Текст книги "Фиалки из Ниццы"

Автор книги: Владимир Фридкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Интеллигентный Витя

В школе он учился неважно. Зато выделялся суровой мужской красотой: высокий пышноволосый брюнет с волевым подбородком и медальным профилем. Главной его чертой была уверенность в себе. Он находил выход из любого положения. Характер имел крутой[1]1
  Крутой — здесь, упорный (см. словарь Ожегова). Нынче это прилагательное употребляют в другом смысле. (Здесь и далее примечания автора.)


[Закрыть].

Однажды на уроке химии учительница вызвала его отвечать. Урока он не знал. (Позже рассказал, что провожал девушку из соседней школы и подзадержался в ее подъезде.) Он долго молча стоял у доски, повернув к Любови Иосифовне (так звали химичку) свой медальный профиль.

– Витя, вы будете отвечать? Сознайтесь, что урока вы не выучили!

– Любовь Иосифовна, – сказал Витя, – есть высшее счастье – познав, утаить.

Ответ потряс всех. И Витя избежал двойки.

На следующий день Натан Эйдельман (будущий историк и пушкинист) объявил в классе, что Витя спер эту фразу у поэта Брюсова.

Но дело было сделано.

Или вот еще. На уроке сталинской конституции Костыль (так прозвали преподавателя этого замечательного предмета) заметил, что Витя держит под партой и читает постороннюю книгу. Костыль решил сострить:

– А ну, убери-ка нелегальную литературу.

И Витя вынул и торжественно показал томик Ленина. На этот раз он не выучил наизусть какую-то цитату. А Костыль был посрамлен.

Лидия Германовна, учительница немецкого языка, как-то попросила Витю отнести домой Леше Баталову тетрадь с проверенным диктантом. В тетради стояла жирная двойка. Леша, будущий великий киноартист, еще школьником справедливо полагал, что ему математика, физика, а заодно и сталинская конституция, ни к чему. И школу прогуливал. Баталов жил на Ордынке в квартире отчима писателя Ардова. Витя отправился на Ордынку. От Таганки тащился[2]2
  Тащился – значит, шел еле-еле (см. словарь Ожегова).


[Закрыть] через весь город. Пришел. Дверь закрыта, звонок не работает. Стал стучать в дверь. Никто не открывает. Стучал 10 минут, полчаса. Повторяю, характер у Вити был крутой. В квартире был только Ардов. Он принимал ванну и лежал в пене. Слыша громкий стук в дверь, Ардов сильно нервничал. Конечно, тридцать седьмой год был позади, да и брали, обычно, только ночью, но в дверь стучали ногами, и у писателя сдали нервы. Он вылез из ванны, накинул халат и босой двинулся по длинному коридору ко входу. У самой двери он поскользнулся и упал. И тут на него обрушилась груда лыж, стоявших в прихожей. Ухватившись за лыжу, он долго не мог оттянуться[3]3
  Оттянуться – здесь приподняться (см. словарь Ожегова). Нынче смысл этого глагола – другой.


[Закрыть] от пола. Наконец, освободившись от халата, он встал и отворил дверь. Перед Витей открылось не слабое зрелище. В проеме стоял голый человек, весь в мыле, с белой пенной шапкой на голове. В руке он держал лыжу. Писатель и ученик молча уставились друг на друга. Первым пришел в себя Витя:

– Лидия Германовна просила отнести Леше тетрадку с диктантом…

Потрясенный Ардов долго еще смотрел на Витю, потом взял тетрадку и сказал:

– А вы, сударь, – чудак.

И захлопнул дверь перед Витиным носом. Писатель, разумеется, произнес слово «чудак» на букву «м». Но в словаре Ожегова такого слова нет.

Ходили слухи о необыкновенных успехах Вити у женщин, и сам Витя их не рассеивал. Помню такой случай. Собрались в школьной уборной. Витя стоял в центре, на голову выше всех. Он элегантно курил бычок, держа его между большим и указательным пальцами и рассказывал, прерывая себя кинжальными, сквозь зубы, плевками.

– Ездили мы летом с папаней на пароходе по Волге (его отец был известным киноактером). Там в ресторане подавальщица была. Ну, я вам скажу… Я с ней, конечно, жил. Но не в этом дело… Приплываем в Горький[4]4
  В те годы Нижний Новгород.


[Закрыть]. Для папани – отдельная экскурсия, поддача и все такое. Экскурсию водила блондиночка… Ничего себе. Я с ней тоже жил. Но не в этом дело. А в Астрахани вот таких осетров ловили. – И Витя на метр развел руки. – Там с одной рыбачкой у меня такое закрутилось… Но не в этом дело.

В чем собственно было дело, никто так и не понял. Мы слушали, раскрыв рты, глядя на Витю восторженными глазами. Главное, что рассказ про Волгу произвел на нас, девятиклассников, сильное впечатление.

После школы и института Витя работал в каком-то ответственном министерстве, а в Чернобыле отличился в организации тушения пожара. К этому времени он красиво поседел, что в дополнение к медальному профилю и волевому подбородку делало его еще более солидным и привлекательным. Чернобыльская организация давала ему путевки для лечения на разных заграничных курортах, и Витя объездил много стран. Помню, мы встретились с ним в Израиле, где я читал лекции, а Витя лечился в санатории на Мертвом море. Встретились у нашего школьного друга Толи, который вместе с женой Олей переехал туда на постоянное жительство. По пути к Толе моя жена строго спросила:

– Ты, конечно, тост уже подготовил? И опять какой-нибудь неприличный?

– Нет, почему? Я скажу, что по израильскому радио и телевидению передали срочное сообщение. Дескать, в страну приехал Витя Б. Предупреждаем всех женщин моложе сорока. Если к вам подойдет высокий седой мужчина с медальным профилем и объяснится в любви, немедленно звоните в полицию…

– Ты с ума сошел! Ведь Витя обидится!

– Интересно почему? Если бы такое сказали обо мне, я бы наоборот…

– Да кто о тебе такое скажет? – вздохнула жена.

До отъезда в Израиль Толя и его жена Оля жили летом на своей даче в Гульрипше. Частенько туда приезжали многие из нашего класса и, конечно, Витя. Вечерами пили «изабеллу», а Эйдельман и Городницкий устраивали литературные забавы. Смеялись так громко, что на соседней даче поэту Евтушенко не работалось. Витя в литературных вечерах участия не принимал. При первых звездах он надевал чистую белую рубаху с галстуком, модные тогда расклешенные брюки и, шурша ими о прибрежную гальку, шел в, поселок на танцы. Приходил под утро.

Однажды Оля решила отучить его от ночных походов.

– В нем слишком много энергии, нерастраченных сил, – говорила она нам, – надо их умерить.

Она знала, что Витя отзывчив и безотказен. Как-то утром она попросила его починить крышу сарая. Обливаясь потом под жарким абхазским солнцем, Витя целый день стучал молотком и гремел кровельным железом. Когда зажглись первые звезды, он кончил работу, искупался в море, переоделся и был таков. Оля не сдавалась. На следующий день она поручила ему расчистить колючие заросли у забора. Вооружившись секатором и садовыми ножницами, Витя работал до позднего вечера. Из зарослей он вышел обессиленный, весь в царапинах и крови. Оля торжествовала. Оказалось, напрасно. Спустившись к морю и проплыв брасом метров сто, Витя переоделся в вечерний костюм и исчез в направлении поселка. Утром вернулся с несколькими ножевыми ранами. Видимо на танцплощадке перешел кому-то из местных дорогу. Оля перебинтовала раны, и пару вечеров Витя слушал рассказы Эйдельмана и песни Городницкого. На третий вечер, акклимавшись и сняв бинты, он опять ушел в ночное. И Оля сдалась.

Недавно Витя рассказал душераздирающую историю. Вместо курорта в Южной Африке чернобыльцы подсунули ему путевку в подмосковный правительственный санаторий.

– Когда приехал туда, понял, что не прогадал, – рассказывал Витя. – Обстановка кремлевская. Питание – на заказ. Биллиард – с футбольное поле. Кругом – девочки в модном прикиде[5]5
  Прикид — слово из новояза. Означает платье, костюм.


[Закрыть]. Таких, пожалуй, и не снимешь[6]6
  Снять девочку – значит пригласить на время за деньги. Куприн, написавший «Яму», этого выражения не знал.


[Закрыть]. Дом стоит на берегу озера, а за озером лес. В общем, все условия. И познакомился я там с дамочкой, лет сорока пяти. Поверь, прелесть, мила до невозможности. Крашеная блондинка с таким, знаешь, упругим декольте, что вот-вот наружу все выпрыгнет. И ямочки на щеках. За обедом мне улыбается. Чувствую – порядок. Надо забить стрелку[7]7
  Забить стрелку — назначить свидание.


[Закрыть]. Сели мы с ней в лодку. Гребу к другому берегу, где лес. Ну, думаю, сейчас… А она, глядя на меня, робеет, смущается. А я знаю, от чего смущается. Думает, мужик солидный, представительный, да еще в таком санатории. Может, из администрации президента, а то и повыше. И чтобы себя в моих глазах не уронить, говорит, как бы между прочим, что она начальник управления МВД в чине генерал-лейтенанта… Не поверишь, тут у меня все и оборвалось, обвисло. Испугался. Много я баб перепробовал, но генералов не приходилось. Там с ней в кустах я и так, и эдак. Не поверишь – не смог. Вот что испуг делает. А жаль… Уж очень была мила. И ведь не пальцевала[8]8
  Пальцевать — бахвалиться.


[Закрыть]. Через несколько дней время ей уезжать. Приехал за ней «мерс» с адъютантом. Вышла в полном генеральском мундире. Я еще подумал: безо всякого декольте, а хороша! А мне на прощанье так сказала: «Вот вы все про демократию да реформы. А от этих реформ интеллигенция у нас, между прочим, очень ослабла». Так и уехала.

Витя помолчал и, вдруг, ни к кому не обращаясь, спросил:

– Интересно, кого это она считает у нас интеллигенцией?

Система Станиславского

Начну с того, что я никогда не понимал, почему в театре господствует только одна система, а книга «Моя жизнь в искусстве», написанная великим режиссером, на экзамене в ГИТИСе вызывает у студентов страх и трепет (вроде надоевшего всем «Краткого курса»). Почему в искусстве должна быть какая-то система и именно одна? Помню, как Пастернак писал о Блоке:

 
Прославленный не по программе
И вечный вне школ и систем,
Он не изготовлен руками
И нам не навязан никем.
 

Сначала я пытался сам во всем разобраться, раскрыв эту самую «Мою жизнь…». Дошел до того места, где автор называет свою систему «системой моего имени» и перестал читать дальше. А после того, как прочел «Театральный роман» Булгакова, засомневался еще больше.

Между тем рядом был человек, который мог бы все объяснить. Мы встретились в седьмом классе. Володя Левертов сидел за одной партой с Натаном Эйдельманом. Я и Кирилл Холодковский сидели перед ними. Диктанты мы списывали у Кирилла. Кирилл не учил грамматики. Он обладал абсолютной врожденной грамотностью.

Полвека прошло, а я так ясно все вижу. Мы пишем диктант. Елизавета Александровна Архангельская диктует отрывок из Толстого. На ней строгая белая блузка, заколотая у шеи старинной брошью, и пенсне с черным шнурком. В моменты лирических переживаний аккуратно уложенные седые волосы рассыпаются серебряными прядями. Ни дать, ни взять – классная дама из гимназии имени Нансена. Так называли нашу школу сразу после октябрьского переворота.

Итак, Кирилл пишет. Эйдельман, Левертов и я списываем. Вдруг Елизавета Александровна делает паузу.

– Вот в этом месте, после слова «ольшаник», следует ли ставить запятую? Как ты думаешь, Кирилл?

Кирилл задумчиво смотрит в потолок и отвечает:

– Мне кажется, запятая здесь не нужна.

– И я того же мнения. Но у Толстого она есть. Поэтому мы все поставим здесь запятую.

Уже тогда, на уроке русского, я задумался о власти авторитета.

В школе систему Станиславского не проходили. А после школы пути наши разошлись. Володя Левертов стал студентом Щукинского училища при Вахтанговском театре, а в семидесятые годы – ведущим режиссером ГИТИСа, воспитателем многих талантливых актеров. На его спектакли мы приводили уже и своих детей.

И вот однажды я спросил Владимира Наумовича про эту систему, высказал свои сомнения.

– Ты что, с ума спятил? Да без системы Станиславского нет театра, нет актера… Да что с тобой толковать…

Вот и все. Так ничего и не объяснил. Стал я по случаю обращаться к знакомым актерам.

– В самом деле, – говорил я, – Щепкин, Мочалов, Мартынов и другие русские актеры играли гениально, когда этой системы и в помине не было.

Евгений Весник сказал так:

– Талантливому актеру эта система и не нужна. Просто она облегчает овладение профессией.

И опять я не понял. Если таланту эта система не нужна, зачем обучать и натаскивать бесталанных? Искусство – это не ремесло. Здесь талант нужен.

Спросил Сергея Владимировича Образцова. Тот ответил уклончиво:

– Не знаю, не знаю… В моем театре этой системы нет.

Однажды в Нью-Йорке мой друг, физик из Принстона, пригласил меня в театр на Бродвее. В спектакле «Лисички» (по Лилиан Хелман) играла знаменитая Элизабет Тэйлор. У нас она больше известна как киноактриса. Не знаю, сколько ей было тогда лет (дело было в конце семидесятых). Играла прекрасно. После театра мы пошли ужинать в ресторан и встретили там актрису. Тэйлор сидела за столиком рядом с баром.

– Я давно с ней знаком. Хочешь, представлю ей тебя? – спросил мой друг.

Так я оказался за ее столиком. Слово за слово, и я спросил ее, играет ли она по системе Станиславского. Элизабет долго не могла справиться с именем великого режиссера.

– Mister… mister… Please remind me the name[9]9
  Мистер… мистер… Пожалуйста, повторите имя (англ.).


[Закрыть].

Потом сказала, что слышала это имя, но о системе понятия не имеет.

– Так как же вы играете? – спросил я, придав вопросу оттенок крайнего изумления. И тут же испугался, не обидел ли я кинозвезду.

Но Тэйлор рассмеялась, видимо не поняв меня, и стала рассказывать смешные истории из голливудской жизни.

Вернувшись в Москву, я рассказал Володе об этой встрече.

– Так что, эта дура не знает системы Станиславского? Вот она так и играет, теперь понятно…

Ему, моему школьному другу, было понятно. А мне – нет. Мне и сейчас непонятно… А поговорить с Левертовым еще раз не довелось. Он рано умер. Одним из первых в нашем классе.

Встречи со Сталиным

Если память не изменяет, Серго Микоян появился у нас в восьмом классе. Еще шла война. Он был строен и красив какой-то испанской (или латиноамериканской) красотой. Одет был всегда с иголочки. По школьному коридору ходил стремительно, шурша брюками, сшитыми из какого-то заграничного материала. Почему-то эта стремительность и шуршание навсегда связались с ним в моей памяти.

Однажды Кузьма (наш директор Иван Кузьмич Новиков), заглянув в класс, вызвал меня в свой кабинет. Ничего хорошего это не предвещало. Обычно он вызывал к себе двоечников. Говорил при этом одно и то же:

– Ну что, третья двойка? Иди устраивайся…

Двоек у меня не было. И все-таки было страшно. Не успел я войти, на столе директора зазвонил телефон. Кузьма взял трубку и сделал мне знак, чтобы я сел. По телефону звонил член Политбюро Анастас Иванович Микоян. Это я понял позже из разговора. Кузьма говорил в трубку примерно следующее:

– Я понимаю… я все понимаю… Но третья двойка по химии, вторая двойка по математике. Нет, Анастас Иванович, школа терпеть такого не может…

Потом Кузьма долго слушал молча. А я представлял себе, как член Политбюро уговаривает его не исключать Серго и клятвенно обещает исправить положение…

А для чего меня тогда Кузьма вызвал, я сейчас и не помню…

Как и другие дети членов Политбюро, Серго жил в Кремле. Однажды Белоусов и я провожали его из школы до Боровицких ворот. Неожиданно Серго пригласил нас домой сыграть в шахматы. Офицер охраны сказал, обращаясь к Серго:

– Ты что, порядка не знаешь? Выпиши на них пропуск.

И Серго тихо сказал Белоусову:

– А пошли они все…

И мы отправились к Белоусову, на Суворовский бульвар. Сейчас, когда я вспоминаю этот эпизод, думаю, какими мы были тогда наивными мальчишками. Ну кто стал бы выписывать нам пропуск в Кремль? Ведь там жил этот… как его?.. Сталин.

Окончив школу, мы всем классом встречались в последнюю субботу ноября, в день школы. Собирались у ярко освещенных дверей, выходивших в Мерзляковский переулок. Некоторые проходили в знакомую раздевалку и поднимались в зал, где висели доски с медалистами и заседали толстые дяди и тети, когда-то носившиеся здесь с портфелями и ранцами по лестницам. Я любил забраться в класс и тихо в одиночестве посидеть за своей партой.

Но чаще, не заходя в школу, мы прямо шли в ресторан. Самым любимым был «Арагви». Зал заказывал Серго. Помню как-то собрались мы у дверей ресторана. Двери, конечно, закрыты, ресторан полон. На улице лютый мороз. Мы долго стучали в дверь. Наконец важный толстый швейцар просунул в дверь голову:

– Вам русским языком говорят. Нету никакого вашего заказа и местов свободных нету…

Тяжелая дверь захлопнулась. Тут наконец подъехал Серго, подошел к двери и стал авторитетно стучать кулаком. Стоило важному швейцару увидеть Серго, как дверь широко распахнулась и мы вместе с морозным паром повалили в теплую пряно пахнувшую прихожую. Серго знали все.

В эти годы (после окончания МГИМО) Серго работал главным редактором журнала «Латинская Америка». Уже о многом он мог вспоминать и рассказывать. Как-то я спросил его, видел ли он Сталина. Ведь он вырос в Кремле.

– Много раз, – ответил Серго. Мы встречались во дворе Кремля. Но, строго говоря, встречей это не назовешь. Всем кремлевским детям было строжайше приказано не попадаться ему на глаза. Увидишь Сталина – сверни в сторону или повернись лицом к стене. Один раз я спрятался за Царь-пушку и просидел там до тех пор, пока он не повернул на Ивановскую площадь. Ведь он был солнце. А на солнце смотреть нельзя – ослепнешь.

Серго рассказал, как еще до нашей школы он и другие кремлевские дети играли в политических деятелей. Ну в кого им еще было играть? Распределили роли: кто предсовмина, кто министр иностранных дел. Начали выпускать что-то вроде газеты. Видимо, они не успели выбрать министра и сотрудников КГБ, потому что настоящие сотрудники быстро «раскрыли» незаконную организацию. Казалось бы, детская игра…. Но детей строго наказали. Два или три дня Серго и его брат Вано не ночевали на даче. Мама сходила с ума. На третий день на дачу приехал отец и сказал матери:

– Ашхен, успокойся. Все в порядке. Они в тюрьме.

Серго и его брата сослали в Среднюю Азию. Не помню, сколько времени они там пробыли. Серго и его брат уже учились в институте, когда Сталин, как бы между прочим, спросил Микояна:

– А что, Анастас, как твои дети?

– Учатся. Не сглазить бы – успешно.

– А как ты думаешь, Анастас, достойны твои дети высшего образования?

Об этом разговоре Серго узнал от отца, но уже не помнил, что отец ответил Сталину.

Лучше в жизни уже не будет

Валя Смилга, ныне известный физик-теоретик, был в нашем классе первым учеником. По математике и физике ему равных не было, а по гуманитарным дисциплинам он не уступал самому Эйдельману: память у него была необыкновенная. Еще в школе Валя стал кандидатом в мастера по шахматам. Потом играл в каком-то важном соревновании на звание мастера (где принимали участие Спасский, будущий гроссмейстер, и наш общий азербайджанский друг Азер Зейналлы). У Вали был сильный цейтнот, и ему не хватило пяти минут, чтобы выиграть партию и стать мастером. Это о нем пелось в «Карнавальной ночи»:

– Пять минут, пять минут, без пяти минут он мастер.

В школе Валя был тем, кого называют «enfant terrible». Ему прощались все выходки. Одну хорошо помню. На уроке литературы Елизавета Александровна читает нам древний литературный памятник о судьбе раба-славянина, проданного сначала в Константинополь, потом в Смирну, Багдад, еще куда-то. При этом автор каждый раз методично указывает цену, за которую продавали раба. У Елизаветы Александровны от волнения за несчастную судьбу человека запотели стекла пенсне и разметались седые волосы. В классе – тишина. Валя и Игорь Белоусов на задней парте сосредоточенно играют в морской бой. Но вот наконец раба продают в Багдад, и Валя вслух роняет:

– А ведь подешевел!

Елизавета Александровна прекращает чтение, нервно сбрасывает пенсне и устремляет на Валю испепеляющий взгляд. А он, как бы в оправдание, разводит руками:

– Так ведь цена указана…

Вот пример его раннего математического развития. Известно, что в школьный туалет, утром прибранный нянечкой, в конце дня зайти невозможно. Ну разве что в охотничьих сапогах. Валя объяснил это непонятное явление еще в седьмом классе методом последовательных приближений. Представьте себе, что ранним утром в чистый туалет приходит ученик в калошах. По небрежности он оставляет небольшую лужу у писсуара. Вслед за ним приходит ученик в ботинках, становится дальше, и лужа растет. И наконец приходит ученик в валенках…

После окончания Физтеха Валя поступил в аспирантуру к Федору Федоровичу Волькенштейну. Поссорившись с руководителем, ушел к другому, у которого и написал диссертацию. Потом защитил докторскую. Позже его работы по мюонному структурному анализу получили мировое признание. Я как-то спросил Федора Федоровича, как получилось, что он расстался с таким талантливым учеником.

– Вы правы, – ответил он. – Валя – чрезвычайно талантлив. Тут недоразумение. Мы не поняли друг друга. Я полагал, что работать будет он, а он рассчитывал на то, что работать буду я.

Из сына Андрея, такого же талантливого как отец, Валя хотел воспитать второго Леонардо да Винчи. Еще в школе Андрей приступил к изучению математического анализа, дифференциальной геометрии и курса теоретической физики Ландау и Лифшица. Читал историю Соловьева. Учился игре на фортепиано. Кажется, отец приучил его ходить в бассейн и заниматься йогой. Сам Валя каждое утро по полчаса стоял на голове.

Однажды Смилга, Эйдельман и я уехали зимой на несколько дней в Мозжинку, в академический дом отдыха под Звенигородом. Дом отдыха находился среди дач, в которых жили академики. Кормились мы в клубе, помпезном сталинском здании с обшарпанными коринфскими колоннами. Вечерами там показывали фильмы. В прихожей стоял телефон, по которому академики звонили в Москву. Перед кинофильмом к телефону выстраивалась очередь. Когда Валя снял трубку, за ним стояли и ждали своей очереди академики Понтрягин, Гельфанд, Опарин и еще несколько. Равнодушные лица академиков постепенно охватывало изумление. Валя проверял, как идут занятия у сына.

– Так. Третью главу у Гельфанда прочел? Врешь. Дай определение множества по Дедекинду… Так. Теперь уравнение Фоккера-Планка… Врешь. Это уравнение диффузии. Теперь быстро, тут ждут, даты жизни Суворова, Барклая де Толли и Мартынова. Кто такой Мартынов? Ты что, дурак, забыл, кто Лермонтова убил? Ну вот, другое дело… Ладно, времени нет, тут очередь. Иди к фортепиано и сыграй первую часть сонаты Моцарта. Какой-какой? Все той же, кёхель триста тридцать.

Несколько минут Валя сосредоточенно слушал. Потрясенные академики стояли молча и уже не смотрели на часы.

– Дурак, где ты там си бемоль нашел? Работай над туше.

Когда Валя, положив трубку, отходил от телефона, взволнованные академики долго смотрели ему в спину. Все, за исключением Понтрягина. Тот, как известно, был слепой.

Однажды Азер Зейналлы, ставший, как и мы, физиком, пригласил меня в Баку почитать лекции. Узнав об этом, Валя решил ехать со мной, тоже с лекциями, а заодно поиграть с Азером в шахматы. Сейчас не помню, в чью пользу был у них счет. Так мы оказались вместе в огромном люксе высокого здания «Интуриста», стоявшего на берегу Каспийского моря.

Валя сорвал мне уже первую лекцию. Я читал аспирантам теорию фазовых переходов по Ландау. В зале сидело человек пятьдесят. Вдруг, чувствую, не слушают меня. За задними столами разговоры. Потом сделался шум. Я оторвался от доски. Вижу, вокруг Вали собралась почти вся аудитория (женщин не было). Аспиранты яростно обсуждают что-то, не относящееся к лекции. Оказалось, Валя научно объясняет почему жены обманывают их так же часто, как они изменяют своим женам. Эта мысль показалась азербайджанским ученым невероятной и невыносимой.

– Этого не может быть! – закричал Азер, и все бросились к доске.

– Извини, дорогой, это подождет, – сказал кто-то, стирая мои формулы.

Валя нарисовал на доске распределение женщин и мужчин города Баку и, пронормировав их, объяснил, что вероятность супружеских измен одинакова. Если, конечно, пренебречь небольшой группой блондинок, приезжающих в Баку на заработки. Аудитория была так потрясена этим объяснением, что меня вежливо прервали:

– Подожди, дорогой. Дай хоть с этим разобраться. Значит, моя жена…

Через пару дней в нашу честь был устроен банкет. Хозяином был прокурор города, родственник Азера. Кавалькада машин двинулась к берегу Каспия, не обращая внимания на светофоры. Милиционеры отдавали честь. Валя и я сидели в первой машине, черной «Волге» прокурора. Приехав, мы увидели большой сарай, стоявший на голом песчаном берегу. Ни растительности, ни следов жизни. А войдя в сарай, испытали потрясение. Во всю длину стоял стол, покрытый белой скатертью. На скатерти – тарелки с черной икрой, холодной осетриной, крабами, зеленью. В углу – ящики с коньяком и шампанским. Вдоль стола вытянулись вежливые официанты с белыми салфетками в руках и улыбкой на лице, сладкой как рахат-лукум.

Оценив объем и содержимое ящиков, Валя стал «половинить». Это вызвало возмущенные крики хозяев:

– Валя, дорогой, пить до дна! Пьем за дружбу народов, за физику, за ваши лекции…

Когда подали осетрину на вертеле и шашлыки, Валя успел выпить пару бутылок коньяка, и у него установилось «подвижное равновесие». Явление это известно из химии. Сколько выпьешь, столько и отольешь. И Валя тихо спросил у официанта, где тут туалет.

– Зачем туалет, дорогой? Зайди за павильон…

За павильон мы пошли в обнимку. Стоим, облегчаемся. Вдруг, посмотрели под ноги. И видим, что облегчаемся на огромные окровавленные осетровые головы. В Москве это называют головизной. Ее выбрасывают редко, и за ней стоит очередь, длиннее, чем в мавзолей Ленина. Валя еще мог говорить. И он сказал:

– Понимаешь, старик… Лучше в жизни уже не будет.

Вечером мы ехали в город в машине Азера.

– Выпьем чайку и поиграем, – сказал Азер. – Я не играл с Валей со школьных лет.

Валя лежал на заднем сиденье и признаков жизни не подавал.

– Ты с ума сошел, – сказал я. – Какие сейчас шахматы? Его бы до постели довести.

– Сам дойду, – проснувшись сказал Валя.

Впрочем, идти сам он уже не мог. Обхватив с двух сторон, мы внесли его в подъезд дома, где жил Азер.

Стол был готов: белая скатерть, пара бутылок коньяка, фруктовая ваза с черной икрой до краев и шахматная доска. Валя играл белыми. Глаза у него то открывались, то закрывались с частотой не выше десятой герца. Главная трудность – попасть пальцем в нужную фигуру. Первую партию Валя выиграл. От стыда Азер покраснел. Доску перевернули, а пустую бутылку коньяка поставили на пол. Вторую партию Валя тоже выиграл. На Азера страшно было смотреть. Доску еще раз перевернули, и на пол поставили вторую пустую бутылку.

– А что, коньяка больше нет? – спросил Валя.

Лена, жена Азера, немедленно принесла из кухни еще бутылку. Тут я не выдержал и зашептал Вале на ухо.

– Немедленно кончай пить, а эту партию, пожалуйста, проиграй. Ведь мы в гостях…

Вряд ли Валя меня слышал. Глаза у него почти не открывались. Когда он выиграл третью партию, третья бутылка была наполовину пуста. Мы обхватили Валю под мышки и через детскую песочницу потащили к машине. Тащить было тяжело. Ноги оставляли в песке глубокие борозды.

Попрощавшись, Азер уехал, оставив нас у входа в гостиницу. Я стоял, обняв безжизненное тело, и думал, работает ли лифт. Была поздняя ночь. Нам повезло, лифт работал. В кабине лифта Валя неожиданно открыл глаза и сказал совершенно членораздельно:

– Значит, так. Поднимаемся в бар. Еще по сто грамм и баиньки…

Тут я не на шутку испугался, но к счастью бар был закрыт.

Утром меня разбудило солнце, вставшее из-за Каспия. Голова раскалывалась, во рту – помойка, глаза не открывались. В общем, жить не хотелось. Я раздвинул пальцами веки и не поверил тому, что увидел. Передо мной был человек, точнее мужчина. Но там, где должна быть голова, висели его гениталии. А голова была внизу, у самого пола. «Все, – подумал я. – Это белая горячка, это конец».

– Очень советую по утрам стоять на голове, – сказал Валя. – Помогает после возлияний.

Тут я вспомнил, что Валя занимается йогой и по утрам стоит на голове. И от сердца отлегло.

Через неделю мы улетали. В самолете Валя вынул из кармана конверт и пересчитал свой гонорар. Нам хорошо заплатили.

– Учти, это – заначка, – сказал Валя. – Если об этих деньгах стукнешь жене, я за себя не отвечаю…

Обычно Валя хранил заначку в книжке, только не в сберегательной, а в литературной. Дома была большая библиотека, и Валя прятал деньги в одной из книг, до которой, он был уверен, рука жены не доберется.

Через пару дней у меня дома раздался звонок. Я снял трубку.

– Никакой ты не писатель, – сердито сказал Валя. – Пишешь хуже какого-нибудь Нагибина или Крелина…

– А в чем дело? Нагибин и Крелин – хорошие писатели.

– А ты – плохой.

Тут же все и прояснилось. Вернувшись домой, Валя положил бакинские деньги в мою книжку рассказов о Пушкине. Он полагал, что книжку эту никто не читает. А жене на следующее утро случайно захотелось перечитать какой-то мой рассказ. И она была вознаграждена за любовь к литературе.

Я часто вспоминаю нашу поездку в Баку и Валины пророческие слова о том, что лучше в жизни уже не будет. Так оно и оказалось.