Текст книги "Повесть о школяре Иве"

Автор книги: Владимир Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Глава XXII
БОЙ

На время осады замка Крюзье вся местность на много лье вокруг превратилась в пустыню. Где были деревни – пепел, вместо лесов – пни, на месте полей – голая земля. Так выглядело и широкое пространство между замком и деревнями Крюзье и Мерлеттой, где все месяцы войны войско простояло лагерем. Редко где зеленел овражек или чудом уцелевший клочок луга.

Всё было гладко утоптанное, серое от пыли. Только вдали, в стороне, зеленела узкая полоса камышей по берегу реки да на другом краю – холм с желтеющей цветками зарослью дрока.

Лагерные палатки и обозы располагались в полулье оч замка и осаждавших его войск. Когда стало известно, что дю Крюзье выведет свое войско из замка, рыцарь Жоффруа де Морни отдал приказ снять осаду и, оставив небольшое полукольцо заслона из конных отрядов, отвести остальные конные и пешие к лагерю и быть готовым в любую минуту к бою.

Войско насчитывало восемнадцать отрядов конных и столько же пеших, вооруженных луками и алебардами. Всего три тысячи пятьсот человек, не считая оруженосцев, экюйе, маршалов, обозных и слуг. Войска у дю Крюзье было всего тысячи две, что само по себе предрешало исход боя. Однако лазутчики подтверждали упорное нежелание Черного Рыцаря сдаться на милость победителей и твердое решение защитить свою честь оружием.

Слухи об этом доходили и до вилланов в орлеанском лесу. Ив узнал о предполагаемом дне боя от человека, присланного Жаком–дровосеком. «Пусть скажут школяру Иву, Просперу и Сюзанне из Мерлетты, что они могут полюбоваться на свои родные деревни с холма, что у поворота пути к орлеанской дороге». Так наказывал Жак–дровосек. Ив и Проспер (Сюзанна не могла пойти, она, по просьбе отца Гугона, ухаживала за тяжело заболевшей слепой Жакелиной) укрылись в кустах на верху холма и увидали ужасающую картину бессмысленной, нелепой, жестокой и отвратительной резни между людьми, кичащимися показной честью, лживыми защитниками христианской морали.

Солнце еще не всходило. Холодное сентябрьское утро блеклой дымкой затянуло унылые пожарища и мертвые поля. Вдоль речки дымка сгущалась в завесу тумана. Замок на высоком холме, в ясные дни видневшийся вдали, исчез. Лагерные палатки тонули в дымке. Царила тишина, мертвая, зловещая. Все живое притаилось в предчувствии недоброго. За неимением вблизи церкви рыцари, по обычаю, перед боем в своих палатках ложились на землю головой к востоку, произносили покаянную молитву.

Вот глухо, еле слышно донеслись со стороны замка звук рога и приближающийся топот скачущей лошади. Среди палаток вспыхнули факелы, и видно было движение неясных теней. С каждым мгновением слышнее и слышнее людской говор, стук, бряцание, окрики, скрип повозок, ржание лошадей. И наконец резкий голос рога, приказывающий двигаться навстречу смерти.

Прискакавший из отряда заслона гонец сообщил рыцарю де Морни, что дю Крюзье вышел с войском из замка в поле и строит боевые клинья. Начальник заслона сир Годефруа де Вадикур отдал приказ отрядам отступить и стать на полпути к лагерю. Один за другим двинулись из лагеря конные и пешие отряды на соединение с отрядами Вадикура. За далекими темными лесами кровавой полосой протянулась багряная заря. Над ней мерцала одинокая утренняя звезда.

Соединившись с отрядами заслона, де Морни начал спешно строить одну за другой три линии боевых клиньев, по три клина на линии, с расчетом, чтобы острие первого клина второй линии было направлено между первым и вторым клином первой линии, острие второго – между вторым и третьим, и то же на третьей линии. В клине – пятьдесят конных рыцарей. У каждого из них позади оставались три пеших оруженосца с двумя запасными лошадьми и запасными щитом, копьями и мечами. За конным клином строился квадрат пешего отряда в семьдесят человек, с луками и алебардами.

Дю Крюзье построил свои пешие отряды широким полукольцом, намереваясь заманить в него рыцарей–врагов и замкнуть кольцо. Это было неудачным маневром, раскрывающим до начала боя его замысел. Кольцо пеших достигало цели только в том случае, если опытный предводитель войска умел создать такое кольцо в ходе боя, неожиданно для врага. И когда вражеский конный отряд атаковал это кольцо, пешие воины пронзали лошадям брюхо алебардами, подбегали к упавшим с коней, срывали с них шлемы и наносили смертельный удар в голову.

Де Морни тотчас же воспользовался оплошностью дю Крюзье и бросил с двух сторон в обход этим пешим отрядам два конных. Третий, во главе с графом Гильомом де Корбейлем, был направлен в центр полукольца. Все три отряда одновременно налетели, внося смятение в ряды пеших отрядов, не сумевших отбиться, и большинство их людей были растоптаны и изувечены конями. После этого граф де Корбейль круто повернул свой отряд и вскачь помчался обратно, чтобы не очутиться помехой между дю Крюзье и своими для завязки боя. Тогда дю Крюзье во главе своих конных отрядов ринулся на выстроенные клинья отрядов де Морни. С обеих сторон скакали всадники навстречу друг другу. То здесь, то там завязывались поединки. Навстречу Черному Рыцарю несся на легком, как птица, арабском коне молодой красавец граф Мишель де Монтлери, все полгода войны мечтавший, как он, именно он, зарубит своим длинным мечом злодея дю Крюзье, а заодно и его вороного арагонского «кабана». Ему не страшна черная медвежья лапа на серебряном щите, облитом кровью первого солнечного луча. Самонадеянный красавец ошибся в своих расчетах – в первое же мгновение встречи с врагом его араб, пронзенный копьем дю Крюзье, рухнул вместе с ним на землю. Граф не успел просить пощады – дю Крюзье растоптал его копытами арагонского коня.

Родственник де Монтлери, Кретьен де Лоншан, и сторонник дю Крюзье, Роже д’Орбильи, сражались на мечах. Кони их кружились, словно сплетенные друг с другом, то в одну, то в другую сторону. Мечи звенели, выбивая искры. Короткая схватка кончилась победой рыцаря д’Орбильи. Его противник, окровавленный, лежал на земле мертвый. Конь его умчался, подгоняемый бьющимися о его бока стременами.

Во всю ширину свою поле боя шумело звоном щитов, лязгом мечей, выкриками, стонами, бранью, проклятьями, ударами копий о щиты, ржанием коней. Во всех концах его краснели на солнце кровавыми пятнами шлемы, кольчуги, мечи. Все больше и больше заволакивалось оно поднимающейся пылью.

Невредимый Черный Рыцарь мчался вперед.

Рыцарь Жоффруа приказал Роже д’Орбильи с небольшим отрядом отрезать дю Крюзье от его войска, зайдя к нему с тыла, а сам стал заманивать дю Крюзье. Он наскакивал на него совсем близко, выкрикивая оскорбления:

– Бешеный пес!! Я воткну тебе железо пониже спины!

Дю Крюзье в долгу не оставался и, мчась за увертывающимся обидчиком, кричал:

– Попадись мне – я отрублю тебе голову и брошу ее собакам!

Рыцарь Жоффруа снова и снова налетал, кричал на ходу, повертывал коня и, прикрывая голову щитом, уносился обратно. Так постепенно он добился того, что взбешенный дю Крюзье в этой упорной погоне за ненавистным де Морни не заметил, как был отрезан от своих, как полукольцом скакал за ним конный отряд д’Орбильи и как он очутился один на один с рыцарем Жоффруа на дальнем краю поля, вблизи холма v лагеря противника, и как за его спиной скрылись из глаз его отряды в густом облаке пыли, стоявшей над местом боя.

Ив с Проспером высунули головы из кустов Они давно уже узнали и рыцаря Жоффруа и дю Крюзье.

– Гляди, гляди, – волнуясь, говорил Ив, – чей это рыцарь скачет сзади? Сейчас догонит! Если враг нашему сеньору, тогда дю Крюзье крышка: от двоих не отобьешься.

– Не все ли равно чей, – сказал Проспер. – Кому-нибудь из них придется помереть, ну и за то спасибо.

– Догоняет!.. Не догонит!.. Уходит!.. Догонит!.

Это уж они говорили оба сразу. Причем Ив совсем вылез из куста и колотил кулаком по земле, словно это могло заставить неизвестного рыцаря прибавить ходу.

Однако дю Крюзье удалось перегнать рыцаря Жоффруа и, обходя его, он на ходу рубанул мечом и отсек ему правую руку. Рыцарь Жоффруа упал с седла, обливаясь кровью. Тут дю Крюзье удержал скок коня и обернулся. И в то же мгновение на него налетел д’Орбильи и ударом меча под колено отрубил ногу. Дю Крюзье упал неподалеку от рыцаря Жоффруа.

– Оба! – крикнул Проспер.

– Гляди! Гляди! Старый Орел встает!

Ив повидал немало, но то, что он увидел в эту минуту, потрясло его. Рыцарь Жоффруа, тучный, с лицом, вымазанным кровью и пылью, с выпученными озверелыми глазами, задыхаясь, полз из последних сил к своей отсеченной руке, лежащей в пыли между ним и дю Крюзье. Со страшным усилием, морщась от боли, он дотянулся до нее, поднял и бросил в лицо дю Крюзье. Тот лежал на спине без сознания.

Подскакавшим людям своего отряда д’Орбильи приказал отнести рыцаря Жоффруа в лагерь, а сам подъехал к дю Крюзье и прикончил его ударом копья. Труп велел перекинуть перед ним на седле. Трубя в рог отбой, в сопровождении своего отряда рыцарь Роже д’Орбильи поскакал обратно к войску.

Конь рыцаря Жоффруа умчался в лагерь. Конь дю Крюзье спокойно щипал чахлый кустик у склона холма. Проспер показал на него:

– Смотри.

Ив не обернулся и молча шел до самого орлеанского леса, куда они пришли поздно вечером. Проспер звал его ужинать. Приходила Сюзанна, тоже звала. Ив не пошел, отговорившись усталостью и желанием уснуть.

Он не уснул. Лежал с открытыми глазами. Сквозь прутья шалаша видел отблески костров, слышал говор и смех и, как ему показалось, песню, робкую, тихую и такую непривычную здесь, где в течение полугода никто и ноду–мать не мог запеть. И вот – песня. Люди узнали, что дю Крюзье убит и война кончилась. После песни вдалеке заухал филин. «Вот это привычное, – подумал Ив и спохватился: – Жуткое уханье ночной птицы привычнее песни!» Память восстановила все прожитое за эти шесть месяцев, напомнила о радужных надеждах бродячего школяра, бодро шагавшего в Париж с письмом к магистру Петру за пазухой, о двухголовой форели и непутевом жонглере, затащившем его в проклятый замок Понфор. А Эрменегильда? Что с нею? Неужели ушла в монастырь? Увидятся ли они? И сегодняшний день с его жуткой картиной диких расправ рыцарей друг с другом. И почему из‑за этого должны были сгореть Крюзье и Мерлетта? Как же можно петь, радуясь концу войны, когда неизвестно, что их ждет. Может быть, новый сеньор будет еще требовательнее и злее, чтобы быстрее восстановить свой сожженный и вытоптанный домен А вилланов – голодный рабочий скот с ярмом на шее – впрягут в непосильную работу за жалкую пустую похлебку и ломоть черствого хлеба…

Тревожная дрёма охватила Ива только под самый рассвет.

Лесной лагерь зашумел очень рано. Ива разбудила громкая песня. Он узнал голос Проспера. К нему присоединились женские голоса.

Ив вышел из шалаша и, подальше обойдя поющих, пошел к отцу Гугону. Его шалаш был пуст. Из соседнего вышел мальчуган.

– Не видел, куда пошел отец Гугон?

– За ним тетушка Сюзанна приходила и увела к больной.

Ив понял, что речь идет о слепой Жакелине. У нее он и нашел отца Гугона.

В землянке, где лежала больная, окна не было. Фитиль в глиняной плошке с гарным маслом горел тускло и коптел. Когда Ив вошел, Сюзанна приложила палец ко рту. Слышно было, как Жакелина шепчет что‑то низко наклонившемуся к ней отцу Гугону. Ив понял – исповедуется. Он кивнул Сюзанне, чтобы она вышла из землянки, и вышел сам. Они сели на траву.

– Умирает, – тихо сказала Сюзанна.

Помолчав, спросила:

– Пойдешь обратно в Париж?

Ив пожал плечами.

– А я останусь с матерью. Где‑нибудь попрошусь в деревне работать, может, пустят жить. Скажи там в «Лошади» хозяину, не устроит ли где маму, а я за половинную плату буду работать. Скажи, а я наведаюсь… Что это ты такой? И не стыдно тебе?

Ив молчал. Сюзанна встала, потрепала его по плечу и, улыбаясь, сказала:

– Счастливого тебе пути. Буду в Париже – свидимся. – И она пошла обратно в землянку.

Через некоторое время вышел отец Гугон. По низко опущенной голове его, по выражению лица Ив понял, что бедная Жакелина умерла.

– Пойдем, – сказал он Иву.

Молча они дошли до шалаша отца Гугона. Внимательно выслушал священник Ива, который говорил о своем желании остаться с вилланами из Крюзье и помогать им строить новую деревню. И, выслушав, сказал:

– Все, о чем ты говорил мне, сын мой, достойно похвалы, и чувства, руководящие тобою, поистине христианские, и не соглашаться с ними нельзя. Но послушай внимательно, что я тебе скажу. Ты начал учиться, и начал удачно, преуспеваешь в искусстве письма. И то и другое, как я не раз говорил тебе, открывает перед тобой широкий и ясный путь в жизни. Для чего же ты будешь бросать все удачно начатое, сходить с намеченного пути и становиться, хоть и с прекрасными намерениями, на путь, сулящий горе, нищету и несчастья? Послушай мой добрый совет. Трудись прилежно в совершенствовании искусства письма. Это даст тебе хлеб насущный, спасет от вечных бедствий нищеты, даст возможность спокойно изучать науки и посвятить себя славному подвигу просвещения людей. Свет науки озарит тьму невежества, и воссияет правда человеческая. И ты будешь в числе просветителей. Разве это не завидная участь, разве не радость для души? Как тогда в Крюзье, так и теперь повторяю тебе: вернись к магистру Петру, внимай его словам и учись прилежно. Помнишь, что сказал Жак–дровосек: «Выйдут вилланы на широкую дорогу, освещенную солнцем свободы, навстречу новой и мирной жизни!» А я прибавлю: «Солнцем свободы и знания».

Не согласиться с отцом Гугоном Ив не мог. Священник встал и обнял Ива:

– Вот так‑то будет лучше. А я, мой друг, уйду на время к братьям бенедиктинцам в монастырь под Орлеаном.

^ам многие знают меня и приютят. А когда в Крюзье появится новый владелец и отстроят новую деревню, я постараюсь вернуться туда. Если ты захочешь повидаться со мной, спросишь обо мне у магистра Петра, я буду сообщать ему и о моей жизни в монастыре, и о том, где искать меня, если уйду оттуда. А сейчас пойдем к бедной Жакелине. Я думаю, Сюзанна позаботилась уже убрать ее в последний путь. Пойдем и мы проводим ее к месту упокоения.

Как тогда, уходя в последний раз из Крюзье, Ив постоял у холмика свежей земли над могилой отца, так, уходя из орлеанского леса, он стоял на опушке у такого же холмика, под которым положили слепую Жакелину. Ив подумал, что порвалась еще одна и, может быть, последняя нить, связывавшая его с Крюзье. Да, нити все порваны и для него неизбежно должна начаться новая жизнь. Та, вехи которой указаны мудрым учителем его отцом Гугоном. Тем более, что удачное начало положено.

Оставаясь в деревне, он обречет себя на жалкое, полуголодное существование, рабское. А вооружившись знаниями, он завоюет себе место в жизни. Отец Гугон сказал: «И ты будешь в ряду просветителей». Разве это не достойная цель, открывающая «широкий и ясный путь в жизни»? Конечно, это так.

Уходил он ранним утром. Отец Гугон напутствовал благословением и словами о благополучном завершении всех намерений Ива, который со своей стороны обещал учителю добросовестно следовать его наставлениям. Ив обнял и крепко поцеловал доброго человека. Все вилланы пошли проводить Ива до опушки. Сюзанна и Проспер пошли дальше. С ними Ив распрощался на повороте дороги, у того холма, с которого они с Проспером день назад смотрели на рыцарский бой.

– Мы всегда будем помнить о тебе, Ив, – сказала Сюзанна. – Мы найдем тебя.

– Найдем и увидимся! Счастливого пути!

– Не забывай и ты нас!

Они кричали вслед уходящему Иву и махали ему рукой. Ив обернулся и, сняв шляпу, помахал им в ответ.

Дорога круто сворачивала с холма и поднималась в гору. Пройдя несколько шагов, Ив остановился, вглядываясь В сторону поля, где шел бой. В утренней дымке оно лежало пустое и серое. Над двумя краями его кружили черные вороны и слышался клекот ястреба. Отвернувшись, Ив перебросил мешок с одного плеча на другое и зашагал быстрее. Позади алела утренняя заря, перед ней отступала мгла, дальняя дорога и леса становились все светлее и светлее, и наконец первые лучи тихого дня позолотили их. Серебристыми пятнами заиграла меж ветел Эра, и безоблачное небо засияло прозрачной голубизной над раскинувшимся впереди радостным простором. Ив шел, изредка садясь отдохнуть на несколько минут, и снова шел. С холма, на который к полдню привела дорога, Ив увидел широкий луг и на нам виллана, правившего косу, за рощей – соломенную крышу деревянного дома, над ней – столбик синеватого дыма, а за ними – знакомую Орлеанскую дорогу.

Ив полной грудью вдохнул чистый воздух и сбежал по крутому склону холма.

Глава XXIII
«ЖЕЛЕЗНАЯ ЛОШАДЬ»

Прошло пять лет.

В жаркий, безветренный июньский вечер последнего дня парижской ярмарки на Малом мосту происходила уборка. Служанки с метлами в руках поднимали пыль, сметая в реку мусор, скопившийся за несколько ярмарочных дней. В Сену сыпалось тряпье, черепки кувшинов, гнилые овощи, конский навоз, разломанные корзины и всякий другой хлам.

В этой густой пыли, посылая ко всем чертям торопливых уборщиц, уходили и уезжали собравшиеся со всех концов страны на парижскую ярмарку крестьяне с вьючными ослами, повозками и ручными тележками, купцы и труверы верхом на лошадях, со своими слугами, бродячие школяры и магистры, клирики и монахи, паломники, нищие и жонглеры, и между ними, конечно, городские мальчишки, шнырявшие в обе стороны с гиканьем, песнями, свистульками, бубенцами. Началось все это с утра и длилось до самых сумерек.

В таверне «Железная лошадь» с утра было полно народу, а к вечеру все меньше и меньше – торопились засветло добраться до своих деревень, до придорожных постоялых дворов или таверн, где можно было переночевать. Тускло горел фонарь, больше освещая потолок, чем самую таверну, где ог Стола к столу переходила женщина и собирала пустые кувшины и кружки, вытирала пролитое на столы вино. В темном углу у выходной двери, сидя на скамье, спал человек, положив голову на стол, заставленный пустыми кружками. Пестрое полосатое блио было изодрано, рваный грязный мешок на полу завязан узлами, с ним рядом – разбитая виола. Женщина подошла взять кружки и стала расталкивать спящего:

– Просыпайся, слышь! Скоро стемнеет, закроют ворота Малого замка. Хозяин не позволит тут ночевать.

Спавший приподнял голову и, глядя одним глазом на женщину, сказал:

– Мне позволит.

И снова опустил голову.

– О! Пустобрех!

Женщина загремела кружками и пошла прочь.

В эту минуту дверь на мост распахнулась, вошли пять школяров и, громко разговаривая, уселись к столу. Один из них, оглядевшись, заметил спящего:

– О–о! Готов! Смотрите! Жонглер!

– Разбуди его, пусть споет нам что‑нибудь!

– Он не годится! И сам вдребезги, и виола вдребезги!

– Черт с ним тогда!

И школяры принялись пить вино.

Следом за ними в таверну вошел старик, лысый, с белой щетиной давно не бритых щек, с длинным тонким носом, красным на кончике, в темной длиннополо^ одежде с капюшоном. Он сел поодаль от всех и спросил кувшин вина. Пока служанка ходила за вином, старик оглядел таверну и, увидев спящего за столом, стал пристально вглядываться. Когд^ служанка ставила перед ним кружку и кувшин, он потянул**» ся к ней и тихо что‑то спросил, кивнув в сторону спящего. Служанка улыбнулась, сделала жест руками, будто играет на виоле, и, состроив гримасу, махнула рукой: жонглер, мол, пустобрех. Старик в ответ ей тоже улыбнулся и закивал головой, после чего налил себе вина и принялся пить, словно позабыв обо всем на свете, в том числе и о спящем жонглере.

Школяры говорили все громче, то спорили, то смеялись, гремели кружками, стучали ими по столу – звали служанку, требовали еще вина.

– Выпьем за усопшего во господе нашего учителя магистра Петра, ведь он жил в этой таверне, – предложи* один из школяров.

– Выпьем! Выпьем!!

– Чудаковат был покойник, но добряк!

– Я был тогда вместе с ним на том диспуте. Жаркий и долгий был у него спор с магистром Ансельмом из Корбейля, вы знаете этого болтуна и грубияна. Нагородил он всякой чепухи. Ну, магистр Петр и ответил ему: «Клянусь именем прародителя диалектики Аристотеля, ты ловок в диспуте и изощрен в диалектической науке, древо познания твоего с первого взгляда пышно, но, присмотревшись, вижу, что оно бесплодно!» Тут магистр Ансельм не утерпел и брякнул оскорбительное слово. Магистр Петр побелел от негодования, поднял руки, будто призывая небо в свидетели, хотел что‑то крикнуть, но мы услышали только слабый и хриплый возглас: «Обманщик душ!» И, взмахнув руками, он упал замертво. Requiescat in расе! [105]105
  Да почиет в мире (лат.).


[Закрыть]

Школяры встали и, подняв кружки, повторили хором!

– Re‑qui‑es‑cat in ра–се!

Из‑за стойки вышел хозяин таверны и, по обычаю своему, рявкнул громогремящим голосом:

– Оэ! Вы! В «Железной лошади» не место для похоронных возгласов! Вам тут не кладбище!

От этого грома проснулся жонглер. А лысый старив закрыл ладонями уши и отвернулся. Когда же школяры объяснили, о ком у них шла речь, хозяин уселся рядом с ними и начал превозносить ум, доброту магистра Петра, приписывая ему все христианские добродетели:

– Он был красой и гордостью «Железной лошади»!., Жизель! – крикнул он служанке. – Кувшин гренадского!! Я хочу выпить с этими парнями за упокой души великого ученого!

Школяры вспоминали разные случаи чудачеств магистра Петра, его смешную вспыльчивость, а вместе с тем всегда справедливую оценку поведения своих учеников. Вспоминали и рассказы старших своих товарищей–школяров о случае кражи книги у какого‑то школяра Ива из‑под Шартра, любимого ученика, магистра Петра.

Жонглер вскочил и подошел к столу школяров, приложил руку к сердцу и воскликнул:

– О! Вы назвали имя, дорогое моему сердцу, имя моего лучшего друга – школяра Ива. Я знал его еще тогда, когда он впервые шел в Париж, и, поверьте, я должен без хвастовства сказать, что я вывел его из дремучего леса, где он заблудился, и тем спас его от верной гибели. Кроме того, благодаря мне он нашел приют в замке знатного сеньора, где я был менестрелем барона и где…

В это мгновение лысый старик что есть силы ударид кулаком по столу и встал:

– Врешь, подлый лгун!

Жонглер не растерялся и решил отшутиться:

– О! Брат Фромон? Какой счастливый ветер привел вас сюда?

– Да, Госелен, это я! Но ветер не счастливый для тебя привел меня сюда.

Госелен сразу притих и попытался занять всех рассказом о том, как была разбита его виола, но Фромон перебил его:

– Уж не о твою ли голову разбила ее Агнесса д’Орбильи, когда прогоняла тебя из своего замка за какую‑то кражу?

– Какая дама?! Какая кража?!

– Замолчи, наглец! Вот, парни, этот человек не достоин носить звание жонглера. Как может он воспевать честь и доблесть, когда сам он негодяй и трус! Да, да! Он виновник несчастий того, о ком вы сейчас вспоминали, – школяра Ива из‑под Шартра. Какой он ему друг! А в замке, куда он привел Ива, тот нашел «приют» в подземелье, а этот вот молодчик, зная об этом, пальцем не шевельнул из трусости, чтобы помочь несчастному, которому только счастливая случайность помогла выйти из подземелья и бежать из замка.

Школяры, негодуя и грозя Госелену кулаками, прерывали слова Фромона:

– Подлец!

– Трус!

– Что же ты молчишь? Оправдывайся, если ты не виновен!!

Госелен сидел ни жив ни мертв, втянув голову в плечи, и видно было, как дрожит его подбородок. Он то и дело облизывал языком сохнущие губы, и наконец, когда возмущенные школяры стали угрожать ему расправой, он ухитрился схватить свою виолу и мешок и кинуться к двери.

– Лови его! Держи!! Держи!!

Трое из школяров бросились следом за Госеленом, и были слышны за дверью их выкрики.

Фромон расплатился с хозяином.

– Куда ты, старик? Оставайся, еще выпьем!

– Нет, благодарю, мне дорога дальняя, надо торопиться… – И, кивнув всем, ушел.

Скоро вернулись школяры. У одного рукава были засучены выше локтей, волосы растрепаны, он сел, отдуваясь:

– Уф! Бежал, подлый, как заяц… Догнали и поучили… будет помнить…

– Интересно знать, что этот Ив не тот ли самый школяр, о котором во время войны говорила вся орлеанская округа?

Хозяин схватился за ус и намотал на палец:

– Он самый! Я знаю его. Он ходил сюда к магистру Петру. Он самый – школяр Ив из‑под Шартра.

– А где же он сейчас?

– Сейчас? Погоди… вспомню…

Хозяин сощурил глаза, размотал ус и хлопнул ладонью по столу:

– Он сейчас знаменитый магистр в Реймсе, вот где!

– Значит, Ив–школяр из орлеанского леса и известный реймский магистр Ив – это один и тот же человек?!

Хозяин стал в торжественную позу, протянул руку вверх и, выпучив свои бычьи глаза, громыхнул басом:

– Не видать мне февраля месяца, если это не один и тот же человек! – Он ударил школяра по спине. – И прибавь: выкормленный мною жареными голубями и гренадским вином!

Школяры расхохотались и, расплатившись, шумной гурьбой вышли.

Хозяин запер дверь на засов и, крикнув: «Жизель! Убирай!» – ушел.

Служанка убрала посуду, вытерла стол, закрыла ставни, встала на скамью, открыла дверцу фонаря, дунула на светильник, и таверна «Железная лошадь» погрузилась в темноту.

Правда ли, что Ив–школяр и магистр Ив – один и тот же человек? Кто знает… Хозяин таверны поклялся, что это так, но ведь он был марселец.