Текст книги "Перпендикулярный мир"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Гера никак не хотела меня отпускать, я чувствовал: она обмерла от страха. Опять превратившись в кусок мрамора.

– Девушку зовут Гера, – сказал я, предчувствуя удачу, насчет работы для нее, – она пионервожатая из лагеря. Дети уехали, – она осталась… Она учится в педагогическом институте в Александрове. До осени конвоев не будет… Я – дезертировал из армии, вернее, из военно-морского флота.

– Дезертир! – в один голос восхищенно воскликнули дети.

– Теперь возвращаюсь домой, – закончил я.

– И где твой дом? – спросили меня.

– В Москве.

– Далековато ты забрался, – сказали мне, после небольшой паузы. Каким-то другим тоном, словно бы жить в Москве, это какая-то медаль, сродни ордену почетного легиона… То есть, Москва была для них так далеко, что я тут же превратился чуть ли не в иностранца. – Как в армии оказался?

– С поезда сняли, – сказал я.

Вообще-то, отловили меня на станции, когда я стоял в очереди за хлебом и консервами, – но какая разница.

– Не с окрестной ли базы ты деру дал? – рассмеялся кто-то.

– Да. Позавчера, – согласился я. – Может, и с нее.

– У генералов совсем крыша поехала. Лупят друг друга по чем зря… Нам же лучше.

Тут уж раздался одобрительный смех мужчин. Это вам не пастух с пастушками. Настоящее мужское занятие, – там, где кровь и горе…

– У нас завтра праздник, – сказали нам, – не согласитесь ли вы принять участие в одной из сценок?

– Я не умею играть на свирели, – сказал я.

– Этого не нужно, – сказали мне, – мы пустим фонограмму.

5.

У Трифона день рождения. Ему исполняется пятьдесят пять лет. Я видел его и разговаривал с ним. Это он предложил мне и Гере работу.

Я – иностранец. Иностранец, это такой человек, про которого уже все знают, что он иностранец, – и это обстоятельство чуть-чуть отделяет его от остальных.

Но, по крайней мере, никто больше не наезжает на меня, с требованием выяснить отношения.

У Сыча сломана челюсть. Мне об этом сообщили доброжелатели. «Вы знаете, тот старшина, с которым вы едва не подрались, сломал челюсть. Его положили в санчасть. На несколько дней».

Вот, дожил, у меня есть доброжелатели. Незнакомые люди подходят ко мне и что-то говорят… Доброжелатели, среди них.

Мне, как иностранцу, отвели в хозблоке отдельную комнату, похожую, правда, на конуру, – но со своей дверью. Геру поместили в дамское общежитие, где в каждой комнате по шесть кроватей, на которых спят уборщицы, поварихи, прачки и садовницы… Она довольна, она привыкла жить среди людей, – но перебралась ко мне.

Сидит у меня в комнате, и смотрит на меня.

Мне от этого, – не по себе.

Завтра – праздник. Сегодня вечером примерка белых рубашек, с народной вышивкой, и лаптей, в которых любят ходить пастухи и пастушки. Еще хотелось бы потренироваться в игре на свирели, чтобы получались хоть какие-нибудь звуки. Раз уж назвался груздем и подался в актеры, нужно не ударить лицом в грязь.

До примерки, – много времени. А у меня дело.

С обеда остался апельсин, каким здесь попотчевали иностранца, и нераспечатанная пачка вафель «Артек».

– Не скучай, – говорю я Гере, и выхожу на улицу.

Хозблок недалеко от основной усадьбы. Вернее, от трехметрового бетонного забора, которым эта усадьба, вместе с прилегающей территорией, отгорожена от остального мира.

Санчасть, одноэтажное длинное здание, несколько в стороне. От хозблока до санчасти – метров двести, не больше. Мне уже объяснили.

Так что скоро показывается и она, с обложенной битыми кирпичами клумбой у входа. На которой вместо цветов растут развесистые лопухи.

Но мне-то какое дело.

– Мне нужен старшина Сыч, – говорю я какой-то сонной старушке в белом халате. – Вот, пришел его навестить.

– Пятая палата, – бросает лениво она, и опять принимается выводить каракули в амбарной книге, от которой я ее отвлек.

Иду по пахнущему валерианкой коридору. Один, два, три, четыре, пять… До пяти я считать умею.

Стучусь вежливо… Стучу еще, – ответа не слышу.

Тогда открываю дверь без приглашения. И – вхожу.

В палате четыре койки, но заняты только две. На одной – бледного цвета человек, лежащий на спине. Глаза его закрыты, руки вытянуты в стороны, а ноги – вперед, как две неподвижные палки. Одна из них наручником соединена с железной перекладиной кровати. Так что между ногой и кроватью видна прочная металлическая цепочка этих самых наручников.

На другой кровати, – Сыч.

Я бы не узнал его, если бы не был знаком накоротке. Голова его закутана бинтом, особенно нижняя ее часть. Так что из-под бинтов видна только челка, острый нос, губы и страдающие глаза.

Он не слышал моего интеллигентного стука, потому что уши у него забинтованы. Он – старшина, поэтому для него не пожалели перевязочного материала.

При виде меня, – лицо его меняется. По крайней мере, – видимая его область. Зрачки глаз расширяются, нос становится острей, руки автоматически пытаются натянуть на себя одеяло.

Должно быть, он решил, что я пришел его добить, – как у них в охране, наверное, принято. «Довести до конца действие»… Так, кажется.

– Давно не виделись, – говорю я, и выкладываю перед ним на тумбочку гостинцы: апельсин и нераспечатанный «Артек».

Он смотрит на подарки, и капельки пота выступают на его лбу. Происходящее выше его понимания. Он подозревает во мне изощренный садизм.

– Слушай меня внимательно, – говорю, между тем, я. – Все, что я сейчас скажу, ты запомнишь на всю жизнь…

Внимание Сыча переключается с подарков на меня. Более заинтересованного слушателя не отыщешь и днем с огнем.

– Я скоро должен уехать. На какое-то время… Девушка останется здесь… Одна-одинешенька… Как ты думаешь, она к тебе хорошо относится?

Старшина не отвечает мне. Он старшина, и знает, – отвечать, не его дело, его дело слушать.

– Поэтому на глаза ты ей попадаться не будешь. Ни ты, ни твои друганы… У тебя есть дети?

Я делаю паузу, паузу он понимает, – не глупый.

Кивает головой.

– Жена?

Еще кивает.

– Ради них, наверное, стараешься, выкладываешься на службе. Вот до какого состояния себя довел… Бедняжка… Так что, запомни, – будет все в порядке с девушкой, будет все в порядке с твоей семьей… Запомнил?

Кивает.

– Вообще, в порядке… – говорю я. – Упадет ей, к примеру, кирпич на голову, мало ли чего может свалиться с дерева, – отвечать будешь ты… Подскользнется она где-нибудь ненароком, сломает ногу, – отвечать будешь ты… Ты теперь у нас будешь за нее главный ответчик. До конца дней своих…

Он верит мне… Не верить мне нельзя, – потому что я не вру и не лукавлю.

Я сам верю тому, что говорю… Что-то, сродни гипнотическому трансу, нашло на меня. Я словно бы по слогам, как первоклассник, читаю незнакомую молитву, произношу слова, значения которых вполне еще не понимаю. Но знаю, что все делаю правильно, говорю то, что должен сказать.

Вижу дорогу к нему, иду по ней, – и не собьюсь с нее.

Я играю по его правилам, они противны мне, – так мелки, убоги, примитивны, так – зверины.

Но это – гарантия. Даже не на год и не на два… Навсегда.

Другое, – до него не дойдет.

– Вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе!.. Штыками и картечью, проложим путь себе!..

Негромкий речитатив раздался с соседней койки. Но ясный и отчетливый. Я оглядываюсь. Бледный человек декламирует все это с закрытыми глазами.

– Шизик! – поясняет Сыч… Он признал во мне начальника, тон его угодлив и слащав. Так он привык разговаривать с сильными мира сего.

Я – сильный.

– У них группа была, наскочили на наших снайперов… Через наших снайперов никто не пройдет!.. Этот один в живых остался, да и то – не жилец. Вдобавок, головой рехнулся. Ты… Вы не слушайте его, – он бредит.

– Может, тебе попить дать, – говорю я, заметив, что на тумбочке раненого, пусто.

– Товарищи в борьбе! – отвечает мне раненый.

Я сам был однажды в подобном положении, когда не было воды. Так что встаю, ненадолго выхожу из палаты и возвращаюсь уже с большой пивной кружкой, полной хорошей колодезной воды. Она чиста и прозрачна. От нее не пахнет хлоркой. И ионами всего, что выбрасывают люди на помойки.

Подхожу к прикованному, склоняюсь над ним. Приподнимаю голову, осторожно подношу к губам кружку… Вода капает на губы, он приоткрывает их и начинает делать глотательные движения. Какие-то судорожные, словно суток двое или трое бродил по раскаленной пустыне, в поисках оазиса.

– Я с ним для охраны, чтобы не сбежал, – говорит мне Сыч. – Да он и не сбежит. Куды ему.

Вода в кружке уменьшается, как и силы пьющего… Хватило того где-то на треть. Он откинул потяжелевшую голову и закрыл рот. Затих… Забыл про своих товарищей. Которые – в борьбе.

– Помрет скоро, – сказал Сыч, – по нему видно… До вечера не дотянет.

– Я не шизик, – вдруг услышали мы тихий, но отчетливый голос, – я – шифровальщик центрального штаба северного военно-морского флота… Нахожусь на особом задании, по проведению акции возмездия.

– Здесь недалеко их секретная база, – пояснил Сыч. – Их на днях хорошенько долбанули… Сначала, – крылатыми ракетами, а потом, просто так, с воздуха. Наверное, до сих пор горит…

– Товарищи погибли… – продолжал, между тем, шифровальщик, – полегли, как один… Я единственный остался в живых…

– Вы послушайте, – сказал Сыч, – он сейчас забавные вещи начнет брехать…

– Там сокровища, богатства, вся неприкосновенная казна флота, – продолжал шифровальщик, – берите себе… Только нажмите на красную кнопку, – чтобы взлетели баллистические ракеты. Они уже наведены на цель, – нужно только нажать красную кнопку.

Сыч пошурудил свою повязку и раздвинул ее в нужном месте, так что показалось ухо. И сделал мне знак рукой. Сам же спросил елейным тоном.

– Что там у тебя за богатства, служивый?

– Казна флота: деньги, в рублях и долларах, якутские алмазы и золото в слитках.

– Много золота? – продолжал подначивать его Сыч.

– Много, – отвечал шифровальщик, – несколько тонн. Я сам не видел, но знаю точно.

– И за все это нужно только нажать красную кнопку?

– Красную кнопку.

– Мы сами от этой кнопки на воздух не взлетим?

– Баллистические ракеты.

– Где это все лежит? Как до твоего золота добраться?

Сыч повернулся ко мне и сказал:

– Сейчас такую ерунду начнет пороть, хоть стой, хоть падай… Вот что значит: предсмертные конвульсии… А так хорошо начинает.

– Деревня Мокша, в пяти километрах от нее. Распадок. Заброшенная свиноферма… Нужно знать пароль.

– Какой пароль?

– Я не знаю.

– Кому его там нужно сказать?.. Может, про пароль мы сами догадаемся?

– Не знаю.

– А кто знает?.. Я вижу, ты ничего не знаешь.

– Знает капитан первого ранга… Только он один все знает.

– Ребята капитана больше часа искали, когда этого дурачка раскололи, – даже трупа никакого нет… А живыми от нас не уходят.

– Где капитанчик-то твой, Вася? – спросил Сыч.

– Группа уничтожена неприятелем, – тихо ответил шифровальщик.

– На этом он зацикливается, – сказал Сыч. – у него там пластинка возвращается к началу… И все по-новой.

Шифровальщик помолчал с минуту, а потом членораздельно, с каким-то внутренним надрывом пропел:

– Вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе!..

– У нас некоторые поверили, – сказал мне Сыч, – собираются в эту самую Мокшу, даже выяснили, где она. У черта на куличках… Проверять.

Я посмотрел на Сыча. Он по-прежнему признавал во мне начальника. Перешел некую внутреннюю грань, – за которой не бывает ни зависти, ни злобы, ни жажды реванша.

Только желание – угодить. И держаться подальше, – от греха…

– Сам что не идешь, проверять?

– Что я, ребенок?.. Это ребячье дело, клады искать… Только приключений на собственную задницу и найдешь. Даже проверять не нужно.

Верно, – Сыч был не романтик. Не было у него в жизни романтических встреч под свечами. И никаких иллюзий – по этому поводу тоже не было.

Априори.

6.

Гера стояла у хозблока и озабоченно оглядывалась по сторонам. Ее тревожило мое долгое отсутствие.

– Можешь теперь не бояться, – сказал я. – Никто тебя не тронет, – со мной или без меня.

– Я не боюсь, – сказала она. – Что вы, дядя Миша, все время думаете, что я всего боюсь. У вас обо мне сложилось неправильное мнение. На самом деле, я мало чего боюсь… Подумайте сами, если бы я всего боялась, как я могла бы дожить до семнадцати лет?.. Я, скорее, померла бы где-нибудь по дороге.

И Гера посмотрела на меня торжествующе.

– Что-то случилось в мире, сверхъестественное, – сказал я, разглядывая ее.

Гера довольно рассмеялась, даже, может, покатилась со смеху, – и сказала:

– Дядя Миша, я так вам благодарна за совет… Я побыла рядом с кем-то внутри себя. У меня получилось.

– Да. Результат налицо, – вынужден был согласиться я.

– Вы – мой добрый гений, – сказала Гера. – Можно, я вас поцелую?

Не дожидаясь разрешения, встала передо мной на цыпочки, обняла за шею и прикоснулась к моим губам – своими губами… Она сделала это так осторожно, так беззащитно, и так невинно. Закрыла глаза, прижалась ко мне, и застыла.

– Гера, – стал шептать я ей, чувствуя ее солоноватые губы, – все, хватит. Перестань. На нас же смотрят.

Я не мог отстранить ее. И – не хотел… Не хотел. Ничто во мне не протестовало. Ничто не вопило во мне: ты – подлый предатель!.. Ничто не поразилось во мне чудовищности измены.

Я, сам не веря себе, – продлевал это мгновенье. И никак не торопил его.

Во всех распахнутых окнах хозблока возникли лица поварих, садовниц и уборщиц. Все они уставились на нас во все глаза.

– Бесстыдница! – попыталась крикнуть одна из них.

– Заткнись, – тут же осадили ее, – сама ты дура!

И продолжали смотреть…

Отныне все встречные женщины загадочно улыбались мне. К вечеру все они стали звать меня «Дядя Миша». И прыскать, при этом, со смеха. Но как-то по-доброму, словно бы завидуя чему-то.

Гера же напротив, – улыбаться совсем перестала. Была какая-то задумчивая, словно бы изо-всех сил пыталась вспомнить азбуку, от А до Я, но у нее ничего не получалось.

На ужине, перед примеркой, она ничего не ела, – смотрела перед собой, держа в руках стакан с молоком.

– Отощаешь, – сказал я ей.

Она улыбнулась мне, извиняясь, но к еде так и не притронулась…

Гримерная была в главной усадьбе, нам выписали пропуск и выделили сопровождающего, молчаливого парня, одетого в серый городской костюм. Это была уже внутренняя обслуга, – она отличалась, и внешним видом, и каким-то более содержательным наполнением, от тех, кто оставался снаружи.

– Это ты, Дядя? – спросил он, взглянув на меня с оттенком какого-то незаслуженного мной уважения.

Вот она – молва, вот оно – мнение света, или коллектива, или народных масс, или, если это развитое демократическое общество, – мнение электората. Оно, это мнение, способно творить чудеса, – когда не нужно представляться каждому первому встречному, не нужно ни перед кем выкаблучиваться. «Дядя», – и все тут. Одним этим словом все сказано.

Мы подошли к чугунным расписным воротам, которые при нашем приближении чуть-чуть дернулись и разъехались метра на полтора, чтобы мы могли пройди. Их, наверное, ковали нездешние мастера, потому что там были и павлинчики с хвостами, и попугайчики, и пингвинчики, и какие-то другие, сделанные из черных чугунных полос птички.

Гера застыла перед ними.

– Как красиво, – сказала она, – я такого никогда не видела.

– Это еще что, – довольный произведенным впечатлением, сказал парень в сером костюме.

Гера была со мной, – на нее распространялась часть незаслуженного мной уважения. Мне это понравилось… Так, – словно наступил перерыв между боксерскими раундами, и можно было расслабиться, и немного отдохнуть. В неверных лучах славы. Поскольку впереди поджидали другие раунды, их будет много, – а везенье, не подкрепленное больше ничем иным, кроме самого этого везенья, не может продолжаться вечно.

За воротами начиналась темно-красная дорога из утрамбованного мелкого гравия, по сторонам от которой благоухали цветы.

Их было много, этих цветов, – все они были разные. Это был ботанический сад из цветов, но только без табличек у каждого их сорта.

Гера опять остановилась, не в силах пережить нового эстетического впечатления.

– С ума сойти, – прошептала она, – я такого никогда не видела.

– Это еще что, – сказал парень в сером костюме.

Пришлось взять ее за руку, чтобы она не чинила препятствий общему движению.

Дача батьки Трифона оказалась огромным четырехэтажным домом, выполненным в стиле русской помещичьей старины. Но только с самым современным размахом.

Темно-красная дорога заканчивалась у парадного входа, где высились длинные белые колонны, поддерживающие козырек, над входом из огромных застекленных дверей, полными какими-то золотыми штучками. Не получилось рассмотреть поближе эти золотые штучки, потому что до парадного входа мы не дошли, только полюбовались им издали.

Наш путь лежал левее, – парень свернул на боковую дорожку, впрочем, выполненную все из того же мелкого гравия.

– Это – сказка, – сказала мне Гера, которая все время норовила остановиться, чтобы осмотреть окружающее поподробнее.

– Да, мне тоже очень понравилось, – согласился я.

Мы пришли в боковой флигель, – тоже домик будь здоров, с зелеными расписными окнами, трехэтажный, и с такой же зеленой крышей.

– Это для гостей, чтобы им было, где останавливаться, – почтительно сказал парень. – Правый флигель уже занят, а в этот гости подъедут ближе к ночи. Но к их приему все готово… Вам разрешили помыться здесь, пока свободно. Я вас провожу.

Дверь нам открыла дама, в традиционной форме русской горничной. В строгом коричневом платье, и в белом кружевном фартуке. Чем-то напоминающая старорежимную школьницу.

– Проходите, – сказала она, – насчет вас уже звонили. Проходите, пожалуйста.

Но не спускала глаз с меня.

Несмотря на легкий шок от обилия впечатлений, Гера заметила это, непринужденно этак встала между мной и ею, и крайне воспитанно сказала:

– Спасибо. Спасибо, большое.

Без мата, без каких-либо бранных слов, без единого народного выражения, – очень вежливо и тактично. С очаровательной улыбкой… Как только они могут, эти женщины, так восхитительно ставить друг друга на место, – это же выше всякого понимания, выше всякого разума, это непостижимо уму.

Мы с парнем слегка улыбнулись. Он – из уважения ко мне. Дяде.

Я – потому, что тоже испытал чувство легкого шока, – уж от Геры-то ничего подобного не ожидал. Даже представить не мог…

Мы вчетвером поднялись на второй этаж, по темно-зеленой нескончаемой ковровой дорожке, мимо дверей с золотыми ручками, фикусов в зеленых кадках, мимо стульев и журнальных столиков, мимо висящих по стенам гобеленов, с изображениями сцен древнерусской охоты на зайцев, и висящих между ними сабель и кинжалов… Поднялись, прошли длинным коридором и остановились.

– Пожалуйста, – сказала женщина, – здесь душевые и ванные… Если хотите, можете помыться вместе. Как вам удобнее.

Обслуга была вышколенная и, видно, насмотрелась на всякое. Ни тени никаких эмоций не пробежало по их лицам. Так, стандартное предложение, выученное на зубок.

Эмоции пережила Гера. Она превратилась в камень от страха. Несмотря на то, что я держал ее за руку, и бояться, вроде бы, было нечего.

– Мальчики – налево, девочки – направо, – сказал я…

Наконец-то я нормально помылся. После стольких перипетий.

Стоял под душем, где была горячая и холодная вода, – и возможность смешать их в любой пропорции, – и получал истинное удовольствие.

Даже можно было представить, при наличии определенной фантазии, что я опять дома.

Я пытался. Но фантазии у меня не хватило. Удовольствие присутствовало, но фантазии, чтобы превратить его в подлинное блаженство, у меня не было. Потому что у меня не было дома.

Как и фантазии представить его.

Мыло пахло жасмином, шампунь назывался «Тимотей», вокруг был розовый кафель, на каждой кафелине расположилось японское дерево – сакура. Что по-русски означает: вишня… Но сакура – это вишня в цвету. Они там, в стране восходящего солнца на этих вишнях в цвету крепко помешались.

Существует ли эта Япония на свете?.. В холле я видел самый настоящий телевизор. Вот бы проверить.

Через десяток минут я стал совершенно чистый, так что кожа под пальцами скрипела.

Актер погорелого театра.

Оделся, посмотрел на себя в зеркало. Последний раз брился еще в части, два дня назад… Как давно это было.

Двухдневная щетина сделала мое лицо старше и мужественней. По самой современной моде, – легкой небритости.

Но нужно расстаться с этим, ведь я – пастушок.

На полочке у зеркала – все необходимое для бриться. Даже одноразовые станки «Жиллетт» в красивых упаковках. Я распечатал одну…

Еще через несколько минут на меня в зеркало взглянул незнакомый выбритый человек. Честное слово, я себя не сразу узнал, – настолько отвык от собственного вида. Чистого и бритого.

Но – ничего так…

– Дядя, да ты – молодой, – вырвалось у парня в сером костюме.

– Не понял? – сказал я.

– Да все говорят: мужик, крепкий… А ты, вроде, и не мужик еще.

– Разговорчики… – проворчал добродушно я. – Этот недостаток с возрастом проходит.

Горничная ничего не сказала, только взглянула на меня томными безнадежными глазами.

Геры еще не было, пришлось ее немного подождать. Дамы всегда купаются побольше мужчин.

– Ящик работает? – спросил я.

– Конечно, – кивнула горничная.

– Можно включить. Пока ждем?

Горничная грациозно нажала кнопку, – появилась реклама стирального порошка «Тайд».

– Реклама, – сказала она, – потом американские фильмы, потом снова реклама.

– А новости? – спросил я.

– Есть и новости, – согласилась она. – Но вы знаете, их никто не смотрит. Вчера сказали, что Волга стала от крови врагов красного цвета… Но такого же не бывает, чтобы такая большая река стала вся красной… Или сегодня, что их спецотряд высадился на Марсе, – а враг уже третий год не может запустить обыкновенный спутник, у врага все взрывается прямо на старте… Но так же тоже не бывает, чтобы все в одну сторону. Иначе бы они этого врага давно бы победили. Правильно?

– Естественно, – согласился я. Довольно разочарованно… Я всегда предполагал, что телевизор, довольно дурацкий ящик. Но не ожидал, – что до такой степени.

Пошарил по карманам, – пистолет с обоймами, зажигалку и «Североморские» я оставил в своей конуре. Пусто.

– Вам закурить? – спросила горничная. – Какие вы предпочитаете? У нас сегодня полный бар, к гостям.

– Вообще-то я курю «ЛМ», – сказал я.

– Есть и «ЛМ», – ответила горничная. – Суперлегкий, легкий и обыкновенный.

– В красной пачке, – сказал я, у которого при словах «ЛМ», потекли слюни… И телевизор, и душ, и сигареты… Рай какой-то, честное слово…

Наконец, показалась Гера, – когда я докуривал. В кармане у меня теперь – начатая пачка и новая зажигалка, подарок от фирмы.

– Спасибо, что зашли, – заученно сказала горничная, взяла ветвистую швабру на зеленой пластмассовой ручке и отправилась сначала в мужское отделение, наводить порядок.

Гера стала какая-то прозрачная, кожа ее, тронутая легким загаром, казалось, пропускала свет, а длинные светлые волосы стали еще светлей, и мерцали в коридоре отблесками вечера.

Я даже загляделся. Чище, чем она, никого не было на свете. И наивней. И непосредственней. И невинней. И вообще…

Такое хрупкое неземное создание.

– Я бы оттуда не выходила… – шепнула она мне. – Хочу украсть у них гель. У нас в Александрове ни в одном магазине такого не найдешь.

– Но-но… – пригрозил я.

– Шутка, – сказала она, – дядя Миша, как вы могли такое подумать…

Ничего подумать я вообще не успел. А она, – та еще штучка.

Мы продолжили свой путь. Вышли из флигеля и направились к концертному залу.

Парень в сером костюме так и сказал:

– Теперь нам в концертный зал…

Пришлось пройти еще часть ботанического сада, миновать крошечный пруд, в котором плавали два лебедя, один белый, а другой – черный, обогнуть бор из десятка молодых пихт, – после этого мы увидели очередную нашу цель. Приземистое полустеклянное здание, с большим клоуном над входом, который все время покачивал набеленной головой.

Геру определили в женскую половину, меня – в мужскую.

Здесь во всю шли репетиции. Сценок на завтрашнем празднике, я так понял, планировалось не меньше десяти. Вдобавок, разминался духовой оркестр, хор, и во всю тренировались солисты. Кроме этого, здесь был небольшой театр, который разучивал спектакль о подвигах юбиляра. Что-то в стихах, наподобие Одиссеи Гомера.

Сопровождающий наш исчез, а мной занялась толстая дама, которая решила подобрать мне парик. Поскольку пастухи, оказывается, всегда ходят в завитых париках.

Париков у них – целый шкаф, половина из них – завитые. Так что я сидел перед зеркалом, и мерил.

Поверьте, это подлинно дурацкое занятие, – мерить парики. Поскольку, в следующем выглядишь еще глупее, чем в предыдущем.

Настолько, что я решил для себя, что этот артистический эксперимент для меня – последний.

Даже с лаптями получилось проще. У них, оказывается, были безразмерные лапти, наподобие тапочек с липучками. Надеваешь лапти, приклеиваешь, где нужно замаскированные липучки, – и все. Только перевязать икры ног атласными ленточками, и сделать на каждой бант побольше. Чтобы смотрелся хорошо.

А с париками я намучался… В любом из них я выглядел огородным пугалом.

Наконец, остановились на двух, – один был с длинными коричневыми буклями, а другой, я думаю, сняли с бараньего смертяка, – настолько тот был взъерошенным.

Тут пришла Гера, заглянула осторожно в комнату, увидела меня и вошла.

Боже, что с ней сделали!.. Она полностью была экипирована в форму пастушки. В римское марлевое платье, стянутое у груди такой же атласной ленточкой и с таким же бантом, как у меня икры ног; в похожие на мои лапти, только с белыми атласными ленточками; с плетеной декоративной корзинкой в руках, полной самыми разнообразными бумажными цветочками… И это еще не все: волосы ее были завиты в мелкие кудряшки, как на моих париках, а щеки нарумянены, наверное, свеклой, – такого же вызывающего цвета были губы. И все это на фоне белил, которыми изобильно покрыли ее лицо.

– Сказали спать во всем этом, и не снимать, – произнесла недоуменно Гера.

Она никак не могла понять, продолжение ли это сказки, или уже нечто другое.

– Кто? – коротко спросил я.

– Мой визажист! – произнесла она гордо.

Я встал со стула, стянул свой бараний парик, взял несчастную за руку и потащил к умывальнику. Там я включил весь напор, так что раковина сразу стала наполняться, набрал полную ладонь воды, – и все это размазал по лицу Геры.

Творение визажиста покрылась розовыми и белыми пятнами, и потекло.

Тогда я нагнул голову Геры над раковиной, и все той же ладонью принялся отмывать ее.

Он терпела, и не издала ни звука. Стояла перед раковиной белой козочкой, и даже не заблеяла. Так, кажется…

– Он пригласил меня в путешествие, – наконец, сказала Гера, когда вся краска исчезла, и она выпрямилась. – Обещал много золота, деньги и драгоценности. Если я сделаюсь его половиной… Совершенно официально предложил осчастливить, – стать его женой… Я – размышляю.

– Поздравляю, – сказал я. – Не забудь пригласить на свадьбу.

– Завтра вечером выходит какой-то конвой, через Александров и дальше… Непонятно только, почему вечером. Я что-то не помню, чтобы конвои отправлялись по вечерам. Но, говорит, – человек пятьдесят, на двух машинах. Если не обманывает… Он говорит, в сторону Волги, на триста километров. Это как раз вам по-дороге. Почти автостоп.

7.

Весь день я играл на свирели… Вернее, когда подходили гости, я включал незаметно фонограмму, и подносил к губам свирель.

Гера, в своем дурацком платье, но без малейших признаков грима на лице, сидела у меня в ногах, и, при звуках музыки, начинала поедать меня влюбленными глазами. Но при этом хитро подмигивала.

Козочки, все беленькие, и тоже, наверное, отмытые, – уже к третьему разу от фонограммы шарахаться перестали, и паслись, как ни в чем не бывало…

Все сценки располагались на огромной поляне, и каждой был выделен свой участок, рядом с лесом.

Так что гости ходили по кругу, как в музее, а с центра поляны к ним бегали официанты в белых смокингах, с подносами.

Перепадало и нам… Закуски и выпивки было навалом.

Как ни странно, в этой пасторальной атмосфере нам не было скучно, – потому что гости смотрели на нас, а мы – на них.

Мы расположились в тени, солнце нас не допекало. Это гости вынуждены были в своих парадных костюмах мучаться на жаре, доставать накрахмаленные платочки и с усилием вытирать ими пот со своих шей. Мы же, – отдыхали.

Избранные на праздник юбиляром – передвигались семьями. Как правило. Муж, жена и дети… По одной семье, или сразу их было несколько.

Или группка из гостей напоминала делегацию. Тогда в ней было много мужчин, и лишь несколько женщин. Как правило, молодых и красивых.

Так они, по очереди, подходили, останавливались, слушали музыку и смотрели на нас.

Что на меня, что на козочек, – одинаково…

– Я столько начальников никогда в жизни не видела, – говорила мне Гера.

Что их всех объединяло, – это совершенное отсутствие веселья.

Они все: мужчины, и разодетые женщины, и дети, наряженные под взрослых, в маленькие идеальные костюмчики с бабочками для мальчиков, и в шелковые с рюшечками богатые платьица, для девочек, – рассматривали нас с самыми серьезными выражениями на лицах, как будто у них состоялась встреча с высоким искусством, для осмысления которого необходима вся серьезность, которая у них только есть в наличии.

Конечно же, были реплики и отдельные высказывания. Но все такие же серьезные, как постные выражения их лиц.

– Как гармонично вписывается эта картина в окружающий ландшафт, – с придыханием говорила какая-нибудь дама…

– Замечательно…

– Сколько фантазии и выдумки…

– Какой идеальный вкус…

– Как правильно показана история нашего народа…

Но нужно отдать должное, – запакованные мужики, переводя взгляд с козочек на меня, а потом на Геру, дольше задерживали взгляд на ней.

– Как у вас это только получается, уму непостижимо, – говорила мне Гера, когда очередная группа гостей удалялась.

– Что получается?

– Раздевать взглядом, вот что!..

– Ты меня имеешь в виду?

– Вы, дядя Миша, еще бы ничего, вас я бы стерпела, – а то эти козлы!.. Какая-то природа у вас кобелиная, честное слово.

Я смотрел на нее удивленно.

– Я ничего не заметил. Насчет раздевания.

– Вы вообще, дядя Миша, ничего не замечаете. Слепой какой-то. Даже зло берет.

Визажист должен был зайти за Герой, когда у гостей начнется торжественный ужин.

Наши вещи, – мой рюкзак, под завязку набитый пионерлагескими продуктами, и сумка Геры, – лежали за ближайшими кустами. День давно перевалил за свою вторую половину, и торжественный, где-то там ужин, вот-вот должен был начаться.

– Не обманет? – интересовался я.

– Да вы что! – ахала Гера. – Вы что, дядя Миша, мужиков не знаете?.. Явится, как миленький, да еще раньше времени. Куда он денется.

– Не обидится, что ты не одна в путешествие отправляешься?