Текст книги "Перпендикулярный мир"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Интересно, – наконец-то выдавил Гвидонов из себя, – я тоже не верю в откровения.

– Да… – еще больше изумился Чурил. – И это ты мне говоришь, следователь. По особо важному. Это ты мне такую чушь залепил!.. Ты что, никогда не вглядывался в себя, как ты там работаешь, дедуктивным методом или индуктивным? Как там у тебя внутри все это происходит? Как это, ни у кого не получается, все стараются найти лоха, ни у кого не выходит, а ты берешься за дело, – и ты находишь… Как, другие не могут, – а ты можешь. Что, поумней остальных?. Был бы умный, передо мной здесь не сидел, грел пузо где-нибудь на Багамских островах, недалеко от собственной виллы. Где твой миллион, – если ты такой умный?.. Значит, не особенно умный, – а лохов находишь. Другие не могут, а ты находишь. Разве не откровение?

– Нет, – подумав секунду-другую, сказал Гвидонов. – Это просто работа, когда много работаешь, – труд, и ничего больше. Просто много труда, – больше, чем у остальных, которые не находят. Просто больше, чем у них, труда, больше времени, чем у них уходит на это, и утром, и вечером, и ночью, – это не оставляет никогда. Я только, наверное, фанат, – в отличие от тех, о которых вы говорите… Наверное, поэтому.

– Темнишь, – недоверчивым ребенком улыбнулся ему Чурил. – Ну-ка, скажи, как ты на нашего рыбака вышел? Как ты там трудился, сопоставлял факты, потел, занимался другим делом, а вышел на рыбака. Как?

– Как? – повторил Гвидонов. – Держал в голове много параметров. Только лишь… Подъезжали к загородному дому Назарова Матвея Ивановича, я подумал: вот в этом лесу летом ушел от меня рыбачек. Мне в это время рассказывали, что Марина жила, словно взаперти. Я подумал: неужели ей не хотелось хоть иногда вырваться из всего этого, хоть проветриться немного. Я спросил: сбегала ли она когда-нибудь? Мне говорят: да… Тогда спрашиваю: не сбегала ли она этим летом? Мне говорят: да… Тогда я спрашиваю: когда? Мне отвечают: пятнадцатого июня… Там пятнадцатого июня, здесь – пятнадцатого июня. Вот и все.

Чурил откинулся на спину своего диванчика, и стал пристально смотреть на Гвидонова. Но уже не ребенком, и без ярости, как недавно, как-то просто так, – и печально и равнодушно, в одно и то же время.

– Это и есть откровение, – сказал он негромко. – Это и есть настоящее озарение, – глупый ты человек.

– Вам видней, – ответил Гвидонов.

– Не корчи из себя обиженного, – сказал ему Чурил. – Я тебя не обижал, это ты сам себя обидел. Мы с тобой, – два мужика. Веди себя, как мужик, не походи на бабу. Совет даю.

4.

– Дело не в том, что на него снизошло просветление, а в том, что другие люди стали ему верить… Дело даже не в том, что другие люди начали ему верить, а в том, что вера эта потребовалась власти. Каким-то образом она помогла из бесчисленного числа колхозов создать единое государство. Со временем, конечно. Это, так сказать, историческая роль буддизма. Интересно?

– Как в энциклопедии, – сказал Гвидонов, и тут же осудил себя за дерзость. Непозволительную в его положении.

Но Чурил не обиделся… Трудно было понять, что может его задеть, а что он спокойно пропускает мимо ушей.

– Но были другие из его учеников… Которые от этой самой власти шарахались, как от огня. Там же тоже свои сунниты, шииты и прочие. Как везде… Направления и течения… Вот сейчас мы подходим к самому интересному. К тому, что этих, которые шарахались, все время гнали, – поскольку они не покупались. Ты вот, встречал человека, которого нельзя купить, только честно?

– Все зависит от суммы, – горько усмехнулся Гвидонов.

– Вот! – поднял палец Чурил. – А этих нельзя было. Поэтому их было мало, – кому охота ничего не хотеть, да вдобавок постоянно перебираться с места на место, все дальше и дальше в глушь… Короче, в конце концов, они оказались в Гималаях. Эти самые буддисты, которых было мало. Забрались там куда-то, где их найти нельзя было, и основали собственное поселение. Местечко свое стали звать Шамбала. А себя стали звать, – Махатмы. Слышал?

– Что-то слышал. Краем уха.

– Был такой, помешанный на своем авторитете, Святослав Рерих, – он из твоего тезки, Владимира Ильича Ленина, махатму сделал. Типа того, что один из махатм сбежал со своего поселения, и перебрался в Россию. Выучил язык, и стал руководить революционной борьбой. Чтобы добиться счастья для всего человечества… И добился, ядри его в корень.

Но о всемирном революционно движении Чурил не думал, он смотрел на Гвидонова, рассказывая все это, а губы его пересохли, и было видно, как по ним пробежали маленькие сухие трещинки.

– Махатмы, по определению, крутые мудрецы, далекие от сует обыкновенной жизни. Они, как мудрые обезьяны, сидят на пригорке, и смотрят, как люди в низине сошлись в войне. И мочат друг друга, почем зря… Как ты думаешь, что дает им такое олимпийское спокойствие?

– Вы так говорите, как будто они существуют на самом деле.

– Вот. Не веришь… А Бромлейн, человек поумнее тебя, постарше, и побольше по жизни повидавший, – поверил. Не просто поверил, а решил даже наехать на меня. И – наехал… Понимая, с кем имеет дело, и чем это для него может пахнуть. Они, евреи, все просчитывают. Этот тоже все просчитал. Какие последствие для него могут получиться. Хорошие последствия получились, большие… Но он – решился. Пошел на риск, – сделал этот поступок… Все потому, что ты не веришь в Шамбалу и махатм, а он – поверил.

– Их никто не видел, – сказал Гвидонов.

– Да?.. А ты встретишь, не узнаешь, – выдохнул Чурил. – Как ты этого махатму определишь? По одежде?.. По оранжевому одеянию?.. А если он штаны за триста рублей наденет и пиджачок за двести? Если не будет причитать при встрече молитвами, и вербовать тебя в последователи буддизма, а просто промолчит?.. Что тогда, как ты его определишь? Сунешь ему сто баксов, – чтобы он отказался? А если он не откажется, возьмет? Дальше что?..

– Вы как-то определили, – сказал Гвидонов.

– Поверил, – опять выдохнул, с нарочитым каким-то восхищением Чурил. – Мне поверил!.. А если я все вру? Если я тебе лапшу на уши вешаю?

– Я Бромлейну поверил… И вам, конечно.

– Хитер, – незлобливо сказал Чурил. – Вашим, и нашим… Так слушай дальше: они отличаются от всех остальных людей тем, что живут немного дольше… Лет по четыреста-пятьсот.

Он даже не взглянул на Гвидонова, произнеся столь эффектную фразу, – занялся своим остывшим чаем, отпил из чашки глоток, почувствовал во рту вкус горчащего крепкого чая, и отпил еще один.

– И из Шамбалы своей они давно ушли, – сказал он, – Я имею в виду, из Гималаев. И из Тибета ушли. С тех пор, как Мао-Дзе Дун их там искал. И не нашел. Ушли куда-то, – такая их жизнь, время от времени куда-то уходить.

– Мао-Дзе Дун искал? – переспросил Гвидонов.

– Да, – негромко сказал Чурил, – с этого все началось… Ему этот Тибет до лампочки был. Но он целую армию туда двинул. Они там все захватили, все перерыли. Искали для него махатм, – но не нашли.

– И куда они ушли?

– В Туву, – сказал Чурил. – Но он сначала думал, что они в Тибете… Пятьсот лет, в крайнем случае, – четыреста. Нашел бы, до сих пор живой бы был. Хунвейбины в Китае до сих пор бы еще командовали…

– Вы думаете, если их найти, то можно самому жить до четырехсот лет?

– Ничего я не думаю. Это Мао-Дзе Дун так думал. А, может, и он так не думал… Может, просто поговорить хотел с ними по душам… С одним он точно разговаривал. И не дал после этого разговора дотянуть тому до пятисот… А боли, как я теперь знаю, махатмы боятся, как и остальные люди, которые живут до семидесяти или восьмидесяти… Так что кое-какие их секреты ему стали известны. После этого он и бросил в Тибет свои регулярные части. А с ними особые отряды, типа нашей «Альфы», их ребята с голыми руками могут на самую высокую скалу залезть… Но, впрочем, сейчас на Западе это уже спорт…

Чурил сделал еще один глоток чая, и сказал:

– Все превращается в спорт. Или в цирк… Раньше на медведя нормальный мужик с ножом выходил, в чистом исподнем, в глаза ему смотрел… А теперь целая орава придурков, его среди зимы из берлоги на снегоходах поднимает, и с двухсот метров палят в него до одури, пока он там весь в решето не превратится. И почитают себя за героев… Да, спасались от Мао-Дзе Дуна наши с тобой махатмы и ушли от него в Туву. А это уже территория Союза Советских Социалистических Республик. То есть, Мао этому не по зубам. Он со злости попробовал тыркнуться, занял для начала на Амуре небольшой островок, Даманский, может, слышал об этой истории. Но с реактивными снарядами у него были проблемы. Наши повозмущались с недельку, за это время из центра подтащили чего нужно, – и сожгли островок этот, вместе с окопавшимся там китайским полком напрочь… Так что до Тувы, как хотел, он не добрался. Потом посылал спецотряды, но что толку, когда никакого конкретного адреса у них не было.

– То есть, – не поверил Гвидонов, – вы хотите сказать, что Мао-Дзе Дун из-за этих махатм чуть ли не начал войну с Советским Союзом?

– Именно это и сказал. Если бы у нас не было ядерного и термоядерного арсенала в полном объеме и во всех его проявлениях, не известно еще, чем бы это закончилось… Вернее, известно: Китай бы стал граничить с Финляндией.

– Чудеса, – сказал Гвидонов.

– Вот, наконец-то, – и ты созрел… До чудес… Теперь слушай задание. Я, в свое время сидел с человеком, который что-то краем уха слышал про эту историю, – где-то, что-то, как-то, но ничего конкретного. Как-то вечером болтанул, как байку, чтобы не скучно было… Но я запомнил, что-то в ней было особенное. А как началась перестройка, и появилась возможность, я этого урку разыскал, чтобы повторил мне старую свою байку по новой… Года три все это тянулось, – от одного человека я шел к другому, от другого – к третьему. Без всякой оправданной надежды, на авось, из чистой воды романтизма. То есть, из любви к искусству. Я сам и представить себе не мог, что это к чему-то может привести… А привело к одному полулегальному китайцу, который в Хабаровске торговал краденым. Потертый такой калач, – я с ним потом встречался. Как тот Мао-Дзе Дун… Китаец оказался не простой, чуть ли не бывший костолом самого их Генерального. Верой и правдой ему служил, – много за свою карьеру костей переломал, но стал слишком известен, в узких кругах. Тогда его решили заменить, а на пенсию пожадничали… Как-то костолом этот в последний момент все прочувствовал, и дал деру. Конечно же, в СССР, – так надежнее… Ну, а у нас, – скупка краденого, умеют эти китайцы находить для себя теплые местечки. Старый уже совсем. Так что я у него и исповедь принял, и грехи ему отпустил. А уж он нагрешил, будь здоров. Мы с тобой, по сравнению с ним, – малые дети.

Чурил остановился на несколько секунд, полузакрыл как-то глаза, возникла тишина в кабинете, словно минута молчания по тому непростому нагрешившему за жизнь китайцу.

– Вера появилась. Я после этого верить начал в эту историю… Ну, и дошли со временем до Тувы. Но там – глухо. Словно бы их и след простыл. Я свою армию с Туву посылал, и свою – «Альфу». Никакого толку… Вера появилась, а надежда ушла. Вот так вот.

Он сказал это так окончательно, что Гвидонов подумал, что это, несмотря на некоторые неувязки, конец всей истории. И всему их разговору. Просто скажет дальше: даю тебе месяц сроку и разыщи-ка ты мне этих махатм, раз тебя рекомендовали, как неплохого специалиста.

Логично, – как странно она началась, так странно и должна закончиться.

– И тут, прошлой весной, один человечек, которого мы оставили на развалинах их брошенного в Тибете поселения, сторожем, сообщает: появилось несколько субъектов, довольно подозрительных. Не местные, мысль в глазах, степенные, вроде ничего не делают, просто бродят по окрестностям, на вопросы отвечают коротко, изображают из себя китайских туристов. В возрасте, приблизительно, лет под шестьдесят. Но никакого их туристического автобуса поблизости нет… Представляешь, что со мной было. У сторожа спутниковый телефон, с ним можно хоть час болтать, – но моих людей рядом с ним ни одного. Рядом, на сотни километров, – ни одного аэродрома, хоть с парашютами свою «Альфу» там кидай… Я по часам засек, первые ребята вылетели через три часа шестнадцать минут, – к этому месту. И у каждого, – парашют. Еще через три часа, – другой самолет. В том уже все было, как нужно, – инструктаж, экипировка, все по уму… Оба опоздали.

Чурил так горестно взглянул на Гвидонова, что тот его пожалел. Честное слово. На самом деле пожалел: столько старался человек, столько себя вложил в это дело, – и вот, долгожданная случайность, которая и бывает не чаще, чем единожды в жизни. И так – далеко.

– Оба опоздали, – продолжал негромко Чурил, – махатм этих след простыл. Словно испарились… Сторож говорит: я за ними все время в бинокль смотрел, в одной руке бинокль, в другой – спутниковый телефон. Зашли за скалу, а из-за нее уже не вышли… Как сквозь землю провалились. Мои ребята ту скалу на уши поставили. Песок из нее сделали. Просеяли через сито, – никого… Пришлось перекрывать всю Российско-Китайскую границу. Ну и Российско-Монгольскую тоже, естественно. Времени в обрез, вероятность, что решение правильное, небольшая. Но что-то же нужно было делать. Всех людей, что у меня поближе к тем границам были, я туда бросил. Высматривать группку китайцев пожилого возраста, контрабандистов, не рассчитавшихся с крышей… Напугал их там так, что всю эту чушь весь мой недружный коллектив воспринял серьезно. Лимон назначил за голову каждого. Лимон за мертвого и два лимона за живого… А сам не верю, ни на грош, во всю эту затею… У пограничников – тревога, ищут китайских шпионов, у ваших феэсбешников, – тревога, тоже ищут шпионов, у милиции, – тревога, у моих ребят, – тревога, даже в МЧС, – тревога. Там тоже ищут старых китайцев, – но совершенно не знают, зачем. Губернаторы моему секретарю каждые два часа звонили, обстановку докладывали. А я не верю, – так, сделал все это для очистки совести, чтобы потом не жалеть, что был шанс, а я его профукал.

– И что? – спросил Гвидонов.

– А то, что наткнулись на них какие-то деревенские браконьеры, – но тоже поставленные в известность насчет лимонов. Но круглые идиоты!.. Лягушек в болоте ловили. Крутили генератор, совали концы в воду и давали разряд. Лягушки всплывали, и они их с поверхности сгребали. Но ведь, если бы не идиоты, ничего бы у них не вышло. Я так подозреваю… Качают свой генератор, и видят, появляются на фоне болота какие-то фигуры, похожие на тени, и в утреннем тумане начинают расплываться. Так они, не долго думая, хватают свои карабины и устраивают канонаду. А потом целый час добираются до этого места, чтобы посмотреть на результат. И видят результат, – лежит там человек, китаец-некитаец, в каком-то невзрачном плаще, с серым лицом, с тремя пулевыми отверстиями в разных местах… Но тут они поступили уже как полные идиоты!.. Они его обыскали, все, что было в карманах, положили в мешок, и отправились обратно, а оттуда в деревню, а там у них со связью плохо, только на следующий день дозвонились до начальства… Короче, когда вертолет прибыл на место, никакого трупа там не нашли. Искали-искали, – ничего… В карманах пропавшего покойника был только пакетик, небольшой, они его сфотографировали, я тебе покажу фотографию, посмотришь… Но вот ведь как бывает, – идиоты, идиоты, а в нужный момент идиотства до конца не хватило, – нет бы его распечатать, посмотреть, что там внутри, так нет же, не тронули. А сделали другую чудовищную глупость, – отдали груз надежному человеку, посадили его в почтовый самолет и отправили в Москву… А дальше ты знаешь.

– Сколько тебе пообещала девушка, за то, что ты оградишь ее от собственного дяди? – спросил Чурил.

Гвидонов замешкался было, от столь бесцеремонного вмешательства в коммерческую тайну, но под пристальным взглядом собеседника вынужден был открыть этот секрет.

– Пятьдесят миллионов, – сказал он.

– Мог бы и сто попросить, – равнодушно сказал Чурил, – она бы дала. Так что ты, – продешевил… Я же тебе дам – двести. И гарантирую полную неприкосновенность от ФСБ и дяди. Гарантирую, если после всего будешь нем, как рыба, дальнейшую жизнь. Свободу передвижения, свободу места жительства, – вообще, свободу. Но при условии полного молчания…

– Выбора у меня нет, я так понимаю, – сказал Гвидонов.

– У тебя нет выбора, – жестко сказал Чурил, – и быть не может… После всего, что я тебе рассказал. Ты взрослый человек, знаешь, наверное, что на свете существует только два способа заставить другого человека работать на себя. Это принуждение и возможность… Вот два кита, на котором сидит человеческое общество, как общественная организация. У тебя нет выбора, – но есть возможность. Я тебе дарю ее. Возможность стоит больше любых денег, потому что она позволяет сохранить себя человеком. В неприкосновенности…. Я разрешаю тебе сохранить себя в неприкосновенности. До конца дней своих ты будешь благодарить меня за этот подарок.

5.

Климат меняется.

Еще лет десять или пятнадцать назад в звуках слова «февраль» звучала вьюга, холод, промозглое небо, – и человеку, который по своему характеру, любил тепло, приходилось не сладко.

Теперь же февраль, – это минус три, или минус пять, или плюс один… Снега не выпадало, наверное, уже много дней, так что дорога была сухой, и слышно было, как шины мерседеса с легким шорохом перебирают асфальт.

Гвидонов сидел на заднем сиденье и смотрел через окно на прохожих. Все время, когда тяжелый мерседес притормаживал на красный свет, он вглядывался в лица тех, кто совсем близко от него переходил на другую сторону улицы.

Его поражало, – внутреннее достоинство, в каждом из этих мужчин или женщин, или подростков. Должно быть, неделя, проведенная в одиночестве, так повлияла на него, что все другие люди, отсутствие которых, вроде бы прошло незамеченным, – вдруг приобрели для него такой интерес.

Когда загорался зеленый, и мерс, плавно набирая скорость, трогался с места, и Гвидонов чувствовал, как его прижимает к сиденью, он прикрывал глаза, ему казалось, что он снова слышит неторопливый ход часов, которые стояли у него в кабинете.

Свобода. Работа. Деньги. Гарантии.

Что еще можно пожелать у жизни для счастья?.. Не к этому ли он стремился всю жизнь, не об этом ли мечтал, не подобное состояние ли считал единственно возможным для себя идеалом.

Да еще возможность сохранить себя человеком… То есть, личностью…

А страх, а тот нечеловеческий, животный страх, который он пережил сегодня, – который еще до конца не прошел, несмотря на то, что с каждой минутой расстояние между им и Чурилом увеличивалось… И достигнута взаимовыгодная договоренность. И Чурил, – человек слова. И то, что он пообещал, наверное, не пустой звук.

Но куда деть этот победивший его страх, как избавиться от него, – когда он появился, ожил, осел где-то внутри, – и живет.

Не деньги, не возможность, – этот страх.

Только ампула с цианистым калием, вшитая, как в старых детективных фильмах, в воротник. Чтобы в случае чего, дотянуться до нее губами, перекусить хрупкое стекло, – и убежать от грядущего ужаса. Только так… Только так можно вернуть себе свободу. Не дарованную Чурилом, – другую. Которую он у него отнял.

Но какое удивительное достоинство написано на лицах людей, переходящих дорогу. Как много в каждом из них – человеческого. Высшего. Неподвластного никакому страху. Как много в каждом из них – надежды.

И как жаль, – что на целом свете он – один…

Наверное, к Гвидонову пришла непозволительная для его профессии слабость. Впервые в жизни ему захотелось, чтобы он заботился о ком-нибудь. Чтобы кто-то зависел он добра, которое он может принести.

Впервые в жизни ему захотелось сделать что-нибудь доброе для какого-нибудь человека. Просто так, без всякой благодарности с противоположной стороны.

Шереметьево-2 – тусовка для людей с достатком выше среднего по стране уровня. Уникальное место, где они могут повстречаться и посмотреть друг на друга. Оценить визуально, – с точки зрения этого самого достатка.

Здесь каждый, на дипломатическом приеме, здесь у каждого, – свой имидж. И первый взгляд на встречного, полон здоровой потенции, – и готовности к завязыванию свежих дружеских отношений.

Всего в сотне метров от дефилирующей жидкой толпы, взмывает к небу серебристый монстр, с короткими крыльями и толстым брюхом, с красивыми иностранными буквами на фюзеляже. Это он приземлится через час-другой в Осло, Рейкьявике, Мадриде. Или часов через десять в Торонто, Нью-Йорке или Лиме… Это они, задравшие вверх от гордости носы, пузатые чудовища, развозят сотни счастливчиков по всему миру, – кому куда хочется.

А следом, доказательством существования вселенной, выпустив короткие толстые лапы, плюхаются на ребристый бетон ответные толстячки. Из которых выходят, вдохнув полной грудью московский февральский несвежий воздух, нездешние, побывавшие в иных краях люди. С печатями на лицах прочих порядков и культур.

И те, кто покидает страну, и те, кто возвращается в нее, – сталкиваются на короткое время в длинном, полном предощущения неблизкого пути, зале. Бросают друг на друга оценивающие взгляды. И – показывают себя.

Они готовы к плодотворным взаимовыгодным контактам. На основе взаимного уважения и невмешательства во внутренние дела. На основе мгновенно вспыхнувшей личной симпатии и приязни. Ну и более-менее приличного материального и общественного положения обеих сторон…

Гвидонов не любил бывать в Шереметьево. Каждый раз, когда он вынужден был оказываться здесь, его не покидало ощущение, что оказался он в слишком большом для этого дела, – публичном доме. Где торгуют собой не девки, и торгующие торгуют, – не телом.

В такие минуты его грело удостоверение в кармане, его воинское звание, парадный пистолет под мышкой, – и сознание того, что он оказался здесь по делу.

Вот и сейчас, когда их мерс подрулил к бордюру, выбрав среди прочих машин свободное местечко, и его новый адъютант резво выскочил из машины, чтобы открыть перед ним заднюю дверь, – как принято в хорошем обществе, – вот и сейчас Гвидонов, который уже раз, испытал знакомое чувство. С той лишь разницей, что пропало ощущение отгороженности от происходящего здесь. И появилось другое, – самой непосредственной сопричастности.

– Владимир Ильич, – как-то виновато сказал ему адъютант, которого Гвидонов уже успел окрестить Петькой, – керосин вот-вот подвезут, но летчики уже на месте, так что придется минут тридцать подождать. С керосином вовремя не подсуетились.

Да что извиняться, он никуда и не торопился, ни в какой Кызыл, что б тому провалиться на ровном месте…

Как же здешние люди отличались от тех, которые, пока ехали сюда, все время переходили дорогу на зеленый свет.

Эти были пошустрей, поудачливей, и умели держать нос по ветру. С чемоданчиками на колесиках, как сейчас принято, и без них, – отлетающие, встречающие, прилетевшие, провожающие, – все они были на неком общем для всех эмоциональном подъеме. Гвидонову не нравился этот эмоциональный подъем, – потому что здорово отличался от его собственного.

Поскольку он теперь VIP, а они так, – какая-то шушера.

И командировочные в кармане, и родной ствол, как знак особого доверия, и документы свои собственные, которые еще никто не отменял, и никакого хвоста на горизонте, – только работай, работай, работай… Все тебе для работы, все, – захочет, повяжет весь этот зал, всех положит лицом на пол, стройными рядами, и будет ходить между ними, разглядывая обтянутые тканью задницы, – и размышлять. Если это нужно для работы.

По одному его слову. Все, что ни посчитает нужным.

Все…

На огромном панно, застыли некогда завораживающие взгляд слова: Париж, Брюссель, Каир, Хельсинки, Дели… Даже Афины были здесь.

Куда же без Афин, без Афин никак нельзя. Какое хорошее мероприятие без Афин. Совершенно никакое.

Но в Афины, наверное, нельзя. Есть пределы и его нынешним возможностям… А вот в Кызыл или во Владивосток, – можно.

Даже очереди на регистрацию по два-три человека. Никакой толкучки.

Это плохо. Стояло бы человек по двадцать, – было бы получше. Подемократичней.

– Здравствуйте.

Гвидонов оглянулся, и увидел знакомую личность. Рыжеватую даму, в длинной коричневой юбке, в расстегнутой спортивной куртке, в бежевом свитере, и с традиционным колесным чемоданом.

– Привет, – сказал он, удивленно. – Не ожидал встретить вас здесь.

– А я – вас, – сказала Мэри.

Она улыбалась ему, и было видно: она на самом деле рада была так неожиданно встретить его здесь… Посреди дурацкого мира, где он – персона VIP, и должен, по примеру своего хозяина, наводить страх на окружающих, но не наводит, посреди этого дурацкого мира, где у него никого нет, – вдруг кто-то улыбнулся ему, не по службе, не из-за страха и чинопочитания, не из-за того, что хорошее его расположение чревато выгодой, – а просто так.

Хоть так.

– Я – отлетающий, – сказал Гвидонов. Улыбнувшись и ей.

– И я.

– В отпуск?

– Нет… Меня уволили.

У англичанки вдруг сделались большие глаза, улыбка пропала с ее лица, – и она уставилась на Гвидонова, как на какой-то музейный экспонат. Как на доисторический скелет мамонта. Как на рыцаря, гремящего железом, но пустого внутри.

– Вы? – спросила она чуть удивленно.

– Я, – ответил Гвидонов. – Что здесь такого?

– Вы же – предатель… – сказала Мэри чуть печально. – Вы нашли барышню, но не вернули ее домой… Она вам, наверное, теперь зарабатывает деньги.

– Нет, – сказал Гвидонов. – Но барышню я, на самом деле, нашел… Но она не захотела возвращаться домой. Слышать ничего о доме не хотела… Завела себе молодого человека, и еще одного мальчика – приятеля. Наглый он, конечно, был, до предела. Но – ей нравился.

– Что вы говорите, – чуть громче, чем до этого, сказала Мэри. – Вы застрелили четырех человек, которых Матвей Иванович послал за барышней?

– Она наняла меня охранником, – сказал Гвидонов. – А потом, они стали стрелять первыми… Как говорят дети: они сами первые начали.

– Я не знаю, что думать… В доме о вас все так плохо отзываются… Но я знаю барышню, она не захочет возвращаться домой. Я – знаю. И вы, – такой серьезный человек. Я не знаю, кто прав.

– Думайте, что хотите, – сказал Гвидонов. – Только вы правильно делаете, что возвращаетесь домой.

– Где я найду теперь такую работу, – горестно улыбнулась ему Мэри. – Я выучила русский язык… Зачем? Зачем он мне теперь нужен. У меня дома никто не говорит по-русски.

– У вас дома родители?

– Только мама… Папы давно нет. Но мама после этого вышла замуж, у нее есть ребенок от второго мужа, – уже взрослый мальчик. У меня дома комната, там никто не живет. Там много пыли, вечно грязные окна, и четыре подушки на кровати. Я ненавижу свою комнату. Когда я приезжала в отпуск, я не отдыхала, я ждала, когда мне можно будет вернуться обратно… Понимаете, там я – никто, меня никто не замечает. Я там – серая мышка. Здесь я – англичанка. Здесь одно это – уже много.

– И чем вы будете заниматься дома? – спросил Гвидонов, но как-то отрешенно, – он думал о том, что нужно будет сказать ей, что барышни нет в живых. Он скажет, и получится, – получится в любом случае, – что в этом есть его вина. Что бы он не сказал, вернее, как бы не преподнес ей эту новость, все равно окажется, он в этой истории испачкан по самое дальше некуда. А она так улыбнулась ему, когда узнала… Ему тысячу лет никто так не улыбался.

– Не знаю, у меня нет специальности. Может, устроюсь горничной. Или еще кем-то… Моя жизнь закончилась. Ни мужа, ни детей, ни работы. Ничего… Есть немного денег, но ведь, как вы, русские, иногда говорите, не в деньгах счастье. Так ведь?

– А в чем? – спросил ее Гвидонов.

– С вами что-то случилось, – сказала Мэри, – в прошлый раз, когда вы везли меня в машине, вы были уверенней, и вам все было ясно. Про всех… Сейчас, – вы ничего не знаете. Да?

– Мэри, – сказал Гвидонов, – барышни вашей нет в живых. Она погибла…

– Вы шутите, – сказала Мэри. Улыбка пропала с ее лица, и оно как бы сразу немного постарело. – Так нельзя шутить… Я понимаю, в России отдельная человеческая жизнь ничего не стоит, такой у вас менталитет, не ценить отдельную человеческую жизнь. Но шутить так не нужно. Я не понимаю таких шуток.

– Это не шутка. Мы были в шахте, это что-то наподобие экскурсии, я вышел на поверхность, они остались, и в это время произошел взрыв. Что-то там взорвалось. Там была она, и еще много людей… Никого из них больше нет.

Получилась какая-то дурацкая пауза, когда Гвидонов не знал, что сказать, и на самом деле, – почему-то стал чувствовать себя виноватым. Более того, ему стало все равно, виноват он или нет. Вроде, не виноват, но, вроде, виноват. Но ему все равно.

Что-то стукнуло рядом. Это Мэри отпустила ручку чемодана, он развернулся на своих колесиках, и треснулся ручкой об пол. Несколько человек оглянулись на звук. Оглянулись и тут же отвернулись снова.

– Боже мой, боже мой… – прошептала англичанка.

Только дамских истерик ему здесь не хватало. Зачем ему это все нужно, объяснять кому-то, сообщать. Зачем?

– Мне пора, – сказал Гвидонов, – приятно было увидеть вас…

И заметив, что она не слышит его, а вся находится в своих переживаниях, повторил:

– Такова жизнь… Что поделать. Все время кто-то умирает… Что здесь особенного.

6.

Сильней заболела раненая нога. Должно быть, по погоде. Теперь вечно будет ныть при перепаде атмосферного давления, – у ветеранов при перепаде атмосферного давления всегда ноют старые раны.

И приходят воспоминания о былых сражениях, где они лихо шли в атаку, проявляя удаль и геройство.

Гвидонов бросил прощальный взгляд на англичанку, натурально побледневшую, и не обращавшую внимания на свой развалившийся на полу зеленый чемодан на колесиках, повернулся и пошел, тяжело опираясь на палку, в какой-нибудь буфет, выпить водки, за помин душ всех усопших на его памяти.

И, наверное, опрокинул бы рюмашку, и не одну, – пока там заливали в другое горло керосин, – если бы не услышал за спиной чье-то жаркое дыхание и взволнованный шепот не прошептал бы ему:

– Спокойно, не дергайся. Если что, стреляю… Не оглядывайся, и давай, двигай к выходу. Нужно показать тебе кое-что.

Боже мой, боже мой… Какая скука. Наскочить на водителя-охранника. Который от волнения, что вычислил негодяя, уложившего столько фронтовых товарищей, даже начал заикаться.

Придется выйти с ним, чтобы, как он правильно решил, – не на людях, и треснуть его там для науки палкой, чтобы повалялся с недельку в лазарете и поразмыслил о собственной боевой подготовке. Которая ни к черту… А уже потом разыскать все-таки буфетик и принять там грамм двести, – перед долгим полетом. И за себя, бедняжку, – вынужденного жить среди полных кретинов.