Текст книги "Вольта"

Автор книги: Владимир Околотин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Потом Джовьо упомянул о письме к аббату Нолле; о диссертации на имя падре Беккариа; об упрощенном аппарате, в котором «вращающиеся диски размером с монету выполнялись из стекла, смолы или шелка. Для прочности диски, да и весь аппарат, запекались в масле, а до того никто из физиков подобного аппарата сделать не мог, как писал падре Америно в декабре того же года к Спалланцани, которому и была посвящена данная работа». «Из аппарата извлекался замечательный флюид, и для этого феномена нашлась уловка, – продолжал Джовьо, – по которой дело сводилось к выжимке флюида из нор, где тот якобы собирался. Но Вольта доказал, что этого быть не может, потому что частички флюида расталкиваются. Годом позже появился электрофор: плоская жестянка и медный диск с сургучной лепешкой в центре. Этот маленький инструмент весь пропитан флюидом, как самая настоящая электрическая машина, и потому электрофором можно добывать флюид снова и снова. Объяснить его работу непросто, поэтому в Милане (1775) появилась статья с ясным описанием процесса.

Вольта разделил надвое всю натуральную историю, так много он добыл новых знаний. В теснейшей связи с ними оказались все другие открытия, системы, ошибки и философские заблуждения космогонии, так что приложение к ним новых знаний оказалось весьма красноречивым». Конечно, претензии авторов велики, но разве не приходится замахиваться на великое, чтоб достигнуть хотя бы большого?

А потом пришли занятия с северными сияниями, обычными для скудных северных окраин, но тут вдруг воссиявших в наших широтах. Потом он предложил применять горючий газ в домашней лампе взамен масляного светильника много большей емкости. Уж несколько лет Вольта служит профессором в университете Павии, он посетил многих ученых Италии, Швейцарии, Франции, Англии. Наш кавалер написал изрядное количество писем-статей, а в нелегком труде его вдохновляла любовь каноника Гаттони. Для опытов Вольта настроил немало машин, и все они теперь собраны и кабинете натуральной истории, ныне открытом в пашем городе Комо. А еще Вольта неумело пытался выделывать чучела птиц».

Впечатление такое, что с последней фразой друзья закатились хохотом.

1784 г. Пруссия.

Летело счастливое для Вольты десятилетие правления Иосифа II, который, поддавшись духу просвещения, освобождал крестьян подвластной ему Чехии, помогал выкупать феодальные повинности горцам еще принадлежащего ему Тироля, твердой рукой насаждал централизованное по единому образцу управление своей «лоскутной» Восточной Маркой, жители которой говорили на десятках языков, не считал главного, немецкого. Либеральный дух и реформы обходились монарху недешево, ибо дворянство саботировало невыгодные для себя реформы, духовенство упиралось, а турки и пруссаки, не говоря уж о французах, раз за разом побеждали австрийские части с деморализованным офицерством во главе.

Хотя покоренная Ломбардия входила в сословную монархию, но Вольта все же не мог пожаловаться на венских администраторов, опекавших его и уважавших способности ученого.

По делам службы профессор постоянно держал связь с миланским министром и венским двором, но одновременно не забывал о научном общении с немецкоязычными соседями. В январе 1784 года в Милане и Павии побывал сам император: огромная свита, торжественные обеды, толпы любопытных, иллюминации и овации театральных партеров и ярусов. Ректор университета показывал почетным гостям библиотеку, кабинет физики, зал анатомии. Дети профессоров пели гимны, министр Вилзек вручал медали лучшим преподавателям Тамбурини, Зола, Натали и Спалланцани (Вольта был не против попасть в эту компанию, но он не мог платить за это самым драгоценным – временем, которого ему более всего недоставало в этой быстро летящей жизни). По выходе визитеры одаривали деньгами слуг, санитаров больниц, уличных певцов и подвернувшихся под щедрую руку прохожих. А Вольта имел «честь» сопровождать генерала Кинского при поездке в Комо, устроенной по аналогичной программе уменьшенного масштаба.

Теперь Вольте следовало закрепиться на завоеванных высотах официального признания, а для того планировалась очередная поездка. Не куда-то там в смутные края на западе, олицетворявшие вольнодумство, разгульную жизнь и обслуживающую их промышленность, а в страны северо-востока, где расцветали порядок, закон, логичность и дисциплина. В июне, проездом через Мантую, граф Вилзек успел информировать: эрцгерцог разрешил Вольте и Скарпи съездить в Вену и Германию на 150 цехинов. Скарпи взмолился о дотации, ибо на двоих мало, Вольта уже много где был, а хотелось еще попасть в Саксонию и Берлин. Механизм оформления поездок исправно заскрежетал: канцлер Каупитц спустил приказ барону Спергесу, готовились сопроводительные и рекомендательные письма в Вену, Берлин, Дрезден. И бюрократический плод созрел к сроку.

Вольта еще успел 10 июля предупредить брата, чтобы тот смотрел за Джованнино, поскольку сам он едет теперь уже в сторону Адриатики. Как раз из Венеции в Краков пролегала изумительная трасса, по которой вот уж 230 лет регулярно мчались туда-сюда почтовые кареты.

Но до Венеции Вольта не доехал. Его соблазнила Верона, где хотел экспромтом застать Лорну, ставшего кавалером, вице-генералом и директором военной коллегии. Но не застал. Лотом перекладными взял на север, через Тренто и Больцано, миновал Лиенц и Клагенфурт. Отовсюду письма домой: в Инсбруке познакомился с эрцгерцогиней Елизаветой, представлен императору на его вилле в Аугартене, побывал на Пратере, виделся с первым хирургом империи Брамбиллой – и все это утоплено в описаниях городов, дорог, музеев, гостиниц, библиотек и госпиталей.

В Вене Вольта побывал в школе хирургов («ее называют школой гениев»). Хороших приборов здесь не оказалось, физиков тоже. Смотрелись только книги, выуженные Скарпой из бумажного половодья: «Броматология, сиречь наука об еде и питье» и «Токсикология, о пищевых отравлениях». Медики всем нужны!

Потом в Словакию; до сих пор в Банска-Штявнице, центре горнорудной промышленности края, хранят память о посещении Вольтой Горного института. Был в Праге и других чешских городах, а оттуда зигзагами на север: Дрезден – Лейпциг – Галле – Потсдам. Вольта гордился, что мог спать мало, как флорентийский патриций по имени Галилей, но дороги были так длинны, что, несмотря на качку и сотрясения экипажа, удалось хроническое недосыпание прокрутить в хроническое же пересыпание.

В Пруссии, как и в Австрии, прижилась «эпоха просвещенного абсолютизма». После Фридриха Вильгельма I, энергичного туповатого юнкера, власть перешла к Фридриху II, которого льстивые придворные рисовали с саблей в одном руке и книгой в другой. Создав вымуштрованную до автоматизма армию (что не помешало ей не раз быть битой русскими войсками), Фридрих присоединил к Пруссии немало новых владений, за что и заслужил у своих почитателей прозвище «Великого». Открытие академий в Геттингене, Эрфурте, Мюнхене, Лейпциге принесло ему славу покровителя наук. Впрочем, с учеными Фридрих обходился почти как его капралы с рекрутами: не считаясь с заслугами, король иных приближал, иных по произволу изгонял: ярчайший тому пример – его взаимоотношения с Вольтером.

В заочную копилку чужих талантов Берлинской академии попал и Вольта, но не сразу. Сначала Джовьо, пользуясь знакомством с Фридрихом, переслал королю его труды. В октябре 1784 года Фридрих в любезном послании выразил «благодарность за присланные публикации по физике, их выбор заслуживает одобрения, однако необходимость моего присутствия на маневрах препятствует встрече с Вами». Через две недели король прислал Вольте новое послание: «Известны Ваши труды по физике, таланты и глубокие знания, и я непременно при первой же возможности введу Вас в мою академию. Сейчас там так много иностранных членов, что расширить список нет возможности». Обещание Фридрих сдержал ровно через два года: теперь в Берлине было по академику из четырех стран Европы: Вольта из Италии, Бонне из Швейцарии, Кондорсе из Франции и Магеллан из Англии. Фридрих во всем обожал симметрию!

В Прусской академии тогда числились профессора из Галле, Лейпцига, России (другой страны, но как бы немецкой провинции – так, во всяком случае, хотелось думать Фридриху и его приближенным). Теперь рядом со специалистом по минералам Ферберком из Курляндии и модным философом Кантом из Кенигсберга появился электрик Вольта. «Учти, что из Вены у нас никого нет, из австрийских подданных ты единственный», – поздравляли Вольту секретарь академии Формей и берлинец Денин.

Включение Вольты в академию оказалось чуть ли не последним делом Фридриха II. Едва он умер, берлинские академики начали разбегаться. Так, уехал Лагранж, чтоб издать в Париже нестареющую «Аналитическую механику». Нового короля Фридриха Вильгельма II ученые игры занимали куда меньше политики: он взялся срочно заключать союзы с Австрией и Россией, чтобы противостоять грозящей французской экспансии.

Из Берлина Вольта проехал на запад вплоть до Ганновера, а оттуда резко свернул на юг, через Кассель и Эрфурт курсом к дому. В Веймаре у тамошнего герцога служил министром симпатичный молодой литератор тридцати пяти лет по имени Гёте; уж не Вольта ли соблазнил того Италией, в поездку по которой министр отправится через полтора года?

И снова дороги по двадцать миль в день, роскошные обеды у местных князей (еще бы – Вольта лично знаком с королем, едет из Потсдама!), храмы, музеи, библиотеки. И отовсюду письма домой с непременными салютами всем, и Джузеппино обязательно. В конце ноября Вольта уже отчитывался перед Вилзеком: поездка трудная, много полезных знакомств, позвольте подарить «Естественную историю» Кобре. И сразу быка за рога, то есть о семейных делах, с которыми приступили братья: говорят, правительство Ломбардии нуждается в надежных людях? Позвольте рекомендовать своих единоутробных братцев: доминиканец, – много лет проповедник и маэстро и своем ордене, каноник – служит в соборе Комо, архидьякон – в кафедральном соборе. Все как на подбор, любят физику, умело работают со сложными приборами, опытные воспитатели юношества, талантливы и к тому же хорошо знают законодательство.

Книгу Кобре, бестселлер своего времени, Вольте передал Блох, согласившийся снабжать нового знакомого литературой. Каких только книг он не наприсылал в первые годы: о свечении водных саламандр, бабочках, простом естественном образе жизни по Руссо, о часто употребляемых синонимах. С планшетом из 25 альбомов рыб случился казус, там со временем любители обнаружили серьезные несуразности. «Не упусти счастья, – писал Блох, – издание превратилось в раритет, его цена удвоилась».

После поездки у Вольты оказалось немало друзей. Брамбилла, личный медик венского кайзера, бился с подагрой своего пациента и попутно помогал новому знакомому всем, чем мог. Ахард, директор физического отделения академии, запрашивал Вольту: «Конструкция ясная, но собрать эвдиометр не могу. В модели Фонтаны три рабочих среды, а у Вас четыре. И как быть с «нездоровым» газом, можно ли его выпустить в воздух?» И Вольта разъяснял инструкцию, отвечал «можно!», ибо речь шла лишь об азоте. В историю физики Ахард попал как единомышленник Франклина; оба они полагали, что металлы проводят тепло и электричество одинаково хорошо, что можно считать справедливым при достаточно грубом приближении.

А еще Вольта познакомился с директором венского госпиталя Кварином, учеником Галлера по имени Менкель, австрийским послом Ревинским; Платнером, сыном Закарии, последователя и реформатора теории Шталя; смотрителем дрезденского физического кабинета Титиусом. А в итоге пришлось писать писем больше, чем обычно, в Комо и Павию зачастили гости с севера, как ученые, так и празднопутешествующие сиятельства, светлости и даже высочества.

Весьма полезной для Вольты оказалась помощь Леске из Лейпцига. Он взялся пересылать в Италию журналы, труды академий, а заодно книги по японской флоре, «Элементарную физику» Экслебена, «Загадки естественной истории медицинских искусств».

С точки зрения научных контактов поездка была не так уж полезна, если не считать долгожданной встречи со старым другом геттингенцем Лихтенбергом. Почти ровесник Вольты, он как всегда вел себя чрезвычайно активно, что в конечном итоге не позволило ему дожить даже до смены столетий; 55 лет – вот какой срок оказался отпущен ему небесами. Кто б мог подумать, что столь рано сбежит он с «земного пира»?

С профессором Вольту связывали два старых дела: электрические фигуры, рисуемые смоляным порошком с помощью «кисти» из «вечного электрофора», и посвящение на Вольтовых письмах о метрологии. Однако в последние годы немец что-то охладел к южанину. В мае 1782 года секретарь лондонского общества Планта доверительно спросил у Лихтенберга, можно ли сделать Вольте замечание о растянутости его статьи по изоляторам, на что получил совет не церемониться, слишком-де много чести. В январе следующего года Лихтенберг убеждал своего друга Вольфа (сына того самого Христиана, российского академика, у которого стажировался и курс которого по физике переводил Ломоносов), что «никаких открытий Вольта не сделал, хотя о ломбардце много говорят». Однако уже в декабре он называл «шедевром» электрометр Вольты. «Познакомьтесь с его работами, – прибавлял он, – это шаги гиганта. Еще полтора года назад я иногда позволял себе скепсис, а нынче покорен». Вольта не мог знать о цитируемой переписке, но разве не растекаются черные мысли вокруг своего носителя?

В ноябре 1784 года Лихтенберг снова жаловался Вольфу: «Вольта смотрит на электричество глазами Ньютона», а месяцем позже объяснился, добавив: «Вольта – унитарианец, то есть говорит о недостатке или избытке одного флюида, но почти все другие – дуалисты, то есть видят два электричества разного знака. А я жду решающих опытов, чтобы присоединиться к победителю». Увы, Вольта проиграл, но об этом Лихтенберг уже не смог узнать. Все же надо признать, что Лихтенберг был верным соратником Вольты, хорошо о нем отзывался («Вольта очень убедителен, человек отличный, дискутирует с жаром и говорит прекрасно»). Вольта тоже симпатизировал Лихтенбергу, ибо тот был добр, справедлив, опекал молодых, даже собирал афоризмы древних, которыми и прославился у потомков. В науке он ввел понятие скрытого электричества (1784) по аналогии со скрытой теплотой, что оказалось полезным, когда много позднее начали говорить о нейтрализации разноименных зарядов. Впрочем, у Вольты в то время имелся деловой интерес; он готовил серию статей на имя Лихтенберга, посвященных атмосферному электричеству.

Мифические животные флюиды.

Вольта любил древнюю историю, а потому хорошо знал, что около науки нередко живет магия. Особо таинственным казался магнетизм. Вокруг магнитов клубились страсти, возникали легенды. Что-то существовало вокруг магнита, невидимое и неощутимое, но оно действовало на железо или другой магнит. Это что-то когда-то называли душой, во времена Вольты – атмосферой, а в XIX веке – полем. Если атмосферы магнита так сильны, безразличны ли они для человека?

Во всяком случае, за двести лет до Вольты уже лечил магнитами швейцарец Парацельс, а точнее, Филипп Аурел Теофраст фон Гогенхейм. «Этот экстравагантный холерик публично сжег труды Галена и Авиценны во славу своего метода лечении химией: заразные болезни – ртутными мазями, а все прочее опиумом. Еще активнее внедрял он лечение магнитами, ибо видел себя дирижером вселенского оркестра магнитных течений, направляющим небесные силы на благо лечения. Магниты будто фокусировали силу звезд, духов и сильфид, помогая Парацельсу изгонять из больного организма испорченные «археи» («жизненные принципы»). И точно: иногда прекращались корчи и судороги, возвращалась речь, исчезали параличи.

Парацельс с великой тщательностью описал, какие болезни и как следует лечить: желательно прикладыванием к больному органу магнита той же формы, но обычно излечивались только «бесформенные» истерические психозы. Из-за Парацельса церковь трижды прокляла магнетизм, но и это было понятно: пусть не пытается отбивать хлеб у экклезиастики!

И вот неминуемый рецидив: «мудростью» Парацельса воспользовался Вольтов современник. В 1766 году и Вене защитил диссертацию «О влиянии планет на человека» некто Франц Антон Месмер. Он не видел разницы между всемирным тяготением и всемирным магнетизмом, а потому одновременно опирался на Кеплера и халдейских магов, на Ньютона и Парацельса. Доктор философии, права и медицины был не лишен обаяния и даже играл на стеклянной гармонике, давая концерты вместе с отцом Моцарта. От магнетизма идут все таинства, потусторонние силы, основы чудес, боговдохновение и адство, вещал эскулап, смело проводя в жизнь свою программу, ибо она опиралась на самый прочный фундамент: на невежество, самоуверенность и жажду чуда клиентами.

Сеансы проходили так. «Удостоенный свыше», Месмер улавливал «магнитные волны Вселенной» и переправлял их в большой бак или на развесистое дерево. Пациенты числом до ста сцеплялись руками и касались заряженного лечебного предмета, а Месмер наигрывал на стеклянной лютне, манипулировал жезлом тамбурмажора, касался им избранных и что-то излучал, оповещая об этом окружающих, отчего толпа по примеру самых нервных впадала в экстаз, и те, кому возбуждение оказывалось психотерапевтически пригодным, действительно чувствовали облегчение. Свидетели утверждали, что каждый десятый излечивался без магнитов, одной только атмосферой, но не магнитной, а воздушной и эмоциональной.

Деньги лились рекой. Месмер стал самым богатым человеком Вены, он их тратил, не жадничая, а поклонение и очевидный эффект убедили магнетизера, что он неуязвим. Он лично попросил Марию-Антуанетту, которая знала его с детства, организовать научное заключение Парижской академии. И что же? Холодными умами Франклина, Лавуазье, Жюсье и Бейли вкупе с медиками Сорбонны 11 августа 1784 года наука изрекла приговор: «Животный магнетизм есть фикция, эффект порождается способностями воображения без магнетизма, а не магнетизмом без самовоображения. Причем не всегда, и наиболее опасны вредные последствия». К заключению оказался приколот секретный доклад о пагубном снижении нравственности лиц, побывавших на месмерических сеансах.

Это и решило дело. Королева отнюдь не чуралась радостей жизни, но мораль подданных следовало защищать. Реклама затихла, поддержка ослабла, спрос упал, и Месмер сник, потом эмигрировал, а в 1815 году глубоким стариком умер в забвении. И вовремя, ибо через несколько лет стараниями Эрстеда все узнали, что магнетизм порождается не богом, а электрическим током. Наконец-то в электричестве увидели как бы бога, но и до того многие прозревали божественные функции электричества, и среди удостоенных понять и провозгласить оказался Вольта.

Впрочем, до долгожданного момента появился и пропал другой чудотворец по имени Александр Калиостро (Великий Копт, Бельмонте, Феникс. Мелисса, Харат, маркиз де Пелегрино, Цисхис и т. п.). В 1780 году он торжественно въехал в Страсбург в «стае лебедей», детей в белом, опоенных настойкой опия. Здесь было все: древнеегипетские одеяния, экстаз, нехитрые фокусы, изображения в воде, загадочные надписи странными шрифтами.

На самом деле афериста звали Джованни Бальзамо, родился он в Палермо, изготовил себе фальшивый диплом врача, шантажировал слабохарактерных, искал фиктивные клады для слабоумных, притворялся ученым перед слабознающими, метался с места на место, представляясь (с помощью такой же авантюристки, спутницы аристократического происхождения) графом, чародеем и алхимиком.

При имени Калиостро в светских гостиницах млели, «актер» старался интриговать дам и развлекать их мужей. Все бредили черной и белой магией, ожидая от волшебника Бессмертия и Вечной Молодости, но сорокалетний маг неожиданно сплоховал. В 1784 году кардинал Луи де Роган по совету графини де Ля Мот купил для Марии-Антуанетты безумно дорогое ожерелье, в котором Людовик XVI супруге отказал. Де Ля Мот исхитрилась и ожерелье присвоила, кардинал не смог выкупить покупку и попал в Бастилию.

Его делом занялся суд парламента, известный под названием «Огненной Палаты», ибо когда-то здесь вершились дела при свете факелов, а осужденные чаще всего попадали на костер. Здесь рассматривались случаи особой государственной важности, вроде дела столетней давности об отравительнице многих членов своей семьи маркизе Бренвильо. В те годы Людовик XVI, оберегая королевскую фаворитку маркизу де Монтеспан, замешанную в деле, суд распустил, предосудительные бумаги изъял, собрал судей вновь и лично утвердил приговор о сожжении двух знахарок и примерном наказании поставщиков фармакопеи, в том числе ядов.

И на этот раз народ ожидал сенсаций. Суд парламента решил Рогана оправдать, но сослать. Графиню де Ля Мот наказали розгами, заклеймили и заточили в тюрьму, но ее муж успел за бесценок сбыть ожерелье и бежать, поплатившись заочным осуждением на галеры. А приобрел ожерелье не кто иной, как граф Калиостро, за что попал в Бастилию, под пытками раскрыл свою подноготную, был публично развенчан и переправлен в римскую темницу Сан-Леоне, где и умер в 1795 году.

Тогда же закатилась звезда еще одного «чудодея»: в 1784 году скончался граф Сен-Жермен. Прекрасная память, мудрые цитаты из древних, поразительные алхимические знания, приятен и умен – многими выдающимися качествами славился авантюрист, уверявший, что ему уже триста лет. Подвизался во Франции, бежал в Лондон, жил в России и везде шиковал, торговал государственными секретами и ловил рыбу в мутной воде.

Время требовало необычного, спрос на экзотику диктовался уходом почвы из-под ног знати: близилась революция в сердце Европы, во Франции. Вольта понимал, откуда сочатся слухи о чудесах, но магнетизмом он занимался не больше других, а отсветы на загадки проницательно относил на недалекое будущее. Однако отделять явное от тайного было его прямой обязанностью как ученого, поэтому Вольта не отказывался говорить на самые скользкие темы. Так, 22 февраля 1788 года Пьетро Берто ван Бергем из Лозанны написал Вольте о феноменах сомнамбулизма и прислал бедного юношу-эпилептика. Вольта по мере сил разобрался, одобрил трезвую статью Берто о сомнамбулах, кое-что в ней подправил и порекомендовал автору посмотреть на миланскую публикацию Соаве от 1780 года. Вольта следил за событиями, а Берто благодарил и всем рассказывал о любезном профессоре электрических наук.

Посла животного магнетизма и животного сомнамбулизма пробил час животного электричества. Уж давно живую материю пытались уподоблять неживой. В полном соответствии со взглядами, наиболее ясно сформулированными французом Ламетри, организм все чаще трактовали как некий механизм: в него загружалось топливо-пища, легкие-меха нагнетали для горения воздух, сердце-насос прокачивало питательную жидкость – кровь по всем клеточкам, сбрасывались отработанные смазки и прогоревшие шлаки.

Не хотим оскорбляющей нас правды! – кричали одни; только правду, какой бы она ни оказалась жестокой! – требовали другие. А ученые работали: на этот раз следовало узнать, кто руководит животной фабрикой, кто стабилизирует её температуру, выбирает цели, дает команды на перемещение, заправку, отдых? Теологи показывали пальцем в небеса, на бога; потомки поймут, что любой энерго-информационный комплекс может саморегулироваться, а современники Вольты пытались скрестить жизнь и электричество.

Потрясенный мир узнавал одну новость хлестче другой: наэлектризованные семена, луковицы, ростки прорастали быстрее (1746), насекомые активнее размножались (1750), «плодовитость домашних животных особенно велика в годы избытка электричества в атмосфере» (1774). Сообщение электрического заряда людям учащало пульс, усиливало дыхание, ускоряло потоотделение, уменьшало свертываемость крови. Даниил Бернулли уже «возвращал жизнь утопшим птицам» посредством электрических ударов, Никола оживлял отравленных кроликов, Бьянки заставлял подниматься и двигаться собак с размозженным черепом, дипломат Голицын ускорял электризацией выведение цыплят из яиц. Электричество запускало остановившиеся сердца, сокращало мышцы, улучшало самочувствие. Медики утверждали, что избыток электричества есть причина сумасшествия, а недостаток – параличей.

Биологи обнаружили существование рыб, убивающих электрическим ударом. Философы заговорили о «трансцендентных связях между всеми природными аквиденциями». Балаганщики стригли золотую шерсть с зевак и умудрялись урвать свой куш с модного течения, вводя в представления связанные с электричеством опыты. А ученые пытались понять, что к чему. Неудивительно, что в 1783–1786 годах в трудах Болонской академии появились статьи за подписью Гальвани о лягушках, дергавшихся при раздражении нервов опием (как у Парацелъса и Калиостро), магнитами (по Месмеру), палочками (по Галилею – Ньютону). Это еще не была наука, а лишь подражание светским новинкам. Но приближался час встречи электричества с нервами. И этот час вскоре пробил.

Трагедия Александры Ботты.

«La morale est dans la nature des choses»,[20]20
  «Мораль естественна» (франц.).


[Закрыть] – как говорил парижский министр Неккер, и: Вольта прекрасно иллюстрирует это изречение своим поведением. Эта печальная история началась с Джовьо: нет сомнение, что именно он дал волю своему языку, внушив девушке гибельную страсть. На три года моложе Вольты, граф Джовьо наслаждался бездельем у себя: в Граведоне на вилле около озера. Внешность совершенно плебейская, черты лица топорные, но душа ангельская, разум чист и изощрен, поистине «младенец» и «весельчак» в соответствии с фамилией.

Джовьо жил: поэзией, мечтал о Древнем Риме, поклонялся красоте во всех формах и знать не хотел ничего о мерзкой мирской суете. Стихи этого эстета хвалили, и Вольта вслед за общим мнением докучал братьям Серафино и Луиджи виршами своего возвышенного друга. Граф Джованни Батиста платил не меньшим почтением: расточал восторги по поводу Горация и Ариосто, своему знакомому, королю Пруссии, послал две элегии о поездке 1777 года, приложив рекомендательные письма о желательном вводе Вольты в академики.

Что касается того путешествия с Вольтой в Швейцарию пять лет назад, то Джовьо им чрезвычайно гордился и даже предложил Мартиньолли напечатать дневники той поездки, обратившись, как обычно, в стихах: «Чтоб не канули в Ипокрену, мы удержим каскады дней с Вашей помощью, дон Игнасьо, чтобы в памяти жили моей».

Вольта, сам в душе дитя, относился к Джовьо как к ребенку. В 1782 году непрактичный профессор всерьез толковал грифу о том, чем хороша вилла Грумелло на комонском озере, через два года он из Мюнхена написал, как идет поездка по Германии, а в ответ импульсивный друг разразился ответным посланием с детальными комментариями о том, что Александр должен был увидеть, а после этого взялся внушать адресату и себе, что он, «восторженный поэт, в компании с Овидием пишет элегии, размышляет о мирских неурядицах и дышит окружающим его благолепием природы». Таков был Джовьо: беспечный, изысканный, некрасивый, восторженный.

Весной 1785 года кто-то сообщил Вольте про юную красавицу, маркизу Александру Ботту: чудо как хороша, умна, обаятельна, окружена блестящими поклонниками. Вольта пересказал другу сенсационную новость, тот вспыхнул как сухой хворост. В конце апреля семнадцатилетняя красотка приехала в Павию, а в июне в Комо. Вольта ей понравился: высокий, говорит чудесно, а Джовьо, чтоб замаскировать свое поражение, не придумал ничего лучшего, чем хвалить друга: член многих академий, душа-человек, даже поэт под маской физика.

Красавица маркиза потеряла голову: вот он, герой, которого она ждала! Он так не похож на вьющихся вокруг юнцов. В ослепительной надежде она боялась дышать, млела, бросала на избранника горящие взоры. Без Вольты она тосковала, с ним робела. И наконец-то решилась – послала ему письмо.

Что же Вольта? Он польщен, почти счастлив, какой дар судьбы! Он тронут, душа взволновалась, налетели мечты, на минуту чувства овладели им безраздельно. Но тут же пришли и сомнения.

Да, ему сорок, но и Вольтеру было столько же, когда в 1734 году встретил он свою маркизу, Эмилию дю Шатле. И десять лет в замке Сир возлюбленные были счастливы. Разве пылкая любовь помешала Вольтеру создать десятки блестящих памфлетов? Правда, Вольтер – литератор, ему достаточно пера и бумаги, а Вольте нужны приборы, лаборатории, коллеги. И чем жить? Вольтер хоть и пользовался гостеприимством Эмилии, имел собственное, и немалое притом, состояние, а куда вернется Вольта, ведь никто не будет держать вакантным место профессора? Опять же Вольтер по характеру воитель, он рожден для конфликтов, а Вольта не может отказаться от тех крох, которых добился тяжким трудом.

Жениться на ней? Но он немолод. И денег нет. А не жениться, стать пожилым чичисбеем, покуда не укажут на дверь?

Нет, злоупотреблять чувствами неопытной девушки он не станет. Она полюбит другого, уже серьезно, а сейчас в ней говорит книжный дурман, ослепление временно (русский читатель, наверное, вспомнит: «Сменит не раз младая дева мечтами легкие мечты»!). И Вольта берется за перо. «Любезная маркезина!..не следует культивировать взаимную симпатию. И еще два совета: никогда не пишите ничего сентиментального, говорите только лично при встрече.

Поверьте, я отношусь к Вам как отец, дядя или брат. Я уже стар для такого цветущего создания, как Вы. Не конфузьте меня: Вы свежи, я изношен. Вы мне совсем не безразличны, легко понять, что я полон любви к Вам и симпатии, но разве гожусь я стать объектом Вашей склонности? Вы льстите моему самолюбию, я вовсе не так гениален, как Вы полагаете.

А что потом? Да, моя фамилия достаточно знатна, мой род берет начало в античности, честь моя незапятнанна, но все же моя семья не так блестяща, как Ваша. Жить нам пришлось бы рядом с братьями, что немыслимо для Вас, и я этого не допущу. Или мне придется жить в Вашем доме, с Вашими родителями? Стало быть, я именно тот, кто не смог дать Вам ничего более достойного? Увы, так и есть, но смириться с этим нелегко…

Послушайте ж меня, как человека более опытного: разве пристало Вам жить в маленьком провинциальном городке? Возможно, что Вы согласитесь, даже захотите этого, но разве смирятся с этим Ваши родители? Ах, как много фантазий посетило мою голову об устройстве жизни с Вами, но все они отлетели, как только пришлось серьезно поразмыслить над ними…»

Александра молча приняла вежливый отказ. Больше она на людях не показывалась. Однажды ее родители робко попросили у Вольты книгу, он достал. Потом Вольта снабдил их рекомендательным письмом к Ван Маруму, а летом 1780 года, путешествуя по Голландии, они посетили гарлемскую лабораторию. А про Александру говорили, что она тоскует.