Текст книги "Петля для полковника"

Автор книги: Владимир Сиренко

Соавторы: Лариса Захарова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

XI

«Человечек, – определила про себя Люся, едва увидев Балакина. – Осколок от человека». Почему так, не могла понять. Почувствовала, и все. Она увязалась с Борисом и Виноградовым в «Зеленодолье» получать продукты, потому что хотела на обратном пути заехать в Малаховку, в тот магазин, где много лет проработал Борис. Скопилась определенная сумма, та, на которую можно не просто купить что-то, а вообще можно покупать: прийти в хороший универмаг и не ломать голову выбором – если я куплю то-то, уже не смогу купить того-то, а купить и то, и другое, и третье. Вот такая сумма впервые в жизни скопилась в семье Люси и Бориса Пастуховых. Выписывая накладную, Балакин покосился на Люсю. На ней был индийский брючный костюм – Лида себе купила, но он ей мал оказался, уступила. Костюм, между прочим, из «Березки» – Люсе он очень нравился. Модно, ярко, кругом заклепочки, удобно и не жарко, но Балакину, видно, броский наряд не по душе пришелся.

– Давай, иди, получай… – протянул накладную Борису. – В следующий раз, – опять бросил на Люсю тяжелый взгляд поверх очков, – разделяй дела и пленэр. До четверга, привет…

Люсе стало совестно. Надо было остаться в машине с Кириллом. Но не хотелось. Настроение у него было не ахти, он не балагурил, как обычно, не рассказывал интересных историй из своего спортивного прошлого, о чем-то думал явно озабоченно. Неужели из-за вчерашнего? Люся вспомнила, как после закрытия Кирилл из-за какой-то ерунды сцепился с Лехой, безобидным парнем, который приходит убирать тару за двадцатку в месяц, на красненькое-то Лехе не хватает в нынешних условиях. Так что сидеть рядом с угрюмым Кириллом ей не улыбалось, и она пошла следом за мужем в контору.

– Кирилл, ты сейчас на Егорьевское ориентир бери, – сказал Борис, когда они покончили со вторым складом – получили телятину. До этого на первом они загрузились огурцами, зеленым луком, творогом. – Там я покажу, как к Малаховке повернуть.

Магазин выглядел непритязательно. Казалось, что и товар в нем на самый повседневный, самый невзыскательный спрос. Но так лишь казалось.

Люся с Кириллом потянулись вдоль прилавков, а Борис сразу прошел к Фоме Фомичу, своему бывшему директору.

– Знал, что ты рано или поздно вернешься.

– Здравствуйте, Фома Фомич, – Борис широко, даже заискивающе улыбался: неужели, робел, он все-таки утратил расположение этого милого старика? – Я по дороге завернул.

– Тянет, однако, к нам?

– Честно говоря, скучаю без коллектива. Без вас, – признался Пастухов.

– Без хороших людей и правда скучно. А приехал-то, говори, зачем?

– Навестить хотел. А вы меня в штыки, – Борис невольно сделал шаг назад в тесной директорской комнатушке.

– Если в гости, садись, – Фома Фомич наконец улыбнулся. – Садись, не стесняйся, частничек… А что подзуживаю – обида на тебя не отпускает.

– Человек, Фома Фомич, ищет, где лучше…

– Ага, а рыба… Только в придонной темени невода не видать. Знаешь об этом?

– Да нет, там все нормально. Честно. Люди солидные. Все вполне достойно.

– Рассказывай, интересно ведь… – Фома Фомич усмехнулся. – Большую я жизнь прожил, много видел, а вот к новым этим веяниям никак не приживусь. Читаю, умом понимаю, а на сердце преграда стоит.

– Это от робости, Фома Фомич. Робеют люди от такого резкого поворота во взглядах на экономику, да и на все… А за границей, в соцстранах, давно так… И хорошо.

– По телеку видел. У них по-всякому быть может, у нас только по-нашему. – Фома Фомич вдруг оборвал себя, словно не хотел договаривать. – А жить, значит, стал лучше. Приоделся, гляжу…

– Да… – неопределенно протянул Борис.

– Сколько тебе в месяц положили?

– Все от выручки зависит. Мы же на самоокупаемости. Как постараешься, так и получишь. У меня иной раз до четырехсот. А Глеб, мой брат, он поваром, так и семьсот, и восемьсот имеет.

– Это после выплаты налога? – удивился Фома Фомич. – Интересно, конечно. Ну а публика идет к вам? Вы ведь дороже берете. А у жен какая калькуляция по утрам – вот тебе, касатик, рупь на обед, шестьдесят копеек на сигареты. И себе рублешник отложит перекусить, а то и сэкономит его, по магазинам перерыв пробегав.

– Мы в центре, люди идут к нам. У нас быстро, вкусно. Котел маленький, поэтому получается прямо по-домашнему. Продукты качественные, воровать никто не норовит, себя невыгодно обирать. Так что в кастрюлю – полную выкладку. И у Глеба руки золотые.

– А вечером?

– Вечером вроде маленького ресторана. Раз в неделю дискотеку для молодежи устраиваем. Ребята – народ невзыскательный, небогатый. Мы им хорошую музыку и что подешевле – жюльены, оладьи с медом, блинчики, сладкое, соки, мороженое… И Глебу разгрузка. А молодежи главное – музыка хорошая. Кирилл Виноградов – за диск-жокея, в зале – не протолкнешься. Ребятня, знаете, как на него глядит? Во все глаза! Живая знаменитость…

– Ну, заезжай… – сказал Фома Фомич на прощание. – А если что, возвращайся.

Люся покупала самозабвенно. Мерила кофточки, туфельки, перебирала в руках белье. В ее сумке уже лежал большой сверток.

– Я сейчас такие весенние сапоги оторвала! – упоенно сообщила мужу. – «Робингудовки», Австрия. Сто рэ… Умереть – уснуть!

Кирилл стоял возле полок с магнитофонами и телевизорами, был поглощен разглядыванием какой-то сверхмодерновой акустической системы.

– Жаль, денег не взял, – сказал он Борису. – Хотя бы предупредили, братцы: мол, бери, Виноградов, заначку, едем в клевое место.

– У меня казенные деньги остались. У Люськи попросим, – предложил Борис.

Кирилл покосился хмуро:

– Не… Это ты брось. Казенные даже в долг трогать нельзя. Чтобы в привычку не вошло. Это дело святое. А скурвиться легко. Не надо, Боря, никогда не надо.

XII

От плиты шел сладкий дух ржаного хлеба. Глеб сидел за пишущей машинкой и печатал обеденное меню. Вошел Киреев.

– Над чем пыхтишь? Что печешь? – спросил весело. – Почему черняшкой пахнет?

– Ржаную муку в нашем магазине вчера давали. Я взял десяток килограммов, – отозвался Глеб, не поднимая головы. – Калитки пеку с картошкой и пшенкой. Забытый рецепт… А вот как выкрутиться завтра, не знаю, – он посмотрел на Виктора Николаевича. – Что– то Бориса долго нет. Раньше тебе надо было отправлять его в «Зеленодолье». Не успеем к ужину, придется дуть на Черемушкинский рынок. А там свинина по десятке кило. Это будет такое блюдо, что самим придется платить, есть и плакать.

– Вегетарианцев нынче мало, и по кафе они не ходят.

В кухню заглянула Люся:

– Виктор Николаевич, там вас спрашивают…

Посреди зала, неуверенно оглядываясь, стоял молодой

человек с папкой под мышкой.

– Я вас слушаю, – подошел к нему Киреев.

– Дело в том… Где бы мы могли поговорить? – Молодой человек никак не мог найти верный тон.

Виктор Николаевич провел его в свой кабинет. Молодой человек выложил на письменный стол несколько документов.

– Я из нотариата, исполнитель.

– Ничего не понимаю, – с деланной растерянностью произнес Киреев.

– Так вы ознакомьтесь, – молодой человек подвинул бумаги ближе к Кирееву. – Тут все сказано. Речь идет об имуществе умершей Киреевой Марии Викторовны.

– Вы что же, товарищ, собираетесь опись производить?

– Это моя обязанность. Тем более, я ведь прихожу сюда уже какой раз, а вас дома нет. И разве вы не получали наши извещения, направленные по месту вашей прописки на улицу Даргомыжского?

– Я там не проживаю. Это практически квартира дочери. Она мне ничего не передавала.

– Странно, – удивился молодой человек. Он несколько раз приезжал на улицу Даргомыжского, звонил, стучал в дверь, но там не открывали. Ему даже показалось, что квартира нежилая. Но всяко бывает в жизни. – Ну, так что же, – сказал исполнитель, – давайте поднимемся и приступим…

– Об этом не может быть и речи, – сурово заявил Виктор Николаевич. – Какая опись? Нотариус товарищ Ивлева знает, что я собираюсь возместить сестрам их долю деньгами.

– Но я пришел с поручением произвести опись…

– А я вам говорю – не позволю! Не позволю даже входить с этой целью в дом, где жили и умерли мои родители!

– Но ведь необходимо установить размер компенсации, – нашелся молодой человек.

– Мои сестры отлично знают, что и во сколько может быть оценено. А для меня существуют вещи, которым – в моральном плане! – нет цены! И сестрам моим передайте, – продолжал он с пафосом. – Если не верят мне на слово, пусть обращаются в суд! Да, в суд! Если они посмеют трепать по судам имя брата, отца и матери.

«А в суде у меня относительно благополучно, – подумал Киреев. – Там меня еще и поддержат… Если возникнут затруднения, обращусь к Квакину. Тот умеет идти напролом».

– Что же делать, Виктор Николаевич, – молодой человек покачал головой. – Придется мне составить акт, – он поднялся и, не прощаясь, пошел к выходу.

Пожалуй, это был его единственный волевой и должностной поступок.

Киреев призадумался. Ясно, что сестры завертелись. Эх, надо было сдержаться в воскресенье!.. Вероятно, в дело влезла прокуратура, хотя с прокуроршей Сергеевой, считал Киреев, он ловко утряс все вопросы. Но что могло подвести? «Где у меня слабо? – спросил себя Виктор Николаевич. – Харитоныч будет молчать, ему не хватало новой судимости. Он о прежней вспоминать боится. С Балакиным все чисто. Моя некоторая помощь разным людям? Ну, те сами мне слишком многим обязаны, кроме, пожалуй, одного… Да, кроме одного. Что касается той паспортистки с Даргомыжского, она давно на пенсии, если вообще жива. Да и разве назовешь тот дешевенький подарок взяткой? Только при очень воспаленном воображении. Стало быть, остается Дьяченко… Этот вариант надо срочно проработать!»

Он потянулся к телефонному аппарату, начал набирать междугородку, но раздумал. Разговоры такого рода предпочтительнее вести с глазу на глаз. А чтобы дочь не всполошилась и не поняла ничего, есть хороший повод для встречи с ней – пусть повлияет на теток. Они Машу весьма уважают. А для своих тоже есть повод поехать в Янтарпилс, решил Киреев, вспоминая разговор с Глебом.

Он вернулся на кухню. Глеб громыхал овощерезкой.

– Слушай, Глеб, мне нужно уехать на несколько дней. Пусть Борис дела на себя возьмет. Я хочу выйти на рыболовецкий колхоз и договориться о поставках. Ты нрав, свиные отбивные даже для себя – непозволительная роскошь.

– На Машу рассчитываешь? – улыбнулся Глеб. – Привет передавай. Я ее совсем маленькой помню. Хорошенькая, умненькая была девочка.

Виктор Николаевич его не слушал. Поглощенный собственными мыслями, вышел во двор, где уже стояла машина Бориса.

– Боря, на два слова… Я уезжаю, все оставляю на тебя.

– Когда вернетесь, Виктор Николаевич? – спросил Борис, вытаскивая из машины ящик.

– Не знаю. Через пару дней или немного позже. Как ты сегодня съездил?

– Как обычно. Привез мясо, грибы, цветную капусту. Вот, возьмите накладные.

. – Хорошо, – Киреев сложил листки.

– Только у самой окружной ГАИ остановило, – отозвался Виноградов, принимая у Бориса ящик.

– Что такое? – нахмурился Киреев.

– Да так, ерунда, – отмахнулся Борис. – Грузы проверяли, всех останавливали, кто с грузом. Накладные посмотрели, и все.

– Номера не списывали?

– Нет… – неуверенно протянул Пастухов-младший. – Кирилл, они ничего не писали?

– А черт его знает… У меня и права забрали, и накладные. Прошли в «стакан». Вернулись, взяли под козырек, как водится. Все в порядке, Виктор Николаевич. Не берите в голову. Когда вы едете?

– Сейчас.

У служебного входа Киреева нагнал Леха, подсобный рабочий.

– Хозяин, слышал, уезжаете? А как же я? Моя двадцатка?

– Держи, – хмуро на ходу бросил Киреев и не глядя протянул из толстого бумажника две десятки.

XIII

Федор Преснецов уныло смотрел в сад сквозь плетенку верандных окон. Бывало, здесь, на даче Игната Игнатьевича Балакина, все колесом вертелось, когда бывали гости. Шашлычный дух скручивал слюнные железы всей округе. Вон там, на площадке меж розовых кустов, всегда ставили самовар на еловых шишках. А стол накрывали между яблонями, если что, можно и закусить терпким, сладко-кислым яблочком прямо с ветки. А теперь… Даже розы, и те не цветут… Чай будет, конечно, из чайника. Вместо шашлыка – какой-то полуфабрикат со сковородки. А как иначе? Все правильно. Теперь вся общественность забыла, что для вторжения в чужой дом требуется санкция прокурора. Так и прутся подглядеть, все ли в трезвости пребывают, нет ли чего антиобщественного, асоциального… По труду ли существует раб божий али по потребностям. И сиди теперь, перемалывай воспоминания на веранде, при запертой калитке, с одной бутылкой втроем. Хорошо еще, Балакин после всех приключений пить стал аккуратнее – сердце человеческое, оно не железное, столько натерпелся мужик, еще и сивуху на «мотор» вешать – рискованно. Внуков надо поднимать. Конечно, денег у Игната Игнатьевича и на внуков, и на правнуков хватит. А вот связи, горестно подумал Федор, связи растеряются, если с Игнатом что стрясется. А деньги нынче – это только приложение к связям, без надежных людей и верных выходов – деньги так, мертвый груз, теперь еще и опасный.

Преснецов взял бутыль «Золотого кольца», с сожалением убедился, что уровень жидкости в ней опустился ниже середины, и будто нехотя разлил по рюмкам. Балакин чиркнул по своей рюмке ногтем, мол, достаточно… Третий гость, старый знакомый Игната Игнатьевича, начальник дальневосточного порта местного значения, был уже навеселе и даже не замечал, как в его рюмке появляется новая порция. Дальневосточный гость, как понял Федор, прибыл на дачу, уже «поддав». Он что-то хотел спеть, потом хотел включить магнитофон, кончил же просмотром заумной телепередачи – на экран глазел с детским изумлением, высоко подняв брови, не в силах постичь того, что показывалось, о чем рассказывалось – впрочем, понять это было нелегко и на трезвую голову.

– Пойдем, Федя, проветриться требуется, – вдруг сказал Балакин. – Пойдем, на моей любимой скамеечке посидим. – Игнат Игнатьевич, сопя, поднялся из-за стола. Преснецов поспешно налил себе еще одну рюмку, единым глотком выпил и заторопился следом за хозяином – не зря вызывал Балакин, – на скамеечке любимой, среди глухой стены шиповника и жасмина запрятанной, Балакин обычно оговаривал самое важное, самое потаенное…

Выйдя на крылечко, Федор шумно вздохнул, подставляя лицо ветерку. Жарко было на веранде сидеть, солнце сквозь стекло немилосердно пекло, как в хорошей парилке. Спросил:

– Банька-то твоя, Игнат, еще служит?

– Служить-то служит… – уклонился от прямого ответа Балакин, но Преснецов понял: гостевых помывок не устраивается. Скромнее, ох, скромнее приходится жить! Нелегкие времена, что и говорить.

Буйный колючий кустарник так плотно обступил любимую скамью Балакина, что Преснецову казалось – вот-вот колючки вопьются в спину. Видно, пришлось Игнату и от услуг платного садовника отказаться – не из-за денег, конечно, из-за лишних разговоров. А сам забыл, как и секатор в руки брать.

– Слушай, – Балакин уселся поудобнее. – Приезжал ко мне Николаич со всей своей компанией. По-моему, зря ты меня в это дело втравил. Но сделанного не воротишь. Поэтому нужно обсудить.

– Господи, да что такое? – не понял Федор.

– Бога в черных делах не поминай, бог этого не любит. Была с ними бабенка, жена киреевского помощника. Мне тебе рассказывать не надо, навидался дамочек. Так вот, те, что к деньгам, к хорошим магазинам, дорогим портным и дефициту дорвались, особенно тщательны в своем облике. А жена Пастухова… На ней костюм был с чужого плеча. – Игнат из-под бровей значительно посмотрел на Федора. – А на ком бывают чужие наряды? Ну, не молчи, догадывайся… – Преснецов пожал плечами. – На ряженых, дорогой. Вот… Это первое, что мне не понравилось. Могу я думать, что женщина, выдающая себя за жену Пастухова, одетая в чужой импортный дефицитный костюм, – переодетая лейтенантша-милиционер? Могу. И стал я рассуждать дальше. Ты видел Бориса Пастухова?

– Нет, – дрогнувшим голосом ответил Федор.

– Жаль. А то и тебе бы показалось подозрительным, что человек с таким лицом взялся за наше хитроумное дело.

– Что, «валенок»? – с облегчением спросил Федор.

– Если бы… У него обличье комсомольского вожака. А хочешь – передовика с плаката. Или опера, работающего под простака.

– Да хватит, Игнат… Бдительность, конечно, нужна, но…

– Ты подожди. Я еще не все сказал. Знаешь, кто у Киреева в кафе экспедитором и шофером служит?

– Виноградов, член сборной, хоккеист…

– А где ты видел, чтобы эти короли жизни, спортсмены, при титулах и медалях в кооператоры, тем более в экспедиторы шли. Я точно знаю, куда они пристраиваются, когда в тираж выходят. По канцеляриям спортивным сидят, во-первых, во-вторых, в дипкурьеры идут, а у кого сила и сноровка уцелели, – Балакин со значением поднял указательный палец, – опять-таки отправляются в МВД. В розыскники, в оперативники! Там их спортивная ловкость очень нужна. Так сказать, при задержаниях с применением…

– Игнат, твоя озабоченность объяснима, но есть же логика!

– У меня своя логика. Как только Киреев завел со мной дела, тут же в совхозе – проверка за проверкой, разные комиссии: и районные, и областные. Но суть одна. Ищут. И что примечательно: люди, которые, приезжают, ни мне, ни нашему директору практически не знакомы. Вот.

– Если ты думаешь, что Киреев… – Преснецов вдруг вспомнил недавно прочитанный политический детектив времен февральской революции, документальный, серьезный. – В Азефы Витек не годится. И на попа Гапона не тянет…

Взгляд Балакина был так остр, что Федор почти протрезвел. А Игнат Игнатьевич продолжил:

– Не тянет? То, как мы с ним мяском играемся, – пустячок. Особенно если учесть былые достижения. Уж через что мы прошли! А он уцелел, хотя сидел на самом гребешке. Через кого рыба к нам на холодильник поступала? Кто был на связи между нами, поставщиками и Треуховым? Киреев! Так-то! А его даже в качестве свидетеля не вызывали, когда Треухова взяли.

– Так ювелирно же работали…

– Они тоже ювелирно работали, МВД-то… А может, тогда-то его и завербовали. Хочешь жить, хочешь свободы – так помоги выловить остальных, но доказательно. И смотри, как он легко в это новаторское предприятие затесался. Без посторонней заинтересованной помощи вмиг кафе не откроешь. Я знаю. Мне говорили. А Витек только захотел – и пожалуйста. Все это нужно кое-кому!..

– Нет, не верю. – Преснецов сломал сухую ветку.

– А я тебя не заставляю верить. Я прошу подумать. Еще такой факт. Зачем это Киреев пришел к тебе первому? Он что, не мог сразу мне позвонить? Телефончика у него не сохранилось? Он, жук, найдет, когда ему чего надо, из-под земли.

– Он приходил ко мне, потому что искал выход на холодильник. А я его к тебе послал, ведь холодильнику как боевому подразделению давно хана. А что везет Кирееву, так ему всю жизнь везет. Под везучей звездой родился.

– Меня не надо агитировать. Я знаю, на чем он выехал. Орал громче всех, когда еще студентиком был. По целинам катался. Только вкалывал там не руками, а языком. А тогда все по целинам катались и все орали, у кого была луженая глотка и пара незатасканных мыслишек. А если еще родственники репрессированные, так вообще… Правда, репрессированных родственников у Киреева не было, зато папаша был – герой войны, герой труда… Крикуны-то те в клетчатых ковбоечках, кроме людей не изверившихся да как-то прижившихся, после кто спился, кто диссидентами назвался, а кто… скурвился. Чихнули они на высокие принципы. А что? Логика развития. Орали, ничего не выкричали, так надо руки включать, а руки к себе подгребают. Это мне все понятно. Как понятно и другое. Времена изменились, и этот блестящий везучий курвяк изменился вместе с ними. Он привык жить на гребне. Сейчас, чтобы удержаться на гребне, ему выгодно не просто полить грязью былое, но и… помочь разоблачить. И не на словах – на деле, вот что ценно сегодня – дело. К тебе он к первому явился прозондировать, чем ты дышишь, на что живешь и как.

Преснецов только вздыхал. Он вспомнил, как когда-то давно Балакин да еще кое-кто из тех, кого уж и на свете нет (утихли или отбывают заслуженное этим двадцатилетием), познакомились с этим умницей Киреевым. Треухов называл его другом и братом. Сначала было любопытно, потом временами противно слушать изящные идейные речевки. Затем интересно стало наблюдать, как этот изощренный демагог строит изощренные комбинации. Правда, бывало, посмеивались над Киреевым: не профессионал, не видит, что путь к деньгам куда короче, чем тот извилистый, на который он чаще всего выбирается. Даже там, где не надо, где только дурак не положит в карман провороненное добро. Но он не сбивался, а результат получал не худший, чем те, кто пер напролом. Конечно, спускал Киреев нажитое быстрее, за это его тоже осуждали. Но каждому свое. Кирееву – женщины и роскошь. Привык генеральский сынок серебром с саксонского фарфора жрать. «А в общем, – подумал Федор, – нам всем, пробившимся к «житухе», к водке, к деликатесам, к шмоткам, к сертификатам, к уверенности, что завтра не надо думать про наличность, всем нам Витек нравился тем, что он со своими высокими мыслями, красивыми речами, генеральским происхождением, изворотливостью и приличными манерами, в сущности, такой же подонок, как и мы. И если нам еще есть чем оправдать, так сказать, грехопадение, мол, с детства слаще морковки не ели ничего, то ему не оправдаться, он по сути своей подонок и вор». Федор окончательно протрезвел.

– Игнатьич, а что же теперь делать? – шепотом спросил Балакина. – Ведь если… Если Киреев нас разоблачит, если он раскроет нашу операцию «Море»… Если одно это размотать – нам конец, крышка!

– Да брось ты свои блатные приемы! – выкрикнул зло Балакин. – Операция «Море»! Это хорошо звучало тогда, когда вон там, на полянке, где самовар ставили, Треухов млел, а там, в баньке под сауну, знатная персона парилась, которая с той операции «Море» рыбку жрала под дармовой коньяк «Греми». Жрал он, зная, как дважды два, и откуда рыбка, и почему ему позволено ее жрать, и за что в багажник его служебной «Волжанки» ему ящик «Посольской» положен. А сейчас ты о тех временах забудь! А что нам делать с Киреевым, я и сам думаю. Посмотрим… Как дело пойдет. Если я еще что замечу, то все. И ты смотри в оба. Пьянствуй поменьше, Нинку предупреди. На худой конец есть человек… На него и будем надеяться. Я тебя с ним познакомлю. Человек верный. Имя у него хорошее. Мне нравится. Артем. В переводе с греческого – охотник.