Текст книги "Перпендикулярный мир"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Гвидонов повернулся лицом к выходу и, еще тяжелее прихрамывая, сделал по направлению к нему несколько небольших шагов. Чувствуя совсем рядом жаркое дыхание водителя, которое от волнения запахло чесноком и каким-то вчерашним перегаром.

Боже мой, в какой стране мы живем. Где кругом такая вонь…

– What?!. What?!. – вдруг услышал Гвидонов громкий, с истеричными интонациями, знакомый голос. – Я подданная Великобритании. Ее Королевского Величества!.. Почему вы пристаете к инвалиду!.. Джентльмены! Помогите! Этот бандит пристал к больному человеку!.. Он хочет его ограбить!..

Это надо же, – Гвидонов даже растрогался, чуть не прослезился. Она-то какого рожна лезет, куда ее не просят… Но – приятно. Для нее это подвиг, акт самопожертвования. Ради него. Которому не хватает для полного счастья маленькой беленькой ампулы, вшитый в воротник.

– Ты что?! – зашипели сзади шепотом, но каким-то очень громким. – Ты что, дура, своих не узнаешь!.. Это же я, Константин!.. Ты что, рехнулась!

Народ кругом застыл, повернулся в сторону Гвидонова и англичанки, – но никаких действий не предпринимал. Потому он и выбился в люди, что сначала думал, и ничего не порол сгоряча.

– Он у меня украл кошелек! – закричала англичанка, показывая на Константина. – Теперь он хочет ограбить пожилого инвалида!.. Да сделайте вы хоть что-нибудь!..

Чего-то она, конечно, добилась. Народ образовал огромное кольцо, в центре которого стоял Константин и Гвидонов. Вдобавок, тот же народ толпился в дверях, создав там пробку. Какой-то смысл во всем этом был.

– Милиция! Милиция!.. – вдруг закричал тонко женский голос из толпы. – Здесь человека убивают!

– Пожар!!! – поддержал ее мужской бас. – Горим!!! Пожар!!!

Это уже по науке. Народная мудрость сработала и здесь.

– Ты че, дура, ты че, – повторял растерянный Константин. – Я же тебе пасть порву, дура.

Где-то далеко раздалась трель милицейского свистка. Они тоже без свистков приближаться не любят. Для них лучше бы на самом деле пожар, – тогда бы вызвали пожарных.

Так что Константину Гвидонов не завидовал. Ситуация получалась, как в цирке. Гвидонов даже осмелел и оглянулся, – чтобы посмотреть на физиономию Константина… Было на что взглянуть, – на ней нарисовалось и гарде, и шах, и мат одновременно. За такое «посмотреть» нужно деньги брать, а не показывать бесплатно.

Интересно все же устроены человеческие лица. Вот это, например. Типичное лицо водилы, которому еще немного приплачивают за то, чтобы он изображал из себя охранника. Парню около тридцати, казалось бы, пора возмужалости и зрелости, – так нет, в нем столько совершенно детской растерянности, застуканного за похищением соседского варенья ребенка, – что хватит и на десяток детей.

Смешно…

Чпока выстрела Гвидонов, естественно, не услышал, – только какой-то странный звук, когда пуля встречается с головой, – никогда раньше не приходилось так близко слышать такого звука. Стреляли, понял Гвидонов, с балкончика, – там тоже хватало зевак, откуда-то оттуда. Так что пуля попала Константину в затылок.

Голова как-то дернулась, – следом с лица охранника стали пропадать эмоции. Словно кто-то провел по нему качественным ластиком, так сразу, как-то естественно с него исчезли все чувства, только что переполнявшие его… Лицо на глазах становилось безучастной ко всему маской покойника.

Никому Константин больше не порвет пасть. Не сможет…

Покойник еще стоял на ногах, еще не был окончательно покойником, но жизнь уходила из него, – и Гвидонов смотрел, как это происходит… Как останавливается мимика, как глаза становятся пустыми, как какое-то внимание, которое только что было в них, пропадает, – и все в них замирает, окончательно превращаясь в глаза куклы.

А следом, – покойник упал. Он падал плашмя, на Гвидонова, так что тому пришлось даже несколько посторониться, чтобы покойник не задел его.

Он шлепнулся с глухим стуком на пол, и стало видно, как течет коричневым сгустком из его пробитой головы густеющая кровь.

Толпа безмолвствовала, там еще не догадались, что случилось, и почему грабитель вдруг оказался на полу. Раздвигая ее, показалось три милиционера, – они испуганно оглядывались по сторонам, а один выхватил штатный пистолет, и громко сказал:

– Разойдитесь. Ничего интересного… Будем разбираться.

Но народ посчитал, что интересное только начинается, и стал испуганно смотреть на балкончик, откуда, как он тоже правильно догадался, и раздался роковой выстрел.

На балкончике люди стали смотреть друг на друга, и загудели.

– Вы – потерпевший? – спросил один из милиционеров Гвидонова.

– Свидетель, – поправил его Гвидонов. – Потерпевший, – он.

В отделении их с Мэри посадили на одну лавку и попросили немного подождать.

– Значит, это я, – пожилой инвалид? – спросил Гвидонов.

– Меня – трясет, у вас нет какого-нибудь транквилизатора?

Она копалась у себя в сумочке, и все время перебирала билеты, паспорт, еще какие-то бумаги, косметичку, и связку из трех ключей, должно быть, от ее лондонской квартиры. Но никаких таблеток там не было.

Тут же открылась дверь и просунулась голова адъютанта. Он, как будто ничего не случилось, сказал:

– Керосин залили, можно отчаливать.

– У вас там есть аптечка? – спросил Гвидонов.

– Конечно, и не одна. На все случаи жизни.

– Хорошо, – кивнул Гвидонов. – Подождите меня снаружи.

Петькина голова пропала, и дверь тихонько прикрылась.

– Хотите работу? – сказал Гвидонов Мэри.

– Да, – сказала она, – сейчас только о работе может идти речь.

– Я серьезно.

– У меня самолет через полтора часа, меня всю трясет, если для вас, это все работа, то для меня – шок.

– У вас есть своя комната, – сказал Гвидонов, – вон в сумочке, – ключи от дома. Вы всегда можете открыть ими дверь, и оказаться у себя… У меня же, ничего нет. Пока нет квартиры, нет машины, – есть кое-какие деньги, но вы же согласны с тем, что не в деньгах счастье… Я и вы, – мы похожи. Вы поэтому и вступились за меня, хотя никто другой на вашем месте не сделал бы этого, побежал бы в милицию, в крайнем случае. Вы – вступились… Мне нужна помощница. Я сегодня с утра только и думал, в какое кадровое агентство обратиться, за подходящей кандидатурой. Но времени – нет. Соглашайтесь.

– Вы серьезно? – спросила Мэри. – По поводу работы?

– Конечно.

– Чем я должна заниматься?

– Скажем так, – быть хозяйкой офиса… Делать то, что вы делали, ничего больше.

– А условия?

– Условия те же, что и на предыдущей работе.

– Хорошо, а когда приступать?

– Да я так думаю, что вы уже приступили.

– Я должна подумать.

– Некогда, через полтора часа у вас самолет, а еще нужно сдать билеты.

– Дорогой мой, – тоном рассерженной воспитательницы сказала Мэри, – женщина всегда должна подумать… Женщина так устроена, что от момента, когда ей предложили знакомство, до момента, когда она с этим знакомством может согласиться, должно пройти какое-то определенное время. Пусть я согласна тут же, – но все равно должно пройти какое-то время, что-то во времени должно созреть, что-то не должно никогда быть раньше назначенного ему срока… Я начинаю думать.

– Но вы согласны?

– Так много событий за пятнадцать минут… Никогда еще в моей жизни не происходило так много… Хорошо. Но у вас ничего нет, вас ищут, вас хотят убить, – как я могу вам верить. Какие у меня будут гарантии? Страховка?

– Кроме моего слова, – ничего.

– Как просто, – ворчливо сказала Мэри, – я чувствую, это авантюра. Это какая-то чудовищная авантюра… Кто убил водителя? Вы знаете?

– Да, – сказал Гвидонов.

– Кто? Почему?

– Один сочувствующий. Тоже вступился за меня… За меня становится модным вступаться, за пожилого инвалида.

– Что вы прицепились… Я понравилась вам, как женщина, вы хотите меня соблазнить? При помощи отношений начальника и подчиненной?

– Господи, – сказал Гвидонов, – еще немного и я возьму свое предложение обратно.

– Подождите… Я уже почти согласилась… Где ваш офис? И есть ли он, если даже дома нет. У вас что, своя фирма?

– Возможно, – сказал Гвидонов. – Скорее всего, конечно. Своя фирма.

– Нет, это безумие, я не могу, – сказала Мэри, – но мне так хочется… Скажите мне, что мне делать?

И она посмотрела на Гвидонова, с полным отчаяньем в глазах.

Да, ловко у них получается, у этих женщин, перекладывать ответственность на чужие плечи. Естественно, мужские… Но это так приятно, испытать такое окончательное доверие к себе. Это так льстит…

Несмотря на то, что это льстило, Гвидонов не отвечал, – оперся на свою палку и застыл истуканом. И подумал, что если она не согласится, он утащит ее силой. Любая силовая акция ему теперь по плечу, тем более, эта.

– Я – согласна, – сказала Мэри, – мамочка моя, я тебя больше никогда не увижу. Я чувствую… Когда я первый раз улетала в Россию, все считали меня совершенно ненормальной. Девушка, и одна в Россию. Где-то там, неизвестно где работать. Среди нефтяной мафии и разгула преступности. Среди чеченских сепаратистов и рэкета. Среди отсутствия законности и вообще гарантий… Но я – еще жива… Может, мне повезет и на этот раз… Я – согласна… Что у вас с ногой?

– Бандитская пуля, – ответил Гвидонов, который уже плохо что либо понимал.

– Но вы же не бросите меня… – сказала Мэри. – Боже мой, я согласна.

Глава Четвертая

«Когда Иисус был в храме, и священники увидели, что Он учит народ, они подошли к Нему и сказали:

– По какому праву ты это делаешь, – кто разрешил тебе это?..

– Я расскажу притчу… – сказал Иисус. – Один человек на своем участке земли посадил виноградник. Огородил его, выкопал яму для пресса и построил башню. Потом отдал его в аренду виноградарям, а сам уехал.

Затем, когда созрели плоды, прислал слуг к виноградарям, за своей частью урожая.

Но виноградари схватили его слуг, – кого избили, кого забросали камнями, а кого убили.

Тогда было послано еще больше слуг, – но виноградари с ними обошлись так же.

Тогда он послал к ним своего сына, думая: сына моего они, наверняка, постыдятся.

Но когда виноградари увидели сына, то сказали друг другу: Это наследник. Давайте убьем его, и захватим наследство.

Они набросились на него, выгнали из виноградника, и убили…

Как, по-вашему, что сделает владелец виноградника, когда сам придет туда?

Священники, стоявшие среди людей, ответили Ему:

– За такое зло, он убьет их, а виноградник передаст другим виноградарям, которые исправно будут отдавать ему положенную часть урожая, когда тот созреет.

Иисус сказал:

– Разве вы не читали в Писании: Камень, отброшенный строителями, оказался основой фундамента…

Нет ничего незыблемей всемогущества Господа.

Кто попытается столкнуть этот камень, – тот разобьется. Кто встанет у него на пути, – того он раздавит.

Поэтому говорю вам: Царство Бога, – не для вас. А для любого из этих людей, который несет Богу – Его плоды…

Когда священники выслушали Его притчу, то стали вне себя от ярости, – из-за того, что Он так говорит о них. Они захотели схватить Его, но не смогли сделать это среди народа, в котором Его считали пророком».

Евангелие перпендикулярного мира

1.

– Наступает финансовый кризис, – грустно сказал Иван.

Он высыпал всю их наличность на серый пластик купейного столика, и, от нечего делать, целый час раскладывал ее на небольшие кучки. Бумажных денег было восемь штук, разных наименований, – три по сто, две по пятьдесят, и три – по десять рублей. Зато мелочи было довольно много. Столбиков из нее получалось то пять, а то шесть. Они росли-росли, пока от своей кривизны не начинали шататься, – и рушились.

Каждый раз, когда очередная башенка рассыпалась, Маша отвлекалась на звук, и говорила:

– Иван, перестань маяться дурью.

Можно подумать, она занималась делом. Сидела напротив Ивана и смотрела в окно. За которым ничего интересного не было, – телеграфные столбы, и лес за ними. Час назад – лес, два часа назад, – лес, вообще, один лес, и больше ничего.

Поезд тащился еле-еле, протащится километров пять, и встанет. Постоит немного, и опять протащится километров пять.

Они проснулись с рассветом, от скрипящего звука тормозов и тишины замершего состава. Решили сначала, что какая-то станция, но и слева и справа от вагонов стеной стояли деревья. Даже путь не раздваивался, просто остановились на рельсах и стояли.

Иван пошел на разведку, узнавать, в чем дело, и вернулся через несколько минут, как всегда, полный оптимизма.

– Кипяток уже поставили, скоро будем завтракать, а почему стоим, – никто не знает. Но никто не удивляется, – в этих местах никакого расписания уже не бывает, как приедем, так и приедем.

Вообще, в вагоне пассажиров было мало, несколько купе стояли совсем свободными.

Шел второй день, как Михаил отстал от поезда, а они все ехали. Ехали-ехали и никак не могли доехать до Казани, где, если по расписанию, должны были оказаться сегодня в одиннадцать шестнадцать.

Но если делать в час километров по двадцать, вместо семидесяти, а потом вообще останавливаться, то, спрашивается, куда можно приехать, и, главное, – когда?

Сначала, когда поезд тронулся, а Мишки все не было, они решили, что он заскочил на ходу в чужой вагон, и сейчас пробирается к ним тамбурами, увешенный пакетами с хлебом и колбасой, и с глазированными сырками, которые попросила посмотреть для нее Маша.

Но время шло, дверь не открывалась, – Иван два раза ходил по вагонному коридору, заглядывал в пустующие туалеты, открыв дверь между вагонами, смотрел, как трутся на ходу половые железки. Все было бесполезно. Время шло, а Мишки нигде не было.

Тогда он вернулся в купе и мужественно сказал Машке, чтобы не темнить по-напрасному:

– Опять.

Вообще-то, если честно, он ожидал, что будет, как в прошлый раз, – она тут же перестанет питаться, начнет худеть и бродить по вагону, как сомнамбула. Ну, может, разобьет оконное стекло, если сначала впадет в ярость. Но потом все равно успокоится, и станет вести себя, словно тень на стене.

Поэтому, не дожидаясь реакции, на свое предположение, Иван горделиво приосанился, задрал повыше голову, выставил одну ногу вперед, и сказал:

– Я – умный.

И посмотрел на Машку, ожидая ответного комплимента.

Она же взглянула на него с некоторым недоумением. Это главное, с недоумением, – а не отсутствующим взглядом смертельно раненой птицы.

– Очень умный, – сказал Иван.

И он сделал потрясающую паузу, на которую способны лишь профессиональные, да, вдобавок, еще и талантливые, актеры.

Настоящая пауза, это такой небольшой промежуток времени, рассчитанный на эмоциональное состояние человека, для которого она предназначена. Во время ее объект созревает, можно сказать, – доходит до кондиции. Она начинается, когда объект готов к процессу, и заканчивается, когда объект созрел. Но определить, где должно быть начало, а где конец, удается немногим. Иван определил.

– Я вас точно рассчитал, – сказал он торжествующе. – Я точно вычислил, с кем имею дело… Теперь только добраться до Москвы, а там прийти к главному почтамту. Где нас уже ждет Мишка, с колбасой и глазированными сырками.

– Это какой-то рок, – пожаловалась ему Маша, – все время теряться… Я уже начинаю привыкать.

Должно быть, пауза сыграла свою роль, аппетит у нее не пропал. Она-то и раньше клевала, как пичужка, – теперь тоже клевала, чуть поменьше. Но – клевала.

Иван, вправду, стал гордиться собой, – за собственный недюжинный ум. Он тоже стал привыкать к Мишкиным исчезновениям.

– Ничего же не случилось, – успокаивал он Машу, – просто до Москвы добирается каждый своим ходом… А там, как задумано. Документы, билеты до Лондона, и – Уолл-Стрит. Ну, а там житуха, дай бог всякому, сплошное высшее образование.

Поезд все стоял, за это время вскипел вагонный титан, и Иван сбегал за кипятком. На завтрак у них были макароны «Лапширак» и растворимый кофе. Ну и остатки черствого хлеба, конечно.

– Не могу, – сказал Иван, когда появился в дверях с двухлитровым термосом кипятка, – не могу куда-либо выходить, не чувствуя двухсот долларов в кармане. Хотя бы…

В это время вагон дернулся, стало заметно, как шевельнулся и медленно поплыл вдоль окна ближайший телеграфный столб.

– Поехали, – восхищенно сказал Иван. – Теперь нужна только свежая бизнес-идея. До полного счастья.

Маша тоже несколько оживилась. Все-таки есть разница, и эта разница здорово отражается на настроении, – когда поезд стоит, где-нибудь замерев навсегда, или когда он вдруг, ни с того, ни с сего начинает двигаться, и у него появляется какая-то цель.

– Знаешь, что я думаю, – посмотрела она на Ивана, и тот заметил, что в ее глазах нет и намека ни на какую трагедию, – я думаю, что Михаил потерялся не просто.

– То есть? – не понял Иван.

– Ну, он взрослый человек, ведь так?

– Так.

– То есть, ему можно теряться.

– Я тебя не понимаю, – сказал Иван.

– Бестолковый, – удивилась Маша, – что тут понимать… Вот, ты еще маленький, поэтому тебе нельзя теряться. Если ты потеряешься, ты – пропадешь. Без меня или без Михаила. Так?

– Я совсем не маленький, мне – четырнадцать лет. Гайдар, в шестнадцать, уже полком командовал… Здесь я с тобой не согласен… Но теряться не хочу. Я, конечно, не пропаду, зря ты обо мне так плохо думаешь. Я считаю, ты недооцениваешь меня. Я, во-первых, практичный человек, в отличие от некоторых, во-вторых, я знаю место сбора, а в третьих…

– Он, взрослый человек, – перебила его Маша, и Иван с горечью догадался, она, только что, не слушала его, а занималась своими мыслями, – значит, ему теряться можно. Даже, наверное, нужно… Он не пропадет, он изменится по-другому.

– Как это «наверное, нужно»?.. – грозно переспросил Иван. – Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что ты еще маленький, раз ничего не понимаешь. А раз не понимаешь, то сиди, и слушай, – чтобы знать. В следующий раз. А то так и не узнаешь никогда.

– Хорошо, – ехидно согласился Иван. – Поучи меня жизни… Если сможешь. Я ведь внимание. Давай… Человек, который ни разу не сдал ни одной бутылки, – давай!

Но Маша не заметила его колкостей, в этот момент она думала о чем-то своем.

– Вот вспомни, – сказала она, – Михаила до того, как он потерялся первый раз, и Михаила, которого мы с тобой нашли… Как ты считаешь, есть разница?

Иван захотел сказать: никакой!.. Раз она так напрашивалась.

Даже открыл рот, чтобы произнести это замечательное слово. Чтобы раз и навсегда поломать ее гнилую философию… Но в этот момент она сказала ему:

– Только не ври!

И Иван запнулся на мгновенье, потому что она, – эта избалованная жизнью мадам, – на этот раз оказалась права, разница была.

– А что ты хочешь, – сказал он тогда, – если столько времени провести в плену у мафии. Где совершенно рабский первообщинный строй… Где человек приучается только к одному, бороться за свою выживаемость.

– Вот видишь…

– Это совсем другое… Я сейчас вспомнил, не то из Тургенева, не то из Некрасова, но ты все равно послушай:

 
Как-то раз в часу в шестом зашел я на Сенную,
Там били женщину кнутом, крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди, лишь бич свистел играя.
И Музе я сказал: Гляди, сестра твоя родная…
 

И Иван торжествующе посмотрел на несколько озадаченную Машу.

– Про Музу, это лишнее, Муза здесь ни при чем, про нее можешь забыть, – а про крестьянку молодую, это про Мишку.

– Ты выучил его наизусть, потому что в школе вам задали выучить стихотворение Некрасова, и ты выбрал из сборника самое короткое, – горестно сказала Маша.

– Зато пробирает до костей, – сказал Иван. – И сейчас совершенно к месту… Чтобы объяснить тебе, где был Мишка, и что там с ним случалось… Конечно, он изменился, еще бы после такого, не измениться… Когда новобранец уходит на войну, и когда он возвращается с войны, – это совершенно два разных человека.

– Но он стал нравиться мне еще больше! – вдруг бросила ему Машка. И, даже, немного при этом, покраснела.

Иван уставился на нее во все глаза. Они у него сделались большие и круглые, как у совы.

– Ты хочешь сказать, – начал он медленно, как будто не веря тому, что говорит, – что тебе нравится, когда Мишка теряется, потому что он там всегда попадает в рабство, борется за свою выживаемость, кое-как выживает, и все это накладывает на него неизгладимый отпечаток… Ты хочешь сказать, что все эти страдания настолько обогащают его личность, что он начинает сильно отличаться от себя же, но предыдущего, – настолько, что начинает нравиться тебе еще большее… И, чтобы он понравился тебе еще больше, ты совершенно не против того, чтобы он потерялся еще разок, прошел там через все круги ада, – и у московского почтамта мы встретили совсем другого Мишку. С деревянной ногой и выбитым глазом… Которому ты тут же прыгнешь на шею, и зарыдаешь от необыкновенного счастья?!. Какой же это – изощренный садизм!.. А ты, какая-то – изощреннейшая из эгоисток!

2.

– Ты не дал мне слова сказать, говоришь только ты. Балабол… Ты столько наговорил глупостей. И – гадостей.

– А как понимать тебя иначе? – гордо спросил Иван. – Что, разве есть другие варианты?

– Дело не во мне, дело в нем… Дело в том, что мужчине время от времени нужно ходить на охоту. Иначе, что же он за мужчина.

– Куда ходить? – нарочито спокойным тоном человека, не способного к удивлению, переспросил Иван.

– Я плохо помню своего папу. Но помню, он все время куда-то исчезал. Так что я помню его какими-то кусками, похожими на фотографии… Но помню, что тогда, когда была совсем маленькой, считала, что так оно и должно быть. Что по-другому никогда с отцами не бывает. Что отцы, это такие высшие, большие и добрые существа, – которые бывают не всегда, а только приходят к тебе время от времени, как праздник… Самый лучший праздник на свете.

– Правильно говорят, до трех лет в человеке закладываются все комплексы. Которые потом создают его характер… Если бы моих родителей взорвали, когда мне не было трех лет, то я, по-твоему, считал бы, что под людей, которые мне нравятся, нужно всегда подкладывать бомбы?.. Чтобы стекла разлетались во всех окрестных домах.

– Иван!

– Не понравилось? – спокойно спросил Иван. – Мне не нравится, когда детский рефлекс переносят на взрослую жизнь без всякого мыслительного процесса, – как копию. И всех меряют по меркам этого слепого детского рефлекса. Сама согласись, в этом есть нечто неправильное, – ведь так?

– Хорошо, – сказала Маша, которая в этот момент точно думала, потому что мыслительный процесс был отпечатан на ее лице, словно бы она смотрела на Ивана, и в то же время заглядывала куда-то внутрь себя, советуясь там, как с тренером, с этим самым мыслительным процессом. – Попробую объяснить тебе по-другому, что я чувствую.

– Вы, женщины, все время что-нибудь чувствуете. И совершенно при этом ни о чем не думаете, – вставил Иван.

– Не перебивай. Имей уважение к старшим… Ты не замечал, что все сказки заканчиваются свадьбой? Во всех сказках счастливый конец – это свадьба, дальше уже ничего не идет. Иногда, правда, написано коротко. «Они жили долго и счастливо, и умерли в один день».

– Может, и замечал, – сказал Иван, – только я не понимаю…

– Когда Миша рядом со мной, – продолжала, не дав ему договорить, Маша, – я – счастлива. Это все равно, что свадьба. Я сижу рядом с ним и больше мне ничего не нужно… И он – счастлив, я вижу. Ему тоже больше ничего не нужно.

– Это точно, – согласился Иван. – Как два голубка. Вам бы только еще ворковать научиться, до полной идиллии.

– Тебя не спрашивают… Так вот, я думаю, когда два человека вместе, и им ничего больше не нужно, – они со временем начинают превращаться в свиней…

– Чего?.. Ты что такое сказала?..

– Я думаю, человек рожден для счастья, – как птица, для полета. Как уже много раз говорили… Я просто согласна с этим. Я хочу стать счастливой, – в этом нет ничего плохого. Хочу, – и все… И ты хочешь. Каждый человек на земле хочет быть счастлив. Разве не так?.. Но когда человек становится счастлив, ему бывает больше ничего не нужно.

Иван снова смотрел на Машу во все глаза, и снова его глаза стали круглыми от удивления.

– Я думаю: если во вселенной есть Бог, и он создал людей, по своему образу и подобию, то он же не хотел создать свиней. Ведь так?.. А если он не хочет, чтобы его любимые создания превращались в свиней, то он должен позаботиться о них и дальше… Сделать так, чтобы человек понимал, что счастье в принципе возможно, и чтобы он стремился к счастью, чтобы желание собственного счастья вело его, потому что нет ничего прекраснее этого состояния, – но чтобы счастья он не достигал никогда…

– Здравствуйте… – тихо сказал Иван.

– Поэтому Миша должен был потеряться, – чтобы остаться человеком. Вернее, чтобы меняться. Потому что, это необходимо. Для него. И для меня. И для тебя…

– Но он, – найдется?

– Я чувствую, что – да.

– Маш, но тогда, значит, Бог есть?.. Это – невероятно… Ты ничего не путаешь?

– Откуда я знаю… Я его никогда не видела.

Поезд, хотя и со скоростью дачного велосипедиста, но двигался, – это успокаивало.

Лапширак остыл, разбух и стал невкусным. Иван попробовал заняться им, и осилил формочку до половины, но больше – не смог.

– Так дальше жить нельзя, – сказал он, откладывая вилку. – Если нет магазина, то можно собирать грибы и ягоды, или подстрелить какого-нибудь зайца. Но наш рацион должен быть калорийным и питательным… У меня в холодильнике всегда были яйца. Когда нет ничего, а есть хочется, то делаешь себе яичницу, или варишь их в мешочке… А как готовил полковник, ты помнишь?

– Бедненький, – сказала Маша, – тебя нужно покормить.

– Да мы все съели, все, что было в сумке, – кроме кофе ничего не осталось.

– Ты можешь подождать, хотя бы десять минут?

– Что ты задумала?

– Как что, покормить тебя. Подожди… Не думай пока о еде, если сможешь.

Маша встала, и вышла из купе… Она не любила выходить из купе, только когда приспичит в туалет, или помыться, а так все время сидела у окна и смотрела в него. Ей не надоедало.

А здесь встала и вышла.

Иван было дернулся выйти за ней, даже привстал, но тут же сел снова. Десять минут он вытерпит, но не больше. Раз дал слово… Он сидел, как на иголках, и никак не мог сообразить, что придумала Машка, каким образом она собирается достать им еды. От которой он бы сейчас ни за что не отказался.

Бизнес идея насчет грибов и ягод, требовала гарантированно долгой остановки поезда. Бизнес идея насчет подстреленного зайца требовала еще и огнестрельного оружия. То есть, для всего этого не соблюдались кое-какие первоначальные условия.

Но других идей, – на данный момент, не было…

Машка явилась даже раньше, чем через десять минут. Минут через восемь, через восемь с половиной.

В руках у нее было несколько промасленных газетных свертков. Она подошла, вывалила их на стол, и Иван тут же начал их разворачивать.

В одном оказалась чуть ли половина жареной курицы, в другом – полбуханки свежего черного хлеба, а в третьем – какие-то чуть застоявшиеся, но еще пышные и приятно пахнущие домашние пирожки.

– Откуда? – с восхищением взглянул на Машу Иван.

– Ты кушай, – сказала Маша, – мне так нравится смотреть, как ты ешь.

– Ты что, побиралась? – подозрительно спросил он. – Ходила по вагону и побиралась?

– Сейчас все отнесу обратно, – обиделась Маша.

– Шутка, – сказал Иван, отламывая кусок курицы, и жадно засовывая его в рот. Одновременно, он отломил кусок хлеба, – и тоже засунул его в рот. Челюсти его заработали, ему стало нелегко говорить. – Но все же? – кое-как произнес он.

– Бизнес идея, – сказала Маша. – Потому что все люди вокруг, добрые. Особенно, мужчины… Я сказала, что у нас закончилась провизия, и что мой брат с вечера ничего еще не ел. Я сказала только правду.

– Добрые, – поперхнулся Иван. – Мужики?… Я и забыл, к тебе они всегда добрые. Один Гришка чего стоит… До сих пор, наверное, страдает, места себе не находит, что такая невеста у него дуба дала… Но насчет жратвы, это ты хорошо придумала, – как наказание им, за их кобелизм.

– Ты всех меришь одной гребенкой, – сказала Маша, – так нельзя… Но кушай, кушай, – поешь, и немного подобреешь сам.

– Тебе что, нравится, когда они тебя лапают своими взглядами?

– Ты не прав, – не согласилась Маша, – может, кого-то они и лапают, а на меня смотрят… Совсем иначе, чем ты сказал.

– Ты что, особенная?

– Да, – согласилась Маша. – Во-первых, я их не боюсь, они это понимают… Смущаюсь немного, мне как-то бывает стыдно, что я для них, – женщина. Но я знаю, они не хотят мне зла.

– То есть, твоя бизнес-идея, найти нам нового жениха, побогаче и покруче. Взять его в оборот, сесть на его борт, и с шиком приземлиться где-нибудь в Домодедово. Оттуда до почтамта прокатиться на розовом кадиллаке… А что, мне нравится. Только ты не считаешь, что это какое-то коварство. Такое же изощренное, как и все остальное, – что присуще тебе?

– Ты от еды не добреешь, – с укором сказала Маша…

Но Иван все-таки подобрел. Когда умял почти всю курицу и половину пирожков с повидлом. Под теплое еще кофе.

– Ладно, – сказал он. – Едем и едем. На обед у нас с тобой кое-что осталось… На ужин что-нибудь придумаем.

Поезд не останавливался часа полтора, или, даже больше. Он медленно, но как-то размеренно двигался вперед, через какой-то бесконечный лес, когда только однажды им встретился переезд, где состав пережидал бронетранспортер, – за которым стояло две грузовых машины и автобус, битком набитый людьми.

– Нормально, – сказал Иван, рассмотрев внимательно боевую машину пехоты. – Здесь по ночам может быть не спокойно… Нужно иметь это в виду…

Но неспокойно стало не ночью, а километров через семь после этого переезда, или, если по времени, – то минут через двадцать или тридцать.

Сначала они услышали шипенье тормозов, вагон дернулся, теряя скорость, – в чем не было ничего удивительного. Следом до них донеслись звуки выстрелов, когда воздух за окном стал хлопать, и гулкий звук стрельбы прокатился по просеке, посреди которой пролегли рельсы.

Иван пригнулся у окна и заметил редкую цепочку бородатых людей, выбегающих из леса к поезду. Вот некоторые из них и палили в воздух.

Он, одним движением, запахнул оконные короткие занавески, и спокойно сказал Маше:

– Это ограбление… Тебя нужно испортить.

Маша тоже не испугалась, она даже попыталась отодвинуть занавеску и посмотреть на улицу, но Иван не дал ей это сделать.

– Что значит испортить? – сказала тогда Маша.

– Это значит, тебя нужно вымазать какой-нибудь грязью или кетчупом. Потому что ты слишком красивая.

– Ты совсем сошел с ума, – строптиво сказала ему Маша.

– Я с тобой не советуюсь, – сказал Иван. – Я – мужик. Как сказал, так и будет.

Он принялся рыться в их продовольственной сумке, в поисках кетчупа или грязи, но ни того, ни другого там найти не смог.

Маша же даже потеряла дар речи, так поразил ее его тон.

– Господи, – сказала она, – да ты совсем уже взрослый. Как я не замечала это раньше. Тебе на самом деле, четырнадцать лет!.. Почему мы не отмечали твое день рождения? Когда оно было?