Текст книги "Перпендикулярный мир"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Владимир Орешкин
Перпендикулярный мир
^{Рок И его проблемы
Книга Третья}

Глава Первая

«Вы знаете, еще предками вашими было сказано: «Не убивай. Совершивший убийство, предстанет перед судом».

А Я говорю больше:

Тот, кто усомнится в другом человеке, – уже на дороге в суд.

Подумавший про другого: «такого не мог создать Бог», – будет держать ответ перед судом Истины.

Тот, кто решит: «в нем не осталось надежды», – обрекает себя на неугасимый огонь, в котором сгорает ложное»

Евангелие перпендикулярного мира

1.

Светало. Утренний промозглый туман клочьями опускался на землю, из-за него я не заметил этого дурацкого болотца, размером с детскую песочницу, плотно заросшую ряской, – вмазался в него с разбега, провалился выше колен, тут же набрав в оба сапога, и с заметным усилием выбрался на берег, проклиная эту дикую природу…

И, собственно, только в этот момент остановился. Благодаря обжигающе холодной воде.

Больше спешить было некуда… Вряд ли кому-нибудь взбредет в голову помчаться по моим следам, им сейчас не до таких глупостей. У них там сейчас других проблем по самое горло.

Я поднялся повыше, сел под ближайшее дерево, и снял сапоги. Жижа из них вылилась бурным потоком. Размотал портянки, взглянул на посиневшие от холодной ванны пальцы ног, и принялся за галифе.

Но в верхней своей части я оставался совершенно сухой.

В просвете между деревьями стало видно, как, на фоне светлеющего на глазах неба, над лесом расстилается черный дым. Километрах приблизительно в пяти – или даже в шести… Никак не ближе.

Это столько я, выходит, при своем энтузиазме, за пару часов отмахал.

Не до меня им сейчас там, не до рядового подводного диверсанта, которых там, как сельдей в бочке. Не до меня.

Пошарил в кармане гимнастерки, вытащил сигареты «Североморские» и зажигалку.

Закурил, сгреб вокруг себя мелкую сосновую чушь, и сунул огонь туда.

Занялось сразу.

Нужно же обсушиться. Ну, и подумать. Совместить два приятных занятия – в одно.

Над моим болотцем покачивалась полупрозрачная белесая пелена, за ним чернело полусгнившее дерево, а за покойником нормальные деревья стояли уже нерушимой стеной.

Несмело квакнула лягушка.

Помолчала с минуту, – затем квакнула еще, уверенно и нагло… И тут же, поверив предводителю, подали голос остальные. Их в моей луже обитало с десяток. Или около того…

У меня стало поспокойней на душе.

Жизнь продолжалась.

Несмотря ни на что.

Если вам все время не везет, и ваша жизнь превратилась в равномерную черную полосу, – вы поймете меня.

Потому что и со мной происходит то же самое.

Нам с вами было бы уютно в нашем небольшом коллективе. Хотя бы потому, что мы ощутим некоторое внутреннее родство…

Горел, потрескивая сухими хвойными сучками, огонь. От галифе, сапог и портянок поднимался пар, и во тьме невезения, посреди которой я находился, кажется, появился первый проблеск, – вновь обретенная свобода.

По крайней мере, – от воинской повинности. Это уж точно…

 
«Есть многое, Горацио, на свете,
Что и не снилось нашим мудрецам…»
 

Это – Шекспир.

Неужели он о чем-то подозревал?

Следом оказался в голове еще один стишок: «Если видишь в небе люк, – не волнуйся, это глюк»…

Это – народное… Выходит, широкие массы прибывают в полном невежестве, мысля заметно прагматичнее давно ушедшего из жизни англичанина.

Но сапоги-то у меня самые обыкновенные, солдатские кирзовые сапоги, без всякого подвоха. Портянки – летние, нарезанные из старых простыней. И синее кавалерийское галифе, залежавшееся с гусарских времен где-то на складе, и морская тельняшка, полосатая, как все тельняшки на свете.

Все самое обычное.

Лес, небо над головой, огонь костерка и парок от подсыхающей амуниции.

И усталость, – которая живет где-то внутри. Никак не желая проходить… Потому что, мне все надоело, – все, что случается со мной.

Со мной обязательно что-нибудь происходит. Одна случайность плавно перетекает в другую. Тут же, на смену предыдущей, – на подходе третья. В том месте, где заканчивается третья, – плавно начинается четвертая… Так может продолжаться до бесконечности.

И каждая моя случайность, – полный бред…

Все, что происходит со мной, – полнейший, абсолютнейший бред. Лишенный всякого значения, всякого смысла, всякой элементарной логики, и тем более, – народного здравого смысла… «Есть много бреда, друг Горацио, на свете…»

Мудрецы – тоже бред… Пожалуй, самое бредовое, – столько слышал про них, и ни одного не встречал…

А вот то, что мы снова потерялись с Машей и Иваном, – чистой воды правда. Правдивей не бывает.

Но каков Иван, какая подозрительная для подростка прозорливость, какая, черт возьми, интуиция расположена в нем.

– Михаил, – сказал он тем вечером, – и ты, Машка… Нам нужно предохраняться.

– Ты что, – не понял я, – пересмотрел рекламы по ящику?

– Я тебе не Машка, – сказала Маша, – Ванька… Еще собрался в Кембридже учиться. В Англии. Воспитания ни на грош… Там нужно уметь ходить в смокингах. И в котелках. Знать, в какой руке держать вилку… Не говоря уже об остальном.

– Хорошо, – тут же согласился Иван, – я оговорился… Извини, я был не прав. Теперь буду звать тебя по имени-отчеству. Мария… Как тебя по батюшке?

– Это же Карнеги!.. – возмутилась Маша. – «В своих ошибках нужно признаваться быстро и в категорической форме…» Это не идет у тебя от души. В тебе нет искренности, одна хитрость.

– Во мне нет ни грана хитрости, – угрюмо сказал Иван, – могла бы догадаться, зато в тебе есть нездоровая мнительность. Атавизм того места, из которого мы с Михаилом тебя не так давно вытащили… Так, как тебя по имени-отчеству?

Поезд тащился медленно, окно мы опустили вниз, теперь сидели в купе, пили зеленый чай, и вдыхали запах степи, по которой двигались. Пахло разогретой за день землей, травой и железнодорожными шпалами.

Более умиротворяющую картину трудно было представить. Я устроился с полузакрытыми глазами, откинувшись к стене, вагон верно передвигался в нужном направлении, Иван с Машей ругались, чай был еще теплым, – мне ничего больше не нужно было. Я был счастлив…

Тот вечер, от начала и до конца, я провел в нирване.

Нирвана – это такое состояние, когда все есть, и больше ничего не хочется. Когда нет и в помине ни прошлого, ни будущего, – только настоящее. Но тоже какое-то странное, без времени в нем. Так что непонятно, пять минут прошло или час.

– Я не помню, как звали моего папу, – тихо сказала Маша.

Она сидела напротив меня и смотрела в окно. Одета она была в джинсы и черный топ. Топ, – это такая дамская обрезанная снизу майка, которая ей очень шла.

Она тоже пребывала в нирване, – я видел это. Но ее из этого состояния постоянно пытался вывести Иван.

– Как это ты не знаешь, как зовут твоего папу? – продолжал он упорствовать. В его голосе появились интонации рассерженной сестры милосердия. Которую посадили заполнять анкеты.

– Вот так… – сказала Маша. – Его звали, конечно. Юрий… Как меня, – Мариной. Но у него было настоящее имя… Я не могу его вспомнить.

– Здравствуйте, – сказал Иван. – Ты так спокойно обо всем говоришь… А ты, Мишка, так спокойно обо всем этом слушаешь. Как будто во всем этом нет ничего особенного. Как будто кругом ерунда какая-то.

– Это не ерунда, – сказала Маша, – но я не могу вспомнить.

– Да вы оба не врубились! – воскликнул Иван. – Как я не догадался об этом раньше!!! Вы оба ничего не соображаете! И не хотите!

– Иван, – довольно лениво сказал я.

– Проснитесь! – сказал он, и в его голосе появилась патетика, как будто ему доверили произнести ответственный монолог, со сцены. – Вы хоть пытаетесь представить, что происходит?.. Я пытаюсь, а когда пытаюсь, – голова идет кругом. От невозможности того, что случилось… Это противоречит законам физики! Элементарных частиц! Вы хоть это понимаете?.. Как хорошо начиналось, – переезжаем жить в Лондон. Поближе к Уолл-Стриту. Это нормально? Нормально… А что получилось, куда мы теперь переезжаем? На каком поезде и куда?… Мы оказались в какой-то шахте, где прогремел взрыв. Метана. В шахтах всегда взрывается метан, – я знаю. Из-за этого жизнь шахтеров полна опасностей… Мы удачно спаслись, я тебе, Мишка, признателен, твоя реакция – оказалась быстрей моей… Мне нужно будет, на досуге, заняться фехтованием… Мы спаслись, нашли какую-то дырку, и оказались на поверхности… Но там было лето!..

Иван замолчал, и стал поедать глазами по очереди, – сначала меня, потом Машу, потом опять меня, а потом снова Машу. Должно быть, он ожидал аплодисментов.

Но мы с Машей то смотрели в окно, то друг на друга. То снова друг на друга, то снова в окно. Никто из нас не смотрел на Ивана.

– Это нормально? – подсказал Иван.

Он устроил длиннющую паузу, и, поскольку никто из нас ее не заполнил, вынужден был снова начать говорить.

– Это нормально, – сказал он, – оказаться в параллельном мире?.. Как вы думаете?

– Я все знаю о параллельных мирах, я прочитал о них уйму книг. Ну штуки три точно, голову даю на отсечение… В них – все, как у нас, и в то же время все по другому. Так что трудно разобраться… И неизвестно, – какой из них настоящий… Если между нашим и этим разница только в смене времен года, – то все еще ничего, жить можно. Мы добираемся до Москвы, делаем себе документы и линяем в тот же Лондон… Все по программе… Но в этом еще какая-то война.

Вы заметили, мужиков в поселке раз-два, и обчелся. Одни женщины, старики и дети. На станции на нас смотрели подозрительно… Особенно на тебя, Мишка. Может быть, по ихнему, ты похож на вражеского шпиона… Ну, тип лица, может, у тебя такой… Документов у нас вообще никаких. Без документов, мы – бомжи. Со всем отсюда вытекающим… Михаил, что я сейчас сказал?

– Я сам ничего еще не понимаю, – ответил я.

– Маша, ты? – требовательно спросил Иван.

– Мальчики, у меня странное чувство, хотите расскажу?

– Давай, – с готовностью согласился Иван, – ты накаркала, что ни в какой Лондон мы не попадем… Так что твое странное чувство может представлять для нас непосредственный практический интерес. Я весь внимание.

– Перестань изображать начальника, – строго сказала Маша. – Мы же договорились когда-то… Тебя все время тянет командовать.

– Это все твое чувство?

– Нет… Только вы не смейтесь…

– Ха … – медленно сказал Иван, с самым серьезным выражением лица.

– Не перебивай… Когда ты изображаешь из себя начальника, ты становишься невыносимым. Я уже не хочу ничего тебе говорить.

– Да молчу, молчу… У вас здесь слова нельзя сказать, такие вы все нервные.

Я посмотрел тогда на Машу.

И свое собственное странное чувство пришло ко мне… Неожиданно, не вовремя, совсем не к месту, глупость какая-то: я вспомнил, как она сказала мне, в тот день, когда мы впервые встретились, на Белорусском вокзале:

«Тебе. Сейчас. Куда?..»

– У меня такое чувство, – сказала задумчиво Маша, – что мы едем домой… Как будто мы долго-долго путешествовали, повидали всякие страны, посмотрели на разных людей, на достопримечательности, на чудеса природы, – долго были за какой-то границей. Теперь же начался путь домой, – поэтому все будет хорошо. Потому что это дорога, которая приведет нас к дому… Поэтому я не волнуюсь.

– То есть, тебе все по барабану… А как же параллельные миры? – требовательно спросил Иван.

– Какая разница, – сказала Маша.

– Действительно, блин… На самом деле, – какая разница… – терпеливо согласился Иван. – Но тем более нам нужно предохраняться… Мы едем в Москву, и давайте условимся, – если потеряемся или кто-то отстанет от поезда, то будем встречаться у Главпочтамта. В Москве… Оставим там друг другу письма «до востребования». Потеряешься, добираешься до почтамта, а там тебя ждет письмецо, где кого найти. Очень удобно… Когда война, всегда так делают, – договариваются между собой. На всякий случай. Я точно знаю.

2

Так что мой путь лежал в Москву.

Других вариантов не было…

Начиналось замечательное летнее раннее утро. Оно возникало за далеким пожаром, который, судя по дыму, не только не утихал, но и напротив, – разрастался. Благодаря рассвету я сориентировался в сторонах света, – за базой находился восток.

Поэтому с югом, севером и западом проблем не оказалось. Можно было выбирать любую из оставшихся трех сторон. Куда двигать дальше.

От подсохших галифе и портянок приятно пахло костром, да и сапоги почти высохли, еще чуть-чуть, и можно смело отправляться в путь.

Мимо, недоуменно посматривая на меня, неторопливо прошастал ежик. На его спине покоилось несколько зеленых листьев и большая сосновая шишка. Зачем-то ему все это понадобилось. В хозяйстве.

– Привет, – сказал я ему.

Он не остановился, лишь повел в мою сторону острой мордочкой. Но и не заторопился, – так же размеренно продолжал двигаться куда-то по своим делам.

Где-то далеко, на пределе слуха, возник гудок тепловоза.

В противоположной от военно-морской базы стороне…

В тот самый момент, когда я выбирал часть света, – как ориентир для дальнейшего движения.

Я даже не особенно обрадовался. Нечто подобное должно было случиться, – когда я надевал первый сапог, который от просушки нисколько не скочевряжился, а, как положено по уставу, вошел, словно по маслу. Раз повезло один раз, должно подфартить – и второй.

Или наоборот, – в тот момент не до конца осознал, какое счастье снова подвалило ко мне… А подумал: с одной стороны, – военно-морская база, с другой, – ни моря там, ни океана, ни даже никакой речки. Вообще никакой воды, кроме водопроводной из крана. Тогда почему военно-морская? Вернее, почему в таком месте, где пловцам-диверсантам и поплавать нельзя? Даже в бассейне.

Вот они, – причуды параллельного мира.

Передвигаться по непроходимой тайге, где даже грибников никогда не бывает, – неблагодарное занятие. Но я наткнулся на кабанью тропу, где из следов были одни копыта, и довольно комфортно двинулся по ней, – в нужном направлении.

Железнодорожных звуков больше не возникало, – но мне достаточно было и того намека, единственного.

Отпил из мелкого ручейка, пахнущей настоем лесной почвы, холодной водицы, – этой малости мне хватило. Человек без еды может прожить два месяца. Из них, недели две-три – находясь в активном состоянии. Выходит, время у меня было, а завтракать совершенно не хотелось…

От постоянных удач какая-то наглость прикатила ко мне. Замешанная на отчаянье… Потому что, если неудача одна, но большая, – она с лихвой проглотит всю череду мелких счастливых обстоятельств.

Захочется есть, я, как Рембо, могу стрескать ежика и его сосновую шишку. Поскольку я – царь природы. Попрошу у нее прощения, – и съем.

Не испытав при этом угрызений совести…

В полусумраке, в котором я продолжил свой путь, шумели над головой сосны. Отжившие свое ветки и стволы, валявшиеся на земле, поросли мхом, тропа, по которой не ступала нога человека, вела меня, – и вокруг все замирало при моем приближении. Надо думать, от страха… Только шелест верхушек деревьев, только этот шелест…

Я был, – один.

Никто не любил меня, – никому я не был нужен…

Почему, так мало любви вокруг?

Почему ее нет совсем?..

Но зачем, с какой стати, она мне вдруг понадобилась – эта любовь… Когда, все в мире замечательно устроено, без нее. А я, – часть мира.

Был же Дарвин, – он все объяснил. Желающим – знать. Поскольку ничего такого в природе не существует, никаких слюнявых сентиментальностей, – есть лишь суровая, справедливая борьба за выживание… Я съем ежика, – его не станет. Съем шишку, – не станет и шишки.

А у них тоже, наверное, какие-то свои переживания по этому поводу. И они кого-то там лопают все время, растительное или животное… Говорят, ежики любят мышек. Чем мышки-то провинились перед ними.

Но поделом им, и тем и этим, не будут мельтешить перед глазами…

Такая скука, эта бессмысленная природа… Я – так устал.

Я шел, петляя, но в общем-то держа направление на запад, и даже был уверен, если там на самом деле железная дорога, я должен выйти на нее в течение часа, или около того, – что-то в этом роде. До услышанного мной тепловозного гудка было километра три, не больше. Да и к базе откуда-то подходила железная колея, на которой всю неделю, что я там провел, простояло два товарных вагона.

Откуда-то они там взялись.

Эти вагоны.

Вся страна опутана густой сетью железных дорог, – они не дадут мне пропасть. За месяц поста, что есть в запасе, я обязательно наткнусь на железнодорожный путь. По теории вероятностей… Так что среди этой замогильной тишины я никогда не сгину, и мой, обглоданный волками белый скелет, не зарастет здесь мхом…

Но не хватало чего-то привычного. Привычного и необходимого сейчас. Словно бы меня незаметно обокрали, – и только теперь я заметил пропажу.

Захотелось умереть.

Что-то давно я не умирал…

Что-то давно я не умирал. На самом деле.

Я даже остановился, даже замер на месте – сделав это открытие…

Я. Давно. Не. Умирал.

Меня бросило в пот…

С тех пор, как мы, почти месяц назад, вышли из горы на поверхность, в это роскошное лето, – я не умирал ни разу.

Вот ведь юмор, вот – ржачка. Я выздоровел!..

Но вместо того, чтобы, как следовало бы, прийти в восторг от этого обстоятельства, – я покрылся испариной. Прирос к тропинке, окончательно прервав свое размеренное движение.

Потянулся к пачке «Североморских», и закурил…

Я ведь всегда рождался снова. Там… Всегда. Каждый раз. Непременно. Снова… Каждый раз разглядывая мир чуть другими глазами.

Каждая моя смерть чуть меняла меня. В чем-то.

Я становился чуть другим… Как я не понимал этого раньше.

А понял сейчас.

Когда неизвестная доселе тяжесть – тихой сапой подкралась ко мне…

Мне тогда было все до лампочки, – возродившемуся опять… Все эти бомбоубежища, наркотики, тупые морды мордоворотов, прочая ерунда. Я тогда взирал на все это чуть ли не с любопытством, словно бы меня это мало касалось, а я наблюдал неземные страсти по телевизору, – удобно устроившись у его экрана на мягком диване, с бутылочкой «Клинского» и пакетиком сушеных кальмаров.

Оказалось вдруг, что я так сейчас пуст, – настолько, что мне хотелось лишь одного.

Умереть.

Но я не мог…

Такая тоска… Если бы Маша с Иваном были здесь, – раздирающая грудь звериная тоска бы не прошла… Они бы не помогли.

Я знал…

Это была волна. Приступ. Нашествие…

Еще минут двадцать назад я любовался природой, и переживал радость вновь обретенной свободы. А сейчас… Почему?..

Я – здоров. Как бык. Прочесал от базы до болотца, и даже не запыхался. Мне не нужно еды, я могу на спор согнуть кочергу или отжаться раз пятьдесят, не меньше.

Без малейших признаков усталости.

Все во мне работает, как часы, – если бы не сбежал от подводников, я бы смог проплыть без акваланга под водой метров двести, и стал бы там у них старшиной первой статьи. Или – второй… Всех бы заткнул за пояс. Всю их диверсионную братию…

Я – идеальный самец в половозрелом возрасте. Прекрасное животное, мышцы которого так и шастают под кожей. Так и шастают.

Но зачем? Для чего?..

Когда нет никакого смысла.

Ни в чем.

Я даже не могу умереть… Чтобы отвлечься.

Как раньше.

На черта мне нужна железная дорога. По которой раскатывают тепловозы, таща на привязи убогие зеленые вагончики…

Рядом оказался трухлявый обломок ствола. Я пнул его изо всей силы ногой. Сапог вошел в сгнившее дерево. Пень перестал существовать.

Вот такой я сильный.

Вот такой крутой богатырь.

Половозрелый самец…

Во мне что-то пропало, – что-то потерялось, что обязательно должно было быть. Что-то выпало из меня, пока я мчался от базы, что-то я обронил, – без чего невозможно жить дальше. Кто-то обокрал меня, – стащив мою суть… Если она была…

А вдруг ее не было? Какой-то там сути!..

Я пришел к конечной своей точке… Дальше муть и чернота, – раздирающая душу пустота!.. Больше ничего.

Ничего больше. Даже – спасительницы смерти!.. Только эти ужасные, невыносимые тиски!.. Больше ничего…

Свет начал меркнуть в глазах.

Животный торжествующий рык драл горло, желая вырваться, – огласить воплем окрестности…

Тогда я сорвался с места, – и побежал. Рванул куда-то, как тогда, в шахте, – в какой-то последний свой момент… Какого черта стоять… Когда можно немного размяться. На звериной трапе. Ухая по сырой земле сапогами. Размахивая в такт руками, – чтобы пропотеть по-настоящему. Тело, – должно работать… Чтобы до изнеможения, до наслаждения – от вида несущегося навстречу перепуганного леса…

Посторонитесь волки и ежи. Я иду, – ваш царь…

Я бежал все быстрей и быстрей. Разгонялся и ускорялся. Мчался, перепрыгивал через кочки, пару раз упал, поднимался и снова бежал. Все быстрей и быстрей… Быстрей и быстрей… Быстрей и быстрей.

Пока трудовой пот наконец-то не стал появляться на мне. А дыхание не превратилось в тяжелое и прерывистое.

Мне пришлось потрудиться, чтобы довести себя до такого состояния. Но я добился своего.

Я продолжал мчаться, – все тяжелее и тяжелее переставляя ноги, все больше и больше задыхаясь… Звериное тело мое просило пощады, – оно, несчастное, возжелало отдохнуть.

Захотело перевести дух, бедненькое. Какая жалость, – оно притомилось.

Хрен ему, – а не отдых… Не будет тебе отдыха, – никогда. Дерьмо. Пока ты не сдохнешь…

Но, вместе с изнеможением, внутреннее облегчение подкрадывалось ко мне. Тиски внутри разжимались… И появилась первая мысль: если не могу подохнуть, – так я тебя измордую, скотину… Потому что я, – ненавижу тебя!

Я. Ненавижу. Тебя.

Я желал усугубить это резко приятное чувство, – поэтому не останавливался… Бежал и бежал, бежал и бежал, – плохо понимая, что делаю и куда бегу. Только знал, – нужно бежать дальше. В этом – подлинный кайф. Самый настоящий.

И лишь когда увидел поросшую снизу травой, а вверху блестевшую рельсами железнодорожную насыпь, – только тогда упал.

Потому что силы наконец-то оставили меня…

3

Я, наверное, долго пролежал у подножья насыпи, прижимая щекой к земле сухую веточку и чувствуя, как трава легко щекочет меня. Я был пуст, пуст настолько, что казалось, меня выжали до последней капли, и теперь я – пустая тара, наподобие гнутой жестянки из-под пива.

Потому что ничего не случалось в моей жизни – страшнее той тоски, которая в лесу накатила на меня. Ничего…

Сейчас ее не стало.

Я просто лежал на земле, до меня долетал приятный запах какого-то креозота, которым всегда пропитывают шпалы, чтобы их не сожрали муравьи.

Хотелось есть…

Я бы съел чего-нибудь сейчас. На завтрак в диверсионной столовой давали большой кусок белого хлеба, на котором высился желтоватый квадратик сливочного масла.

Он был только недавно извлечен из холодильника, потому что был твердым и плохо размазывался по хлебу. Нужно немного подождать, пока он не подтает, не приобретет мягкость, – это случается, как раз к тому времени, когда заканчиваешь с пшенной кашей, и пора переходить к чаю.

Вот тогда-то ручкой алюминиевой ложки развозишь масло по белому хлебу, так, чтобы вышел ровный чуть прозрачный желтоватый слой. И хорошо, если хлеб достанется с горбушкой, с пористой такой горбушкой, которую откусываешь вместе с маслом, жуешь, и запиваешь сладким чаем.

Черного хлеба можно было есть сколько угодно. От пуза. Можно захватить с собой из столовой несколько кусков, и жевать его на занятиях, когда, развесив по стенам плакаты с картинками, мичман объясняет устройство акваланга. Можно жевать по кусочку этот черный хлеб, но чтобы препод не замечал, – и слушать те примитивности, которые он вдалбливает в остриженные налысо головы рядового состава. Про вентиля и клапаны.

На обед всегда давали мясо… Или в супе, или в бигусе из квашеной капусты. Никто не любил эту коричневую и на вид несъедобную мешанину, – кроме меня. Я этим бигусом могу питаться до бесконечности.

Особенно сейчас.

Я даже почувствовал непревзойденный аромат этого варева из прошлогодней кислой капусты, – он с легкостью перебил запах накатанного железного пути.

Во рту у меня выступили слюни.

Где-то вдалеке затарахтело. Старым автомобильным мотором, с которого сняли глушитель.

Звук этот возник ниоткуда, и постепенно начал усиливаться.

Я приподнялся и огляделся по сторонам.

В десятке метрах от меня развесистые кусты подходили прямо к железнодорожному полотну. Лучшего места, чтобы спрятаться, придумать было невозможно.

Туда я и перебрался…

Между тем звук мотора становился отчетливей, – пока, наконец, из-за поворота, на освещенный летним утренним солнцем путь, не выскочила мотодрезина, оформленная в виде кузова от грузовика, с небольшой кабинкой для моториста впереди.

Кузов оказался полон народу, и я догадался, – это не военное подразделение прочесывает местность, ко мне приближается что-то сугубо гражданское.

Можно сказать, везение мое продолжалось. Насчет возвращения штатского.

Хотя, нужно было присмотреться.

Несмотря не старания мотора, дрезина катила медленно, делая в час, может быть, километров тридцать, или даже двадцать пять, не больше. Так что оставалось время, чтобы пораскинуть мозгами, – стоит ли сдаваться в плен, на милость ее обитателей.

Впрочем, до последнего момента, даже когда дрезина поравнялась со мной, я никак не мог решить, выходить ей навстречу или подождать следующей.

Поскольку то, что я увидел, произвело несколько странное впечатление.

Народу в кузове я насчитал – шестнадцать человек. Вместе с мотористом, бородатое лицо которого все время маячило в кабинке.

Восемь человек были дети.

Трое – женщины.

Остальные четверо, – мужчины.

И у каждого из них было по ружью. Три двустволки и мелкокалиберная винтовка.

Кого-то они боялись. Но не особенно, – иначе с ними не было бы детей с рюкзаками и школьными ранцами. Но лето – какая школа.

Все равно, – кого-то они опасались.

Разбежавшихся с базы подводников?.. Возможно, конечно. Тогда, значит, весь призыв хлынул в рассыпную при первых взрывах снарядов налетевшего на военно-морскую базу супостата. И выдвигается сейчас мелкими группами к железнодорожной ветке.

Но я же видел перепуганные лица будущих морячков. Никакого желания пускаться во все тяжкие на них прочитать было нельзя, – только растерянность и страх. И единственное желание, – нырнуть куда-нибудь поглубже от нагрянувшего с неба противника.

Но если все-таки диверсанты дали деру, – тогда к гражданским добавили хотя бы парочку служивых с автоматами. На всякий случай.

Следующей дрезины можно ждать долго. Вдобавок, голод раздирал внутренности. Ждать и мучаться от голода, – не самые приятные занятия на свете.

Да и везло мне сегодня.

Так что, как только дрезина прогрохотала мимо своими железками, я вышел из кустов и встал истуканом на рельсах. Повернувшись в их сторону. Если захотят, – заметят…

Заметили.

Мотор затарахтел по-другому, раздался скрежет несмазанных тормозов, и все четыре ствола повернулись в мою сторону.

Двигатель чихнул пару раз и заглох окончательно.

Воцарилась тишина.

Я, на всякий случай, поднял вверх руки.

Неприятно смотреть в черные отверстия ружей, направленных на тебя.

В щелях досок, из которых было сколочено кузово, я видел любопытные детские глаза. Вот ведь подвалило некоторым счастье. До вечера будут делиться впечатлениями.

Между тем, непонятное молчание продолжалось. Только новые, чуть осмелевшие головы появились над бортом, и все так же молча рассматривали меня.

– Вроде человек, – наконец, сказал женский голос.

– Кто его знает, – помолчав немного, не согласился мужской.

И опять все замолчали.

Но теперь меня пристально разглядывало все население дрезины, все шестнадцать ее обитателей.

Рассматривали, и ничего мне не говорили.

– Нужно ему кровь пустить, – услышал я знакомую женщину. – Если потечет, значит – человек.

– Вы бы хоть меня спросили, – не выдержал я. – Я бы вам ответил.

– Говорит… – выдохнули все шестнадцать.

Внезапная гордость, за то, что я умею разговаривать, пришла ко мне. Я даже опустил чуть пониже руки.

– Вроде – военный, – услышал я другой женский голос.

– Тебе лишь бы в форме, дак любой смертяк сгодится, – сказал старик с двустволкой.

Все там в дрезине грохнули со смеха. Даже дети смеялись, хотя вряд ли понимали смысл этой забавной шутки… Но стволы оружия дернулись и стали смотреть чуть в сторону.

– Я – дезертир, – сказал я громко. – Нашу базу ночью разбомбили, вон видите дым, вот я и убежал… Мне в Москву нужно. Я от поезда отстал, меня в армию и призвали.

– Говорит… – опять выдохнули все.

Что-то со мной было не в порядке, раз они так непосредственно восхищались обыкновенным умением членораздельно произносить слова.

– Ну что, что ты с базы, – звонко сказала другая женщина. – С базы, как раз такие, как ты и могут быть.

Я ничего не понял, но в дрезине опять все замолчали.

Я никак не мог сообразить, чего они во мне боялись. Но моей военной формы не боялись, уж это точно.

– Эй! – сказал я. – У тебя мелкашка. Ты пусти мне кровь. Я разрешаю… А то стою перед вами, как дурак. Или поезжайте дальше, раз меня боитесь. Если я такой страшный… Только в кость не попади. Целься в ладонь, если не промажешь.

– Я тебе пальну! – повысила голос одна из женщин. – При детях!.. Вы что, мужики, совсем головами поехали.

– Их ночью крылатыми ракетами шарахнули, – невпопад сказал один из мальчиков. – Над нашим домом две штуки пролетели… Я не спал. Сам видел. Честное слово.

– У вас хлеба какого-нибудь нет? – не выдержал я. – Со вчерашнего дня ничего не ел.

Опять над дрезиной повисла тишина. Наверное, я сказал что-то совсем особенное. Или они там тряслись над каждым куском…

– Есть хочет, – прервал молчание смелый мальчик.

– Эй, – сказал мне один из мужиков, – мы сейчас кинем тебе кусок хлеба. Ты его при нас съешь. Согласен?

– Я и два съем, если вам не жалко, – сказал я.

– Два съест, – пронесся над дрезиной восхищенный шепот.

Воистину, – параллельный мир…

Я съел оба куска. Это оказалось не просто. Когда торопишься и нечем их запить. Когда нет под рукой стаканчика сладкого чая.

Первый – еще ничего. Второй же встал в горле комом. Поскольку кончилась слюна, а чтобы проглотить хлеб, оказывается, нужно его смочить.

– У вас вода есть? – спросил я тех, в дрезине.

– Подойди, – наконец-то разрешили мне.

Я медленно подошел.

Сердобольная женщина, под опасливыми взглядами остальных, осторожно протянула мне жестяную кружку с молоком.

Я такого вкусного молока не пил никогда в жизни. Куда там божественному нектару, – вот это было истинное наслаждение вкусом. Не передать словами.

От хлеба, и от этого непревзойденного молока я даже немного подобрел. И во мне, так же, как в обитателях дрезины, пропала настороженность.

– Говоришь, тебе в Москву? – спросили меня со смехом. – Тогда садись, подбросим до деревни. Так и быть… Дезертир.

Я подтянулся, схватившись за борт, и мигом оказался в дрезине, мотор которой уже зачихал, готовясь взреветь снова. Мне даже освободили место на лавочке, согнав оттуда какого-то мальца.

– Что случилось? – с улыбкой спросил я. – Почему кровь, почему два куска хлеба?