Текст книги "Вольта"

Автор книги: Владимир Околотин

Потом выступил Порро. В краткой речи прозвучали слова «о дорогой родине», «интересах нашей коммуны», «августейшем монархе», «общих усилиях» – и т. п. Зато префект департамента заливался соловьем: «Из древней столицы России увенчанный лаврами победы его императорское величество направил нам декрет. В восхищенья мы приносим благодарность в эти дни триумфа нашего монарха, давшего процветание народу… И оды льются, о высокочтимый господин президент, освещая светом радости и тем украшая столетье, в начале которого избранники народа призваны взяться за исполнение своих великих функций, чтоб всей душой пропеть гимн и прославить им победу покорителя Москвы. Позвольте от вашего имени заверить правительство…».

Ну и тарабарщина! Вольта вздыхал, передавая префекту стенограмму заседания «для увековечения великого момента в истории Комо». А 5 декабря Наполеон обнародовал XXIX Бюллетень ставки, из которого потрясенная Европа узнала ужасную правду про близкие беды. В России трещали морозы, из 31 тысячи неаполитанцев, приведенных сюда Мюратом, погибло 30 тысяч. Окоченевшие трупы красавцев, рожденных под жарким южным солнцем, складывали штабелями. Бонапарт отдал остатки некогда великой армии озлобленному королю Неаполя, а сам бросился в Париж. 18 декабря он уже в Тюильри, там он услышал про бунт Мале двухмесячной давности. Генерал поторопился объявить, что Наполеон мертв, и сам был расстрелян на месте.

Впрочем, мало кто предчувствовал конец Бонапарта; досадная промашка, ничего более. В последний день года Вольта подал заявление на имя «его величества» с просьбой определить сына в училище пажей. Нет, заявил министр Капрара, желающих слишком много, придется устраивать собеседование. Вольте указали на его место: ты, мол, урвал и без того немало, дай другим попользоваться благами жизни – вот что просвечивало сквозь изысканные формулировки отказа. Верно сказал Ксенофан: «Следует или как можно реже встречаться с тиранами, или как можно больше угождать им». А Вольта застрял на полдороге.

В ожидании краха.

Еще год и театр военных действий загрохочет рядом, сместившись из восточных далей на тысячу миль к западу. В январе 13-го года русские овладели Кенигсбергом и тремя потоками хлынули за французами. В центре главную армию вел Кутузов, через 500 верст после Вильно он разгромил у Калиша отступавшего врага и через Гайнау двинулся к Лейпцигу. Русские военачальники Милорадович и Витценроде шли по краям как пристяжные с коренником.

Жизнь замерла, но выходили книги – «Энциклопедия» Крунитца в 121 том дошла до буквы Р, еще Вольта получил 8-томную физику Фишера, с трудом осилил два тома «Учения о свете» Гёте, изучил труд Хейндрика о фосфоресценции меди. Вот бы еще почитать Кювье хорошего издания, франков на 70, пригодятся подшивки «Монитора» и журнал «Эмпайр», достать бы Копта. И сам Вольта страстно захотел написать книгу по истории естествознания.

В феврале Пруссия с запозданием (но безошибочно) примкнула к русско-английско-австрийской коалиции, а Вольта надумал купить дом в Милане, квартал Меравильо, № 1477. Место чудесное, но продавец Варри брал дороговато («Тогда продам Майоцци за 37 тыс., сам купил за 30, да еще сколько потом истратил!»).

10 апреля в Париже умер Лагранж, а 19-го в тот же «месяц смерти» в Бунцлау сам Кутузов. А ведь я с ним ровесник – пугался Вольта, читая газеты. На месяц действия враждебных армий прекратились, а Вольта успел переоформить договор с Джовьо о недвижимости в Ольгьяте. Живший там каноник Кайми завещал дом Вольтам, но там оставалась вдова, Катерина Чичери, после смерти которой душеприказчик Джовьо подвел итоги ее мирских дел.

Вольту опять выбрали, на этот раз в Академию Неаполя.

В августе погиб легендарный Моро: после 18 брюмера он бежал в Америку, услышав о затруднениях Бонапарта, вернулся добивать его, самозванца, могильщика Французской республики, но – вот незадача – сразу погиб в бою под Дрезденом, хотя в целом французы проиграли сражение. Итальянские части вице-короля Евгения разгромлены при Адидже. Мельци получил от него жалобное письмо: «Я отдаю приказ генералу Пипо отойти к моей резиденции в Монце, там прикрепить орден Железной Короны к королевскому стягу и тайно в сопровождении двух священников укрыть знамя в соборе того же города».

Все эти детские поступки были бы смешны, когда бы не было так грустно: герцог Лоди, он же граф Мельци, и президент сената граф Венери извещали, что по распоряжению вице-короля из штаб-квартиры в Вероне всех сенаторов, домам которых угрожает захват врагом, надлежит эвакуировать в Турин. Вот до чего дошло! Впрочем, после октябрьского поражения под Лейпцигом дорога на Париж открыта. Неужели Наполеону конец?

Сенатские битвы за родину.

Как не верить приметам? Вечером 16 декабря 1804 года в Париже был запущен шарльер. Он нес огромную модель короны, оклеенной зеркальцами, стеклярусом, с надписью: «XXV фримера XIII г. республики император Наполеон I коронован его святейшеством папой Пием VII!» Утром другого дня водородный баллон долетел дo Рима и рухнул на кладбище. Корона вдребезги. Так и будет, пророчили зеваки, подбирая мишуру и осколки. Так и стало.

В январе 14-го года вице-секретарь Института Карлини собрал заседание на тему о реформе устава. Вольта помчался в Милан, чтоб не опоздать с реорганизацией не то что учреждения, а самой Италии.

31 марта на белом коне в Париж въехал Александр I, через два дня Талейран собрал сенат Франции, а 4 апреля генералы Бонапарта потребовали его отречения в пользу сына при регентстве Марии-Луизы. Нет, упорствовал Наполеон, пойдем в Альпы, начнем все сначала! Маршалы прятали глаза. 6-го император отрекся. Он бродил по Фонтенбло, не выпуская из рук пробирку с цианистым калием. Победители демонстрировали великодушие: 28 апреля Бонапарту оставили титул и дали остров Эльбу без права покидать новую крошечную империю.

Тем временем вице-король Италии тоже переживал бурные дни. Войска французов и итальянцев все еще стояли под Изонцо в Иллирии, потом сместились к Адидже, а 4 февраля уже под Минко. Через три дня в Гойто они даже выиграли стычку, а 28 марта вице-королева перебралась из Милана в штаб-квартиру генерала Богарнэ в Мантую, где 13 апреля благополучно разрешилась девочкой. Благородные победители заключили временное перемирие в замке Ширино-Риччино близ Мантуи, через три дня бои было разгорелись, но вновь затухли, ибо французы рвались домой, а итальянцам надоело воевать из-под палки.

Зато военные действия переместились в сенат, там 28 апреля Вольта сделал первый залп: вместе с другими восемью сенаторами он вручил генерал-лейтенанту Соммариве протест по поводу нарушения конституционных правил на заседаниях 17 и 20 апреля. Ясное дело: Вольта пытался отмыться от компрометирующих (и таких нужных!) благодеяний рухнувшего исполина, но и ставка была колоссальной. Италии выпал шанс получить самостоятельность, народ задержал дыхание, этим моментом никак нельзя было пренебречь.

Еще с января в сенате шла скрытая, но яростная борьба, сражались три партии: проавстрийская, чисто итальянская, желавшая сохранить королевство, но без Богарнэ, и профранцузская (с Богарнэ и графом Мольци в качестве премьер-министра и канцлера – хранителя печати). Вольта колебался, но первого исхода не хотел.

Тем временем первые две партии выбросили лозунги: разделаться с вице-королем, министрами и сенатом; поднять народ на восстание; с помощью австрийцев и выборных советов поставить над страной Боллегарда. Однако такая крамола не прошла: 17 апреля благодаря большинству голосов третьей партии сенат запросил срочного появления послов от Франца I, чтоб те официально подтвердили независимость обновленного королевства с Богарнэ во главе. «Кровавое заседание» вел экс-президент сената Венери, а страждущий власти Мельци дома бился с разыгравшейся подагрой.

Чтоб остудить страсти, вторая партия надумала послать в Мантую канцлера Гучьярди и сенатора Кастильоне – пусть требуют ухода Евгения Богарнэ, а тот пусть поддержит тезис о нужности независимости своей бывшей державы, но тут 19 апреля в «Итальянском журнале» за подписью вице-короля появилось сообщение о перемирии в связи с радостью в Шарино-Риччино. Взбешенные депутаты отменили свое решение от 17 апреля, а подеста Милана Дурини призвал первые две партии сплотиться в борьбе с вице-королем.

20 апреля восстал Милан, спровоцированный появлением в Лугано анонимного сообщения, якобы полученного из Парижа, но фактически сочиненного сенатором Форми, что народ обманут, убийцы еще на воле, населению пора проснуться для битв за свободу. Сенат тут же разбежался, сложив с себя обязанности и ответственность, но успел провозгласить срочный сбор выборщиков, послав делегации во все концы государства.

И вот 28-го числа теперь уже экс-президент Венери и экс-канцлер Ручьярди представили Соммариво новый устав сената и новый состав президентской коллегии, куда вошли три ломбардца: Сербеллони из Милана, Кавриани из Бергамо и комовец Вольта! Почему Вольта предпочитал французов австрийцам? Потому, наверное, что метрополия ему казалась прогрессивнее провинции – иначе он не представлял себе соотношение культур двух соседних держав.

Соммарива бросился в Милан, скорбя о глупости сенаторов. Того же 28 апреля в город вошел авангард австрийских войск, что особенно возмутило мнящих себя вершителями судеб законодателей. Восемь сенаторов во главе с Вольтой заявили протест по поводу игнорирования мнения высшего выборного органа! Идеалист Вольта верил в принципы, не замечая откровенной возни своих коллег в грызне за более жирный кусок. Какая там выборность, какие там интересы итальянского народа? Сострадание ютится в нищете, а во дворце кончились битвы за демократию, и пирог, как всегда, съел самый сильный.

Впрочем, Вольте уже было некогда, он отдался своему горю. Пока он витийствовал среди сенаторов, надеясь на беспринципных захребетников, кутавшихся в красивые словесные одеяла, у него умер… О горе! Умер Фламинго…

Опять смерть!

14 марта Вольту подстерегла беда. «Не знаю, что мешает тебе приехать в Милан в этом году, – взывал он к свояку Алессандро Рейне, – после масленицы ты еще не был. Пришел пост, а за ним горе, можешь представить, как я сражен, потерял сына Фламинго, сердце щемит, так мало выпало ему радостных дней. Умоляю, приезжай, побудь немного с нами, детей надо утешить, они в меланхолии, все их забросили, поговори с ними о чем-нибудь приятном, расскажи что-нибудь, пошути на прогулке. Кончаю, не могу больше писать, не могу ничего делать, надо полежать часок. Привет твоим домашним и всем знакомым. Твой дядя».

Линусьо еще не знал, что старик оплакивает сына, и бодрым тоном звал учителя приехать во Фриули взглянуть на свой опытный сельскохозяйственный участок, а заодно на копию письма к Пикте в Женеву. «У меня горе, – отвечал Вольта, – почти: два месяца как потерял второго сына. Так прилежен, так образован, внушал надежды. Он готовился к карьере теолога и уже не носил мирских одежд. Какой-то нарыв на голове, очень мучился, ослаб, потом нагноение, ревматическая лихорадка, очень скоро мозговой удар. Потом впал в летаргию, в три дня три сильных, но очень коротких лихорадки, затем агония и смерть. Такая потеря, как я еще жив! Я неутешен, мать измучена, а на агрономический участок Фриули я как-нибудь позже приеду. Копию письма к Пикте получил».

Даже в несчастье аналитический мозг ученого фиксировал события четко.

3 мая в Париж вернулся из Кобленца гриф Прованский, теперь Людовик XVIII Бурбон, подагрик, а с ним дочь, герцогиня Ангулемская, по прозвищу «ангел доброты», и еще брат, граф д'Артуа, крикливый грубиян. Забегали старички роялисты, призывая учредить орден белых лилий. У Хлодвига, великого объединителя франков, на стягах вышивались три золотые лягушки, с 496 года лягушек сменили лилии, а с 1147 года золотой цвет уступил белому. Бонапарт все испортил своими золотыми пчелами на зеленом лугу, но теперь-то лилии навечно! Знали б отсутствовавшие 22 года Бурбоны, что только на 15 лет…

В расстроенном мозгу Вольты события налезали друг на друга: Ломбардию слили с Венецией, умер злой памяти Гильотен, скомпрометировавший науку созданием машины смерти – гильотины, в августе не стало Румфорда, у Бонапарта отняли сына, короля Римского, и под именем герцога Рейхштадтского крошку увезли к деду Францу I в Австрию, 29 мая в Мальмезоне пятидесяти одного года умерла Жозефина Богарнэ, а Вольта горевал теперь не только о сыне – скончался старый друг Джовьо.

Плохие новости не заставили себя ждать. В мае «обрадовал» Молин из Ровиго: «Говорил о Вас с папой Пием VII. Возникли трудности с пенсией, фонд в долгах, у нас сейчас в Ломбардо-Венеции правит король Энрико XV, а не Наполеон, оттого Ваша пенсия ликвидирована. Будете в Риме, вручим Вам платежную сводку. Жаль Вашего сына, передайте наши утешения синьоре». Не графу, не сенатору, просто Вольте.

Через месяц Линусьо предупредил: болтают, что графские титулы «самозванца» вот-вот ухнут в небытие, но у Вольты были другие сведения: «Конфильяччи и сын Бруньятелли ловко разузнали, что в Берлине и Геттингене думают иначе». Подеста Милана граф Дурини делал вид, что все в порядке, и приглашал принять участие в празднике наступления мира в честь Парижского договора от 30 мая. Соберемся в базилике во славу господа и счастливого возвращения Людовика XVIII во Францию и Франца I в нашу провинцию. Теперь весь миланский дом Сеномино в Брера, где жил Вольта, страстно строил домыслы, вчитываясь в ласковое послание: сохранят титулы, не иначе. Вольта взбодрился и отстоял-таки папскую пенсию.

Захотелось подумать о науке. Приезжим показывали изящный громоотвод над башенкой госпиталя, сделанный по эскизам Гаттони. «23 июля, – рассказывал Мошетти внимающему Конфильяччи, – в 4.10 ударила молния за 300 футов от мачты, и та притянула огненную стрелу на себя. Покупать громоотвод желающим надо только в Комо, на родине Плиния».

В августе Антинори предложил издать труды Вольты. «Надо бы включить туда свежую публикацию Конфильяччи моей старой работы «Об идентичности электрического и гальванического флюидов», – заволновался профессор. В конце года ожил Павийский университет: сначала министр Ломбардии граф Беллегард назначил Вольту деканом философского факультета «с целью совершенствования учебного процесса.» (14 ноября 1814 г.), потом министр народного образования граф Скополи прислал декану четырех претендентов в аспиранты кафедры элементарной математики: учителя лицея Горини, репетитора Лампуньяни, профессоров Бордони из военного училища и Форни из агрономической школы. Я предпочитаю первого, ответил Вольта через неделю. Понятное дело, он с умилением вспоминал запахи своей комовской школы, да и сыновьям вот-вот пора поступать в лицей.

Вы слышали, спрашивали Вольту знакомые, что в Болонье только что открыли памятник? На нем надпись: «Алоизию Гальвани, врачу-хирургу, доктору анатомии и акушерства, обогатившему физику замечательным открытием, названным его именем, необычайно усердно создавшему великолепное учение, – от товарищей и друзей этого всемирно известного мужа».

Да, Вольта слышал, но никак публично не комментировал.

В 70 лет.

Думая о прожитом и боясь заглядывать вперед, Вольта горевал по сыну, писал анекдотические заметки про абсурд политических и церковных догм (их опубликуют через 10 лет), вспоминал былое.

В Берлине из университета как раз уволили Вильгельма Гумбольдта, этот университет основавшего. Вильгельм относился к жизни критично, не то что симпатичный подвижный младший брат Александр, о новой книге которого с жаром писал Линусьо. Вольта присоединился, особенно интересны описания поездок в Персию и другие уголки Азии, в Африку и Центральную Америку.

Он даже приезжал к Вольте в гости, услышав про Гальвани в 92-м году, смотрел опыты, восторгался, однако стал на сторону болонца. Но как можно стать гальванистом, разве не явную ерунду пишет сам Гальвани в последнем письме к Спалланцани? «Животное электричество не представляет собой в точности обычного электричества, какое есть во всех предметах, но оно изменено и соединено с принципами жизни, благодаря чему имеет совершенно новые свойства, только ему присущие».

А сам Вольта подытоживал свою жизнь. Он добился успеха, кое-что сделал в науке в прошлом веке, а в новом столетии пожинал лавры. Бонапарт возвел его на высокие ступени почестей, понемногу пришло пусть скромное, но богатство, однако уже нет в живых любимых братьев и потерян семнадцатилетний сын. Свирепствовала какая-то фамильная болезнь с фурункулами и воспалениями!

1 марта 1815 года, словно поздравляя Вольту с 70-летием, Наполеон бежал с Эльбы.

Окружающие восклицали и ахали, Вольта безмолвствовал – умудренный старец никак не реагировал на события, он ждал. Антинори сообщал из Флоренции, что уже переведена вторая диссертация. Рейна копался в архивах, в мае Вольта смог представить в миланскую геральдическую комиссию бумаги про предков декурионов и патрициев, а по жене и матери – еще и графов.

Италия вновь реорганизовалась. Восстановилось Сардинское королевство с Савойей, Ниццей, Турином и бывшей республикой Генуей. Ломбардия с Венецией снова отошли к Австрии императора Франца I, родного брата казненной Марии-Антуанетты. Парму вручили его дочке Марии-Луизе, бывшей жене Наполеона, Модону взял себе эрцгерцог Франц, Тоскану – эрцгерцог Фердинанд, Неаполь вернули Бурбонам. Габсбурги и Бурбоны торжествовали.

Наполеона будто и не было. По школьной «Истории» патера Лорике после смерти Людовика XVI в 1793 году будто бы правил Людовик XVIII, а Бонапарт был его генералом. Что касается Людовика XVII, то он умер мальчиком в 1795 году, и это было правдой, кое-что историкам не удавалось фальсифицировать.

А пока бумаги Вольты тщательно проверялись: родословная, декреты на пенсию и орден Железной Короны. Наконец в сентябре фонд Адрии возобновил переводы, а в октябре геральдическая комиссия (там друзья по сенату – Борромео и Сомаглия) доложила правительству, что у профессора «все чисто». Радовал Антинори: он готовил труды «по типу Галилея и Ньютона», а умиротворенный Вольта рассказывал издателю, «какая стоит нечастая хорошая осень». Может быть, войны удобряют природу?

В июле Вольта передал Конфильяччи и Аморетти новое изобретение: шелкопрядильную машину с паровым приводом. Бак на 50 ведер, 2 больших и 20 маленьких труб, манометр и два термометра, за полчаса вода доводилась до кипения, профессор не преминул дать табличку «время – температура». Машина работала, подесте Порро на индустриальной выставке вручили серебряную медаль за рожденную в его городе новинку.

Доверие к Вольте восстановилось – в Вене столько связей. Его даже привлекли сотрудничать в журнале «Законы и уставы», изданию которого немало способствовал наместник Беллегард, стремившийся доводить до сведения публики решения австрийских властей. Министр Скополи тоже не забывал профессора, поручая ему наблюдать за подготовкой архитекторов, инженеров и землемеров. Из Турина пожелал вернуться Ломбардини. «Я о нем совсем забыл, – смеялся Вольта, – но визу дам, зла не держу, пусть вернется».

В конце года газеты много писали про образование Священного союза России, Австрии, Пруссии, призванного крепить христианский мир (выпад против Турции) и дружно противостоять общим врагам (предупреждение новым Бонапартам). Второй Парижский съезд наказал Францию на две трети миллиарда лир контрибуции с возвратом реквизированного, но Вольту уже занимали семейные дела, Луиджи и Занино перебрались из Милана в отцов университет.

Часто писал Линусьо, умер Ландриани, новый, 1816 год начался днем скорби по погибшим во Франции, граф Парадизи представлял («синьор граф, мой уважаемый ладроне») некоего изобретателя Скарамеллу, атташе прусского представительства граф Хенкель привез кое-какие бумаги Риттера, вспомнив просьбу умершего «передать мосье Вольте самый теплый привет и восхищение». В дополнение к приветам от усопшего пришли недостающие тома «Энциклопедии» Крутитца. «Из-за боевых действий я не получал их два года, – жаловался Вольта, – и когда ж это кончится?»

Умерли Валли, Делюк, Мельци, Гитон до Морво. «Какой же я старый!» – думал Вольта. Жизнь возвращалась на круги своя. У Антинори вовсю печатались труды, с типографом Пьятти им удалось издать роскошный пятитомник: на титульном листе посвящение великому герцогу Тосканскому Фердинанду III, на обложке первого тома портрет Вольты кисти Рафаэля Моргены. В семдесят один год, при жизни, Вольта стал вровень с классиками!

В сентябре возобновились заседания Института, через месяц отмечали именины императора. Франц I понимал, что его распухшая империя нежизнеспособна, но «меня и Меттерниха она еще выдержит». Он боялся крамолы, даже паровозов («Как бы железные дороги не нанесли революцию»). От возможных революций несло серным жупелом, обыватели потели от страха, видя экстравагантного Байрона, бродящего по миланским улицам проездом из Женевы куда-то. «Конечно, все ваши горничные беременны от меня», – язвил архиопасный революционер-британец. Как же, огрызались мещане, читали вашу постельную поэмку «Беппо», а еще лорд! Как только не стыдно!

Начался 17-й год. Граф Соро, губернатор и высший канцлер Ломбардии, официально известил из Вены, что Вольта с 1796 года – да, да, именно так! – считается графом, что подтверждается документами. Удивительно, конечно, но что ж, тем лучше. А в феврале Пистолези из Ливорно сообщил про избрание Вольты в члены-корреспонденты Академии «Лавронико». Славный подарок к 72-му дню рождения!

Где же бог?

Бонапарт исчез и из тайников мгновенно выскочили и зажужжали попы. Рим вернули папе, а он вернул иезуитов. Городок Комо всегда считался их ломбардской родиной, а теперь и в Неаполе заработали церковный суд и цензура, в Сардинии отменили аморальные гражданские браки. Вольта жалел, что с уничтожением Кодекса Наполеона внебрачные дети лишались всяких прав, признания, опеки, даже поиски запрещались. Бедный Джованнино!

Когда-то Лепелетье предлагал принудительно учить в интернатах поголовно всех детей с 7 до 12, чтоб уравнять шансы. Этим и занялся знаменитый Песталоцци, названный Бонапартом почетным гражданином Франции. Швейцарский педагог вводил в приютах для бедных не только духовное, но и трудовое воспитание. Он славил технику, облегчающую труд, он гордился придуманным им предметным обучением; вырастали не рабы-ремесленники, как болтали обанкротившиеся остроумцы и злоречивые насмешники, но вполне оптимистичные люди, бодро смотрящие вперед и полезные своим трудом.

Вольта настойчиво искал духовной опоры. «Нет, я не могу сомневаться в моей убежденности и устойчивости к той религии, которую исповедую, – пытался он укрепить свою веру в трех «лекциях» от января 1815 года, – которая есть католическая, апостолическия, романская, в которой я рожден и воспитан, которая распределена снаружи и внутри меня. Иногда я пренебрегал трудной защитой католического христианства, сам я виновен во многих грехах, но благодаря особой милости божьей я не думаю, что я слишком неверующий, так как, бесспорно, никогда ни в чем не покидал веры. Главный мой грех скрыт в беспорядочности, мое число и место есть подозрение в неверии, но заявляю открыто любому человеку и при любом случае: готов преклонить колени и готов любой ценой славить господа с несогбенной верой…».

Как скучно это покаяние! Уж не писал ли профессор своей объяснительно-оправдательной лекции по принуждению, ибо крепнувший дух веры находил разные меры обуздания гордыни смертных, вплоть до письменных исповедей? Вот и юношество надо было излечивать от «кризиса духа», чтоб вернуть в лоно церкви. Этой хворью заражались многие (Агостиньо, Паскаль, Манцони, Фосколо, Пеллико), но пастыри клеили «елейные пластыри» умело и настойчиво.

В 1816 году Вольта получил давно обещанный подарок от Пеллико. Молодой, горячий, талантливый идеалист годом раньше написал и поставил патриотическую трагедию «Франческа да Римини», и тысячи карбонариев восторженно славили неминуемое грядущее объединение порабощенной, но великой Италии.

Теперь бывший Вольтов студент сочинил поэму в честь Учителя! В 46 трехстишиях, построенных в форме разговора Пеллико – Вольта, поэт начертал образ профессора, образ несколько туманный, но привлекательный. Вот несколько фрагментов из нее:

 
Европа и мир тебя славят, о Вольта!
Могучим искусством познал ты Природу,
Безгрешна твоя о Вселенной забота.
Нам сверху кричали: вот Бог! Он от века!
Склонитесь в почтеньи! Он знает и видит!
Но горе бурлило вокруг человека.
Напыжившись, гордо лжецы изрекают,
Нахально берутся учить простодушных,
Но только чему? Они сами не знают!
Незнанье нас мучит – и мы упрощаем.
Нам видится хаос – но глаз примитивен.
Увидеть реальность? Но как? Мы не знаем.
Так делайте то, что вам жизнь позволяет.
Что людям на пользу, то, стал-быть, священно.
Пусть каждый стремится, пусть каждый дерзает.
 

Вольта выслушал декламацию, растрогался, обмял Сильвио, но после исполнения ритуала «дарящий-благодарящий» призадумался. Юноша уловил многое: нужду в революционной теории, ограниченность естественнонаучного подхода к жизни, даже какое-то старческое смирение. Впрочем, оно передалось Пеллико, чтобы спасти ему жизнь. Да и можно ли осуждать профессора за противопоставление злу труда, но не бунта? Ведь ему за 70, он видел так много горя, лопнуло столько благих надежд и светлых мечтаний.

А Пеллико покинул Порро и стал редактировать не то чтобы прогрессивный, а скорее просветительский журнал «Примиритель», выходящий в Милане. Редактор писал о Шекспире и Гёте, сеял Шиллеровы идеи о свободе и справедливости, мечтал о единой Италии. Власти позволяли гореть этому печатному огоньку, на его свет бабочками слетались горячие головы, а в начало «военной революции» 1820 года все они были арестованы и преданы суду.

Пеллико приговорили к смертной казни, потом заменили расстрел 15-летним заключением. Благодаря христианскому смирению поэт не досидел срока – в 1830 году вышел из мрачных казематов Шпильберга, издал тюремный дневник «Мои темницы», с интересом встреченный жертвами и палачами во всех европейских странах, а затем сочинил духовный трактат «Об обязанностях человека», который вызвал много нареканий людей, прогрессивно мыслящих, в том числе и Белинского. Старый друг писателя-карбонария Лемонье издал произведения Вольтова студента. Их немало набралось к концу жизни – одних трагедий больше дюжины. Но всего этого Вольта уже не узнает, он уйдет из жизни, когда Пеллико еще будет гнить в тюремной камере.

Другой поэт, Фосколо, переживет Вольту на месяц-другой. Фосколо не повезло: жизнь наградила его способностями, но за страстность он заплатил дорого, наездник был слабее скакуна, тот задавал темп, всаднику лишь бы не свалиться. Увы, он рухнул и погиб.

Работая под крылышком Вольты в университете, он успел написать пару красивых поэм, навеянных грезами Джовьо о совершенство античного мира. Но вернулись австрийцы, против которых он сражался в рядах французов, и бунтарь бежал в Швейцарию. Священный союз и там имел своих агентов, пришлось перебираться в Англию.

Поэт поддался скепсису, говорил о гибели Италии: «Мы все рабы, раздавленные германцами». Еще в 1798 году в одной из поэм Фосколо изобразил разочарование некоего Ортиса, который застрелился из-за невозможности объединения Италии и ухода изменившей возлюбленной. Идея фикс поработила поэта, он слишком вжился в придуманный им образ. Вот и Байрон, их даже путали, настолько ловко Фосколо имитировал образ своего любимца, Байрона не стало, а Фосколо еще целых тринадцать лет носил маску погибшего. Разочарование Чайльд Гарольда еще витало над впечатлительными душами, тяжел был груз хандры.

И когда пробил час кончины Вольты, Фосколо впал в тоску: без Учителя делать нечего, жизнь не удалась. И родились строки: «Возжег я благовонный фимиам над гордой урной физика-поэта, умчит нас вместе в смерти океан холодная задумчивая Лета».