Текст книги "Двенадцать евреев, которые изменили мир"

Автор книги: Владимир Шевелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

После 1945 года Шагал выполнил монументальные произведения, соединяющие живопись с архитектурой: цикл живописных полотен «Библейское послание» для музея в городе Ницце; плафон для парижской Гранд Опера; панно для Метрополитен-опера в Нью-Йорке; панно для театра во Франкфурте.

Он также работает над серией витражей для храмов и общественных зданий, керамическими панно, мозаиками, гобеленами.

В 1954—1966 годах Шагал пишет серию из семнадцати монументальных панно, которую он озаглавил «Библейское провозвестие».

Французский философ Гастон Башляр, почитатель Шагала, пишет: «История Израиля – это история деяний великих фигур. Время мира запечатлено на их лицах. Труд художника посвящен именно лицам. Марк Шагал показывает нам героев судьбы; тех, кто одним горящим взором поднимает и движет целым народом. Перед нами книга поистине человеческого вдохновения. Поскольку он много рисовал и рисовал «хорошо», Шагал стал психологом: ему удалось наделить пророков индивидуальными чертами. Но каков был возраст самого Шагала, когда он рисовал пророков? В обычной жизни художник не любит, когда ему упоминают о седьмом десятке. Но с карандашом в руках, когда он один на один с тенями и тайной прошлых, далеких времен, – разве Шагалу нельзя дать и пять тысяч лет? Он живет в ритме тысячелетий. Он ровесник тех, кого созерцает. Он видит Иова. Видит Рахиль! Какими гла– зами он только не смотрит на свою Рахиль! Что же должно происходить в сердце художника, рисующего тысячелетия, чтобы столько света излучали эти черные линии?

Не листайте торопливо эту книгу. Оставьте ее открытой на любой из ее великих страниц; на странице, которая вам «что-то говорит». И вас захватят эти великие грезы времени, и вы познаете мечту тысячелетий. Шагал и вас научит возрасту; он приучит вас к мысли, что и вы можете иметь пять или шесть тысяч лет. Не с помощью цифр и не тогда, когда мы движемся по вытянутой в линию истории, мы можем проникнуть в мрак тысячелетий. Нет, нужно много мечтать, осознав, что и жизнь – это мечта, чтобы то, о чем мы мечтаем, оказалось за пределами того, что мы прожили и что является подлинным, живым – вот оно у нас перед глазами во всей своей правдивости. Собственно, я так и мечтаю перед некоторыми листами Шагала и не могу иногда понять, в какой стране я нахожусь и на какую глубину времени я погребен. Да и какое мне дело до истории, если прошлое – вот оно, передо мной, потому что прошлое, хотя и не является моим, укоренилось только что в моей душе и порождает во мне бесконечные грезы. Прошлое Библии – это история совести. Глубина времени удваивается здесь глубиной моральных ценностей. Ученые-палеонтологи говорят нам о совершенно другой истории. У них в руках цифры, соответствующие разработанному ими точному календарю жизни когда-то существовавших ископаемых; они говорят нам о человеке четвертичного периода. Я хорошо представляю себе это существо в звериной шкуре, пожирающее сырое мясо. Я могу вообразить все это. Но я не могу не мечтать. А для того чтобы начать мечтать, нужно стать человеком. Нужно быть предком, увидеть себя в перспективе предков, постепенно перемещая фигуры, которые гнездятся в нашей памяти. Все лица, представленные в книге Шагала, – характерны. И когда мы рассматриваем их, нас захватывает великая мечта о нравственности.

И если нас посещает эта мечта, мы оказываемся вне истории, мы выходим из границ психологии. Существа, изображенные Шагалом, являются моральными существами, это образцы моральной жизни. Обстоятельства, складывающиеся вокруг них, отнюдь не нарушают центрального образа. Моральная судьба человека находит здесь великих инициаторов. Подле них и мы получаем заряд судьбоносной энергии, с ними мы можем смелее принять нашу собственную судьбу. Мечты незапамятных времен производят на нас впечатление постоянства. Эти предки нравственности продолжают жить и в нас. Время не пошатнуло их. Они как бы застыли в своем величии. Легкие волны времени успокаиваются вокруг наших воспоминаний о предках моральной жизни. Время, в меру укорененности моральной жизни, устаивается в глубинах наших душ. В Библии мы открываем историю вечности».

В 1950 году, выступая в Чикагском университете, Шагал говорит о повлиявших на его творчество двух художественных традициях России – «самобытно-народной» и «религиозной». Особую ценность для него имела русская иконопись. Недаром Шагал не только часто обращался к мотивам икон, но и стремился опираться в своем творчестве на присущую иконописи систему художественного отражения реальности.

Шагал остро ощущал социальные, психологические и духовные катаклизмы XX столетия, поэтому его творчество проникнуто глубоким ощущением близкого Апокалипсиса. Шагал писал: «Бог, перспектива, цвет, Библия, форма и линии, традиции и то, что называется «человеческим»: безопасность, семья, школа, воспитание, слово пророков, а также жизнь со Христом, – все это расклеилось, вышло из колеи. Вероятно, и мною среди всего этого овладело сомнение, и я начал писать опрокинутый мир; я отделял головы от моих фигур, расчленял их на части и заставлял парить где-то в пространстве моих картин». Дух Апокалипсиса выводил его работы, как и произведения других авангардистов, с уровня обыденного существования на космический уровень. В этом – их близость к средневековому православному искусству, причем не столько к иконе, сколько, по определению В. Быкова, ко всей системе росписей византийского или древнерусского храма, заключающих в себе образ Универсума.

Шагал признавался: «В искусстве все должно отвечать движению нашей крови, всему нашему существу, включая бессознательное, но и что касается меня, то я всегда обходился без Фрейда». Шагал – художник-гуманист. В его живописи и графике, в его книге «Моя жизнь» и многих статьях постоянно звучит мысль о Добре и Любви. Для него в жизни и творчестве всегда был единственный цвет – цвет Любви: «Наперекор всем трудностям нашего мира во мне сохранились часть той одухотворенной любви, в кото– рой я был воспитан, и вера в человека, познавшего Любовь. В нашей жизни, как и в палитре художника, есть только один цвет, способный дать смысл жизни и Искусству. Цвет Любви.

В этом цвете я различаю все те качества, которые дают нам силы совершить что-либо в любой из областей.

Я часто спрашиваю себя, откуда иногда в человеке, частице такой грандиозной природы, столько жестокости. Я спрашиваю себя, как это может быть, когда рядом есть Моцарт, Бетховен, Шекспир, Джотто, Рембрандт и столько других, начиная со скромных и честных тружеников, которые воздвигли соборы, монументальные здания, создали множество произведений искусства, и заканчивая теми, кто изобрел все, что облегчает и улучшает нашу жизнь. Возможно ли, чтобы человек, обладая всеми новыми средствами, наделяющими властью над вещами, оказался не способен властвовать над самим собой? Моему пониманию это недоступно. Зачем искать где-либо вне природы? Ключи от гармонии и счастья нужно искать в самих себе. Мы держим их в собственных руках. Все, что я пытался сделать, слабая попытка бросить вызов жестокости. Искусство, которым я занимался с детства, научило меня тому, что человек способен Любить, тому, что Любовь может его спасти. Для меня ее цвет – цвет истины, истинный материал искусства. Такой же естественный, как дерево или камень».

Отношение Шагала к Израилю и иудаизму было неоднозначным. «Ни один художник не уделил столько внимания иудаизму, сколько Шагал, – пишет его биограф Бааль Тшува. – Во многих смыслах его можно назвать самым еврейским художником столетия. Он свободно говорил и писал на идише – правда, с ошибками, но все же... Он несколько раз бывал в Израиле, дружил и переписывался с израильтянами. Отношение Шагала к еврейству, к иудаизму во многом сформировано под влиянием Беллы, которая прекрасно знала идиш и обожала еврейскую литературу. Шагал часто повторял: «Не будь я евреем, я бы не стал Шагалом». Но собственное еврейство он держал в строгих рамках личных интересов».

В Палестине Шагал впервые побывал в 1931 году. Тогдашний мэр Тель-Авива пригласил художника принять участие в церемонии закладки первого камня в фундамент будущего Тель-Авивского музея – того самого здания, в котором спустя семнадцать лет Бен-Гу– рион провозгласил создание Израиля. В 1951 году Шагал вновь посетил Израиль. Его вклад в израильскую культуру ограничился несколькими работами, переданными в дар Тель-Авивскому музею. Шагаловские гобелены и мозаики, украшающие один из залов кнессета, были щедро оплачены Ротшильдами. Мечте израильских меценатов (в том числе бывшего мэра Иерусалима Тедди Колека) создать в Израиле музей Шагала не дано было осуществиться. Швейцарский архитектор Маркус Динер, коллекционировавший работы Шагала, в 1964 году даже разработал макет здания будущего музея, но Шагал решил, что Ницца для этого подходит больше. Как утверждает Бааль Тшува, Шагал считал, что если музей будет находиться в Иерусалиме, он не привлечет должного внимания со стороны международной общественности. «Шагал жаждал получить признание при жизни, и музей в Ницце обеспечивал ему это признание, – пишет Бааль Тшува. – Он понимал, что в Израиле негативно отнеслись к его решению, и это, очевидно, волновало его: он несколько раз спрашивал меня, сердятся ли на него израильтяне по-прежнему...»

С каждым годом отношения Шагала с Израилем и иудаизмом становились все более прохладными. «Во многом виновата в этом Валентина, – объясняет Бааль Тшува. – Она хотела, чтобы Шагал как можно меньше ассоциировался с еврейством. Валентина, сама принадлежала к Богом избранному народу, хотя ходили слухи, что она перешла в христианство. И все же она делала все для того, чтобы воздвигнуть стену между Шагалом и иудаизмом». Шагал, рисовавший Стену плача и синагоги, делавший гравюры по мотивам Танаха, не любил, когда его называли еврейским художником. Однажды некто, решивший издать еврейскую энциклопедию, в которую вошли бы статьи о деятелях искусства и культуры, обратился к Шагалу с просьбой разрешить включить его имя в список. Художник рассердился и написал гневное письмо в ответ, пригрозив подать в суд, если тот посмеет упомянуть его в энциклопедии. «Мы всегда беседовали между собой на идише, – вспоминает Бааль Тшува, – но стоило нам на улице поравняться с кем-нибудь из французов, как Шагал тут же переходил на французский».

Шагал был в курсе того, что его критикуют за, мягко говоря, эластичное отношение к иудаизму. Объяснял же он это свое отношение по-разному, в зависимости от ситуации.

«Как-то Жака Липшица попросили создать скульптуру для церкви, – пишет Бааль Тшува. – Он сказал, что готов выполнить этот заказ при одном условии: к постаменту скульптуры должна быть прикреплена табличка со словами: «Жак Липшиц, преданный сын иудаизма». Когда же к Шагалу обратились с просьбой еделать для церкви рисунки, он спросил мнение Хаима Вайцмана, и тот ответил, что решение целиком зависит от Шагала. Шагал, разумеется, рисунки сделал. У него всегда была наготове причина наподобие «да, я выполнил работу в церкви, но не для церкви, а для французского правительства...»

В свое время Шагал отказался выполнить декорации для спектакля «Скрипач на крыше», хотя сделать это для него было бы вполне естественным – в конце концов скрипач на крыше, в образе которого Шагал вывел своего дядюшку, присутствует на одном из самых известных его рисунков.

Зато в работах Шагала большое место занимает Иисус Христос, который воплощал для художника образ страдающего еврея. Иисус присутствует даже на полотне «Сотворение мира», хотя его там не должно было бы быть по определению.

Творческое долголетие и работоспособность Шагала во многом были обусловлены его устойчивыми и дружескими отношениями в семье. Однако в 1944 году в результате осложнения после гриппа умирает его горячо любимая жена Белла.

Утрату Шагал переживал очень тяжело; он, для которого рисовать было так же естественно, как дышать, на протяжении девяти месяцев не сделал ни единого штриха. Он целыми днями просиживал у окна, из которого открывался вид на реку. Мольберты с эскизами были повернуты к стене. Дочь Шагала Ида, тревожась за душевное здоровье отца, наняла экономку – красивую молодую женщину, чтобы та позаботилась о нем. Звали ее Вирджиния Макнелл-Хаггард. Ида вовсе не предполагала, что отношения Шагала и эко– номки перерастут в роман: Хаггард была замужем и воспитывала пятилетнюю дочь. Ее муж-шотландец, художник и театральный оформитель, временами впадал в депрессию и не мог работать, поэтому Вирджинии, дочери бывшего британского консула в США, приходилось самой обеспечивать семью. Шагалу было тогда 58 лет, Вирджинии – 30 с небольшим. Художник не мог не оценить утонченную прелесть молодой женщины, но на первых порах, очевидно, не сознавал этого в полной мере. Вирджиния была для него, скорее, лучом света, скрашивающим одиночество. Когда она подавала Шагалу еду, он всегда просил ее присоединиться к трапезе. Роман между Шагалом и Хаггард начался еще до того, как она развелась с мужем, да и Дэвид, сын Шагала, родился, когда Вирджиния все еще состояла в браке.

Биограф Шагала Яаков Бааль Тшува несколько раз встречался с Вирджинией и она рассказала, что жизнь с Шагалом была для нее нелегкой. Ее тяготила роль «незамужней» жены. Кроме того, среди свойств характера великого художника не последнее место занимала скупость: он, чьи работы при жизни выставлялись в Лувре, был одним из самых богатых художников XX столетия, с содержимым своего кошелька расставался крайне неохотно.

В 1948 году Шагал познакомился с бельгийским фотографом-портретистом. Тот стал часто захаживать в дом к художнику и постепенно завел за его спиной интрижку с Вирджинией Хаггард. Шагал, надо полагать, не подозревал о том, что его возлюбленная ведет двойную жизнь. Во всяком случае, Вирджиния только спустя три года, в 1951 году, официально развелась с Макнеллом и тогда же оставила Шагала ради возлюбленного-бельгийца. Она забрала сына и отказалась от восемнадцати работ художника, подаренных ей в разное время, оставив себе лишь два его рисунка. Шагал был глубоко ранен разрывом с Вирджинией – ведь он любил ее всем сердцем. В 1986 году, спустя год после кончины Шагала, Вирджиния опубликовала небольшую книгу о своих отношениях с художником. Книга не вызвала ажиотажа: в ней не было ни особых открытий в области искусства, ни сенсационных деталей интимного характера – Вирджиния отдавала дань уважения великому художнику.

В 1952 году Шагал познакомился с Валентиной Бродской, владелицей салона моды в Лондоне, которая была моложе его на двадцать пять лет. Валентина взяла все бразды правления в доме в свои руки и постаралась ограничить влияние на Шагала его дочери Иды.

И тем не менее Шагал был доволен своей жизнью и очень хорошо относился к жене.

Шагал скончался 28 марта 1985 года в Сен-Поль де Ванс близ Ниццы, где проживал с Валентиной с 1966 года. Вскоре его вдове позвонил главный раввин Ниццы с просьбой разрешить похоронить великого художника на городском еврейском кладбище. Валентина ответила, что она намерена похоронить мужа в Сен-Поль де Ванс. «Но ведь там нет еврейского кладбища?!» – удивился раввин. «Это не имеет значения», – сказала госпожа Шагал.

Эйнштейн: творец нового мира

Научный гений оставляет на человечестве намного более глубокий след, чем государственный деятель или полководец.

Пол Джонсон

Если Зигмунд Фрейд изменил то, как мы видим и познаем себя и свой внутренний мир, то Альберт Эйнштейн изменил наше понимание Вселенной. Недаром многие считают его центральной фигурой XX столетия, а журнал «Тайм» в 1999 году объявил Эйнштейна величайшей личностью XX века. Он пересмотрел восприятие физического мира и увеличил нашу власть над ним. Воздействие теории относительности Эйнштейна было, возможно, столь значимым, поскольку совпало с общественным признанием фрейдизма. Но его фатальное уравнение во многом предопределило появление ядерного оружия. Недаром в конце своей жизни Эйнштейн говорил, что бывали моменты, когда он жалел, что не стал обыкновенным часовщиком. Мало что зная о сущности бытия, люди уже владеют такими его силами, которые могут в мгновение ока покончить с ним, – эту истину, наверное, Эйнштейн осознал раньше других.

Свойственная великим людям свобода мышления обычно обусловлена проникновением в глубинные проблемы эволюции бытия и сознания. Великие умы не создают историю мысли. Они воплощают и выражают ее, улавливая пульсацию времени и потребности эпохи. В начале XX столетия в теоретической физике произошли великие открытия: Э. Резерфорд открыл атомное ядро, Н. Бор создал квантовую теорию атома, А. Эйнштейн разработал теорию относительности. Но именно идеи Эйнштейна изменили сам смысл понятия «преобразование картины мира». Отныне это означало не только переход к иной схеме тел, движущихся в пространстве, но иное осмысление самого пространства. Как истинный гений, Эйнштейн искал разгадку вечных проблем, синтезируя противоречивые тенденции научного развития, обычно возникающие на его «разломах». Макс Планк в 1909 году так отзывался о теории относительности: «По своей смелости она превосходит все, что было достигнуто до сего времени в спекулятивном исследовании природы и даже в философской теории познания; по сравнению с ней неэвклидова геометрия – просто детская игра... По своей глубине и последствиям переворот, вызванный принципом относительности в сфере физических воззрений, можно сравнить только с тем переворотом, который был произведен введением картины мироздания, созданной Коперником».

В результате внедрения идей Эйнштейна в научное познание мы не только стали больше знать о Вселенной, но и изменили сам облик познания. Идеи Эйнштейна величественные и вечные не только потому, что они существенно приблизили науку к истине, но и оттого, что изменили методы научного мышления.

О прежних своих занятиях физикой Эйнштейн говорил: «Я хочу знать мысли Бога, все остальное – детали». Эта связь с чем-то более значимым, видимо, и отделяет гениев от просто творчески одаренных людей.

В науке не было столь «безумного» и парадоксального перехода к новой модели мира, как переход от ньютоновских представлений к учению Эйнштейна. Более двух веков система Ньютона считалась окончательным ответом на основополагающие вопросы науки, полностью утвердившейся картиной мира. Сохранилось шутливое стихотворение тех лет:

Природа и ее законы были покрыты тьмой,

Бог сказал: «Да будет Ньютон!», и все осветилось.

Но не надолго. Дьявол сказал: «Да будет Эйнштейн!»,

И все вновь погрузилось во тьму.

Когда это четверостишие было написано, многим казалось, что отказ от устоев ньютоновской механики – это отказ от научного познания мира. Бог вызвал к жизни Ньютона и осветил мироздание, дьявол послал Эйнштейна, чтобы вновь погрузить Вселенную во тьму. Но на самом деле это был переход от света, зажженного Ньютоном, к еще более яркому освещению Вселенной. Сделал это ученый и мыслитель, один из величайших физиков мира и вместе с тем один из крупнейших гуманистов XX века.

Новые идеи в физике: волна может быть одновременно и частицей, масса – энергией, а пространство – временем, – отразились в художественном творчестве. Именно в XX веке искусство утратило уверенность в том, что следует обязательно опираться на реальность материального мира. Музыка отказывается от мелодики, литература порывает с традицией, живопись – с перспективой. Мир становится совершенно иным.

Для рядового человека под влиянием новаций Эйнштейна стало очевидным, что отныне нет вообще ничего постоянного: ни времени и пространства, ни добра и зла; нет познания, нет ценностей. А время течет вспять или движется по замкнутому кругу.

Алан Лайтман, написавший роман-эссе «Сны Эйнштейна», ставший в 80-е годы XX века бестселлером, обыгрывает понятие времени через сны великого физика. Время – это замкнутый круг, и потому мир неукоснительно повторяется. Правда, люди, по большей части, не знают, что они заново проживут свои жизни. Торговцы не знают, что они снова и снова будут заключать сделки. Политики не знают, что в круговерти времени они снова и снова будут возглашать свое с одной и той же трибуны. Любовники, любящие впервые, пугливо раздеваются, дивятся шелковистому бедру, идеально вылепленному соску. И не подозревают, что, как и в первый раз, они вновь и вновь будут заключать друг друга в объятия. В мире, где время – круг, каждое рукопожатие, каждый поцелуй, каждое рождение, каждое слово повторяются в точности.

В 1927 году в связи с 200-летием со дня смерти Исаака Ньютона Эйнштейн говорил: «Разум кажется нам слабым, когда мы думаем о стоящих перед нами задачах; особенно слабым он кажется, когда мы противопоставляем его безумству и страстям человечества», и в то же время именно на примере Ньютона мы видим, что творения интеллекта «на протяжении веков озаряют мир светом и теплом». Такой озаренной светом и теплом была интеллектуально-духовная деятельность самого Эйнштейна.

Эйнштейн – это культурный герой, в величественной фигуре которого люди ценят не столько его достижения, сколько его неповторимый образ. Историк науки Джон Хартон, изучив его личность и деятельность, выделил пять особенностей гениального ученого: 1) глубина постижения научных проблем; 2) необыкновенная ясность мысли; 3) феноменальное умение уловить почти незаметные значимые сигналы в любой экспериментальной ситуации; 4) настойчивость, энергия, полная самоотдача и абсолютная вовлеченность в излюбленную область науки; 5) умение создать вокруг себя своеобразную атмосферу, в основе которой не столько вера в свои силы и предназначение, сколько ощущение избранности, которое разделяют окружающие.

Короля играет свита! Но и короля, и «культурного героя» свита – окружение, общественное мнение, почитатели – всерьез играть не могут, если в центре этого – человек безликий, образ которого расплывчат. «Культурным героем» Эйнштейн стал после того, как в 1919 году произошло экспериментальное подтверждение его теории относительности, а президент королевского общества объявил ее величайшим достижением человеческого ума. Когда же репортеры начали выяснять, кто же этот ученый, они увидели не классического академика, а эксцентричного типа с всклокоченными волосами, саркастичного и обаятельного, дерзкого и остроумного. Для них это была бесценная находка.

Работавшая в доме Эйнштейна в течение пяти лет горничная говорила: «Ему нравились красивые женщины, а они его просто обожали». Примерно в том же духе отзывался друг великого физика: «Эйнштейн достаточно сексуален и в полной мере пользуется своим природным обаянием». В конце 90-х годов стало известно, что после смерти своей второй жены Эйнштейн сблизился с советской разведчицей Маргаритой Коненковой, женой великого скульптора, и их интимные отношения прервались лишь в 1945 году после ее отъезда из США. Впрочем, отношение Эйнштейна к женшинам было весьма своеобразным.

Он не раз удивлялся, как это Бог умудрился создать половину человечества без мозгов, но вместе с тем всегда предпочитал общество именно женщин. А оба своих брака незадолго до смерти он охарактеризовал так: «Меня дважды постигла позорная неудача». В свое время кто-то сказал о Борисе Пастернаке: «Гений не руководствуется общепринятыми сексуальными нормами, гений создает собственную сексуальную систему». Слова эти вполне применимы и к Эйнштейну. Может, этот социальный одиночка и душевный интроверт искал в браке не счастья, а чего-то иного?!

Идеи Эйнштейна в глазах ученых-теоретиков, а еще больше в его собственных глазах имели не столько утилитарный, сколько философский смысл. Приняв в качестве постулата постоянство скорости света во всех системах отсчета и выведя соотношения между энергией и массой, пространством и временем, Эйнштейн создал цельную и гармоничную картину Вселенной. Его теория – это завершение классической физики, это картина мироустройства, где все расставлено по своим местам, все ясно, объяснимо и предсказуемо.

Образ «культурного героя» требовал, чтобы Эйнштейн, при всей своей социальной автономности, постоянно обращался к общественности. Он всегда выступал как непримиримый враг нацизма. Он писал президенту США Франклину Рузвельту об опасности создания в Германии урановой бомбы. Он выступал с возвышенными проектами в либерально-социалистическом духе. Многие его идеи во второй половине XX века, уже после смерти великого ученого-гуманиста, вновь стали созвучны веяниям эпохи, когда возвратилась вера в возможность разумного и гуманного переустройства мира. Скорее всего, эти идеи, никогда не смогут одержать верх. Но они никогда и не будут побеждены.

Сегодня все более заметно меняется наша установка на бесконечный процесс познания. Более ясно обозначаются его пределы. Чем больше мы узнаем, тем больше мы не знаем. «С каждым шагом вперед, – пишет Карл Поппер, – с каждой разрешенной проблемой мы обнаруживаем не только новые и новые проблемы; мы открываем также, что там, где мы, казалось бы, стоим на твердой и надежной почве, поистине все зыбко и шатко». Наука, вместо того, чтобы преодолеть хаос, провозглашает неизбежность его. Мысль о том, что мы никогда не сможем познать Вселенную, поскольку ее устройство может оказаться намного сложнее нашего мозга, начинает звучать все более отчетливо. Идея принципиальной непознаваемости мира возрождает таинственное и иррациональное в человеческом бытии.

Впрочем, культуролог Георгий Гачев, пишет: «Чтобы могло твориться дело науки, в основании его должно лежать некое мощное мистическое проницание, озарения Галилея и Ньютона стали впоследствии внедрены во многие области знания. Эйнштейн же в теории относительности увидел конец света (т. е. предел скорости света), и таким образом, изнутри, из времени и скорости, а не извне – из сфер и пространства – положен конец мирозданию. Найдена мера этого мира и, значит, исполнение сроков.

Научное знание развивается не только через простое приращение сведений и законов, но и посредством взрывных преобразований всей системы сложившихся представлений. Такими были переходы от физики Аристотеля к физике Ньютона, от физики Ньютона – к физике Эйнштейна, от геоцентрической системы Птолемея – к астрономии Коперника и Галилея, от теории флогистона – к химии Лавуазье. Великий Эйнштейн оставил человечеству формулу, согласно которой каждая частица вещества содержит громадный запас энергии покоя. Однако физики не знают, как эту энергию освободить. Кто же будет новым Эйнштейном?! Еще Аристотель задавался вопросом: в чем отличие прошлого от настоящего? Эйнштейн связал время со скоростью света и массой. Но остается вопрос вопросов: течет ли река времени из безграничного будущего в безграничное прошлое или наоборот?! Что ж, возможно, вскоре придет новый Эйнштейн, чтобы ответить на этот вопрос.

Восхождение

Альберт Эйнштейн родился 14 марта 1879 года в еврейской семье в городе Ульме, на левом берегу Дуная, недалеко от Швабских Альп. Сохранилась регистрационная книга, где записано: «К нижеподписавшемуся чиновнику городского регистрационного бюро сегодня явился знакомый ему в лицо коммерсант Герман Эйнштейн, иудейского вероисповедания, проживающий в Ульме, на Бангофштрассе, 135; он сообщил, что у его супруги, Паулины Эйнштейн, урожденной Кох, родился 14 марта 1879 года, в 10 часов 30 минут утра младенец мужского пола, который был назван Альбертом».

Едва младенцу исполнился год, семья переехала в Мюнхен, где Герман и его брат Якоб стали совладельцами небольшой электротехнической фирмы. В 1889 году Эйнштейн поступил в мюнхенскую гимназию. Помимо прочих курсов, здесь он изучал иудейский рели– гиозный закон, который преподавали для учеников-евреев. Тогда же он начинает все больше интересоваться математикой. Большое влияние на мальчика оказала книга Бюхнера «Сила и материя», чрезвычайно популярная в то время среди молодежи.

Уже в первые школьные годы Эйнштейн столкнулся с антисемитизмом. Его биограф А. Мошковский свидетельствовал: «Еврейские дети были в школе в меньшинстве, и маленький Альберт почувствовал здесь на себе первые брызги антисемитской волны, которая из внешнего мира грозила перекинуться в школу. Впервые почувствовал он, как что-то враждебное ворвалось диссонансом в простой и гармоничный мир его души».

Весной 1895 года шестнадцатилетний Эйнштейн покинул мюнхенскую гимназию и отправился в Милан к родителям, которые переселились туда за год до этого. Однако в Италии он пробыл недолго. Осенью того же года он пытался поступить на инженерный факультет Высшего политехнического училища в Цюрихе (Швейцария). Однако в училище он не попал, поскольку по современным языкам и истории получил неудовлетворительные оценки. Поэтому Эйнштейн поступает в старший класс кантональной школы в швейцарском городе Аарау, где проучился с октября 1895 до осени 1896 года.

Из всех преподавателей школы в Аарау юный Эйнштейн более всего запомнил профессора Фрица Мюльберга. Спустя много лет великий физик напишет о нем: «Какой же это был оригинальный и интересный человек!» Мюльберг считал, что «способность и стремление создавать духовные ценности и обогащать науку, т. е. познавать факты, открывать истины, а также понимать истины, открытые другим, является достоянием более ценным, чем запас недолговечных сведений, которыми можно снабдить юношу за время учения в школе».

Получив свидетельство об окончании кантональной школы, юноша в октябре 1896 года поступает в Высшее политехническое училище в Цюрихе на педагогический факультет. Он записался на курсы математики и физики, а также на спецкурсы по философии, истории, экономике и литературе. Родители мало чем материально могли помочь ему, поэтому Эйнштейн в студенческие годы бЬш вынужден отказывать себе в самом необходимом. Но на житейские неурядицы он редко обращал внимание, с головой уходя в изучение работ Больцмана, Гельмгольца, Герца, Кирхгофа, Лоренца, Маха, Максвелла. Именно тогда Эйнштейн переходит от первоначальных интересов, связанных с физикой и чистой математикой, к углубленному изучению коренных проблем теоретической физики.

Здесь Эйнштейн сблизился с сербкой Милевой Марич. Это была милая и несколько застенчивая девушка, но сверстники считали ее не очень привлекательной, тем более, что она прихрамывала. Альберт, напротив, был красивым юношей, излучающим природное обаяние, с густой копной черных волос и карими глазами. Вначале они просто дружат, обращаясь друг к другу на «вы». Но вот в письме Милевы 1900 года появляется «ты». А в августе того же года Альберт уже называет ее «милой возлюбленной малюткой». Он читал Милеве стихи из «Песни песней»: «О, юные груди, похожие на двух козлят. О, живот твой – круглая чаша, в которой не кончается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями. Стан твой похож на пальму, и груди твои – на виноградные кисти». Она в ответ писала ему: «Мой милый и дорогой! Я так сильно тебя люблю, а ты так далеко от меня! Как мне обнять тебя? Я хочу, чтобы ты сказал мне, любишь ли ты меня так же, как я тебя!»