или комплимент Матвею Ивановичу, – тот вообще будет счастлив безумно. В своем неутешном горе по поводу безвременно ушедшей из жизни племянницы.

Кстати, – хорошей девушки, и очень несчастной. Без малейших перспектив на это самое счастье. Имея столь необыкновенный талант, – которым наградил ее бог. В нашем хищном мире.

И Гвидонов вспомнил свои скромные запросы по этому поводу. Наткнулся на золотую жилу. Грех стало не попользоваться… Почти сорок семь лет, – а от жадности поехала голова…

Но – прибыли. Сняли у него с головы мешок. Перед глазами возник богатый холл дома, – неужели он опять в резиденции у «Самого»?

Тогда не экстрадиция, – что-то другое.

Вокруг стояло несколько человек, ждали, когда он привыкнет к свету и осмотрится. Один из них был худощав, совсем не славянской, как теперь говорят, внешности, – от уголка рта к щеке у него поднимался застарелый шрам. Довольно заметный.

Вот он, его секретарь… По кличке Сарк, производной от фамилии Саркисьянц. Не один раз приходилось видеть это лицо на разных любительских фотографиях. И не делает пластической операции, чтобы облагородить личность, – значит, как в присказке: шрам на роже, шрам на роже, – мужику всего дороже.

Но осматриваться Гвидонову особенно долго не дали.

– Вас ждут, – сказал секретарь негромко. – Понимаете, куда попали?.. Шуток не будет?

Гвидонов взглянул на секретаря и усмехнулся. Это он сам – шутник.

2.

Кабинет Чурила, в котором, естественно, бывать не приходилось, но фотографии которого, в разное время и по разным поводам пришлось рассматривать, произвел впечатление.

Прежде всего, обилием книг. Две стены, – сплошные книги…

Вообще-то, сейчас опять возвращается мода, на создание вокруг себя интеллектуального имиджа. Это лет пять еще назад, – были золото и брюлики, когда гостям показывали золотые унитазы, с ручками для слива воды, выполненными лучшими отечественными ювелирами. Когда потрясали инкрустированной мебелью, подогревом полов, и персидскими коврами вместо собачьих подстилок. И жратвой, где, чем мельче были языки перепелов, приготовленные на соусе из вытяжки натурального женьшеня, – тем было лучше.

Теперь времена переменились.

На стенах – Рубенс, Шагал, Пикассо… На столах, рядом с письменными приборами, – пасхальные яйца Фаберже, а на полках, – сочинения древних философов, в толстых кожаных, поблекших от времени, переплетах.

Но в этом кабинете, – Гвидонов это хорошо знал, – книги читают.

Вообще, в конторе удивлялись, как это человек, еще недавно не знавший ни одного языка, кроме фени, не успевший в свое время закончить даже среднюю школу, поскольку тогда впервые и загремел на зону, – как этот человек, с какой, вдруг, стати, полюбил чтение, и просиживает часами не за крутой эротикой или экшен, что было бы более-менее понятно, – а за Платоном, Спинозой, Ницше и Фрейдом…

Так что книг вокруг Гвидонова оказалось много.

Про Чурила Гвидонов тоже много знал, – и не только про его книжные страсти. Помнил много забавных фактов из его неординарной биографии, но еще больше знал слухов о нем, которые то и дело волнами прокатывались по кабинетам их Управления.

Вот встречаться – не приходилось. О чем нисколько не жалел… Если суммировать общее впечатление, которое сложилось о нем, в рядах профессионалов спецслужб, то его можно было выразить одной фразой: это человек, с одной стороны, непредсказуемый, а, с другой стороны, это – человек слова.

Такой вот парадокс был заключен в этом непростом человеке, сумевшим за десять лет, по сути из ничего, сколотить огромную темную империю, и стать одним из самых богатых и влиятельных людей в мире…

Из-за стола к Гвидонову поднялся «Сам», – в копеечной футболке и мятых тренировочных штанах, с пузырями на коленях.

– Проходи, – сухо сказал Чурил, – садись. У меня к тебе разговор.

Показал жестом на диванчик, рядом с которым стоял журнальный стол. Там же был второй такой же диванчик. Чтобы собеседникам было удобно, каждому на своем месте.

Гвидонов молча сел, куда ему сказали.

– Расскажи, как на Бромлейна работал, – сказал Чурил. – Только подробно, не торопясь, время у нас есть.

– Я на него не успел поработать. На второй день все прикрыли.

Чурил посмотрел внимательно на Гвидонова, – и Гвидонову стало не по себе. Какая-то досада промелькнула на лице хозяина дома. Словно Гвидонов, вместо положенного «здрасьте» тут же спросил: «где тут у вас нужник?»

– Последний раз, – негромко, и как-то равнодушно, сказал Чурил, – ты пробуешь перейти мне дорогу… Больше этого не нужно делать.

И Гвидонов испугался… Внутри что-то поджалось, захолодело, – словно бы его коснулось лезвие ножа, и он знал, – оно не остановится, – так же медленно и неотвратимо войдет в него, все, всей безжалостной своей сталью. Станет очень больно… Кроме боли, не будет больше ничего, и – никогда.

– Рыбака так и не нашли, – сказал сухо, как на докладе у генерала, Гвидонов, – двадцать пять – тридцать лет, курит «ЛМ», группа крови, резус и все такое… Я вам правду говорю. Думать про него забыл… Но вышел на него совсем по другому делу.

– Ты вышел на него? – спросил Чурил.

Он нервно как-то вздохнул, словно у него перехватило дыхание. И лицо его, только что совершенно бесстрастное, вдруг посинело. Будто внутри него произошел какой-то внезапный сбой.

– Да, – осторожно сказал Гвидонов.

– Тогда, по порядку, – сказал Чурил. Обычный цвет лица на глазах возвращался к нему. – Бромлейна рано бросать… Рассказывай мне все, с самого начала…

Пришлось вспоминать с начала, и всякие незначительные подробности, раз ему так интересно… Как вызвало начальство, предложило шефскую работу, как поехали с их «отделом кадров» в офис, о чем там говорили, что они знали, как готовились к встрече фельдъегеря, – и все такое… Все, что Гвидонов мог вспомнить.

– Что за груз, они знали?

– Нет… Но, я думаю, какие-нибудь бумаги.

– Что, рыбак не признался, когда ты с ним встретился?

– Не успели поговорить. Я…

– Стоп, – опять прервал его Чурил. – По порядку. Люблю, чтобы во всем был порядок, тем более, в разговоре.

Тогда Гвидонов перешел к Матвею Ивановичу Назарову, к звонку бывшего сослуживца, и ужину в кабаке.

Чурил не перебивал, и время от времени кивал головой. Ему бы стать футбольным судьей, – не тем, кем он стал. Он бы давал поиграть игрокам в мячик, а не мучил бы их своими свистками.

– Ну, ты! – вмешался он только раз. – Значит, говоришь, бабло зарабатывала ему племянница, а он у нее был только администратором? Ничего не путаешь?

– Не путаю, – сказал Гвидонов. – Никак нет…

– Странно, все-таки устроен мир, – сказал Чурил, когда Гвидонов закончил. – Есть в нем, все же, какая-то загадка… А, Владимир Ильич, – как считаешь?

Гвидонов пожал плечами, – ему видней.

– Подумай сам, – сказал Чурил, и как-то внимательно заглянул Гвидонову в глаза, словно желая прочитать что-нибудь по ним, без его словесного ответа. – Мой наследник втюрился в нее, по самые уши… До сих пор в себя прийти не может. Не ест, не пьет, – сидит, и тупо смотрит в окно. Врачей вызывали, говорят: со временем пройдет, обычное дело. Какую чудовищную власть может брать над мужчиной женщина. Необъяснимую ничем. Разве это не странно?

– Не очень, – все же решился возразить Гвидонов, – мне не кажется.

– Потому что ты об этом не думал, о таких простых вещах. Поэтому тебе и не кажется. Я видел ее, разговаривал с ней. Она мне – ровня… Что скажешь, ведь ты провел рядом с ней не один день. Было в ней что-то особенное, что отличало ее от всех остальных девушек?

– Красивая, – подумав, ответил Гвидонов, – не глупая, очень несчастная, она – сама по себе. Независимая… Да что теперь.

– Я думаю, – сказал Чурил, по-прежнему заглядывая Гвидонову в глаза, – что ее, может, к смерти тянуло. Побывала один раз там, – не получилось, так ее к смерти стало тянуть. Туда, где можно умереть… Такой талант тоже есть.

– Тогда, с таким талантом долго не живут, – сказал Гвидонов.

Чурил улыбнулся, но, словно бы, нехотя, – и посмотрел на открывшуюся дверь кабинета.

Там стоял Сарк, с подносом в руках.

– Проходи, – бросил ему Чурил. – Не завтракал еще, подполковник?.. Я – тоже. Перекусим чего-нибудь, не против?

3.

– У нас будет несколько странный разговор, – сказал Чурил, – и о странностях… Когда норма, – посредственность. А странность, – это все, что выходит за пределы посредственности… Ты вот меня слушаешь, а сам думаешь, что я с тобой сделаю? Что я о тебе решил?

– Да, думаю… Я вам ничем не насолил.

– Что собираешься делать?.. На службе хочешь восстановиться?

– Вряд ли получится… Вы извините, мне кажется, у вас какое-то предложение ко мне.

– Ты – прав. Но странное предложение… Как ты относишься к странным предложениям?

– Последнее время в моей жизни, кроме этих странностей, ничего и не происходит.

– Тогда послушай одну историю. Участником которой тебе предстоит стать… Только внимательно слушай, ничего не пропусти… Но сначала… Ты веришь в сверхъестественное?

Гвидонов, у которого страх и не думал проходить, который привел его поведение только к одному, – к взаимоотношению начальника и, его, подчиненного, старался отвечать, как можно более точно. Чтобы потом не пожалеть.

– Нет… То есть, да.

– Поподробнее, если можешь.

– Мне скоро сорок семь лет. Большой опыт следственной работы… Встречалось много фактов, которые можно было, при первом приближении, трактовать как сверхъестественные, и которые впоследствии уложились в рамки самого обыденного… Но – ваш музей, и ваша – шахта…

– Нет – ни музея, ни шахты, – развел руками и чуть улыбнулся, извиняясь, Чурил. – Остались кое-какие вещицы, самые обыкновенные… Покажу я тебе, к примеру, камешек, и скажу, что подобрал его на Юпитере, когда был там последний раз. Ты поверишь?.. Или покажу тебе пленку, где разными способами уходят из жизни разные люди, самыми экзотическими, – а ты скажешь, что при помощи компьютерной графики и не такое можно изобразить. Ни одна экспертиза, по большому счету, не ответит определенно, насчет подлинности, а будет: ни бе, ни ме… Больной скорее жив, чем мертв, – больной скорее мертв, чем жив… Тебя бы туда запустить на недельку, ты, такой молодец, живо бы докопался до истины, объяснил бы все нам, с точки зрения марксистско-ленинской философии. Где ж ты раньше был, дорогой мой… Теперь, извини, у меня ничего нет, – чтобы ты на всем этом мог потренироваться… Может, прикажешь, экскаватор вызвать, чтобы он там яму проделал, докопался до наших с тобой покойников, и до того самого места?.. Может, и найму. Подняли же «Курск». Никто не верил, – а подняли. В порт привезли… Почему я не могу?.. Но на это, знаешь, сколько времени уйдет! И – денег!.. Мне не жалко… Докопаемся, слово даю. Похороним девушку и твоего рыбака. Придадим их останки земле… Но это знаешь, когда будет?

Опять что-то синее появилось в оттенках лица Чурила, и глаза его чуть вылезли из орбит, – весь вид его сделался по-настоящему страшен и пугающ.

Гвидонов, и так уже, как мальчишка, перепуганный, сделался еще меньше, словно бы Чурила повысили из генералов в маршалы, а его, наоборот, опять разжаловали, из сержантов, – в рядовые.

– Я этого шакала, который эту кашу заварил, динамит на всякий случай подкладывал, и кислоту из Москвы выписывал, я этого шакала из под земли достану. Я лично с ним разговаривать буду, – хочу ему в глаза посмотреть, вот так, как сейчас смотрю на тебя.

И Чурил уставился на Гвидонова, представив, должно быть, что на его месте сидит сейчас тот козел.

Что и говорить, это было нечто…

Гвидонов превратился в тощую казарменную мышь, зажатую в угол, и видел перед собой только разъяренные зубы доведенного до крайности оголодавшего кота.

Сейчас укусит.

– Тебя бы бросить на это дело, специалиста, отыскать этого мерзавца!.. Я сначала так решил. Дал бы тебе сроку месяц, – ты за месяц бы мне его отыскал, ты – сможешь.

Нужно, наверное, что-то было сказать, но Гвидонов молчал.

– Сможешь?!

Гвидонов молчал. У него напрочь отнялся язык. Хотел что-то ответить, и даже постарался, но даже звука не вырвалось изо рта, даже ни одного какого стона.

– Отвечай, когда тебя спрашивают! – грозно прикрикнул на него Чурил.

Гвидонов что-то замычал жалобно, но ничего членораздельного выдавить из себя был не в состоянии.

– Сможешь, – ответил за него Чурил. – Конечно, сможешь… Ты все можешь… Ты вот на нашего рыбака вышел. Жило в подсознании, что должен выйти, – и вышел. Это что, не странно? Это что, не из разряда сверхъестественного?

Гвидонов опять молчал.

Чурил, приподнявшийся было, со своего диванчика, опять осел на него.

– Я бы так и сделал, – сказал он, вдруг спокойно, синева лица его пропала, и глаза стали нормальными, – но только я тебя предназначил совсем для другого дела. Тебе понравится. Как раз по тебе… Ты про буддизм что-нибудь слышал?

Переход от одного к другому был довольно резким, так что Гвидонов даже озадачился: при чем здесь буддизм, – когда «Сам» хочет, чтобы он разыскал им того паразита, чтобы посмотреть ему в глаза, примерно так, как только что смотрел на него.

Но должно быть, Чурилу были свойственны такие перепады в речи, вернее, – перескоки с одного на другое, и резкая смена, по этому поводу, настроений. Поскольку продолжал, как ни в чем не бывало, как-будто только что не было его всепобеждающей ярости. А было уже мирное, какое-то домашнее, полное утренней лени, настроение.

– Так слышал или нет, я что-то не пойму? – спросил он, понимая состояние Гвидонова, и должно быть, считая его совершенно нормальным. После общения с собой.

– Одна из трех крупнейших мировых религий, – наконец, ответил Гвидонов.

– Первым буддистом стал Сиддхартха Гаутама, знаешь когда? В шестом веке до нашей эры… Ты только представь. Сейчас у нас две тысячи четвертый год нового времени, это от рождения Христа. Прибавь к этому еще шестьсот лет, – получится две тысячи шестьсот… Я все удивляюсь, оказывается, тогда уже жили люди. И какие-то совсем не дураки, по сравнению с нынешними… Этот Сиддхартха был сыном царя. Я подозреваю, что царей в тогдашней Индии было много, как у нас – колхозов. Представь, в каждом колхозе, – свой царь. Забавно, да?..

Разговор Гвидонова с Чурилом стал приобретать, на самом деле, довольно странный оборот. Как неторопливая чайная беседа двух дамочек. Одна из которых выступает в роли наставницы, а другая, – в роли прилежно внимающей ей ученицы. Причем, в ситуации, когда ученица попросила у наставницы в долг довольно приличную сумму, и теперь изо-всех сил ждет долгожданного ответа. И изо-всех сил надеется.

– У отца Сиддхартхи колхоз был, наверное, довольно крупным, а сына своего он любил. Качественнее, чем я – своего оболтуса. Хотя для него ничего не жалею. Наследничка… Но его отец с матерью решили сделать сына счастливым. Что может быть на свете самое несчастное? Смерть, конечно… Так они решили его от смерти оградить. Чтобы он о ней ничего не знал, даже не подозревал, что такое явление в природе существует. Ты только подумай, какой бред может прийти в голову родителям, когда они в своем чаде души не чают… И вот они его стали ограждать. Общался он только с молодыми и красивыми людьми. Ни старух, ни стариков до двадцати пяти лет не видел ни разу. Не видел ни одной болезни, ни одного горя, ни одних похорон… Понимаешь?

Гвидонов кивнул.

– Нет, не понимаешь. Я тоже сначала не понимал. Так, сказка какая-то, и все. Но ты только представь: с детства ты думаешь, что на свете существует только молодость и красота. А жизнь, – бесконечна… Не так, – не бесконечна. Такого вопроса вообще не стоит, бесконечна или нет. Просто нет никакого вопроса, как со здоровьем, когда тебе лет восемнадцать. Пусть другие болеют и валяются по больницам, если хотят, – для тебя нет никакого здоровья, ни хорошего, ни плохого. Вообще никакого нет. Понимаешь?

Гвидонов кивнул.

– Так и для нашего молодца не было никакого вопроса о продолжительности жизни… Пока однажды, уже в зрелом возрасте, он не столкнулся нос к носу с похоронной процессией… Я ее представляю почему-то, как обыкновенные российские похороны, – несут к кладбищу на руках гроб с телом покойника, а следом идут безутешные родственники. Тихонько так подвывая. Потому что и им в самом ближайшем с исторической точки зрения времени, предстоит совершить ту же дорогу. Никому от этого не деться. Просто, – одному раньше, другому чуть попозже. Но – непременно… И тут на них из леса, на своей молодой лошади, в окружении молодых девиц и ребят, выскакивает наш Гаутама. Ты представляешь?

Гвидонов кивнул.

– А я, – нет. В отличии от тебя… Никак не могу представить. Я бы, на его месте, – всего лишь, узнал очередной факт об устройстве мира. Ну, выпил бы с горя, но принял бы заботу обо мне родителей. Так и воспринял бы все, – как их заботу обо мне… Не больше… С ним же произошел сдвиг… Он вернулся домой, собрал кое-какие шмотки, и навсегда ушел из дома. Искать нечто, что может позволить вернуть ему его беззаботное состояние, которое он в несколько минут потерял… Дальше, он всю жизнь искал дорогу к бесконечной жизни. Нормальный человек бы сказал, что наш принц окончательно сошел с ума. Может, так оно и было, на самом деле. Теперь уже проверить ничего нельзя. Прошло слишком много времени… Он перепробовал все: жил среди отшельников, ходил по всяким тогдашним храмам, обращался к тогдашним богам, мучил себя постом, всякой йогой, – все было не то. То есть, никуда его не вело, ни к какому раю… Пока однажды, когда он потерял уже всякую надежду, и спал под каким-то деревом, в своем рубище и голодным, – на него не снизошло откровение… Ну как?

Гвидонов кивнул.

– С этими откровениями, уже тьма… Это сплошная мистика. Ведь каждый, кому не лень, может сказать: на меня снизошло откровение. Я видел деву Марию, в пеньюаре, и она мне сказала, чтобы я совершил хадж в Мекку, и обошел там три раза вокруг священного камня… Никак не проверить, снизошло на него что-нибудь или он врет… Или врет, – но сам уверен, что снизошло. А так сплошь и рядом бывает, – когда человек думает, что на него что-то снизошло, а на самом деле по нему плачет психбольница, и ничего больше… Ты как, веришь в откровения?

Гвидонов пожал плечами. Он совершенно не понимал, – к чему весь этот, на самом деле, странный какой-то разговор.

– В один миг он достиг какого-то просветления… Я понимаю так: в один миг, все, чем он жил, ради чего ушел из дома и много лет страдал, – в один миг его волновать больше перестало. Вопрос как-то решился. Сам собой…

С Чурил опять посмотрел на Гвидонова в упор. Но теперь в его взгляде было какое-то почти детское недоумение, – ничего больше. Большой вопрос, огромный бара-бум… Как можно бояться такого очарованного человека, такого непосредственного ребенка, – который смотрит на Гвидонова и ждет от него ответа: как разгадать этот фокус, в чем его секрет, где спрятана там тайная пружина, которая приводит весь механизм в действие.