Текст книги "Повесть о школяре Иве"

Автор книги: Владимир Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Агнесса д’Орбильи не удивилась: она знала, что среди слуг епископа есть негр–невольник из взятых в плен в крестовом походе и подаренный епископу. В те времена такие подарки не были в диковину. И владелица замка, выпрямившись, торжественной походкой двинулась навстречу почетному гостю. Сенешал отошел в сторону, и епископ, ускорив шаг, пошел навстречу даме. На груди его блеснул серебряный наперсный крест [94]94
  Наперсный крест – золотой или серебряный крест, который носят на груди священнослужители.


[Закрыть]. В нескольких шагах от нее он остановился и снял шапку. Агнесса д’Орбильи подошла к нему, наклонила голову и, протянув руки, сложенные для принятия благословения, хотела опуститься на колени, но епископ не позволил ей это, взяв за локоть. Он небрежно провел рукой крестообразно над ее головой и положил руку в ее руки. Она дотронулась губами до аметиста [95]95
  Аметист – минерал фиолетового цвета. Перстень с аметистом носят епископы католической церкви на указательном пальце правой руки.


[Закрыть]в его золотом перстне. Епископ тотчас прервал церемонное молчание:

– Клянусь брюхом моей кастильской кобылы, благородная госпожа, не по своей вине я запоздал исполнить вашу просьбу приехать сюда. Виной тому эта презренная сволочь. Я имею в виду «добрых» горожан моего города. Они наслушались россказней о коммуне в Нойоне [96]96
  Нойон – город на севере Франции, где в 1108 году была осуществлена коммуна, то есть сообщество горожан, взявших в свои руки управление городом.


[Закрыть]. Вздумали отобрать у меня мой собственный город и управлять им. Собрали денег и повезли королю. Но я не был дураком: перехватал зачинщиков, словил посланцев, деньги взял себе, а всех пойманных бросил в подземелья. Там… сами знаете! – И епископ расхохотался так, что загудели своды.

Агнесса д’Орбильи воспользовалась случаем:

– Я слышала, что король покровительствует коммунам?

– О! Не напоминайте мне об этом толстопузом и на оскверняйте ваших уст ненавистным для меня словом «коммуна»! Давайте лучше поговорим о том, что заставило вас написать мне.

Агнесса д’Орбильи пригласила гостя за стол, а сама шепнула что‑то сенешалу. Тот мигом выбежал из зала. Служанки, стоявшие на коленях со сложенными на груди руками, дивились негру, разинув рты Более пожилые сразу поняли, что это не кто иной, как соблазнитель рода человеческого, то есть диавол, любящий принимать образ черноликого мавра. Они многозначительно перемигнулись, зашептали молитвы и незаметно крестились. Молодые, пересмеиваясь, перешептывались, что, если этого молодца вымыть хорошенько горячей водой, с него сойдет вся чернота и он будет даже совсем хороший.

– Я думаю, – сказал епископ, – что их лучше удалить. – Он кивнул в сторону служанок. – Что касается этой черномазой скотины, моего Жана, то я попрошу вас, отправьте его с ними к моим людям, и пусть его там посадят к огню и покормят. Прикажите дать ему два десятка сырых яиц и два кувшина молока.

Служанки увели негра. На столе появились принесенные слугами золотые чаши, кувшины с кипрским вином, с ароматным кларетом и с водой. Серебряные миски с жареным мясом в соусе из перца и гвоздики, пироги с начинкой из голубиного мяса и вафли с имбирем и медом. Когда вино было налито в чаши, Агнесса д’Орбильи шепнула сенешалу:

– Оставьте нас одних. Мы обойдемся без слуг. Я позову тогда…

Извинившись за скромность угощения (мессир епископ приехал, не предупредив), она повела свою речь издалека. Пошел третий год, как она овдовела и всецело предалась молитвам и благочестивым размышлениям, а также благотворительности, заботе о сиротах и вдовах, как делал это и ее покойный супруг. Мессиру епископу, вероятно, известно, Что теперь она вдвойне опечалена, потеряв преданного друга рыцаря Ожье де ла Тура, обманным образом – да, да, обманным! – убитого на поединке рыцарем Рено дю Крюзье. Хотелось бы справедливости ради наказать убийцу. Но как трудно бороться ей, беззащитной вдове, за свою честь, да еще против друга и любимца короля! Ее, конечно, не оставили бы родственники и друзья убитого, если бы она попросила их. Но она все же одинока, ей не с кем посоветоваться, и она решила испросить совета и благословения мессира епископа. О! Она преданная дочь святой матери церкви и готова передать мессиру епископу любое денежное пожертвование на его богоугодные дела…

Говоря, Агнесса д’Орбильи не забывала подливать вина в опустошаемую епископом чашу. Он выпивал ее одним залпом, не разбавляя водой.

Если бы не наперсный крест и не аметист на указательном пальце правой руки, нельзя было бы признать в этом человеке служителя церкви. Очень темное от загара бритое лицо с резкими и крупными чертами казалось высеченным из камня. Горбатый нос, прижатый к тонким губам, квадратный подбородок, выдающиеся скулы, густые сросшиеся брови, мешки под холодными серыми глазами. До плеч прямые пряди волос, черных с проседью Очень широкие кисти рук, обросшие волосами. Под синим шелком рукавов и груди угадывалась огромная сила.

Епископ ел молча. Раздирал руками куски мяса и громко жевал. Макал хлеб в соус. Вытирал губы рукавом и то и дело пил вино. Всецело поглощенный едой, слушал Агнессу д’Орбильи с выражением человека, разгадавшего с первых слов собеседника весь его нехитрый замысел. Изредка кивал головой, давая понять, что соглашается, и одобрительно промычал, когда дело коснулось денежного пожертвования. Покончив с мясом и пирогами, он вытер руки о край плаща и принялся за душистый кларет и вафли. Затем хлопнул ладонями по столу, оперся на них и поднялся.

– Вы уже уезжаете?! – воскликнула Агнесса д’Орбильи, всплеснув руками. – А я хотела предложить вам послушать моего нового менестреля.

– Я не любитель такого рода развлечений. У меня свои.

– Охота?

– Вы угадали. Не возвращаться же мне домой без волка или кабана! Зовите людей, пусть приведут моего Жана. Тут остался кларет, угостите его… Да, чуть было не забыл! Если пожелаете сделать пожертвование на нужды церкви, пришлите деньги в город моему казначею, отцу Винсенту.

– А что же с вашим советом о моих…

– О! Да–да–да–да. Конечно. Если обман доказан, я не могу противиться справедливому наказанию.

– А как же быть с «Божьим перемирием»?

– Найдем предлог… Не впервые, – буркнул епископ, а когда Агнесса д’Орбильи упала на колени и протянула руки, прося благословения, епископ осенил ее крестным знамением, одновременно сказав: – Пути господа неисповедимы, и милости его нет границ! – И с циничным смешком прибавил: – Вот так‑то, моя прекрасная дама… Зовите слуг. Надо, черт возьми, пользоваться хорошей погодой!..

Епископ уехал. В парадном зале было холодно, и Агнесса д’Орбильи приказала подать ей еду в зал рукоделий – при епископе она ни до чего не дотронулась. Устроившись у пылающего камина, она предалась размышлениям. Сначала о высоком госте. Кто он? Слуга господень? О нет! Разбойник с большой дороги. Купеческие караваны объезжают его город за тридцать лье. Говорят, что его негр Жан – палач в подземельях дворца. Вздор! Какой там негр! Он сам пытает. А в свободное от этих милых занятий время – пиры, охота, собаки, лошади. Не прочь и посражаться с кем‑либо из баронов. Он еле умеет читать, а писать – только свое имя. Не умеет служить простой мессы. Какой он епископ! Если набор людей для войны с дю Крюзье пойдет удачно, то знамя епископа только украсит войско! «Там король, а у нас епископ. Вот забавно!»

Камин, еда, чаша кларета и радужные мысли об успешном ходе своих дел согрели Агнессу д'Орбильи. Она приказала служанке сбегать за менестрелем. И, когда явился Госелен, заставила его повторить ту самую песню–сказку, которую он пел, приехав в замок с рыцарем Раулем…

Зима затянулась, и только в середине марта появились признаки весны. Выйдя на стену, Агнесса д’Орбильи увидела аиста, разгуливающего по затопленному берегу реки, и услышала радостную песнь жаворонка где‑то высоко–высоко в безоблачной синеве. Всюду – и там, на лугу у дальнего холма, и там, где дорога идет вдоль опушки леса, и там, у самой деревни, – всюду вода отражает синеву неба. И ров у замка полон до краев этой синевой. Наконец весна!

Чуть успели просохнуть дороги, как снова во все стороны поскакали гонцы Агнессы д’Орбильи. И снова первым прилетел Старый Орел Жоффруа.

Он пыхтел, отдувался, пил вино, хлопал себя по животу, клялся, рассказывая об успехах набора людей и сбора оружия. Вместе со своим оружейником он соорудил потайные склады в разных местах, такие, «что сам дьявол их не найдет». Всё налаживается наилучшим образом.

– Теперь дело за этим «добряком» королем. Положим, мы поговорим с ним, когда война начнется, он будет тогда посговорчивей. Восемнадцать отрядов на конях, да столько же отрядов лучников, да, как вы говорите, люди епископа заставят Людовика призадуматься! Ха–ха!

И Старый Орел залился громким смехом.

– Вы позабыли еще одно, очень важное и до сих пор не решенное дело, – сказала Агнесса д’Орбильи. – Кто из рыцарей станет во главе войска? Я хотела, чтобы это были вы, сир Жоффруа. – И она протянула ему руку для поцелуя.

Старик вскочил и, пыхтя, нагнулся к ее руке.

– Вы оказываете мне незаслуженную честь. Среди наших друзей есть рыцари родовитее меня.

– Передайте всем рыцарям это мое желание. Пусть они соберутся и решат. Скажите им, что я уверена в их благосклонном отношении ко мне, одинокой вдове, и напомните им, что покойный их родственник и друг, благородный Ожье де ла Тур, носил на своем щите мой знак…

Пришел долгожданный апрель. В саду замка цвели миндаль и вишня. Все приготовления были успешно закончены. Рыцари согласились признать Старого Орла начальником войска. Честь открытия военных действий была пре«доставлена Агнессе д’Орбильи.

Она собрала всех гадалок. Несколько дней они гадали по звездам, по крику петуха, по полету вороны, разгадывали сны. Из дальней деревни была привезена грамотная женщина, умевшая читать гадательную книгу. Наконец, получив десятки благоприятных предсказаний, Агнесса д’Орбильи решила обратиться к своему духовнику. Она не открыла ему тайны задуманного, а только просила благословения предпринять в этом месяце «очень важное дело», от успеха которого зависит ее дальнейшая судьба. Священник решил, что дело идет о вторичном замужестве его духовной дочери, припомнил латинский язык и сказал, что слово «апрель» происходит от латинского «aperire», что значит «отверзать», а вместе с тем и «достигать». Следовательно, предпринятое в апреле намерение должно увенчаться несомненным успехом. Ободренная гаданиями и благословением духовника, Агнесса д’Орбильи отдала распоряжение рыцарю Жоффруа начать войну.

Так по прихоти взбалмошной, хитрой и злой женщины началась кровавая бойня, принесшая неисчислимые беды, разрушения, страдания и смерть ни в чем не повинным простым людям целой округи.

Глава XVI
ПРИШЕЛ ЧАС

Ив не увидел своего отца. Дю Крюзье на следующий день после суда уехал на охоту, на отдав распоряжения об освобождении узника. Отец Гугон узнал, что Жирара бросили в то же подземелье, и мучения и без того истощенного Эвариста усугубились присутствием человека, оклеветавшего его и повергшего в несчастье. Священник умолял жену рыцаря Рено собственной властью освободить Эвариста. Но она отказалась, сказав, что не может преступить клятву в покорности воле мужа. Дю Крюзье вернулся через неделю. Дозорщики, по его приказу спустившиеся в подземелье, чтобы привести Эвариста, нашли его там мертвым. Дозорщик, светивший фонарем, увидел на шее трупа кровоподтек —• след удушения. Жирар сидел в дальнем углу, закрыв лицо руками, и на вопрос, кто задушил Эвариста, ничего не ответил и рук от лица не отнял.

Сообщив Иву о смерти Эвариста, священник скрыл эти ужасные подробности. Ив принял горестное известие, давно им ожидаемое из‑за тяжелой болезни отца, как неизбежное, но ускоренное ничем не оправданной жестокостью сюзерена.

Через три дня, напутствуемый благословением и наставлениями отца Гугона усерднее изучать науки и продолжать усовершенствоваться в письме – и то и другое откроет ему дорогу в жизнь, – обняв доброго учителя, постояв на деревенском кладбище у холмика свежей земли с низеньким, грубо сколоченным деревянным крестом, Ив пошел обратно в Париж. Позади осталась родная деревня. Так нерадостно встретила она Ива и так грустно проводила. Остались отец Гугон и слепая Жакелина да еще ветхая лачуга с заколоченной дверью и совсем позабытым в ней котом Рагоном.

Поздняя осень. Париж окутан синей дымкой. Издали о холма не отличить, где река, а где дорога. Не видно ни монастырских мельниц, ни городских печей. Замок Малого моста возник вдруг и словно повис в воздухе. Еще долго до вечера, а уже где‑то светится огонек Ив ловил себя на том, что радуется при мысли скоро увидеть знакомых людей, понимал, что эти люди стали ему близкими и большинство из них хорошие и благодаря им Париж стал для него вторым домом.

У ворот мостового замка толпился народ. Поперек дороги стояла тележка с корзинами, укрытыми сухими листьями, запряженная ослом. Бойкая крестьянка, владелица тележки, сыпала словами, доказывая что‑то, то упирая кулаки в бока, то тыча ими в нос королевскому сборщику. Тот в ответ выкрикивал ругательства, ухватив осла за уздечку. Рядом стояла повозка с дровами. Дровосек кричал, чтобы скорей пропускали в город, а его собака, стоя на Поленнице, истошно лаяла, топорща шерсть. Кругом них с выкриками и свистом шныряли мальчишки.

Сквозь эту шумную сутолоку Ив с трудом добрался до ворот.

На мосту – почти никого, туман и дым из труб, холодно. Люди, завернувшись в плащи, нахлобучив капюшоны, спешили к своим очагам. «Железная лошадь» была полна народу. Шумели игроки в кости. Пьяный голос тянул песню. Хохот, брань вперемежку. Хозяин, увидев Ива, бросился к нему навстречу, перекрывая шум своим громоподобным голосом:

– А–а! Вот он, наш школяр Ив! Сюзанна! Сюзанна! Смотри, кто вернулся! Что я говорил!..

– Ничего вы не говорили! – крикнула, подбегая, Сюзанна.

– Замолчи! Не омрачай его радости вернуться наконец в лоно «Железной лошади»! Клянусь, не дождаться февраля месяца, если я не отпущу ему сегодня даром кувшин гренадского!

С этими словами он охватил ручищей шею Ива, прижал его к себе и чмокнул в голову.

Сюзанна стащила с Ива дорожный мешок и с раскрасневшимся лицом, с блестевшими радостью глазами взяла его за руку:

– Идем скорей к магистру Петру, пока он не улегся спать.

Когда подошли к лестнице, Сюзанна тихо сказала:

– У него и переночуешь. Он позволит, я знаю…

На лестнице было темно, но в щели под дверью был Виден свет. Прежде чем постучать, Ив приложил ухо к двери и услышал тихие шаги. На стук ответил тонкий голос магистра Петра:

– Кто там?.

Стукнула отодвинутая задвижка, и дверь осторожно приоткрылась, пропустив свет светильника.

– О! – воскликнул магистр. – Ave, prior discipulus meus! [97]97
  Здравствуй, мой лучший ученик! (лат.)


[Закрыть]Входи, входи… Я собирался лечь спать. Садись вот сюда и расскажи, как путешествовал. Что старик Гугон? Хочешь курицы? Ешь, ешь, наверно, проголодался.

Ив не отказался.

Магистр Петр внимательно выслушал рассказ Ива о поединке барона де Понфора с дю Крюзье, о суде божьем, о смерти отца и о наставлениях священника.

– Да, бессмысленны и мерзостны эти поединки и турниры нашей знати. Свет истинной науки не скоро еще отточит тупой разум этих господ. Не помогут и проповеди клириков, зачастую принимающих участие в их походах и войнах. Мало того – благословляющих господ на эти дела. Мерзок и жесток и дю Крюзье, как большинство их.

Магистр отнесся сочувственно к тяжелым переживаниям Ива, старался утешить его.

– А старик Гугон верен себе: человеколюбив, как подобает слуге бога, и разумен, как добрый ученый. Он прав: искусное чтение и превосходное писание определяют достойного человека. Я не сомневаюсь, что ты преуспеешь и в науках и в письме, станешь действительно scribtor egregius [98]98
  Превосходный писец (лат.).


[Закрыть]. Смотри, если бы не искусство переписывания, ты умножил бы собою толпу несчастных бродячих школяров, просящих милостыню у наших церквей и таверн. Или, хуже того, связался бы с такими, как Алезан и его прихлебатели, которые научили бы тебя иной «науке» – обманывать, играя в кости, воровать и пьянствовать. Благодаря Гугону ты научился грамоте латинской, и счету, и молитвам. Теперь постигнешь грамматику, риторику и диалектику, а там и астрономию с геометрией, музыку и потрудишься к великой славе семи свободных искусств!..

Магистр Петр еще долго говорил, поучая Ива и шагая по комнате босиком Иву стоило немалых усилий не зевнуть громко. Веки слипались, вот–вот заснет сидя. Магистр заметил это.

– Пожалуй, нам пора спать… Да, вот еще что: я уговорился с аптекарем Амброзиусом, что он пустит тебя снова ночевать к себе, иначе я не стану покупать у него травы и настои. Иди к нему завтра. А теперь ложись.

Магистр произнес это, сидя на кровати и стягивая штанину.

– Я тушу светильник. Эти подлецы торговцы гарным маслом дерут втридорога.

И уже в полной темноте продолжал:

– Скажешь аптекарю, чтобы прислал мне меду. Прекрасное средство для питья и для втирания в больные места тела. Это свойство меда было известно древним. Греки уверяли, что пчеловодству научил людей Аристей, сын бога Аполлона…

Что говорил дальше магистр Петр, Ив не слыхал – он крепко спал.

Все чаще и чаще шли дожди, все реже проглядывало солнце. Прохожие, скот, лошади месили на мосту глубокую грязь, комья ее от колес повозок летели в стены домов Потом осенняя стужа, слякоть и сильный ветер сменились заморозками и январским снегом. Стало веселей от солнечных дней, белых полей, синего неба и прозрачности воздуха. Сена и Бьевра радостно заискрились.

Школа магистра Петра поместилась на зимнее время в верхней комнате таверны «Белый вол», на другом конце моста Уроки нередко прерывались шумом драк и непристойными выкриками пьяных мужчин и женщин в таверне. Магистр в отчаянии закрывал уши ладонями и бегал взад и вперед по комнате, сознавая свою полную беспомощность.

Ив был прилежен в учении и в переписывании для магистра Петра и для монаха отца Иннокентия. И аптекарю не на что было жаловаться – Ив приходил ночевать вовремя и платил аккуратно. А если оставался ночевать у оружейника Симона, то предупреждал об этом сира Амброзиуса.

В семье оружейника Ив нашел прежнее радушие. Эрно обрадовался Иву, хотя и упрекал сначала за исчезновение после поединка рыцарей. Симон и его жена приняли близко К сердцу злоключения Ива. Они сказали, чтобы он каждый день приходил и обедал с ними.

– У нас на всех хватит, – сказал оружейник, – у меня, слава господу, сейчас работы вдосталь. А про твоего пройдоху марсельца с его ржавой лошадью я и слышать не хочу!

У Симона действительно было много работы, это Ив видел. Все помещение лавки и мастерской было завалено грудами мечей, копий, шлемов, кольчуг, алебард, луков. С утра до вечера, а иногда и до поздней ночи слышалось сипение мехов, удары молотов, визг обтачиваемого железа. Кроме Эрно, оружейник принанял двух подмастерьев. Ива поразило, что никого постороннего в дверь с моста не пускали и, когда стучавший говорил, что хочет видеть хозяина, отвечали, не открывая двери, что оружейного мастера нет дома. А вместе с тем то и дело, чаще всего в сумерки, раз* давались четыре – всегда четыре – негромких стука в крышку люка, того самого, что вел прямо к воде. Люк от* крывали, и оттуда выходили какие‑то люди, с виду простыв вилланы или рыбаки. Молча проходили они за Симоном в мастерскую или лавку, говорили там еле слышно. Обратно несли, по–видимому, оружие, тщательно завернутое в полот» но и перевязанное лыком. Раз пять–шесть ходили они туда и обратно, носили эти тюки и так же, не сказав ни слова, исчезали. Несмотря на темноту, никто не светил им фонарем, и люк за ними тихо опускали и запирали. Ив несколько раз видел таких людей, они не всегда были одними и теми же. Странно было и то, что ни Симон, ни Эрно, ни Мадлена (подмастерья уходили засветло) ни словом не обмолвились об этих людях. Ив понимал одно: не хотят говорить, значит, так надо и нечего приставать с расспросами.

В конце концов, не все ли равно Иву, что это за люди и кому понадобится столько оружия? А что Симон хорошо зарабатывает, тем лучше для него, честного, хорошего человека, для его доброй Мадлены и для Эрно, которому оружейник стал платить жалованье раньше полагающегося годичного срока.

К концу февраля посещения «таинственных» людей прекратились, дверь на мост открывали всем, и заказчики стали приходить в лавку, как раньше. В мастерской стало тише, подмастерья были отпущены.

Симон и Мадлена уговорили Ива отказаться от ночлега у аптекаря, а ночевать у них в лавке, где он с наступлением вечера, когда лавку запирают и закрывают ставни, может сколько хочет заниматься переписыванием.

– Хоть всю ночь пиши, – сказал Симон, – и светильник тебе дам, только масло теперь покупай сам.

Ив сказал было, что будет мешать, но Симон перебил его:

– Кому мешать? Моим безголовым рыцарям, что висят по стенам? Или мышам под полом? Не выдумывай глупостей.

Ив был доволен. Вот и исполнилось предсказанное отцом Гугоном: искусство письма «открывает дорогу в жизнь». Только не сворачивать с нее, и от хороших людей не отставать, и самому быть таким, как они. Подальше от харчевен, от богатых школяров и их дружков.

В тусклое от снежного вихря мартовское утро, когда зима упрямо старалась пересилить уже пришедшую весну, в дверь лавки кто‑то дробно застучал. Симон работал в мастерской.

– Пойди открой, – сказал он Иву, который собирался идти в школу и свертывал свитки, переписанные для магистра Петра.

Снег с такой стремительностью кружился и несся, что Ив не мог рассмотреть, кто стоял у двери на мосту, весь с ног до лица, спрятанного под капюшоном, облепленный мокрым снегом.

К Иву подошел Симон:

– О! Да это Фромон! Тебя и не узнать. Входи скорей, согрейся!

Увидав Ива, Фромон сощурил глаза:

– И как тебе не стыдно было удрать тогда от нас?

От Фромона сильно пахло вином. Пошатываясь, он долго топал ногами о порог. Наконец перешагнул:

– Плохо ты меня знаешь, мой дорогой Симон. Ну, каким же надо быть дураком, чтобы в такую бесовскую пургу, попав на Малый мост со стороны Орлеанской дороги, не зайти тотчас в «Железную лошадь» и не выпить кружку гренадского!

– Понимаю, ты уже грелся. Но, однако, от «Железной лошади» до нас расстояние порядочное, и, пройдя его в такую «бесовскую пургу», надо быть дураком, чтобы отказаться выпить оксеррского [99]99
  Оксеррское – одно из бургундских вин.


[Закрыть]в лавке Симона–оружейника!

– Сдаюсь.

– Что? Признаешь себя дураком?

– Нет, наоборот, я не отказываюсь выпить оксеррского.

– Вот это другое дело. Ив, ты знаешь, где ключи от кладовки, достань нам кувшинчик вина. Мадлена ушла на рынок – сегодня пятница, а твоего племянника я послал на бойню раздобыть бычачьих жил для луков.

Ив принес вино и ушел в школу. Там было очень холодно – комната не отапливалась. Ученики, жившие далеко, не пришли из‑за пурги. Магистр Петр, позанимавшись час, решил отпустить всех домой.

Ив вернулся и был удивлен: Эрно, открывший ему дверь, тотчас приложил палец ко рту и шепнул: «Тише!» И потом – тишина, совсем необычная. Ни звука в мастерской, ни шагов Мадлены, ни ее возни с посудой. Так тихо, что слышно потрескивание поленьев в очаге. Эрно отвел Ива подальше от двери в мастерскую и стал шептать на ухо:

– Дядя Фромон пришел. Симон ему вина дал, он уже выпивши был, ну и охмелел совсем. Его спать уложили… Но беда в том, что дядя наплел что‑то такое, отчего Симон рассердился. Тетушка Мадлена его спрашивала, а он только отмахнулся и ушел в мастерскую… Дядя всегда так: напьется и наболтает чего не надо. Вот, право, какой…

Симон сидел в мастерской на скамейке спиной к двери, опустив голову на руки. Когда проходили, не обернулся.

В этот день обедали позднее обыкновенного, и, к удивлению Мадлены, Симон приказал принести кувшин вина и пять кружек:

– Хочу, чтобы все пили.

Выспавшийся Фромон одобрительно отнесся к этому распоряжению, вероятно в расчете на третий кувшин. Задымились миски с луковым супом и жареная свинина с соусом из красного перца. От вина Фромон опять обрел обычную разговорчивость и начал рассказывать свои любимые веселые и злые истории про черных монахов, про графов и баронов. Симон перебил рассказчика:

– Знаешь что, Фромон? Полдня я думал о твоем утреннем рассказе и решил: ты расскажешь его второй раз, сейчас. Ив помнит замок Понфор, видел поединок рыцаря Ожье де ла Тура с Черным Рыцарем, многое испытал от обоих. Пусть же послушает продолжение всей этой истории. Помнишь, я сказал тебе: «Пускай Ив лучше не знает об этом». Вздор! Он должен знать…

Вот о чем рассказал Фромон в тот мглистый мартовский вечер:

– Наши черные монахи разносят по большим дорогам из таверны в таверну слухи и сплетни, собранные ими со всего королевского домена и соседних графств. А с их легкой руки паломники несут эти слухи во все стороны до морских берегов и за моря. С одним из таких монахов я и встретился с месяц назад в таверне на Орлеанской дороге. Сперва он молчал и все вертелся и приглядывался, кто сидит за столами. А когда мы с ним выпили по три кружки, он подсел ко мне поближе и развязал свой язык. Говорил негромко, продолжая оглядываться. Я понял, что он все кого‑то остерегается, а говорил он вот о чем. Рыцари, родственники нашего барона, убитого на поединке, затевают войну с его соперником сиром Рено дю Крюзье, и война должна вот–вот начаться Отрядов собрано уже тьма–тьмущая И клялся телом святого Бенедикта, что слышал от одного орлеанского купца о посылке людей к королю с просьбой охранить купеческие караваны по дорогам в Париж и дальше на север, во владениях воюющих сеньоров, от нападений и разграбления отрядами рыцарей.

Фромон отхлебнул из кружки вина и вытер губы рукавом.

– Слушаю и думаю: вранье плетешь, отец преподобный. Какая такая война, если в замке Понфор об этом не слыхать? Правда, заброшен и опустел наш замок, приближенные барона уехали, слуги и работники поразбрелись по деревням и в город, мой капеллан брат Кандид перебрался в монастырь к святым отцам бенедиктинцам. Лошадей и псарей с собаками перевел к себе рыцарь Жоффруа де Морни, а хорьков я сам выпустил из клетки Теперь разгуливают по всему замку, растолстели, как свиньи, нажрались крыс… А все‑таки, думаю, должны бы мы услышать, если война…

– Невесело тебе одному в замке, – сказал Симон.

– Я не один – привратник остался, два дозорщика да старик повар. Будем ждать, как решат наследники барона, кому замок достанется.

Фромон снова отхлебнул вина.

– Так вот, послушай‑ка, Ив, что дальше вышло, совсем недавно. На дороге из Корбейля в Париж я встретил твоего дружка – жонглера Госелена. Он теперь у нашей «дамы сердца» госпожи Агнессы д’Орбильи. Растолстел, на хороших хлебах разъелся, румяный, должно быть, угождает хозяйке. А ведь он, скажу тебе, дрянь препорядочная. Ну так вот, узнал меня и давай лебезить: и самый‑то я хороший из всех в замке Понфор, и ах как жаль ему убитого барона, и как он сочувствует бедной дочке маршала, а тебя ужасно жалеет, и куда ты только девался, придумать не может, если бы нашел, тотчас бы устроил тебя в замок д’Орбильи.

Слушал я его, слушал да и говорю: «Вот что, дружок, строил бы ты свои сирвенты да фаблио [100]100
  Фаблио – сатирический рассказ в стихах.


[Закрыть]сам, а Ива оставь в покое. Ведь ты втравил его однажды в историю, чуть было не погубил совсем – добрые люди нашлись. А я знаю всё, как ты наплел тогда рыцарю Рамберу про Ива…» Тут он сразу съежился и давай меня вином угощать. А я думаю: давай‑ка его спрошу, правда ли, что те рыцари войну затевают. А он, не знаю, от моих ли слов или от вина, возьми да всю ихнюю тайну и открой. А тайна, мой дорогой Ив, страшная. В замок д'Орбильи частенько жалует рыцарь Жоффруа де Морни, родственник покойного барона, и ведет тайные беседы с хозяйкой замка. Госелен и подслушал две–три такие беседы Оказалось, мой монах в таверне говорил сущую правду: собраны отряды конных рыцарей и лучников огромное число, и всё это должно вот–вот нагрянуть на домен сира дю Крюзье, осадить его замок и истоптать его поля, сжечь деревни…

Ив не мог удержаться от возгласа:

– Деревни сжечь?

– Да, поля истоптать, а деревни сжечь. Они всегда так: Какое им дело до беззащитных вилланов! Рыцарь Жоффруа, он у них начальник над войсками, похвалялся, что заготовил потайные склады запасного оружия под самым носом у дю Крюзье в каком‑то мерлеттском лесу…

– Мерлеттском?

Ив оперся руками о скамью и потянулся к Фромону. Симон заметил это движение и толкнул Мадлену локтем, кивнув на Ива.

– Да, есть в тех местах где‑то, Госелен говорил, да я толком не разобрал, какие‑то угольные ямы внизу за какими‑то орешниками… Вот, мой дорогой Ив, и вся история.

– Нет, не вся еще! – Симон ударил ладонью по столу. – Для меня все ясней и ясней становятся хитрости и подлости наших сеньоров рыцарей. Ты знаешь, Ив, про оружие, которое я делал и продавал и как продавал. Так вот, весь заказ на него и все расчеты велись со мною через монаха. Почему через монаха, спросишь? Чтобы еще больше скрыть правду. Монах уверял меня, что оружие готовится благочестивыми рыцарями для крестового похода в Пале–стину, значит, моя работа угодна спасителю, за чей гроб они… проливают свою кровь в борьбе с сарацинами. Он говорил, что оружие на лодках отправляют вверх по Сене, за город Труа в Шампани. А теперь я думаю, что монах врал – все а оружие это пойдет на их проклятую войну…

– Постой, постой! – перебил его Фромон. – Как звали монаха?

– Гильберт.

– Гильберт? О–о! А ну‑ка, скажи, каков он из себя?

– Еще молодой, невысокий…

– Рыжий?

– Да.

– Нет ли у него родимого пятна на левой щеке?

– Не помню, на какой, только есть.

– Он самый! – воскликнул Фромон – Гильберт, духовник Агнессы д’Орбильи, приятель нашего Кандида. Он, он, правильно. Всё свои!

Симон глубоко вздохнул:

– Знал бы я раньше, ни за что не взялся бы мастерить оружие на погибель наших людей, в угоду этим…

Симон поставил локоть на стол и, положив голову на руку, задумался. Все молчали. Фромон допивал вино. Мадлена встала и, подойдя к мужу, положила руку ему на плечо. Эрно испуганно глядел то на одного, то на другого. Ив думал: «Почему Симон сказал: «Не надо, чтобы Ив знал», а потом: «Он должен знать»? И почему я должен знать про войну ?»

Фромон наклонил голову набок и прищурил глаз и, как тогда на нижнем дворе замка Понфор у клетки с хорьками, крикнул:

– У–у-у! Кровопийцы!

И оглянулся, будто испугавшись кого‑то. Потом с трудом поднялся, видимо опять охмелев:

– Пойду… лягу…

И ушел, держась за стену и тихо напевая:

 
«Ведь надеты не с той стороны
На величестве вашем штаны». —
«Это верно, – король отвечает, —
Их на место надеть подобает…»
 

… Прошло недели две. Наступил радостный апрель, предвестник долгих теплых дней. Умчались туманы. Полноводная Сена отражала яркую зелень холмов и лесов, нежную голубизну неба с легкими белыми облаками. Поля на ее берегах огласились песнями жаворонков, в садах щелкали соловьи. Дороги быстро подсыхали. У ворот замка Малого моста, со стороны берега, раздавались говор, громкие споры, брань, песни, скрип повозок, мычание коров, ржание лошадей, шум обычной сутолоки. Рано утром на берегу розовым дымом курились городские пекарни, на водяных мельницах бойко стучали молотки наладчиков колес. На реке во всех направлениях с песнями и товарами плыли лодки, и церковные колокола веселым перезвоном звали своих богомольных прихожан. Малый мост был похож на праздничную ярмарочную площадь пестротой одежд, громкими выкриками уличных торговцев, песнями и шутками жонглеров. Горожане смешались с крестьянами, с монахами, с паломниками, клириками и философами. Не обходилось и без драк напившихся в тавернах, и мостовой страже приходилось разнимать и даже уводить в тюрьму замка разбушевавшихся. О мальчишках и говорить нечего – они шныряли в толпе, горланили песни. Вот что наделал апрель!