Текст книги "Двенадцать евреев, которые изменили мир"

Автор книги: Владимир Шевелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Мир произведений Кафки – это мир странный, причудливый, неестественный. Странность эта достигается необычностью ситуаций, сюжета, персонажей. В итоге обычно лежащий на поверхности смысл утрачивается, обесценивается. Недаром французский теоретик культуры Морис Бланшо, рассматривая творчество Кафки, выводит его из мира смыслов. Для Бланшо Кафка – это писатель, воссоздающий собственный опыт и стремящийся при этом во внесмысловую область Ничто. По-иному интересуется Кафкой его друг и биограф Макс Брод, опираясь на гегелевскую формулу: «Америка» – тезис, «Процесс» – антитезис, «Замок» – синтез. Чистый и наивный юноша из романа «Америка» – это одна ипостась души Кафки. Йозеф К. из «Процесса» – другая; по мысли Брода, и процесс, и казнь при всей своей бессмысленности исполнены высшей справедливости. Йозефа К. судит его собственная совесть, а приговор выносит Бог. Наконец, полностью преодолевший сомнения, но все же к чему-то стремящийся землемер К. из «Замка» – это третья ипостась, уже окончательная.

Произведения Кафки были в значительной мере прямым продолжением, фиксацией его внутренних состояний и видений, тревожным, полным недоговоренностей и смуты рассказом о химерах и мучительных страхах, владевших его сознанием и омрачавших его безрадостную жизнь. Занимаясь писательством, он замыкался в собственной личности, все глубже погружаясь в самосозерцание.

В октябре 1911 года он записывает в дневник: «Бессонная ночь. Уже третья подряд. Я хорошо засыпаю, но спустя час просыпаюсь, словно сунул голову в несуществующую дыру. Сон полностью отлетает, у меня ощущение, будто я совсем не спал... И с этого момента всю ночь часов до пяти я как будто и сплю, и вместе с тем яркие сны не дают мне заснуть. Я как бы формально сплю «около» себя, в то время как сам я должен биться со снами... Вероятно, я страдаю бессонницей только потому, что пишу».

Одиночество, бессонница и страх смерти обратились в творческий порыв. Бессонница стала преследовать Кафку уже в молодости, но он никогда всерьез с ней не боролся. Для Кафки бессонница была прочно сопряжена с творчеством. Он часто повторял – не будь этих странных ночей, он бы никогда не писал. Усталость и отчаяние заставляли его принять отказ от тех целей, недостижимость которых его постоянно угнетала. Вероятно, в обыденной ситуации Кафка не мог достигнуть той степени отстраненности, которая его устраивала, и был способен на это, лишь оказываясь на грани саморазрушения.

Слабость после ночей, лишенных сна, заставили Кафку чувствовать к себе отвращение. Его одолевали бесконечные фантазии. Он видел сны, и были они кошмарны. Кафка чуть не сошел с ума; он утрачивал уверенность в мире, направляемом Великим Часовщиком. Почва, которую он попирал ногами, становилась все более зыбкой. Недаром Кафка говорил, что бессонница, вероятно, есть не что иное, как страх смерти.

Страницы его дневников усеяны записями: «Видение...», «Бессонная ночь. Я думаю, эта бессонница происходит оттого, что я пишу». И опять «Видение...», «Я не могу спать. Только видения, никакого сна». Какие-то из этих видений вылились в его притчи-новеллы, полные символики и иносказаний. Являясь апофеозом неуверенности человека, бессонница в то же время может способствовать творческому процессу, отрешенности и вдохновению. Чем можно объяснить этот парадокс? Очевидно, бессонница в некоторых случаях становится средством обуздать сжигающую человека надежду, трансформировать ее в творческую отрешенность.

Неуверенность появляется только как тень надежды, человек беспокоится о неисполнимости чаемого. Крайняя усталость и отчаяние заставляют изможденного человека принять отказ от тех целей, недостижимость которых его мучает. В некотором смысле творческое просветление всегда есть наслаждение подобным отказом. Но что происходит с отверженными надеждами, могут ли они совершенно раствориться в отрешенности? С ощущением творческой силы должна появиться и надежда на признание, на благотворное изменение собственной жизни благодаря творческому успеху. Таким образом, надежда не исчезает, а лишь видоизменяется.

В октябре 1911 года он пишет в дневнике: «Я ощущаю – особенно по вечерам и еще больше по утрам – дыхание, пробуждение захватывающего состояния, в котором нет предела моим возможностям, и потом не нахожу покоя из-за сплошного гула, который шумит во мне и унять который у меня нет времени. В конечном счете, этот гул не что иное, как подавленная, сдерживаемая гармония, выпущенная на волю, она бы целиком наполнила меня, расширила и снова наполнила. Теперь же это состояние, порождая лишь слабые надежды, причиняет мне вред, ибо у меня нет достаточно сил вынести теперешнюю мысль, днем мне помогает видимый мир, ночь же без помех разрезает меня на части».

Известны признания знакомых авторов о том, что, закончив очередное произведение, они чувствуют не только удовлетворение, но и приближение опустошенности, ведь творчество помогало жить, удерживало от распада. С завершением последней строки не исполнялись мечты о грандиозных переменах в жизни. И при отсутствии признания нередко подкрадывается страх, появляются сомнения в объективной абсолютной ценности произведения. Пожалуй, наиболее трагичным опытом Кафки было именно это осознание.

Одна из главных эмоций, наполняющих произведения Кафки, – это страх. Человек может бояться лишь того, что он в силах вообразить. Почувствовать, что хоть и отдаленно, но согласуется с его опытом. Но способен ли человек представить ужас небытия? Психоаналитики полагают, что страх смерти является видоизменением страха утратить в лице родителей защиту от мифа. Таким образом, напряженное предвосхищение смерти подразумевает страх остаться неоцененным, ведь тщеславие и жажда творческого успеха во многом определяются взаимоотношениями с родителями в раннем детстве. Бессонница обращает человека к творчеству, которое, оставаясь непризнанным, в свою очередь приводит к страху смерти и бессоннице.

В марте 1911 года Кафка посещает теософские доклады Рудольфа Штайнера и при личной встрече рассказывает ему:

– Я ощущаю, что большая часть моего естества тяготеет к теософии, но в то же время я испытываю перед нею сильнейший страх. Я боюсь, что она породит новое смятение, которое может быть для меня очень опасным, так как мое нынешнее несчастье как раз и проистекает из смятения. А вызвано оно вот чем: мое счастье, мои способности и возможность приносить пользу с давних пор связаны с литературным творчеством. Но я при этом переживаю, хотя и не часто, состояния, очень близкие к описанным вами состояниям ясновидения. Я живу в мире фантазий, и чувствую при этом себя на пределе сил, даже на пределе человеческих сил вообще.

В августе 1914 года началась первая мировая война. Русские войска вошли в Галицию. В Прагу тогда съехалось немало беженцев, по преимуществу евреев. Это оживило интерес Кафки к прошлому своего народа. Страницы дневника заполнены мыслями по этому поводу, но почти всегда его размышления соотносились с собственным жизненным опытом, они были заполнены грустью и чувством одиночества. Кафке представлялось, что жизнь отказывает ему во взаимности, и, подводя итоги, он отмечал одни лишь неудачи: «Без предков, без супружества, без потомков, с неистовой жаждой предков, супружества, потомков. Все протягивают мне руки: предки, супружество, потомки, – но слишком далеко от меня».

В сентябре 1917 года врачи впервые установили у Кафки туберкулез. Он принял решение расторгнуть вторую помолвку с Фелицей Бауэр, уволиться со службы и переехать в деревню к своей сестре. Кафка записывал в дневнике: «У тебя есть возможность – насколько вообще такая возможность существует – начать сначала. Не упускай ее. Если хочешь взяться всерьез, ты не сможешь обойти грязь, которая исторгнется из тебя. Но не валяйся в ней. Если, как ты утверждаешь, рана в легких является лишь символом, символом раны, воспалению которой имя Фелица, глубже которой имя Оправдание, если это так, тогда и советы врача (свет, воздух, солнце, покой) – символ. Ухватись же за этот символ».

В 1918 году он писал Максу Броду, что давно уже носит в своем бумажнике визитку, где просит его уничтожить после своей смерти все свои неопубликованные произведения. Кафка, таким образом, поставил под сомнение свой талант и свое творчество. В 1918—1919 годах он ничего не написал. Он смертельно устал. Он уже не верит в свой талант.

Милена Есенская: последняя надежда, последняя иллюзия

Любовь, ты ноги, которыми я причиняю себе боль.

Кафка

В последние годы жизни Кафка испытал большую любовь к чешской журналистке Милене Есенской, с которой познакомился в 1920 году. Памятником этой глубокой и безотрадной любви стали его «Письма к Милене». Чувства писателя были омрачены уже ставшим привычным тяжелым душевным состоянием. Сквозь полушутливый тон писем, проникнутый теплом и сердечностью, проскальзывает: «Я болен душевно, легочное заболевание есть лишь вышедшая из берегов душевная болезнь».

Милена была замужем за Эрнстом Поллаком, которого Кафка знал и уважал. Поэтому переписка идет в безличной форме, на случай, если письма попадут на глаза мужу. Но одно из писем писателя – исключение из этого правила. Милена опубликовала эссе о браке «Дьявол в семье», где писала, что каждый из супругов должен уважать свободу другого. Кафка отправил ей большое письмо, по сути дела – признание в любви. Письмо это он составил в форме диалога между ангелом (Миленой) и «иудаизмом на грани саморазрушения» (маска, за которой скрывался сам Кафка). Эссе Милены Есенской, в котором писатель нашел немало созвучных ему мыслей, стало как бы для них двоих ду– ховным браком. «Иудаизм, подошедший к своему концу, – я бы почти написал: к счастью, подошедший к своему концу, – вступает с недоступным навсегда ангелом в диалог, в котором их голоса сливаются», – говорит Кафка. «Недоступный навсегда ангел» – это Милена. Таковой она и осталась для писателя. А Кафке предстояло прожить всего четыре года.

Тогда же он принялся за свои многочисленные короткие рассказы. Большинство из них обрываются на полуслове, некоторые содержат лишь несколько фраз и только немногие имеют завершенный вид. Чаще всего это мешанина сновидений или кошмаров, смысла которых понять невозможно. В некоторые из рассказов он вкладывает личное содержание. Рассказ «Набор рекрутов»: офицеры, производящие набор в некой стране, призывают мужчин и женщин на военную службу. Женщины радостно откликаются на призыв, словно их приглашают на праздник, лишь некоторые мужчины, испуганные «устрашающим великим приказом», пытаются обмануть бдительность офицеров. Последние противопоставляют им лишь презрение – освобождение от службы само по себе есть худшее наказание. На странном и таинственном языке Кафка говорит здесь об отношении полов: он сам из тех, кто уклонился от призыва и, следовательно, обречен испытывать чувство стыда; перед лицом Милены он в завуалированной форме как бы выносит себе обвинение. Вообще, Милена довольно часто появляется в этих рассказах, обычно странным образом соединенная с образом смерти.

В 1920 году он много писал, перечитывал прежние свои заметки, размышлял, в том числе и об иудаизме. Кафка вновь обратился к Моисею: «Сущность дороги через пустыню. Человек сам себе народный предводитель, идет этой дорогой, последними остатками (большего не дано) сознания постигая происходящее. Всю жизнь ему чудится Ханаан, лишь мысль. Что землю эту он увидит перед самой смертью, для него невероятна. Эта последняя надежда может иметь один только смысл – показать, сколь несовершенным мгновением является человеческая жизнь, несовершенным потому, что длись она и бесконечно, она все равно все– го лишь мгновение. Моисей не дошел до Ханаана не потому, что его жизнь была слишком короткой, а потому, что она человеческая жизнь». Так что цели различны по намерениям, но всегда остается еще и индивидуально избранный путь».

Далекий от того, чтобы исключить себя из еврейства, он, вместе с тем, писал, что, видимо, в большей мере, чем другие, является «западным евреем», во многом лишенным жизненной силы, погруженным в повседневность без веры и надежды. Упадок западных евреев, таким образом, становится причиной его собственного упадка – как и они, сам Кафка не имеет ни прошлого, ни будущего. Как Моисей, он приблизился к Ханаану, но так в него и не вошел. Он не коснулся лона любимой женщины. Он не вошел в нее, испытывая ужас и восторг от обладания любимым телом, не испытал блаженства соединения плоти и духа.

Всегдашний страх увел его от жизни. Его грех заключался в уклонении от исполнения предписанного Законом и в бессилии. Он тот, кто не может любить, тот, кто постоянно слышал: «Ты не можешь меня любить как бы ты того не хотел, ты, на свою беду, любишь любовь во мне; любовь ко мне не любит тебя». «Поэтому неправильно говорить, будто я познал слова «я люблю тебя». Я познал лишь тишину ожидания, которую должны были нарушить мои слова: «Я люблю тебя», – только это я познал, ничего другого».

Кафка подвел итог своей жизни и осознал, что она не удалась. Невротические состояния постоянно терзали его в последние годы. 16 января 1922 года он записал в дневнике: «...бессилие, не в силах спать, не в силах бодрствовать, не в силах переносить жизнь, вернее, последовательность жизни. Часы идут вразнобой, внутренние мчатся вперед в дьявольском, или сатанинском, или, во всяком случае, нечеловеческом темпе, наружные, запинаясь, идут своим обычным ходом... Одиночество, которое давно уже частично мне навязали, частично я сам искал, – но и искал разве не по принуждению? – это одиночество теперь непреложно и беспредельно... Оно может привести к безумию – и это, кажется, наиболее вероятно».

Как в этом предельном напряжении можно избежать безумия? Он не впервые задавал себе этот вопрос. Впрочем, Кафке, который постоянно пребывал в борьбе с неврозами, безумие не угрожало. И он это хорошо знал. Возможно, он был защищен от него самой своей слабостью, «смесью робости, сдержанности, болтливости, безразличия»: «Эта слабость удерживает меня как от безумия, так и от любого взлета. За то, что она удерживает меня от безумия, я лелею ее; из страха перед безумием я жертвую взлетом». Он расценивает это как сделку, в которой он, несомненно, остается в проигрыше.

21 января 1922 года: «Уснул после полуночи, проснулся в пять. Невероятное достижение, невероятное счастье. Но счастье было моим несчастьем, ибо тут же пришла неотвратимая мысль: такого счастья ты не заслуживаешь, все боги вместе обрушились на меня, я увидел их рассвирепевшего Главенствующего, его пальцы страшно растопырены и грозят мне ими с угрожающей силой, бьют в цимбалы. Возбуждение этих двух часов, до семи утра, не только уничтожило результаты того, что дал сон, но и весь день заставляло меня дрожать и беспокоиться».

В обмен на все, в чем было отказано – предки, брак, потомки, – Кафка получил лишь «искусственную и жалкую компенсацию». Эта компенсация осознается лишь через страдание. Таким образом, литература одновременно является спасением и мукой. Он пишет Максу Броду: «Я живу над тьмой, из которой поднимается, когда захочет, темная сила».

Поскольку он как бы не жил, он вдвойне испытывал страх смерти. «То, что казалось мне игрой, оказалось действительностью. Творчеством я не откупился. Всю жизнь я умирал, а теперь умру на самом деле. Моя жизнь была слаще, чем у других, тем страшнее будет моя смерть».

Незадолго до смерти у Кафки почти пропал голос. Страдания его стали невыносимыми. Он просил лечащего врача: «Доктор, дайте мне смерть, иначе вы – убийца». Франц Кафка умер 3 июня 1924 года; тело его было перевезено в Прагу и погребено 11 июня на еврейском кладбище. Несколькими годами позднее рядом с ним оказались отец и мать.

В литературном мире уход Франца Кафки прошел незамеченным. Единственным откликом стал некролог Милены Есенской в пражской газете. Многие считают его лучшим из всего, что когда-либо было написано о Кафке. «Немногие знали его здесь, поскольку он шел сам, своей дорогой, исполненной правды, испуганный миром. Его боязнь придала ему почти невероятную хрупкость и бескомпромиссную, почти устрашающую интеллектуальную изысканность. Он был застенчив, беспокоен, нежен и добр, но написанные им книги жестоки и болезненны. Он видел мир, наполненный незримыми демонами, рвущими и уничтожающими беззащитного человека. Он был слишком прозорлив, слишком мудр, чтобы смочь жить, слишком слаб, чтобы бороться, слаб, как бывают существа прекрасные и благородные, не способные ввязаться в битву со страхом, испытывающие непонимание, отсутствие доброты, интеллектуальную ложь, потому что они знают наперед, что борьба напрасна и что побежденный противник покроет, к тому же, своим позором победителя... Его книги наполнены жесткой иронией и чутким восприятием человека, видевшего мир столь ясно, что он не мог его выносить, и он должен был умереть, если не хотел подобно другим делать уступки и искать оправдания, даже самые благородные, в самых различных ошибках разума и подсознания... Он был художником и человеком со столь чуткой совестью, что слышал даже там, где другие ошибочно считали себя в безопасности». Что же, Милена хорошо его знала и понимала.

В 1924 году это был единственный отклик. Но не прошло и года, как Макс Брод опубликовал «Процесс» и вручил, таким образом, имя Кафки последующим поколениям. Вскоре опубликовали все, включая самое личное и сокровенное. Так пожелал век, в котором мы живем. Макс Брод предпочел литературу почитанию, нарушив завещание Кафки. Но кто сегодня смог бы упрекнуть его за это?

Троцкий: поверженный кумир революции

В революции происходит суд над злыми силами, но судящие силы сами творят зло.

Н. Бердяев

21 августа 1940 года вдали от родины, почти всеми забытый, погиб человек, имя которого в пору его всесилия заставляло трепетать тысячи людей. Не каждого автора убивают во время работы над текстом книги по приказанию героя произведения. Троцкий был убит в разгар работы над литературной биографией Сталина – человека, по чьему приказу был ликвидирован. Именно последний литературный труд Льва Давидовича Троцкого послужил основанием для вердикта о смертной казни. Рукопись Троцкого была опасна не пикантными биографическими подробностями; она покушалась на сами устои сталинизма. Убийство Троцкого – это самоубийство Сталина. Он надеялся, что со смертью Троцкого исчезнет носитель тех идей и принципов, которые осуществлялись им в СССР. Поэтому убийство Троцкого, если взглянуть на проблему под тем углом зрения, который пытался задать сам Троцкий, оказывается трагедией не только его, но и его убийцы – Сталина. А трагедия троцкизма – это и трагедия сталинизма. Именно Лев Троцкий первым рассмотрел Сталина и сталинизм изнутри, подметив вырождение большевизма. Диктатор этого ему не простил.

Детство

«Как большинство грузинок, Екатерина Джугашвили стала матерью совсем в юном возрасте. Первые трое детей умерли во младенчестве. 21 декабря 1879 года родился четвертый ребенок, матери едва исполнилось двадцать лет. Иосифу шел седьмой год, когда он заболел оспой. Следы её остались на всю жизнь свидетельством плебейского происхождения и культурной отсталости среды».

26 октября 1879 года в семье мелкого землевладельца – выходца из малороссийских еврейских колонистов Давида Леонтьевича Бронштейна – родился сын. Из восьми детей Лейба был пятым. Выжили четверо: старшие брат Александр и сестра Елизавета, Лейба и младшая сестра Ольга, впоследствии жена Л.Б.Каменева (Розенфельда). Из всех Бронштейнов она ушла из жизни последней – расстреляна в Орловской тюрьме в 1941 году при отступлении Красной Армии.

День рождения Троцкого совпадает с днем Октябрьской революции. «Мистики и пифагорейцы могут делать из этого какие угодно выводы. Сам я заметил это курьезное совпадение только через три года после октябрьского переворота», – пишет Троцкий в автобиографии. И другое, если хотите, совпадение. Именно в 1879 году, когда родились и Сталин, и Троцкий, террористы взяли на вооружение взрывчатку. Два года спустя был убит император Александр II. Изуродованный труп царя стал первым страшным предупреждением, что Россия идет к пропасти.

Не только Россия, но весь мир вступали в период кризиса, эпоху мировых войн и революционных потрясений. В 1879 году были заложены первые кирпичики в создание Тройственного Союза и Антанты. В Германии социалисты попали под исключительные законы Бисмарка. За год перед этим закончилась русско-турецкая война, так и не урегулировавшая балканскую проблему, но обострившая борьбу за Черноморские проливы. Однако Яновку, небольшое селение Елисаветградского уезда Херсонской губернии, где провел первые девять лет своей жизни будущий пламенный революционер, как и маленький грузинский город Гори, где в семье сапожника Виссариона Джугашвили подрастал его убийца, ветра грядущих перемен обходили стороной.

Семья Бронштейнов не отличалась ни особым благополучием, ни привилегированным общественным положением, но и не испытывала серьезных материальных затруднений и неудобств, связанных с их еврейским происхождением. Конечно, им были известны ограничения, определенные законодательством для евреев в самодержавной России. Однако отец Троцкого был великий труженик и рачительный хозяин, в тех местах он являлся фактически единственным работодателем для беднейших крестьян. От него зависели и более состоятельные люди, так как он владел мельницей, пивоварней, осуществлял скупку и перепродажу зерна и других сельскохозяйственных продуктов. Это, естественно, определяло отношение к нему и членам его семьи. Поэтому здесь у Троцкого не было условий развить в себе комплекс неполноценности.

Давид Леонтьевич Бронштейн был человеком, сделавшим себя сам. Он обладал незаурядной природной сметкой, практическим складом ума, железной хваткой. После Октябрьской революции, лишившись всего имущества – к тому времени это уже составляло около 10 тысяч десятин земли, – в разгар гражданской войны, когда опасность была и от «крас– ных» – как крупному землевладельцу, и от «белых» – как отцу одного из руководителей большевистской революции и председателя Реввоенсовета республики, 75-летний старик прошел сотни километров до Одессы пешком, откуда сумел уехать к сыну в Москву. Тот пристроил его управляющим мельницей в подмосковном совхозе. Умер Бронштейн в 1922 году, заразившись тифом.

Мать Троцкого происходила из городских мещан. Выйдя по любви за неграмотного, но красивого колониста-земледельца, она вступила в суровый мир сельского быта и в течение сорока пяти лет весьма успешно вела непростое, все разрастающееся хозяйство Бронштейнов. Может быть именно ей должен быть обязан Лев Давидович приобщению к первым азам культуры. В длинные зимние вечера, когда полевые работы заканчивались, на старом диване, доставшемся семье Бронштейнов от старых хозяев Яновки, происходило таинство общения с книгой: мать читала детям, часто запинаясь на сложно построенных фразах, почти по слогам. Но это первое знакомство с ярким, незнакомым и увлекательным миром книг навсегда осталось в памяти.

Юность

«Низший слой мелкой буржуазии знает две высоких карьеры для единственных или одаренных сыновей: чиновинка и священника. Мать Гитлера мечтала о карьере пастора для сына. С той же мыслью носилась, лет на десять раньше, в еще более скромной среде, Екатерина Джугашвили... С похвальным листом Горийского учил ища в своей сумке пятнадцатилетний Иосиф впервые очутился осенью 1894 года в большом городе, который не мог не поразить его воображение. Это был Тифлис, бывшая столица грузинских царей. Благодаря успешному окончанию духовного училища в Гори, Иосиф Джугашпили был принят в семинарию на всем готовом...».

Анна Бронштейн не только по мере возможности читала, иногда выписывала книги, но и проявила настойчивость в деле получения детьми образования.

В 1888 году Лев Бронштейн поступил в подготовительный класс Одесского реального училища и поселился в семье родственника по материнской линии – Моисея Филипповича Шпенцера – в будущем одного из крупных издателей юга России. В Одессе девятилетний мальчик оказался совершенно в иной культурной среде. Как писал в автобиографии Л .Д.Троцкий: «Мне шаг за шагом объясняли, что нужно здороваться по утрам, содержать опрятно руки и ногти, не есть с ножа, никогда не опаздывать, благодарить прислугу, когда она подает, и не отзываться о людях дурно за их спиной.

Я узнавал, что десятки слов, которые в деревне казались непререкаемыми, суть не русские слова, а испорченные украинские. Каждый день передо мною открывалась частица более культурной среды, чем та, в которой я провел девять лет своей жизни». В этом доме он увидел впервые печатные гранки и навсегда запомнил запах свежей типографской краски.

Выбор реального училища вместо классической гимназии не случаен. В 1887 году в казенных учебных заведениях для евреев была введена десятипроцентная норма. Она распространялась и на реальные училища, но поскольку желающих учиться в них оказывалось не так уж много, шансы на учебу значительно возрастали.

В училище Троцкий проявил свои честолюбивые устремления и природные способности и был первым учеником. Легкость, с которой он обгонял своих одноклассников по всем дисциплинам, незаметно отложил а отпечаток на характер. Он привык относиться к сотоварищам как к людям второго сорта, чувствуя свое интеллектуальное превосходство, был самоуверен и настойчив в поддержании своего первенства. Реальные училища от гимназий отличались тогда меньшим объемом гуманитарного образования в пользу естественных и математических наук. Тем не менее в училище Троцкий прочел многое из Толстого, Шекспира, Пушкина, Некрасова, Успенского.

После окончания шестого класса училища Лев Бронштейн перебрался в Николаев, чтобы закончить седьмой класс. 1896 год – год учебы в Николаеве – стал переломным в его судьбе. Здесь он поселился в семье, где было двое взрослых сыновей, придерживающихся социалистических народнических идей, и через них познакомился с людьми, увлеченными социальными и политическими проблемами. Среди них оказалась и его будущая жена – Александра Соколовская. Она первая познакомила юношу с идеями марксизма.

Старше Льва на шесть лет, просветленная молодая женщина, дочь народника, выросшая в атмосфере вечных русских вопросов о смысле жизни и поисках вариантов народного счастья, Соколовская смогла самоуверенность юного дилетанта, заявлявшего, что «марксизм несостоятелен», привести в состояние интеллектуального смятения. Из всего окружения она единственная читала работы Маркса и Энгельса, в то время как Троцкий основывался на логике и интуиции, не зная точно предмета дискуссии. Руководствуясь духом тщеславия, Троцкий решил «публично разгромить» марксизм, взялся написать едва ли не первую свою статью, и даже пьесу, стержнем которой должна была стать борьба марксистов и народников. Пьеса написана не была, а споры переросли в приверженность марксизму и любовь к его пропагандистке.

Природа наградила Льва Бронштейна красивой внешностью: голубые глаза, пышные темные волосы, правильные черты лица. Все это вскоре дополнилось хорошими манерами и умением со вкусом одеваться. Естественно, что любовь была взаимной.

Путь в революцию

«В 1899 году он (Иосиф Джугашвили) покинул семинарию, унося с собой злобную, лютую вражду против школьного управления, против буржуазии, против всего, что существовало в стране и воплощало царизм. Ненависть против всякой власти».

Радикализм молодого Бронштейна и его друзей углублялся. Они создали несколько кружков среди рабочих верфей Николаева, где проводили беседы, читали газеты, брошюры, прокламации революционного содержания. Свою организацию они назвали «Южно-русский рабочий союз», в честь союза, разгромленного жандармами четверть века назад. Руководство союза было неопытным, конспирация примитивной, естественно, что очень скоро его организаторы были арестованы. Из Николаева Бронштейна перевели в Херсонскую тюрьму, затем – в одесскую, где содержали около двух лет до завершения следствия. Суда не было. В административном порядке Бронштейн и три его подельника были осуждены на четыре года ссылки, другие, в том числе Соколовская, на меньшие сроки. В пе– ресыльной тюрьме в Москве он пробыл около пяти месяцев, три месяца – в иркутской. Каждый день тюремного заключения не проходил для Льва бесследно. У него была поразительная способность к самообразованию. Умственная деятельность – чтение, размыш– ление, писание – станет любимым занятием на всю жизнь. В тюрьме он выучил иностранные языки весьма оригинальным образом – по библии, изданной на четырех языках, которую по его просьбе принесла старшая сестра.

В Бутырской тюрьме Бронштейн и Соколовская решили пожениться. Лев писал своей будущей жене: «Сибирская тайга умерит нашу гражданскую чувствительность. Зато мы там будем счастливы! Как олимпийские боги!» Они испросили разрешение на брак у тюремных властей, сообщили родителям. Власти не препятствовали, Соколовские тоже. А вот родители Льва категорически возражали. Их брак в «Бутырках» скрепил раввин. Так начались «тюремные университеты» Льва Давидовича Троцкого, тогда еще Бронштейна.

К осени 1900 года молодая семья обосновалась с селе Усть-Кут Иркутской губернии. Деятельная натура Троцкого тут же нашла себе применение. Он много занимался самообразованием, впервые попробовал себя в журналистике – писал быстро, ярко, иногда легковесно. Несколько статей ему удалось отправить за рубеж. Его материалы были категоричны и бескомпромиссны. Отсутствие боязни высказать кому угодно свое особое мнение, готовность пойти против устоявшихся порядков – через всю жизнь пронесет он это качество.

Очень скоро импульсивному ссыльному опостылел Усть-Кут. Ему было тесно среди убогих домишек, ограниченного круга общения. Кипучей натуре нужны были простор и большая сцена. А это Петербург, Москва... Больше томиться в ссылке Лев не мог. Когда он сказал об этом Александре Львовне, та возражать не стала. К этому времени у Троцкого и Соколовской уже было две дочери, младшей шел четвертый месяц. Жизнь в ссылке была нелегкая. Побег мужа возлагал на Александру Львовну двойную ношу. Но она отводила эти вопросы одним словом – надо. Революционный долг преобладал у нее над всеми остальными соображениями, и прежде всего личными. Она считала Лейбу гением, который нужен революции, поэтому участвовала в подготовке побега и в течение нескольких дней после него успешно маскировала отсутствие мужа от полиции, укрывая одеялом чучело мнимого больного.