Текст книги "Перпендикулярный мир"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Узнаешь со временем, – сказали мне, – ничего хорошего в этом нет… Детей бы не было, рассказали.

– Меня у вас в армию не заберут?

– У нас деревня, по деревням мобилизаций не проводят. Иначе, они с голода скоро опухнут… Но если добровольно, то пожалуйста, с превеликим удовольствием. Вот у Николая сын, добровольно пошел. До сих пор письма пишет… Правильно говорю, Коляныч?

– Век бы его не видеть, этого Гришку. С детства непутевый был.

– С кем воюем? – задорно спросил я.

На меня посмотрели настороженно, почти так же, как тогда, на рельсах.

– Как это с кем, – с кем придется, с теми они и воюют… С кем же еще, – сказали мне.

4.

Деревня оказалась на полустанке, где рельсы расстраивались, и на третьем, полуржавом пути, переходящим в тупик, застыли еще две, похожие на нашу, дрезины.

Вплотную к рельсам примыкал одноэтажный деревянный пакгауз, с огромными замками, прикрывавшими перекосившиеся двери. А за ним, собственно, и начиналась деревня, – обыкновенная деревня, каких по необъятной Руси пораскидана не одна тысяча.

Ржавое окончание железнодорожного пути – было ее центром. Поскольку сразу за пакгаузом виднелась небольшая разбитая машинами площадь, где стоял деревянный же клуб, с вывеской о грядущем кино, и деревянный же магазин, на пороге которого болтало несколько женщин с большими сумками в руках.

А уже от культурного центра тянулись дома. Все в зеленеющих яблонях, за неровным наперекосяк штакетником.

Кроме этого, на пыльной грунтовой площади играли дети… Вернее, раньше играли, потому что сейчас: и дети, и женщины у магазина, и какой-то мужик в пиджаке, только что читавший объявление о кино, – сейчас все они, застыв, смотрели, как наша дрезина величественно подкатывает к перрону.

Она величественно подкатила к деревянному настилу, моторист заглушил мотор, спрыгнул на землю, щелкнул задвижками заднего борта, после чего тот, как у грузовой машины, упал вниз, и сказал:

– Ну все, ляди и джентльмены, – приехали.

Судя по тому, что никакой реакции на столь изысканное обращение у народа не последовало, это была его коронная фраза, должно быть заученная где-то в глубокой юности.

– Здесь поезда останавливаются? – спросил я пожилого мужика с мелкашкой, того, что был самый разговорчивый.

– Значит, тебе в Москву? – задумчиво спросил он, взглянув с сомнением на меня. – Давно ты там в последний раз был?

– Порядком, – на всякий случай подстраховался я. – Даже, можно сказать, вообще не был ни разу… Так тоже можно сказать.

– У тебя что, дела какие там?

– Можно сказать, я там родился… И так можно сказать.

Ерунда какая-то получилась, – я не хотел врать. Но и не хотел говорить правду. И вот – результат.

– Тебе видней, где ты родился, – сказал тактично мужик, не желая вдаваться в подробности моего парадокса, – а поезда у нас бывают, как же без этого, когда железка под боком. Останавливаются иногда, когда ждут встречного… Только на них ты ни в какую Москву не попадешь, сам же знаешь… Или не знаешь, а?

– Не знаю, – сказал я честно.

– Видно здорово вас там, на плацу, по голове били, – сказал мужик, как-то по-особенному приветливо поглядывая на меня. – Может, и правильно, что ты – дезертир… Мой тебе совет: ты у нас особо долго не задерживайся. Раньше бы еще ничего, пристроился бы у кого в хозяйстве плотничать, ты парень здоровый, кровь с молоком, пилу в руках держать умеешь?

– Я больше по холодильным установкам. Домашним и офисным… Но и пилу, наверное, смогу, дело не хитрое.

– Сноровка нужна… Тебе лучше в какой-нибудь город. Там холодильников хватает… Но и в армию могут опять забрить, – хихикнул мужик. – Тебе решать.

– Я поэтому про поезд и спрашиваю.

– Тебе не на поезд нужно, глупая ты голова, ты уже на поезде покатался, если не врешь. На поезде ты и двух станций не продержишься, снова в казарму загремишь, – тебе пешкодралом нужно, как говорится, автостопом, – там, в случае чего, свернул за кювет, и ищи тебя свищи. Понимаешь, о чем я говорю?

– Скорость медленная получится.

– Молодой, быстрый… Скорости захотел. Поспешать нужно медленно, чтобы кое-кого не насмешить… Но – твоя воля.

Мужик сделал вид, что не хочет больше со мной разговаривать. Закинул ружьишко через плечо, повернулся и принялся уходить.

– Эй, – окликнул я его, – где здесь дорога?

– Что, так, прямо, и пошел? – повернувшись, спросил мужик. Было видно, что он не держит на дезертиров зла. – Для скорости, что ли?..

– Какая разница, – сказал я, – когда.

– Большая, – не согласился он. – Вот тебе, к примеру, после обеда нужно выходить. Никак не раньше.

– Почему? – спросил я недоуменно.

– По кочану, – ответил он. – Потому что, у каждого человека имя есть… Вот меня зовут Олег. Олег Петрович Корнеев… Я в этой деревне родился, живу здесь, здесь, если бог даст, и умру… А ты кто?

– Михаил, – ответил я. – Михаил Павлович Гордеев. – У вас проездом.

Что-то появилось в моей пустой жестяной банке, какой-то груз. Состоящий из моего имени, отчества и фамилии. И из имени, фамилии и отчества этого человека, с ружьем, брошенным через плечо: Олега Петровича Корнеева.

Словно бы посидел в классе и получил какой-то урок. И что-то, – усвоил.

– Ну что, – сказали мне, – Михаил Павлович. Не против перекусить?.. Я с ночи на ногах. Депеша пришла: забрать детей из пионерского лагеря, в виду надвигающихся обстоятельств. Вот мы их и доставили. Я – в качестве охраны, понял, наверное… Пойдем к дому, отдохнешь немного перед дорогой…

Какого черта меня просто так кормят. И ничего не хотят взамен. Вареной в чугунке картошкой, солеными огурцами, солеными помидорами, и розовым салом, порезанным толстыми кусками и разложенным на тарелке.

Ничего не требуя в замен. И не косятся на меня, – что много ем.

А я много ем. У меня три желудка, и каждый из них хочет себя насытить. Или четыре. Или один, – но очень большой.

– Нам, вроде, по нынешним временам, повезло, – рассказывал мне Олег Петрович, – мы живем на отшибе. Железка у нас, – стройка коммунизма. Которая, когда ее закончили, оказалось не очень кому нужна. Один пассажирский в сутки, и два товарных… Наши бабы даже с ягодами к нему не ходят. Потому что он у нас не останавливается.

Олег Петрович довольно рассмеялся. Но как-то злорадно… Должно быть, в свое время ему насолили чьи-то коммерческие планы.

– Ты-то вот зачем из части убежал? Отчего совершил такую непонятную глупость?.. Там поят, кормят, одевают, – ни о чем таком и думать не нужно. Всегда есть постель, и все, что тебе положено по ранжиру. Не житуха, – сказка. От такого, не бегают, – за такое держатся изо всех сил.

Я подумал: а почему?.. Даже мысли не мелькнуло, чтобы остаться. На самом деле?.. Если бы мне не нужно было в Москву, где меня поджидают у почтамта Маша с Иваном. Я бы ведь все равно смылся. На самом деле, почему?

– Интересный вопрос, – сказал я. – Не люблю, когда приказывают. И все расписано: что надевать, что есть, и чем заниматься… Наверное, поэтому.

– Значит, – сам командир, – сказал Олег Петрович, и пристально посмотрел на меня, словно примериваясь, сколько звездочек мне отвесить на погоны.

– Вряд ли, – искренне не согласился я. – У них там своя жизнь, у меня – своя… Это как говорят: у каждого психа – своя программа… Командирских наклонностей в себе не замечал… Я, скорее, поклонник равноправия.

– Вот ты даешь, – сказал, пристально рассматривая меня, Олег Петрович. – Но знаешь, наверное: никакого равноправия нигде не бывает. Или не знаешь?.. Есть в тебе что-то, не наше, не деревенское. Даже не городское… Изъян какой-то в тебе есть. Может, дезертир ты из-за него?…

– Поэтому так меня встретили там, на железной дороге?

– Значит, не знаешь еще ничего?

– Не знаю.

– Депеша пришла из района. Смертяки у нас могут появиться.

– Смертяки? – удивился я полузнакомому слову.

– Ты из каких краев будешь?

Что не знаю таких простых вещей. Таких, как смертяки…

– Из далеких, – сказал я. – Может быть, из очень далеких.

– Тогда вот почитай, – вытащил из кармана бумажку, Олег Петрович, – чтобы быть поближе.

«Памятка. О поведении при встрече с биологическим роботом «Смертяк»…

1. Помните, биологический робот «Смертяк» является временно ожившим, ранее скончавшимся человеком, предварительно зараженным одноименным вирусом.

2. Срок существования робота «Смертяк» колеблется от одних до четырех суток, в зависимости от разновидности вируса «Смертяк».

3. Робот «Смертяк» не может применять огнестрельного или холодного оружия. Но умело пользуется зубами и острыми когтями, которые у него отрастают… Роботы «Смертяк» обладают отличной реакцией и способностью к быстрому передвижению. Они агрессивны, и при встрече с живым человеком, как правило, первыми нападают на него… В случае успешной атаки, поверженный смертяком человек, заражается, и через какое-то время сам становится роботом.

4. Помните: робот «Смертяк» не обладает разумом, он подчиняется только инстинктам. Он неприхотлив и агрессивен… Неправильно пытаться спастись от него бегством или спрятаться. Естественный способ обороны, при встрече с роботом, – нападение.

5. Слабые места: конечности или позвоночный столб… При повреждении позвоночного столба, Смертяк обездвиживается. При повреждении нижних конечностей, – перестает передвигаться. При повреждении верхних конечностей, – перестает ими пользоваться.

6. Помните, робот «Смертяк» внешне напоминает обыкновенного живого человека, и часто пользуется этим сходством для внезапности нападения».

– Продукт генной инженерии! – заметив, что я дочитал листовку до конца, уважительно сказал Олег Петрович.

– Откуда вы знаете, что они не едят? – спросил я.

– Дополнение пришло, жена на работу взяла, они его там всей фермой наизусть учат… Конец нашей спокойной житухе, – теперь даже если никто не появится, все равно в страхе спать будем.

– Значит, как в Америке, – каждому нужно будет с кольтом ходить.

– Тебе легко так говорить, ты пришел и ушел. Нам здесь жить.

– Они, наверное, страшные?

– Никто из наших ни разу ни одного смертяка еще не видел… Ты из них – первый.

Я поперхнулся куском сала, а Олег Петрович довольно рассмеялся:

– Ими детей уже пугают… Тебе скоро ехать. Если, конечно, не хочешь поплотничать у нас, нам плотники нужны. Сейчас машина у калитки притормозит, – она в пионерский лагерь, за вещами. Доберешься на ней до лагеря, это километров сорок-пятьдесят, а там поблизости областное шоссе, тебе скажут. Оно как раз до Волги идет. Это шестьсот километров. За Волгой – Москва… Сам знаешь где, если на карту смотрел.

– Спасибо, – сказал я. – Спасибо большое.

– Если живым до этой Волги доберешься… Про Волгу эту вообще много слухов ходит, – как про смертяков. Говорят, линия фронта там. На одном берегу наши – на другом чужие. Или наоборот, на другом – наши, а чужие на одном. Я там не был… Но коли охота, – то пуще неволи.

– Спасибо, – сказал я. – Спасибо большое.

– Что ты заладил: спасибо да спасибо, – может, последний раз тебя вижу. Или, не приведи господи, хребет тебе придется перешибать, – чтобы ты обездвижился.

5.

Мне не нравится этот мир.

Несмотря на то, что я сыт, напоен, в животе у меня приятно урчит, – а сам сижу вольготно в кабине «Бычка» и курю.

Водитель, парень моих лет, бросает в мою сторону любопытные взгляды, но свое дело знает, – мы аккуратно съезжем за деревней на деревянный скрипящий мостик, чтобы перебраться на другую сторону обычной обмелевшей летом речки.

– Коноплянка, – говорит мне водитель. – Ты из гранатомета стрелял?

– Нет, – отвечаю я.

– Я, когда служил на срочной, стрелял… Нам дали как-то по одному разу. Тогда еще войны не было.

Мне не нравится этот мир, потому что я не чувствую в нем никакой дороги домой. А чувствую пустую жестянку, которая трясется вместе с машиной внутри меня, – в которой что-то есть, но совсем немного: кусочек меня самого и спокойный взгляд человека, которого зовут Олег Петрович Корнеев… Больше там ничего.

За мостом пасется стадо. Штук сто коров разбрелось по большому лугу. Я слышу сквозь гул мотора, как жужжат над ними надоедливые мухи.

Дорога, – две колесные колеи, между которыми растет пожухлая трава.

– У меня – обрез, – говорит парень, – в одном стволе жекан на медведя, в другом, – картечь. Сам в сарае катал, на патрон штук пять выходит, не больше, – такая крупная.

– У меня – ничего, – почему-то говорю я.

– Зря, – сочувствует водитель, – прихватил бы из части, когда смывался, что-нибудь. Сейчас бы пригодилось.

В деревне обо мне уже все знают. Каждый сопливый малец, среди ночи, с закрытыми глазами сможет выпалить мою биографию, – как я, дезертир с секретной военной базы, павшей под воздушными ударами неприятеля, вышел утром на рельсы и съел два куска хлеба. И предлагал продырявить себе руку…

Но это так практично, – не нужно ничего объяснять про себя.

Коровы закончились, дорога пошла по просеке, где главными были телефонные и электрические столбы, да пеньки от бывших деревьев, которые по-осени в изобилии, наверное, обрастают опятами.

– Скоро на грейдер выйдем, там пойдет пошустрей… – взглянул на меня с тем же любопытством парень. – Земляк, может, махнемся кое-чем. Ты как?

– У меня ничего нет, – несколько удивился я.

– А тельник? – пояснил он. – У нас таких, как у тебя, днем с огнем не сыщешь… У Прыщавого Митьки был, так он, пока его до дыр не сносил, на танцах королем ходил. Все девки – его были… Я тебе за него гражданку дам: рубашку, джинсы и кроссовки. Все – почти новое, в районном секондхенде купил, под сиденьем лежат. Годится?

– У тебя патронов много? – вдруг спросил я.

– Это – не пойдет, – секунду поколебавшись, не согласился он. – У меня второго обреза – нет… С оружием у нас проблемы. Особенно сейчас. Сам понимаешь, – без обид.

– Я – согласен, – сказал я. – Но хочу пострелять. Тебе парочку-другую патронов не жалко?

– Этого добра навалом, – обрадовался парень, и протянул мне руку. – Птица… Тебя как кличут?

– Михаил, – ответил я. – Почему Птица?

– Меня Петькой зовут, – рассмеялся он, – ребята сначала прозвали Петухом… Потом как-то выяснилось, что петух в зоне, – сам знаешь что… Вот они и переделали меня в Птицу.

– Но курица-то не птица, – поддел я его. Веселый попался парень.

– Курица – нет, а я – Птица.

Мы свернули на грейдер, который мало чем отличался от предыдущей дороги, – только был пошире, да не было травы, уходящей под капот.

Движение по грейдеру оказалось далеко не столичное, кроме нашей машины, ни впереди, ни сзади, не наблюдалось ни одной…

Птица выставил на лежалый камень две стеклянные бутылки и одну пластмассовую, отошел в сторону, и скомандовал:

– Давай!

– Подальше-подальше, – сказал ему я.

Тот послушно попятился.

– Обрез дергает сильно, ты держи его покрепче.

Я сжал обрез крепче и выстрелил.

Наверное, попалась дробь, – стеклянные бутылки с коротким звоном рассыпались на осколки, а пластмассовая – исчезла с глаз долой.

– Молоток! – воскликнул Птица. – Только бутылок у меня больше нет.

– Все, – облегченно сказал я, – давай меняться.

Положил на крыло машины обрез, и принялся раздеваться…

Я умею подносить снаряды к пушке и теоретически знаю устройство акваланга. Нас когда-то в незапамятные времена водили на стрельбище, раз в три месяца, и выдавали по десять патронов, для поражения мишени.

Я не помню, поражал я ее или нет, – по-моему, не очень. Палил куда-то, в сторону нарисованного человечка. Без всякого интереса.

Откуда же тогда это странное желание?.. Холодок уверенности внутри, прищуренный взгляд, ощущение приклада в ладони, – как продолжения руки. И отношение к этой двустволке с отпиленными стволами, – как у плотника, к своему рабочему топору.

Развейся, наваждение…

Птица аккуратно свернул мою тельняшку и завернул ее в газету, в три слоя.

– Простирнуть только немного, – сказал он. – У нас с тобой фигуры одинаковые… У меня дома – десантный камуфляж. Тельняшки только не было. Что камуфляж без тельняшки, – пустое место.

Я же красовался перед ним в коричневой ковбойке, джинсах и кроссовках на босу ногу. Тоже, как из дома моделей.

По грейдеру мы ехали молча. Так, изредка обмениваясь короткими фразами. Должно быть, каждый из нас переживал свою удачу.

Лес сменялся картофельными, пшеничными и капустными полями. Кое-где паслись разморенные солнцем коровы. Несколько раз мы проезжали насквозь деревни, где грейдерная дорога превращалась в асфальтовую. Деревни, как деревни, – все деревни похожи одна на другую. Встретилось, конечно, пара человек с берданками через плечо, – в остальном, полностью пасторальный пейзаж.

– У вас здесь, тишь, гладь, да божья благодать, – сказал я. – Может, все придумали, насчет смертяков и прочих военных проявлений? Для разнообразия… Чтобы жизнь – малиной не казалось?

– Здесь владения батьки Трифона, – он мужик крутой, сельский, любит во всем порядок. Чужие батьки сюда не суются, знают, кроме неприятностей им ничего не обломится.

– Какого еще батьки!? – изумился я.

– Обыкновенного… Да ты что, не в курсе?.. Ты откуда родом?

– Еду со станции Кульсары, там есть река Эмба, – сказал я. – Слышал?

– Нет, – ответил Петух, – это что, Казахстан?

– Наверное.

Там не только река, через которую не может переплыть ни одна лодка. Плывет, плывет, – сколько ни плывет, все равно этой реки переплыть не может… Там еще есть дед Харон, так мы его прозвали… Единственный, кто преодолевает водную преграду без труда, вместе с содержимым своей посудины, – будь то продукты или кое-какие люди. И туда, – и обратно… Хороший дед, правильный, – с бородой, и порядком уставший от жизни. Полюбивший свое одиночное пожизненное заключение.

– Так в вашем Кульсары, что, – батьковщины нет?

– Вроде нет.

– А кто там у вас всем заправляет?

– Выбираемая нами демократическая власть, – сказал я, закуривая. – Слуги народа. Наши, то есть… В общем-то, я не знаю, кто. Никогда об этом не задумывался.

– У нас – батьки… Это, как председатели колхозов когда-то. Но каких председателей турнули, какие председатели сами батьками стали… Ну, это когда у батьки своя территория, свои вооруженные силы, даже у некоторых, которые побогаче и покруче, есть свои деньги… Ну и, у каждого свои порядки, конечно.

– Ничего себе, – сказал я.

– Наши батьки – мирные, – гордо сказал Птица, – порядок во всем любят, степенность. Оброк небольшой, никого особенно не напрягает.

– Какой оброк? – опять изумился я.

– Обыкновенный, – сказал Птица, – с хозяйства… Ну это, как раньше налог… Нам-то, скажи, какая разница, кому налог платить, батьке или государству. Или как он называется: оброк или налог. Суть-то одна… Теперь – двадцать процентов, и все… Говорят, самый маленький оброк в Европе.

– Что, по всей Европе оброк? – не поверил я.

– Может, и по всей… Мы за батькины границы не суемся… Там черте че творится. Без полбутылки вообще не понять, что происходит. У нас никто не понимает… Вот, смертяки идут оттуда.

– Что, граница есть, и пограничники?

– Граница есть, кто ее знает… Ну, и стража, конечно. Но, в основном, по дорогам… За ней – атаманы, вольные разбойники. Но у батьков с ними перемирие. Они к нам не суются, мы – к ним… Так что ты прав, – у нас тишь да благодать.

– Даже пионерский лагерь?

– А как же!.. Там, знаешь, какое озеро! В деревне купаться ребятам негде, видел нашу речку, – по колено в любом месте перейдешь. А там, – хочешь, рыбу лови, хочешь, на водных лыжах, хочешь, лежи на пляже и загорай. В прошлом году я туда четыре машины песка привез, – это только от нашей деревни. Михеевка грибы им сколотила и водную дорожку. Правда, дорожка та дуба тут же дала, воду не держит… Трифон свою дачу поставил невдалеке… Замечательное место.

6.

Место, впрямь, оказалось на загляденье.

Солнце склонялось к западу, и повисло недалеко от верхушек дальних деревьев, когда мы выехали к воде.

Это было голубое, ласковое озеро, – примерно с километр в длину и в ширину, – среди соснового, подходившего прямо к берегу, леса.

Дорога, опять ставшая колеей, с пожухлой травой в середине, тянулась какое-то время вдоль берега. Потом я увидел с десяток обыкновенных деревенских домов, но без огородов, сараев и собак на привязи. Да и стояли они почти вплотную друг к другу. Несколько в стороне виднелось истоптанное футбольное поле и волейбольная площадка, с прогнувшейся почти до самой земли изрядно порванной сеткой.

– Приехали, – сказал Птица. – Ты, если хочешь, вылазь… Мне на склад, а потом – обратно. К вечеру нужно домой успеть, потом на танцы.

– А как же «простирнуть»? – спросил я.

– Успеется, – бросил он, – ты же не заразный.

– Тогда прощай, Птица… Может, еще встретимся, – протянул я ему руку.

– Ты, слышал, идешь в Москву? – спросил он.

– Да, – согласился я.

– Безумству храбрых… – сказал он. – Я никогда не был в Москве.

– Если всего бояться, в жизни никогда не случится ничего хорошего, – почему-то сказал я. Так, пришло вдруг в голову, и сказал.

– С чего ты взял, что я чего-то боюсь.

– Ни с чего… Это я, скорее, про себя… Вдруг, догадался… Ну, бывай.

Вода была теплая, почти такая же, как в той речке, похожей на море. Жаль, со мной не было мыла, шампуня, и пены для ванны. Я бы устроил отличный помыв.

Возможно, благодаря теории акваланга, которой нас пичкали на базе, я стал лучше плавать… Хотя, может быть, не по этому.

Но, неожиданно оказалось, я совершенно перестал опасаться воды.

Я и раньше-то был не из робкого десятка, – но всегда понимал границы дозволенного. Сколько могу проплыть, и далеко ли. Все-таки – чужеродная среда. Я же – не Ихтиандр какой-нибудь.

Здесь же, словно прорвало. Я барахтался в чужеродной среде, – будто ее ребенок.

Нырял к илистому дну, выныривал, переворачивался, гнал на скорость, снова нырял, – опять рассекал воду мощными гребками. Крутился на одном месте, ухал, загребал, сверкал в солнечном свете брызгами, – вообще, какое-то время был беззаботнейшим из водных существ.

Пока не услышал ругани, – на берегу…

Я был от него метрах в ста… У моих вещей, где в старом рюкзачке, подаренным Олегом Петровичем, меня поджидала вареная картошка, кусок сала и полкаравая хлеба, стояли два мужика и тетка. Они ругались, – каким-то особенно цветистым, – когда на одно нормальное слово приходится два ненормативных, – матом. Или – три.

Особенно, на фоне водного простора, выделялся теткин мат, он был звонче мужского, и можно было разобрать отдельные слова и словосочетания… Я такой забористой ругани не слышал никогда в жизни. В ней вообще не было ни одного нормативного слова, – ни единого. Но все получалось настолько складно, что я, пораженный, почти заслушался… Наверное, то был талант. Потому что без наличия таланта выдавать такое, было невозможно.

Если бы дело происходило в стороне от моих джинс, кроссовок и коричневой ковбойки, я бы, может, и не обратил бы на компанию внимания. Зачем мне чужая личная жизнь. Да еще такая грубая… Но завелись они над моим единственным имуществом, – и я сразу почувствовал неладное.

Развернулся, и, что есть сил, припустился к берегу. Самым настоящим кролем. Может быть.

Когда мчишься вперед, по водной глади, поднимая голову, делая вдох, опуская ее в воду, и делая там выдох, – картинка на берегу напоминает замедленно пущенное кино, с пропущенными в середине кадрами.

Вот один из мужиков тянет к себе мой рюкзачок… Вот женщина, – тянет мой рюкзачок из его рук… Вот другой толкает ее в спину… Вот она падает… Вот мужик поднимает мои джинсы и рассматривает их на свет. Я так понимаю, для определения, – не до конца ли они протерты на заднице.

А вот оба мужика, наконец-то, замечают меня, вздымающего скоростные волны. Оба поворачиваются к воде, по которой я приближаюсь к ним. У одного из них в руках рюкзак, у другого – джинсы. Женщина лежит за ними на траве.

Лица у мужиков, которым где-то под сорок, красные и небритые. Серьезные такие лица. Нешуточные.

Но вот уже – берег.

Золотистый песок только на берегу. У меня под ногами глинистое дно. Я иду, проваливаясь в эту глину. И смотрю в их прищуренные от солнца глаза… Мне – не страшно.

– Твое? – спрашивает тот мужик, который застыл с рюкзаком. – Мы думали, какой утопленник оставил.

Второй с неохотой роняет джинсы на землю. И встает на них сапогом с коротким голенищем, из которого выглядывает деревянная рукоятка ножа.

– Испачкаешь, – говорю я ему, и смотрю на него.

Он нехотя убирает ногу.

Тут же падает на землю и мой рюкзак.

– Аккуратней нужно быть, – улыбаясь, так что прищуренные его глаза становятся еще прищуренней, говорит первый мужик, – мало ли какие людишки по берегу бродят. Могут стибрить шмотки-то твои… Скажи спасибо, постерегли. А то мало ли что…

– Вон воровка, – поддакивает второй, каким-то нарочито потешным тоном, – еле отстояли… Можешь, для науки, пару раз съездить ей по сусалам. Мы разрешаем.

– Ты кто? – спрашивает, приглядываясь ко мне, первый. – Что-то я тебя не помню.

– Дед пыхто… – говорю я, и смотрю в его прищуренные глаза.

Лицо того еще более добреет, прямо папашка какой-то, а не случайный встречный.

– Неправильно говоришь, – роняет он тихо. – Как бы не пожалел… Даст бог, еще встретимся…

И они, оба эти мужика, не торопясь уходят.

Но перед тем, как уйти, оборачиваются к лежащей на земле воровке, и говорят:

– Ты подумай, вдруг да передумаешь…

После этого уходят уже окончательно. Прогуливаются дальше по берегу, – все время видно, как они идут по нему, все уменьшаясь и уменьшаясь.

Я собираю вещи в кучку и начинаю одеваться.

Еще не закончился день, но настроение, только недавно бывшее настроением резвящегося дитятки, уже ни к черту… Натянув джинсы, выбираю ближайшую тень, откидываюсь на песок, – и закрываю глаза.

Хочется немного вздремнуть. Несмотря на жару… Но не могу, лежу с закрытыми глазами, – и не могу. То ли от жары, то ли от того, что кто-то все время всхлипывает рядом.

– Перестаньте вы плакать, – говорю я, – сколько можно…

Всхлипы становятся потише, но отнюдь не прекращаются.

Я лежу какое-то время, силясь заснуть, – но не могу. Вот тебе и пляжный отдых.

– Вы, на самом деле, кто? – слышу я близкий голос. Неожиданно молодой. Но замученный слезами. – Я тоже вас никогда не видела.

Просыпаюсь. Встаю. Оборачиваюсь.

– Дед пыхто, – говорю я…

Девчонке, а не тетке. Потому что, то, что я сначала посчитал за деревенскую тетку, оказалось девчонкой лет шестнадцати, довольно худенькой, но в телогрейке на летнем платье. На шее у нее под распахнутой телогрейкой виднелся красный пионерский галстук, какие носили школьники во времена застоя.

Но застой уже тысячу лет, как испарился.

– Пионерка? – спрашиваю я.

Она отрицательно качает головой, почти неслышно продолжая рыдать.

– Школьница? – спрашиваю я.

– Студентка, – говорит она, не прекращая рыдания.

– Они тебя обидели?

– Еще нет, – отвечает она. И начинает рыдать уже во весь голос, так что вся ее телогрейка не по сезону, ходит ходуном.

– Так какого черта, – устало говорю я.

– Я, – может быть, трусиха, – всхлипывает она. – Я всего боюсь.

– Меня боишься?

– Да, – всхлипывает она.

– Очень?

– Не очень, – всхлипывает погромче.

– Что ты здесь делаешь?

– Я – пионерская вожатая, – рыдает она, – пионеры уехала, а я осталась.

– И ты бы ехала домой, к папе с мамой.

– У меня нет папы и мамы, – громче зарыдала она.

– Но откуда-то ты приехала?

– Я приехала из общежития. Но оно до конца августа закры-ы-ы-то.

– Кого ты больше боишься, смертяков или меня?

Она взглянула на меня, чтобы сравнить, – тут я заревел на нее львом. Только мой лев, заревев, сказал ей: гав-гав!..

– Бросьте, – сказала она, перестав плакать, – что я вам, маленькая…

Через минуту ни одной слезинки не было на ее лице. Ничто не напоминало, что она только что так безутешно страдала. У нее было свежее, какое-то утреннее лицо девочки, только недавно, только вот-вот ставшей девушкой, и еще не имевшей ни единой причины даже для того, чтобы хоть раз всплакнуть… Потому что, вокруг была – большая, интересная, принадлежащая только ей одной замечательная жизнь.

Она сняла телогрейку, бросила на песок рядом со мной, и уселась на нее сверху.

– Я – Гера, – сказала она.

– Гера, это, по-моему, самая главная древнегреческая богиня.

– Да? – удивилась она. – Меня так в детском доме назвали.

– Ты из детского дома?.. Тогда ты, вроде, должна быть крепкой и ничего не бояться.

– А я, может, боюсь. Что, нельзя?.. Как зовут вас?

– Дядя Миша.

– Дядя? – переспросила она, с едва заметной улыбкой.

Такой, наверное, как у Джоконды. Была. Еле заметная… Я даже окончательно проснулся.

– Те мужики, кто?

– Из охраны местного батьки. У него дача недалеко… Так они ходят по берегу туда-сюда, и его охраняют.

– Ты и их боишься?

– Боюсь, – сказала Гера каким-то изменившимся тоном.

Я взглянул на нее – и увидел страх в только что безмятежных глазах. Никакой едва заметной улыбки я не увидел.

– Что ты, честное слово, как заяц? Они мужики, как все остальные мужики. Голова, две руки, две ноги… Я-то их не испугался, – сказал я ей ерунду… И тут же понял, что сморозил… Ведь я, как бы, тоже уродился мужиком. Поэтому – их не испугался… А она, как бы, дама. Так что между мной и ею, существом возвышенным, – непреодолимая пропасть.

Гера кивнула мне, через силу попыталась улыбнуться, и вытерла ладошкой мокрые щеки.

Она не хотела думать о страшном.

– Какой у вас смешной медальон, – сказала она, явно переводя разговор на другое. – Как обломок метеорита. Как будто он горел, проходя через верхние слои атмосферы… Я таких медальонов не встречала.

– Это не медальон, – сказал я, рассматривая свою единственную драгоценность с новой точки зрения, – это брелок… Память об одном событии, в моей жизни.

– Какой смешной брелок, – сказала Гера. – Он у вас прилип к груди.

– Да, – согласился я, – он прилипает… С недавних пор… Даже никакой веревочки не нужно. Куда к груди приставишь, там и прилипнет. Очень удобно, никогда не потеряется… У некоторых людей ко лбу утюги прилипают, а ко мне – этот брелок…

– Можно, я попробую? – спросила Гера.

– Давай, – разрешил я.

Она осторожно протянула руку, тонкими белыми пальчиками обхватила оплавленный кусочек металла, и попыталась оторвать его от груди.

Но у нее ничего не вышло. Как ни старалась… Ее силенок для этого дела не хватило.

Я даже удивился. Такая слабосильная команда… Но, наверное, она старалась для вида.

– Мелкота… – сказал я. – Смотри.

Ухватил брелок, почти без усилия отодрал его от груди, а потом вернул на место. Он приклеился, как магнит. Или как медицинская банка, – с едва слышным легким хлюпом.

– Забавно, да?

– Забавно… – сказала она. – Вы не здешний, у вас какой-то городской акцент…

Видно было, – мой брелок ее больше не волновал.

И слезы на ее глазах уже совсем высохли.