Текст книги "Перпендикулярный мир"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

«Четыре», – говорить не пришлось.

Но, в общем-то, было скучно. Хотя это был не самый скучный день в жизни Маши и Ивана.

За этот день они очень хорошо поняли, чем клетка отличается от свободы.

Свобода, – это та же самая клетка, но границы которой ты создаешь себе сам.

Например, у тебя есть настроение посидеть дома. Никуда не выходить. Ни на какую улицу… Поваляться на диване с детективом или приткнуться к телевизору, и смотреть там все подряд, – с утра до позднего вечера… Ты это делаешь.

Но если тебя тонким пальчиком подзовет очкастая Марья Ивановна, вручит этот самый детектив, и скажет: «Петров, чтобы к завтрашнему утру ты его прочитал».

Что это уже будет тогда… А, Петров?

Весь этот бесконечно долгий день Маша занималась самоистязанием. Она говорила себе: так мне и нужно… Иван разрабатывал теоретические планы побега, – там ему было легче.

Отвлекали только экскурсанты.

Потому что вся деревня хотела посмотреть на Машу.

Как только основная масса подневольного народа была отправлена на прополку картофельных плантаций, широкие двери фермы со скрипом приоткрылись и пропустили первых посетителей.

Это была семья, должно быть, жившая поблизости. Потому что они успели первыми. Несколько суровых мужчин с обветренными лицами, одетых по случаю в праздничные городские костюмы и обутые в блестевшие лаком ботинки, и их жены, сестры и дети. Всего двенадцать человек. Все, разнаряженные в самое лучшее, – уже от входа от них доносился запах дорогих духов.

Охранник, который открывал им ворота, пошел вперед, и молча встал у журнального столика, лицом к ним. Показывая, таким образом, нужное место.

Делегация подошла чинно, и не торопясь. Они разговаривали между собой по-башкирски, так что ни Маша, ни Иван ничего не понимали. А переводчика, на этот раз, у них не было.

Семья эта встала полукругом, рядом с их сеном и персидскими коврами. Минут десять стояла, о чем-то оживленно беседуя между собой. Но все это время с любопытством поглядывала, – то на Машу, которая изображала смиренницу, и принимала, с достоинством монашки, это наказание, то на Ивана, который делал зрителям рожи, и вообще, изображал из себя обезьяну.

Потом на журнальный столик были поставлены приношения.

Что-то из еды. Рыбный пирог с рисом и что-то еще. На десерт.

– Расплачиваются натурой, – шепнул Маше Иван.

Но та в этот момент силилась вспомнить какую-нибудь молитву. Ей сейчас как раз не хватало молитвы, – что-нибудь сродни тому плачу жены Рахима, который она прослушала прошлой ночью.

Молитв Маша не знала, ни одной, – кроме ритмичной «харе Кришна, харе Рама…», – слышанной как-то на Новом Арбате.

Так что в голову лезла только она, – и Маша, плюнув на иноземность этой песенки, стала повторять ее про себя, пытаясь представить, что где-то рядом постукивают барабанчики и бубны: харе, харе, харе Рама, – харе, харе, харе Кришна…

Харе Рама, харе, харе, – Харе Кришна, харе, харе…

Что-то было, – какое-то индийское божество, с тридцатью руками вместо двух, пыталось пробиться через тьму ее сознания на помощь.

Хоть пыталось, – и то, хоть что-то…

Между тем, – не успели первые посетители насладиться зрелищем набожной рабыни и кривляющегося мальчика, как в створе открытых ворот показалась целая вереница празднично одетых людей. У некоторых из них в руках были увесистые кулечки или корзинки, из которых торчало что-то съедобное.

– Мы обожремся, – шепнул Маше Иван.

Так что скоро у их лежбища образовалась небольшая толпа.

Охранник у журнального столика замер по стойке: смирно, – по неподвижности напоминая часового у мавзолея.

Маша, в такт своей внутренней мелодии, стала слегка раскачиваться, – словно бы, на самом деле, погружалась в какой-то таинственный мистический транс, когда происходит общение с высшими силами. Где-то там, внутри себя.

Иван понимал, – она борется, чтобы смирить эмоции, и не натворить лишнего. Он с уважением относился к этой борьбе… Потому что, будь его воля, он бы тут же объявил всеобщую амнистию, и обязал жителей этого местечка отправить пленников обратно на поезд. И вернуть им все их чемоданы… И чтобы каждый житель попросил бы у каждого пленника прощения.

Все это не из каких-то там гуманных соображений, поскольку, чем старше становишься, тем меньше этой самой гуманности встречаешь вокруг, – из чисто экономических. Исходя из высших интересов страны.

Которая здесь, в этом параллельном мире, развалилась на удельные княжества, – так что наступала самая пора собрать ее из осколков в единую Империю, которую бы уважали и боялись во всем мире.

И чтобы человек в этой Империи был экономически свободен и независим. Поскольку только независимый и свободный человек способен плодотворно трудиться. Только свободного человека, как, например, его, – может тянуть к знаниям.

А к знаниям должно тянуть всех.

Пришла Роза. Она показалась из толпы, с какой-то торбочкой в руке.

Но не положила ее, как остальные, на журнальный столик, а смело обогнула его, закинула торбочку на персидский ковер, и следом забралась на него сама.

– Привет, – сказал ей Иван. – Ты что здесь делаешь?

– Правда, – спросила Роза с заметным нерусским акцентом, – что твоя тетя – ведьма?

– Конечно, – согласился Иван. – Я тоже – ведьмак. Что, по мне не видно?

– Папа говорит, что она, – госпожа.

– Что такое госпожа? – тоном учителя спросил ее Иван.

Создавалось впечатление, что ни Розу, ни Ивана совершенно не волнует, что рядом стоит большое количество празднично одетых людей, и что они ловят каждое их слово. Никого из них это почему-то не смущало. Словно бы, кроме них, – никого вокруг не было, а они болтали между собой совершенно одни.

– Госпожа, – повторила Роза, безоговорочно признав в нем старшего по возрасту и по опыту, – госпожа, это когда она самая главная. Так что главней уже не может быть.

– А я – господин, – высокомерно сказал Иван.

– Ты не господин, – прыснула Роза, – ты еще мальчик… Хочешь подраться с моим старшим братом? Он всех бьет, никто с ним не может справиться.

– Могу, конечно, – сказал, несколько свысока, Иван. – Только, зачем?

– Просто так, – сказала Роза, и посмотрела на Ивана.

Так посмотрела, что у Ивана впервые в жизни екнуло сердце. Неизвестно от чего… Но он ничего не понял, насчет своего сердца, – только вдруг начал густо краснеть. Буквально, как рак… И тоже впервые в жизни.

– Давай, – промямлил он, – если хочешь… Но только, зачем?

– А он с тобой не будет драться, – сказала Роза, – потому что вы – гости, а с гостями драться нельзя.

– Тебя не поймешь, – сказал Иван.

– Меня никто не может понять, – сказала гордо Роза. – Совсем.

На ее худенькой шее болталась веревочка, а на ней – кольцо, которое ей подарила Маша.

– Скоро старики придут, – сказала Роза, – на вас смотреть… Хорошо, что твоя тетя – ведьма… Мне нравится.

– А мне – нет, – сказал Иван.

– Ты ничего не понимаешь, – сказала ему Роза. – Потому что ты мальчишка… Ведьмы умеют колдовать, их все боятся.

Роза отвлеклась от разговора, развернула свою торбочку, которая оказалась платком, в котором скрывалась знакомая Ивану деревянная мисочка, опять доверху заполненная клубникой. Она молча пододвинула эту мисочку поближе к Ивану, и уставилась на него.

Потому что слов больше не нужно было, – путь к сердцу мужчины лежал через его желудок. И она, эта маленькая пигалица, отчего-то хорошо понимала это.

Между тем, зрители не расходились, – наоборот, их становилось больше. Даже вернулись те, первые, с которых все началось.

Розе из толпы сказали: «кыш», – и она, сначала улыбнувшись Ивану, а потом подмигнув ему, скатилась с персидских ковров к общей массе.

Следом появилось начальство. Это были шесть человек, судя по их седым бородам, в весьма солидном возрасте, – на их головах были многослойные атласные белые чалмы, а сами они были облачены в зеленые халаты.

Приближение их вызвало всеобщий приступ почтительности… Еще бы, ведь они распространяли общественные блага, командуя общаком. А Иван четко усвоил: кто контролирует распределение богатств, тот контролирует все остальные ситуации. Какие вообще возможны.

Харе Кришна, харе харе… Харе Рама… – слышал Иван рядом с собой терпеливый голосок Машки.

– Держишься? – шепотом спросил он ее. – А у нас здесь командиры подвалили. На тебя посмотреть.

– Я – злюсь… – вставила между «Рамой» Маша, – не мешай…

Зеленые бородачи между тем заняли места в партере, и принялись разглядывать Машу и Ивана. С довольно непроницаемыми лицами.

Иван обратил внимание, они не захватили с собой ни одного кулька. Явились на концерт с голыми руками. Не захотели платить за билет… И окончательно признал в них начальников, – потому что, чем ты главней, тем больше тебя манит на дармовщинку.

Старики никуда не торопились, – такая у них была жизнь, размеренная, вдумчивая, совершенно без суеты. Они чинно приблизились, чинно застыли и чинно принялись рассматривать Машу.

Потом один из них что-то сказал коротко, – вся толпа разом повернулась и стала смотреть на вход в сарай.

Там два мужика вносили под руки совершенно искалеченного человека. У которого тонкие ножки, были, как плети, тонкие ручки, – как иссохшие ветки, а голова сидела на чересчур длинной шее как-то криво, как никогда не должна сидеть голова ни на чьей шее.

В общем-то, это был полный калека. Калека из калек, – хуже покалеченного придумать было нельзя.

Его несли, – он весь как-то дергался, не в такт движению… Иван даже забыл, что он на сцене, – и артист. Так ему жалко стало этого человека.

Толпа немного раздалась, калеку внесли, и посадили за землю перед журнальным столиком.

Сразу за ним высились старики в зеленых халатах.

– Уважаемая Светлана Игоревна, – вдруг громко, чистым голосом и по-русски, сказал один из стариков. В толпе прекратились всякие шорохи, она замерла, так что кроме этого бодрого голоса ничего для нее и не осталось. – Мы бы хотели, чтобы вы исцелили этого беднягу.

– Маш, очнись, к тебе обращаются, – незаметно толкнул Иван Машу.

Но та уже и без того прекратила свои харе, харе, – и уставилась с состраданием на несчастного.

Тот согнулся на земле каким-то крючком, опустил низко голову, так что лица не было видно, – и весь превратился в какой-то дрожащий, болезненный ком. Он никак не реагировал на то, что происходит вокруг, – должно быть, ко всему прочему, и не слышал ничего, и не видел, и не чувствовал.

– Вы на самом деле этого хотите? – негромко переспросила Маша.

– Да. Мы хотим… – четко, с какими-то суперавторитетными интонациями в голосе, подтвердил старик.

– Что-то я не пойму, – сказала Маша, но как-то не слишком по-доброму. – Вы хотите, чтобы я исцелила его? Или вы хотите узнать, смогу ли я это сделать?

– Мы хотим, уважаемая Светлана Игоревна, – повторил, громко и слишком отчетливо старик, – чтобы вы исцелили этого беднягу.

– Я не могу этого сделать.

– Почему? – как-то хитро спросил мудрый старик.

– Я не умею исцелять.

– Вы же чем-то опоили уважаемых наших отцов семейств, и теперь они утверждают, что вы – госпожа, и можете все… Но тогда вы можете приготовить свое зелье. И мы дадим попробовать его этому бедняге.

– Он что у вас, кролик?.. Может, вы попробуете его сами?

Иван что есть силы толкнул ее в бок. Эту харе-харе…

– Не дерзи… Нам же хуже будет.

– Опасно, – мудро и без обиды, не согласился старик, – мы видели результат.

– Хорошо, – кивнула Маша, – хорошо, что вы такой осторожный… Тогда дайте ему выпить что-нибудь.

– Что? – хитро спросил старик.

– Все равно, что… Какая разница!

– Никакой разницы? – продолжал хитрить старик.

– Никакой, – согласилась Маша.

Мудрец в чалме сделал знак рукой, из-за его спины вышел парень, налил в стакан из какого-то графина, стоявшего на журнальном столике, и вопросительно посмотрел на своего командира.

– Пои, – хитро сказал старик.

Парень подошел к несчастному, присел перед ним на корточки, приподнял немного его голову, и поднес этот стакан к его губам.

Все хотели посмотреть, как это происходит. Но в партере были одни мудрецы, им было видно лучше всего. Остальные заглядывали через них, или старались зайти со стороны, – там тоже было неплохо видно.

Бедняга сделал несколько глотков, и больше не захотел.

– Достаточно, – негромко сказал главный мудрец своему служителю, который вопросительно посмотрел на него.

Все стали наблюдать, что произойдет с калекой дальше. Так что, даже Маша с Иваном перестали их интересовать.

Иван, который предчувствовал прокол в программе спектакля, шепнул Маше:

– Они же обозлятся, что ты их поводила за нос… Ты подумала об этом? Лучше бы было продержаться как-нибудь до завтра, чтобы нас спокойно отправили на рынок.

– Не терпится, чтобы тебя продали? – спросила Маша.

Опять Иван с трудом узнал ее голос. Как тогда, – в поезде.

Но на этот раз остались знакомые интонации, и голос был ее. Просто Иван с трудом узнал его, потому что он стал какой-то хриплый, словно бы Машка начала курить, дорвалась, и курила целую неделю, одну за другой.

– Ты смотри у меня, – испуганно сказал Иван, – ты мне слово давала…

Может быть, Маша и дала Ивану какое-то слово, – она не помнила. Но если и дала, то дала выше сил.

Или ее слово взяло временный отпуск. За свой счет.

Потому что толпа человек в пятьсот, или, на худой случай, в триста, – не зря так внимательно наблюдала за несчастным паралитиком.

Таинственное зелье, стоявшее на журнальном столике в графине, неизвестно как туда попавшее, – делало свое дело.

Началось с того, что только что совершенно неподвижный калека, – если не считать мелкой трясучки всего его организма, – стал самостоятельно приподнимать голову. Он чуть приподнял голову, посмотрел на утрамбованную ногами землю, рядом с собой, – и протянул к ней руку.

Только что скрюченную, и совершенно неподвижную.

А здесь она послушалась его воли, слегка распрямилась, протянулась по направлению к земле, и коснулась ее.

Все уставились на его пальцы, которые трогали эту землю, как-то непостижимо ласково гладили ее, словно вместо обыкновенной земли, это была мама этого несчастного, – а он ее, после долгих безуспешных поисков, нашел.

Как находят единственного человека на Земле, которому ты еще нужен…

При виде чуда, дамочки в толпе слегка заголосили и зарыдали. Некая негромкая истерика началась в толкучке среди особ женского пола. Мужчины же сурово молчали, дети прижались к их ногам.

Между тем, распрямилась одна нога паралитика. Он теперь полусидел на земле, опершись о нее одной рукой, и вытянув ногу… Старался протянуть вперед вторую скрюченную руку. И у него – получалось.

Он чего-то хотел… Дотянулся второй рукой до земли, и оперся ею об нее. Теперь он упирался в землю двумя руками, – и начинал выпрямлять вторую ногу.

Дамские всхлипы в толпе раздались отчетливей, – с одной так сделалось просто плохо, ее здоровые ноги перестали держать ее, и она сползла вниз, ее кинулись поднимать, и держали за плечи, чтобы она могла наблюдать происходящее дальше.

Паралитик между тем выпрямил вторую ногу и опустил туловище на землю. Было такое впечатление, что весь этот процесс исцеления изрядно утомил его, и теперь он собрался немного прикорнуть.

Он весь лег на землю и принялся сворачиваться на ней калачиком. Он положил одну, только недавно еще неподвижную, руку себе под щеку, подтянул колени непослушных ног, почти достав ими до головы, и обхватил их другой, свободной рукой.

И закрыл в блаженстве глаза…

После этого перестал вообще делать какие-либо движения.

Толпа терпеливо ждала, разглядывая спящего паралитика минуту, потом другую, потом третью. Но тот не желал больше двигаться, а желал спать.

– Долго он будет так лежать? – громко и хитро спросил Машу главный мудрец.

– Долго, – сказала она.

– Его можно разбудить? – спросил он ее.

– Нельзя, – сказала она. – Потому что он умер.

– Как это умер? – не поверил мудрец, и глаза его, когда он посмотрел на Машу, хитро блеснули.

– Вот так, – сказала Маша. – Как все умирают… Так и он.

3.

В раннем туманном летнем утре, предвещавшим довольно жаркий день, застыли за колючей проволокой три грузовых машины с брезентовым верхом, и довольно приличного вида микроавтобус.

На ферме царила суета, – потому что охрана поднимала людей, спавших рядами на соломе, и выводила их на свежий воздух. Без всякого завтрака.

Что самое интересное, – никто завтракать особенно и не хотел. Пленники находились в каком-то напряженном, но в то же время, приподнятом, ожидании. Потому что нет ничего на свете хуже, чем ждать или догонять.

А ожидание предстоящей ярмарки, разговоры и мысли о ней, – должно быть, давно превратили ее в нечто типа подлинного освобождения.

Ну, в крайнем случае, в желанную перемену мест. Но уж никак не меньше.

Охранники, проходя вглубь сарая мимо лежбища Маши и Ивана, замедляли шаг, косили в их сторону глазами, и только после этого шли дальше. Делая вид, что процесс погрузки пленных на машины, избранных нисколько не касается. Как будто те не были, как остальные, такими же подневольными.

– Может, после вчерашнего, нам решили предоставить гражданство? – сказал Иван. – Тогда я выучусь на бандита, а ты будешь работать в больнице, бандитской сестрой милосердия.

– Иван, прекрати ерничать… Никогда не могла бы представить, что в четырнадцатилетнем мальчике может скрываться столько цинизма.

Но одно Машу все-таки утешало, – Иван не заболел.

Вчерашний дистресс, к счастью, оказался для него обыкновенным стрессом, – организм Ивана его пережил… Они вечером даже прогулялись вдоль колючей проволоки, подышали свежим воздухом, сделали не спеша четыре круга, причем, Маша начала учить Ивана английскому языку, – и этот процесс оказался для подростка лучшей приманкой.

Они неторопливо передвигались по утоптанной быками земле, где все время спотыкались о высохшие копытные следы, и Маша говорила ему что-то по-английски, болтала всякую ерунду, а Иван, открыв рот, слушал.

– Ты же – училка… – восхищенно повторял он время от времени. – Где я раньше был!.. Почему я не понимал этого раньше.

Маша была рада, потому что пока он пребывал в процессе обучения, он забывал обо всем остальном, и никак не комментировал то, что случилось накануне.

А случилось то, чего она никак не желала, – даже дала себе слово, ценой собственной жизни избежать повторения подобной истории… История повторилась, – а она жива, и никаких поползновений жестоко наказать себя за это у Маши не появлялось.

Она чувствовала, что не провалилась куда-то, куда могла провалиться, и чего так боялась. Будто бы нырнула в бездонную прорву, которой так боялась, – и уже не могла этому сопротивляться, уже махнула на себя рукой, будь что будет, – потому что не осталось никаких сил, все силы кончились, которых и так было, кот наплакал, – но получилось, что как-то не до конца нырнула, и там, в черной глубине, магнетизм страшной бездонности закончился, – так что она, совершенно без сил, но смогла выбраться обратно.

Не хотелось ни о чем думать. О чем она могла думать, – все уже было передумано тысячу раз, ничего нового не произойдет.

Сил у нее, – нет.

Все свои силы она уже потратила. Навсегда… Их запас закончился.

О чем можно думать, когда она не знала толком, – о чем нужно думать. Думай, не думай, – все равно она ничего про себя не поймет… И не существовало на свете человека, который мог бы рассказать бы ей что-нибудь по этому поводу.

Просто, хотелось забыть обо всем и не вспоминать больше никогда. Хотелось поскорей очутиться в Москве, у почтамта, – увидеть там Михаила, и, увидев его, разреветься коровой. Реветь и реветь, реветь и реветь, – и больше ни разу в своей жизни ни о чем не думать… Только реветь.

Но до Москвы было еще о-го-го, как далеко… А пока, когда они остались с Иваном в сарае в одиночестве, – к ним пожаловал самый главный вчерашний мудрец.

Опять в белой чалме и зеленом халате, – но один.

Вид его был стог, выглядел он сосредоточенным, – как будто ему поручили важную дипломатическую миссию, не очень приятную, но совершенно необходимую в сложившихся обстоятельствах.

– Доброе утро, уважаемая Светлана Игоревна, – сказал он, останавливаясь у журнального столика, полного самых разнообразных объедков, потому что вчера вечером у местных детей здесь был грандиозный праздник. – Вот, пришла пора нам распрощаться. К сожалению.

– Ой ли… – сказала Маша.

– Надеюсь, вы сохраните о нас самые добрые воспоминания, – сказал мудрец.

– Вы всем так говорите, перед тем, как их продать?

– Разве вас можно продать? – хитро улыбнулся ей мудрец. – Мы что-то в этом сомневаемся.

– Но все же нас продадите? – встрял в разговор Иван.

– Нам кажется, для вас это такая игра… – продолжал хитрить мудрец. – В приключения… Вы, могли сами захотеть, чтобы на поезд, в котором вы ехали, напали, и сами захотели попасть сюда. Теперь хотите, чтобы вас продали… Мы лишь послушное орудие в руках вашей воли.

– И зачем нам все это нужно? – изумился Иван.

– Может быть, вам не хватает адреналина в крови. Вы ищите каких-нибудь экстремальных ощущений… Вы знаете о причине, лучше нас.

– Маш, – воскликнул Иван, – ты только послушай, что он говорит!.. Оказывается, мы сами себе все это устроили, – в поисках приключений!

Мудрец молчаливо и учтиво поклонился, в знак согласия со словами юноши.

– Почему вы так решили? – спросила Маша, которая была не глухая и все прекрасно слышала.

– Потому что способность сотворить чудо, одновременно обозначает наличие, у сотворившего, некой власти, которая недоступна прочим людям, которые этого чуда сотворить не смогут… – сказал, поклонившись персонально Маше, мудрец. – Мы все знаем, что и как бывает. Что может быть, и как не бывает, и чего быть не может. Знаем, что бывает редко, и что бывает часто. Знаем, что может случиться вокруг нас, и чего не может случиться ни при каких обстоятельствах… Мы все живем в рамках законов, которые не мы установили, и которые выше нас. Нам же остается, только подчиняться этим законам, подстраиваться под них, считать их вечными и незыблемыми… Ничего другого нам не остается, – так устроена жизнь. Так она была устроена у наших предков, так устроена у нас, – так будет устроена у наших детей и внуков… Утром над нами будет всходить солнце, вечером оно будет опускаться за горизонт на другой стороне небосвода. Всегда.

– А если вдруг упадет астероид? Какой-нибудь Тунгусский? – не выдержал Иван.

– Вы – наш астероид, – хитро и учтиво одновременно, улыбнулся мудрец. – Вы пришли к нам, по своей воле, в поисках приключений, из какого-то не нашего, другого мира, потому что в ваших глазах мы читаем другие законы, и свободу, – которую никто из нас не может ограничить… Но вы, совершая невинное свое путешествие, сами того не желая, нарушили наш порядок, вы возмутили его… Для вас это ничего не значит… Но мы хотели бы, чтобы вы продолжили свое путешествие, и если вы желаете, чтобы вас продали на ярмарке, – вас обязательно продадут.

– Я не хочу, чтобы меня продавали, – сказал Иван.

– Что хочет уважаемая Светлана Игоревна? – продолжал хитрить мудрец.

– Мне кажется, – сказала Маша, разглядывая старика, – что вы угрожаете мне.

– Помилуйте… Ни в коем случае, – сказал учтивый старик. – Я хотел бы только поделиться опытом. Ведь немало всякого пришлось повидать, пока дожил до своих лет. А многие мои друзья не дожили… Чудо имеет за собой основой другую власть и другой порядок, где оно чудом не является, – но поскольку оно происходит на чуждой почве, потому то оно и кажется там чудом, что встречается с иным порядком и иной властью… И одно противоречит другому.

– Да, – согласилась Маша.

– И не может жить вместе… – продолжал старик. – Поэтому-то чудес и не бывает… Поскольку всегда получается конфликт одной власти с другой. А побеждает, как известно, сильнейший. Но тогда чудо сильнейшего становится обыденностью. Никто его за чудо уже не считает… К сожалению, такая война неизбежна. Вы принуждаете нас к защите.

– То есть, если мы не уйдем сегодня от вас, – вы объявляете нам войну? – спросил Маша.

– Нет… Мы вынуждены будем защищаться, – согласился мудрец. – Вас всего двое.

– Но почему тогда вы отпускаете нас? А не хотите воевать сразу?

– Возможно, это ошибка… Но мы бы хотели, чтобы вы ушли от нас с миром, – а нашу ошибку исправляли бы другие.

– То есть, вы считаете, наше приключение продлится недолго? – спросила Маша.

– Да, – кивнул мудрец. – Если вы не вернетесь туда, откуда его начали… Иначе я не дам за ваши жизни и ломаного гроша.

Так что Маше и Ивану достался микроавтобус и полная свобода выбирать маршрут дальнейшего движения.

Их сумки, с которыми они ехали в поезде, аккуратно стояли в проходе. Маша могла бы, наконец-то переодеться, раз власть нашла на власть, и смирять себя не было больше нужды, – но она все-равно осталась в своем деревенском платье и в своем деревенском платке, который скрывал ее волосы и уши.

– До Казани далеко? – спросил Иван водителя.

– Если по прямой, – то будет километров триста – триста пятьдесят.

– Часов за пять доберемся? – спросил Иван.

– Нет, – сказал водитель. – Я туда не поеду, там ханство. В момент без головы останешься… Я только до Усы, – а дальше, как знаете.

– Это, где ярмарка?

Водитель кивнул.

– А до Казани никак нельзя? – снова спросил Иван. – За бабки?

Водитель отрицательно покачал головой.

Видно, ханства они боялись побольше, чем их с Машкой.

Тут она, до этого все время о чем-то размышлявшая, что-то там в себе пытавшаяся почувствовать, сказала:

– Я хочу, чтобы меня продали.

Иван так и оторопел.

– А я не хочу… Тебе-то зачем нужно? Испытать это унижение, когда с тобой обращаются, как с животным?.. Будут смотреть тебе зубы, целые ли, щипать за бока, а потом определят в какой-нибудь гарем… Я на это не согласен. Да ни один нормальный человек на такое не согласится.

– Тебя не будут продавать, только меня, – упрямо сказала Маша.

– А потом ты замочишь своего нового хозяина. Этим все закончится… Если он тебя чем-нибудь обидит… Но на то и покупают рабынь, чтобы их обижать, – как ты не понимаешь.

– Пусть так, – сказала Маша, – я хочу это выдержать.

– Зачем? – опять не понял Иван. – Чтобы злее быть?..

– Не знаю, – сказала Маша, и опять принялась думать. Когда она начинала думать, как заметил уже Иван, это ничем хорошим не заканчивалось. – Может быть, я хочу все потерять, чтобы у меня ничего не осталось.

– Ты этого не сможешь сделать, я тебе обещаю, – сказал Иван. – У меня, когда ничего не осталось, – была квартира, и туда я мог вернуться, в любой момент, закрыться там, и не подходить к телефону, ходить по комнатам с пылесосом, и пылесосить… Он так гудел, ты не представляешь, так уютно гудел, словно мурлыкал кот… Даже, если бы она сгорела, она все равно бы осталась. Потому что, внутри себя, ты всегда состоишь из частей, – в которых заключено то, из чего ты состоишь… Но что заключено в этих частях, ты можешь не знать. Только когда что-то пропадает, ты понимаешь, что лишился своей части, – когда, например, взрываются папа с мамой, тогда понимаешь, что это была твоя часть, и ее больше не будет… Но все равно она есть, все равно ее нельзя лишиться. Потому что она была… Do you understand me?

– Ванечка, я хочу, чтобы меня продали. Не знаю, почему.

– Старик был прав: тебе действительно не хватает адреналина… Тогда это низменная эгоистическая потребность. В тебе это есть, я знаю: думать только о себе…

Грузовые машины впереди, битком набитые живым товаром, тронулись, – следом за ними двинулся с места их микроавтобус.

Дорога лежала через село, – они поехали по его длинной, километра в полтора, улице, мимо крашеных зеленой краской заборов, за которыми все росло и плодоносило, и виднелись в этом роскошестве утопающие в зелени жестяные и шиферные крыши. Там мычали коровы и блеяли козы, там кричали петухи и кудахтали куры, оттуда лаяли собаки, и оттуда доносились заманчивые запахи грядущего завтрака, там все уже проснулись, но еще не умылись и ходили сонные, – но скоро уже должны были умыться и сесть за стол. Там точили ножи, и смотрели на просвет в автоматные начищенные стволы, по которым разгоняется пуля, перед тем, как навсегда покинуть свою альма матер…

На душе у Ивана было как-то грустно, – несмотря на то, что причин для печали у него никаких не было.

Скорость, – одна из волшебниц этого мира, – уже отделила их от остального человечества. По крайней мере, от этого утопающего в зелени селения. Оно, словно бы, стало меньше принадлежать реальности, чем пять минут назад.

Легкая пыль поднималась из-под задних колес шедшего впереди грузовика. Брезентовый зад кузова был откинут, на лавочках у борта сидели два серьезных охранника, и поглядывали через эту пыль, сквозь лобовое стекло автобуса, на Машу… На нее всегда и везде смотрели мужчины, – в этом не было ничего удивительного.

Но как-то грустно было на душе у Ивана.

– Наш дом, – сказал Иван, провожая глазами очередной зеленый забор.

Передний грузовик проехал, и на дорогу, с обочины, выскочила девочка, прямо под колеса их автобуса. Водитель резко затормозил, так что машина остановилась всего в нескольких сантиметрах от Розы, которая, как ни в чем не бывало, улыбнулась всем сидевшим внутри.

– Ну, ты, дура, ты соображаешь, что делаешь… – начал было водитель, высунувшись наружу.

Но та, не обратив на ругань внимания, обошла автобус и открыла его боковую дверь.

– До свидания, тетя, – сказала она Маше. – Я хочу стать такой же, как вы… Вы мне очень понравились.

Ивану же она протянула привычную торбочку, где под неновым цветастым платком угадывалась деревянная мисочка, должно быть, с традиционной клубникой, – и куклу.

Это была небольшая дешевая пластмассовая кукла, наряженная в черную юбку и белую кофточку, у которой один рукавчик порвался. Глаза у куклы были подкрашены черным карандашом. И все, больше ничего в ней не было особенного.

– Это тебе, – сказала Роза.

И вдруг оказалось, что в машине в этот момент главным стал Иван. Его значение вдруг стало превосходить значение Маши, и тем более – водителя.

– Ты еще приедешь к нам? – спросила его Роза. – Приезжай, я буду ждать.

4.

Когда-то это было шоссе, – но с тех пор, наверное, прошел не один год. Вернее, с тех пор, как его последний раз ремонтировали. Так что их небольшой караван добрался до Усы со скрипом, – в прямом и переносном смысле этого слова.

На окраине деревни их поджидало два танка, в качестве почетного сопровождения. Один из них возглавил колонну, второй – занял позицию сзади.

Это были замечательные грозные боевые машины. На башне переднего было выведено красным: Гафар!.. На заднем, на том же месте, и тоже красным, не очень миролюбивое: Не уверен – не обгоняй!!!

Еще на них было много картинок. Иван, со скуки поглядывавший на тот, что плелся у них в хвосте, одних черепов с костями насчитал три штуки. Вообще, танки эти напоминали общественный забор, на котором каждый, кто хочет, может оставить память о себе.