Текст книги "Фиалки из Ниццы"

Автор книги: Владимир Фридкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

ЖИРАФ

На одной литературной тусовке разгорелся спор. Спорили две дамы. Одна, жена известного писателя, худощавая с сухим нервным лицом, сетовала на отсутствие журнала «Литература и жизнь». Дескать, «Наука и жизнь», «Химия и жизнь» – известные читаемые журналы. Недавно появилась «Медицина и жизнь». Между тем связь литературы с жизнью – это так важно, особенно в наше нелегкое время. Дама говорила нервно и взволнованно, как будто о чем-то заветном. Ей возражала телевизионный редактор, седая, очень полная дама. Телевизионная дама непрерывно курила и высказывалась спокойно и равнодушно. От этого ее реплики казались убедительнее, и злее.

– Какая уж тут «Литература и жизнь»? Это при нашей-то нищете? И потом, литература и есть жизнь. А графомании итак хватает. Пишут Бог знает о чем…

Нервная дама, видимо, принимая это на свой счет, вернее, на счет своего мужа, распалялась еще больше.

Тут в разговор вступил совершенно лысый мужчина, сидевший до этого молча в углу. Он был преподавателем математики в одном из московских вузов и не известно, как попал в литературную компанию. Говорил он тихо, к тому же заикался. Но что-то было в нем такое, что сразу успокоило писательскую жену. Спор стих и все прислушались.

– Так вы говорите, литература и жизнь? – сказал он, ни к кому не обращаясь. Что литература – это сама жизнь? Не буду спорить. Хотя Блок, например, отрицал эту связь, говорил, что цели литературы и вообще искусства человеку не могут быть известны, что они непознаваемы. И все-таки связь есть. Иногда таинственная, ускользающая, но есть. Да вот судите сами. Женился я на польке. Она тоже математик, и познакомились мы еще студентами МГУ. Помните у Пушкина: «Нет краше царицы польской девицы». Ужас до чего была хороша. Любил я ее крепко. Родилась дочь, назвали Надей. Я в Наденьке души не чаял. Надя подавала надежды, серьезно занималась математикой и литературой. Увлекалась поэтами Серебряного века. Ей было лет девять, когда Симонову удалось напечатать «Мастера и Маргариту». Она обклеила фотографиями Михаила Афанасьевича все стены в своей комнате. А я был еврейским папой и мужем. Всем известно, что такое еврейский муж. Значит надежный, заботливый, преданный. Недавно ездил я к сестре в Израиль и открыл для себя, что там, в Израиле, это понятие начисто отсутствует. Разводов там хватает, как и у нас, как повсюду. Живут там одни евреи, а еврейских мужей нет. Конечно, многое зависит от характера человека, от воспитания. Но главное не в этом. Семья в странах рассеяния веками была для евреев приютом, укрывавшим их от враждебного мира. Поэтому и была крепкой.

Да… Это я к тому говорю, что в тот год, когда Наденька вместе со всеми прочла «Мастера», жизнь наша раскололась. Жена завела роман на стороне. А я узнал об этом случайно. И долго не мог поверить. А когда убедился, совсем потерял голову. Перестал есть и спать. Не знал, как жить дальше. Обо всем узнала моя аспирантка и взялась за меня. Поехала со мной на конференцию в Вильнюс. Ну а там, сами понимаете… В общем, у аспирантки – любовь и серьезные планы. А я только о доме и думаю. А дома нет. На Наденьку я без слез смотреть не мог. Похудела, с нами не разговаривает. А ведь она все понимала. Вечерами закроется в своей комнате, готовит уроки, читает. И такая в квартире тишина, что слышно, как у соседки ходики тикают.

Прошло около полугода. Я мотался между двумя домами, своим и аспирантки, и не знал, что делать. Ведь и подругу мою понять можно. Ей-то за что страдать? И меня любит. Стал я подумывать об уходе. И почти решился. Как-то зашел к дочке в комнату. Наденька держала в руках книжку Спросила, хочешь прочту стихи Гумилева. Я сказал: прочти, пожалуйста.

 
Сегодня, я вижу особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
 

Я посмотрел на тонкие худые руки, державшие книжку и заплакал.

Лысый математик замолчал, и телевизионная дама спросила:

– И вы остались?

– И я остался.

Про спор все как будто забыли. Говорили о постороннем, пили чай. В конце вечера писательская жена, вспомнив рассказ, спросила математика:

– А как же ваша аспирантка?

– Это было трудное время и для нее, и для меня. Но в конце концов она удачно вышла замуж. Сейчас живет в Париже, работает там в «Эколь Нормаль». У нее трое детей. Недавно жену пригласили в Париж на математический конгресс, и мы поехали вместе. В один из дней моя бывшая ученица и ее муж показывали нам Париж. На их «ситроене» мы проехали через весь город, от Монмартра до Монпарнаса. На улице Риволи я увидел в витрине магазина фарфорового жирафа и попросил остановиться. Парковка там трудная. Я вышел, а они поджидали меня за Пале-Руаялем. Жираф оказался дорогим, из сервского фарфора, и я заплатил за него все деньги, какие были. Жена все допытывалась, зачем я его купил. Что я мог ей сказать? Я подарил жирафа Наденьке. Она тоже удивилась. Видимо забыла как когда-то читала мне Гумилева.

РИММА

– В этой пустыне Моисей говорил с Богом и получил от него десять заповедей. Но мы Моисея не обожествляем. А вы из Сталина сделали бога, молились на него, называли гением всех времен и народов. Возвеличивать – это, как в математике, возводить в высокую степень. Но смертный человек – это малая дробь, а Бог – единица. Поэтому от возвеличения человек только уменьшается, а Бог – нет. Ему все равно.

Джози говорил по-русски с польским акцентом. Мы сидели на подушках в бедуинской палатке под плоской полотняной крышей. Джози говорил и не отрываясь смотрел на круглую сковороду, табун, под которым тлели угли. Табун стоял на кирпичах, выложенных по кругу, и был похож на купол планетария. На нем хозяева пекли фатир – плоские, как блин, лепешки из пресного теста. Вокруг расстилался лунный синайский пейзаж: мертвые горы из гранита и песчаника. Его скрашивали редкие акации, кусты терновника и неподвижные задумчивые верблюды. Пока вечерело, горы меняли цвет, от бежево-розового до песочного. Казалось, что мы, лилипуты, сидим в детской песочнице, в которой малыш построил песчаный город. Верблюды стояли к нам в профиль. На их спинах копошились черные птицы, неутомимо выклевывавшие из верблюжьей шерсти насекомых. За верблюдами, в просвете гор, был виден горизонт. Над ним, в розовом вечереющем небе, взошел бледный молодой месяц. Где-то там, за горизонтом, – берег Красного моря и большой оазис Нуэба.

Джози привез меня сюда из Эйлата. Утром мы осматривали монастырь Санта Катарина, построенный на склоне той самой Синайской горы, где более трех тысяч лет назад Моисей получил тору из рук самого Бога. А перед этим он вывел евреев из египетского плена и несколько десятков лет бродил с ними по этой пустыне.

– Говорят, сейчас в России много думают над тем, зачем Моисею понадобилось столько лет водить свой народ по пустыне, – продолжал рассуждать Джози. – А народу у него было не больше 50–60 тысяч человек. Сейчас подсчитали. На большую массу людей не хватило бы воды. Кстати, воду до сих пор привозят сюда в цистернах из Асуана. А в те времена выжить было совсем нелегко. Летним днем здесь за плюс пятьдесят в тени, а ночью – мороз. До сих пор по ночам бедуины греются у костра. Костер спасает их от змей и скорпионов. Только здесь, в Синае, и можно понять, почему иудейская религия так сурова. Да… так зачем понадобилось Моисею бродить здесь так долго? В России отвечают в духе времени. Дескать, надо было сменить пару поколений и вырастить народ, свободный от рабства. У нас в Израиле говорят другое. Полагают, что Моисей искал здесь нефть… Но пошел не в ту сторону, заблудился. Пошел бы в Саудовскую Аравию, это отсюда недалеко, через Салах Эд Дин километров сорок, – и как бы изменилась судьба евреев, а возможно, и всей цивилизации.

Я понимал, что Джози шутит и смотрел на наших хозяев бедуинов, друзей Джози, хлопотавших у табуна. Их звали Фарач и Хамида. Хамида была в длинном золотистом платье, из-под которого видны были босые загорелые ступни. Половина ее лица была закрыта капифом, черным платком, прошитым серебряной ниткой. На Фараче была галабия – белоснежная рубашка до самых пят.

– Приоделись ради гостей, – сказал Джози. Вообще-то женщины здесь носят все черное, даже в полдневную жару. Они пасут овец, собирают травы, беладонну и вермут, и, если что случится в пустыне, в черном их легко увидеть и найти.

Полное имя Джози – Иосиф Вольф. Мы познакомились с ним на пляже в Эйлате, и он взялся оформить мне египетскую визу и показать Синай и Санта Катарину. В Эйлате он работает экскурсоводом и часто привозит в Синай иностранцев, свободно объясняясь на пяти европейских языках, не считая родного польского, русского, иврита и арабского. Был он спортивен и худощав, но возраст выдавали седые волосы, подстриженные бобриком, и глубокие складки у сухого запавшего рта, делавшие нос похожим на хищный клюв.

Джози родился в тридцать шестом в деревне под Краковом. Когда пришли немцы, родителей и двух старших братьев увезли в лагерь. Все они погибли в Освенциме. А маленького Джози спрятала соседка-полька. Ее муж работал где-то у немцев на железной дороге и соседка была уверена, что их дом оставят в покое. Но летом сорок третьего немцы устроили в деревне облаву. Ходили из дома в дом, обыскивали чердаки и подвалы. Джози убежал в сад, забрался в летнюю уборную, стоявшую у забора в кустах смородины, пролез в «очко» и повис над зловонной жижей. Руками и ногами он упирался в сруб деревянного колодца. Так и висел, пока не услышал голос хозяйки.

– Долго я там провисел, уж и задыхаться начал. Все думал со страхом, а вдруг кто из эсесовцев заглянет по малой нужде. Впрочем меня бы он вряд ли увидел, только бы обмочил. Ну и что? Соседка и так долго мыла меня в корыте.

В конце пятидесятых Джози приехал в Израиль и окончил здесь университет. Потом обосновался в Эйлате…

Мы уже допивали вкусный терпкий чай «хабак», когда к палатке подъехала новая знакомая Джози. Она легко соскочила с верблюда и подсела к огню. Вид ее поразил меня. Это была высокая стройная блондинка с голубыми глазами, молодая женщина лет за тридцать. Впрочем, точно сказать, сколько ей лет, было трудно. Ее старил загар. Худые длинные кисти рук казались морщинистыми, а глаза на темном шоколадного цвета лице – почти синими. Как и Хамида, она ходила босиком в длинном черном платье. Но лицо было открыто: черный капиф сполз с головы на плечи. Джози долго говорил с ней по-арабски. Потом, как будто вспомнив обо мне, Джози перешел на немецкий и представил нас друг другу. Незнакомку звали Римма.

Она родилась и жила в Цюрихе, но вот теперь вышла замуж за бедуина и живет с мужем и четырьмя детьми здесь, в Синайской пустыне.

– Я сразу понял, что вы откуда-то из Европы, – сказал я. – И что же, у вас здесь свой дом? Недалеко отсюда?

– Мы живем в оазисе, в пяти километрах в сторону Нуэба. Но домом в обычном, европейском смысле слова это назвать трудно.

И Римма посмотрела на крышу палатки и повела рукой.

– Вот такой же дом и у нас. Когда я приехала и обосновалась здесь, я купила оазис. Земля здесь ничего не стоит. Вы не поверите, но квадратный метр стоит всего один доллар. Оазис я купила у местного шейха всего за тысячу…

Стемнело. Я замерз с непривычки, и меня укутали пледом. Фарач снял табун и подбросил в костер ветки акации. Костер разгорелся, и искры, похожие на светлячков, полетели вверх навстречу колючим звездам. Римма вдруг прочла в немецком переводе две строчки из Лермонтова:

 
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу
И звезда с звездою говорит.
 

И, посмотрев на меня, сказала:

– Не удивляйтесь. Я окончила филологический факультет Цюрихского университета. Писала дипломную работу по Рильке. Но ни Лермонтова, ни других русских авторов, в общем, не читала. Разве что Достоевского… И русского языка не знаю. А стихи эти мне по-немецки прочел Джози. Они меня поразили, и я их запомнила. Ведь в самом деле, это та самая пустыня, которая слышала Бога…

Когда Джози ночью повез меня обратно в Эйлат, он рассказал по дороге историю Риммы.

Поздняя и единственная дочь богатого гинеколога, миллионера, Римма прожила всю жизнь в Цюрихе. Ее сердечный опыт был невелик: два-три вежливых романа с однокурсниками. Один из них, Петер, сын банкира, как-то зачастил в гости. Банкир был хорошим знакомым отца Риммы, и родители рассчитывали на скорый брак. Высокий юноша приходил к Римме с неизменным букетом роз. Он их покупал в супермаркете «Мигро», у оперного театра. Старик-отец жал ему руку, заглядывал снизу в глаза и по-старомодному благодарил:

– Sie sind die Güte selbst[27]27
  Вы – сама доброта (нем.).


[Закрыть].

Так, наверно, благодарили в прошлом веке. Однажды в жаркий и безветренный вечер молодые люди поехали на «вольво» Петера в Рапперсвиль, городок на берегу Цюрихского озера. Ужинали на берегу, под платанами, и неожиданно для себя Римма согласилась остаться ночевать в гостинице. Петер безуспешно трудился над ней почти до утра. Римме было щекотно, жарко и смешно. Обессилев, весь в поту, он откинулся на подушку и уснул. Римма встала, пригладила ему прилипшие ко лбу волосы, оделась и подсела к окну.

Рассветало. Звезды на воде почти растаяли, туман клочьями сполз с гор, и их снежные вершины зажгло солнце. Она бесшумно вышла из комнаты и спустилась в лобби. Сонный портье вызвал такси, и через час Римма спала в своей постели под прохладной немецкой периной. Вечером она обо всем рассказала отцу. Осмотрев дочь в своем кабинете, старый гинеколог вздохнул, улыбнулся и ничего не сказал.

После университета Римма отправилась путешествовать по Египту и Иордании и приехала в Синай, в Санта-Катарину. Ей было тогда чуть за двадцать. В монастыре к ней приставили Хасана, бедуина из обслуги тамошнего начальника, диманьястинуса. Хасан немного говорил по-английски. Видимо, уже тогда Хасан и Римма полюбили друг друга. После Санта-Катарины она захотела посмотреть Набатию, и Хасан привез ее как-то ночью в оазис своего отца. В ту ночь все и случилось. Хасан поднял ее высоко вверх на могучих вытянутых руках и поцеловал в живот. И в то же мгновение боль и радость пронзили ее…

Джози не помнил, сколько времени Римма провела тогда в Синае. В конце концов она вышла замуж за своего араба-бедуина. Отец к тому времени умер, оставив ей огромное состояние. Мать умерла при родах, ее она не знала. Испрашивать разрешение было не у кого. Римма купила оазис, и они в нем поселились. По традиции за невестой здесь дают приданое – трех верблюдов. Римма купила верблюдов и привела их в оазис. Уже через год она должна была рожать. На верблюдах Хасан привез из Нуэбы двух женщин. По бедуинской традиции Римма рожала стоя, держась за ветви акации. А женщины принимали роды. Ни лекарств, ни антибиотиков не было и в помине. Когда ее старшая дочь Ауда появилась на свет, женщины сварили очищенных скорпионов вместе с финиками и медом и этим «джемом» обмазали ей соски. Дитя сосало материнское молоко, сдобренное мясом скорпионов. Потом Римма родила вторую дочь и сына. Так прошло шесть или семь лет. Римма вела хозяйство, занималась детьми и через день на верблюдах ездила с ними в Нуэбу. Там она учила детей бедуинов английскому языку и ухаживала за больными. С мужем она жила душа в душу и, казалось, ничто не угрожает этой любви.

А надо сказать, что по закону бедуин имеет право иметь четырех жен, если только может их прокормить. И вот на седьмом или восьмом году семейной жизни Хасан привез в оазис вторую жену. Хасан по-прежнему преданно любил Римму, но, как ни старался, не мог объяснить ей этот обычай. За годы жизни в Синайской пустыне молодая женщина из немецкой Швейцарии выучила арабский язык и приняла местную жизнь такой, какая она есть. Знала она и про многоженство. Но когда этот обычай ворвался в ее собственную жизнь, она его не приняла. Римма потребовала у Хасана развода. По закону, принятому шейхами, жена может получить развод лишь в том случае, если муж избил ее. А процедура развода проста. Муж при двух свидетелях трижды говорит жене: ты свободна. Хасан валялся в ногах у жены, умолял, плакал. Римма была непреклонна. Забрав детей и прихватив свой нехитрый гардероб, она на двух верблюдах добралась до Асуана и оттуда вернулась в Цюрих.

Цюрих был весь в золоте: стояла осень. Жизнь в европейском городе оказалась для детей нелегкой. Двое старших говорили по-английски, но в школу идти не захотели. Их пугало все: толпа на улице, шум большого города, трамваи и автомобили, лифт, в котором они поднимались на пятый этаж. Пятиэтажный дом, который теперь принадлежал Римме, стоял на набережной Лимата, недалеко от оперы. Родители сдали четыре этажа, и Римма жила с детьми на пятом. В первые же дни Римма захотела показать детям город. Она усадила их в свой «мерседес», но не успела выехать на набережную: дети так испугались, особенно младший, что пришлось вернуться и поставить машину в гараж. Прошло какое-то время, но дети по-прежнему панически боялись машины. Тогда по заказу Риммы откуда-то привезли в контейнере верблюда. Для верблюда Римма обустроила жилище во втором гараже. Теперь можно было передвигаться по городу с детьми. Римма садилась на верблюда и усаживала перед собой двух малышей. Старшая, Ауда, шла рядом. Они ехали по набережной Лимата мимо оперного театра и выезжали на соседнюю площадь Бельвю, где трамваи делают круг. Спокойные швейцарцы провожали их удивленными глазами. За ними шли любопытные. По реке плыли лебеди, такие же белоснежные, как горы на горизонте. Дети принимали снежные горы за облака. Они никогда не видели столько снега. Переехав мост, Римма останавливалась у вокзала и доверяла верблюда двум полицейским. Потом заходила с детьми в кондитерскую «Меркур» на Банховштрассе и угощала их шоколадом. Раньше дети никогда не ели шоколада, и он пришелся им по вкусу. Особенно им нравились зверюшки, сделанные из марципана.

Так прошло с полгода. Однажды снизу позвонили. Римма из квартиры открыла парадную дверь. Кто-то очень долго не мог справиться с лифтом. Наконец раздался звонок, и Римма открыла дверь. На пороге стоял Хасан. На нем был овечий тулуп, надетый на галабию, и высокая баранья шапка. Пока дети не бросились и не облепили его со всех сторон, Хасан успел сказать, что развелся и что без Риммы жить не может. Через неделю семья вернулась в свой оазис. Год назад у Риммы родился четвертый ребенок, сын…

Джози подвез меня к израильской границе, и мы прошли в таможенный зал. Было раннее утро. Зал был пуст. За стеклянным окошком дремали две девушки – полицейские. Я предъявил свой российский паспорт. Одна из девушек перелистала его, нашла и проверила израильскую визу. Потом, увидев египетскую визу, спросила:

– А что вы делали в Египте?

И подозрительно посмотрела на меня. Впрочем, может быть, мне это только показалось. Девушка говорила на хорошем английском. Я ответил:

– Ездил в Санта-Катарину, посмотрел на Синайскую пустыню.

Девушка переглянулась с соседкой, улыбнулась и спросила:

– И что же интересного вы там увидели?

– Любовь. Я увидел в пустыне любовь.

Девушки снова переглянулись, потом с удивлением уставились на меня. Одна из них сказала другой на иврите:

– Амарби леха, гарусим гэм мешугаим.

Когда мы проехали границу и направились в Эйлат, я спросил Джози:

– Я не понял, что эта пограничница сказала на иврите.

– Она сказала, что вы – русский сумасшедший.

– Ну, она права только наполовину.

Джози пояснил:

– Понимаете, здесь всех, приехавших из России, зовут русскими.

– Ах, вот оно что! – ответил я. – Тогда она права на все сто.

АМНЕЗИЯ

Александру Ивановну Таганцеву соседи звали тетей Шурой. Ей было 77 лет. Она жила в коммунальной квартире на проспекте Вернадского. Уже год как вышла на пенсию. До пенсии работала бухгалтером в одном из отделений Газпрома. Там платили прилично, и на еду хватало.

Родилась тетя Шура в самом центре старой Москвы, на Собачьей площадке, в одном из желтых особнячков с мезонином и крыльцом под железным козырьком. От детства в памяти ничего не осталось. Одни названия улиц и переулков: Молчановка, Ржевский, Скатертный… Ее воспитала тетка, а родителей своих она не помнила. Отец был дальним родственником того самого Таганцева, которого расстреляли вместе с поэтом Гумилевым в двадцать первом. Куда делись родители, тетя Шура не знала, а тетка ей не рассказывала. Дом, где родилась, помнила смутно. На Арбат она давно не ездила. Да вряд ли узнала бы эти места: ни Собачьей площадки с фонтаном, ни ее дома, ни соседних домов не сохранилось. Ей казалось, что в особнячке они жили на втором этаже. Потому что помнила скрип крутой деревянной лестницы. Еще вспоминался запах утреннего кофе и соленых сырков с тмином в плетеных корзиночках. Звуки и запахи она помнила лучше.

Мужа своего Петра Сергеевича Оболенского помнила хорошо. Он ушел на фронт в январе сорок второго, а через месяц пришла похоронка. Ей было тогда двадцать два года. На руках у нее остались двойняшки, Саша и Света. Тогда ей пришлось трудно. Чтобы прокормить детей, давала уроки французского, относила в комиссионку теткины вещи. От тетки осталось несколько ценных вещей: две картины Сомова, кузнецовский сервиз, какие-то кольца, браслеты. Во всем этом тетя Шура не очень понимала, а по-французски говорила свободно, как в детстве. В квартире на Вернадского соседка Таня учила на курсах французский. Тетя Шура давала ей читать французские детские книжки. Потом строго спрашивала ее:

– Таня, avez-vous mon livre?

– Je n’ai… Да, но я еще не прочла. Отложила…

– Ce qui est différé n’est pas perdu[28]28
  …моя книжка у вас?
  – Нет…
  – Что отложено, еще не потеряно (фр.).


[Закрыть].

Дочь Светлана жила теперь с мужем в Кузьминках. Звонила ей редко. А Саша, физик, уже несколько лет работал в Америке. Иногда с оказией посылал ей деньги.

У тети Шуры сохранился старый, 1913 года, альбом с фотографией Зимнего дворца на бархатном переплете. Первые страницы были пусты, одни прорези. Фотографий родителей и тетки не сохранилось. От Петра Сергеевича осталось маленькое фото с печатью в углу. Видимо отклеилось от документа. Фотографий Саши и Светы было много, и тетя Шура разглядывала их подолгу.

Тетя Шура никогда не болела. Когда лифт в доме не работал, легко поднималась к себе на третий этаж. А в последний год стала задыхаться. По ночам просыпалась от сердцебиений, пила валокордин и в тем ноте долго лежала без сна. Бывшие сослуживцы из Газпрома достали ей бесплатную путевку в Кисловодск. И в конце лета тетя Шура уехала в санаторий.

В санатории она прожила положенные двадцать четыре дня, и на двадцать четвертый вечером села в плацкартный вагон и отправилась обратно в Москву. Как только тронулся вагон, тете Шуре стало плохо. Она задыхалась. По лицу ручьями стекал пот. На первой остановке в Минеральных водах проводница и соседи вынесли ее на перрон. Когда приехала неотложка, было уже темно и лил дождь. Кто-то успел перенести ее с перрона в здание вокзала. Тетя Шура была без сознания. Ее чемодан и сумочку с деньгами и документами украли. С ног сняли туфли. На второй день в больнице она пришла в сознание. Врач стал было расспрашивать ее, кто она и откуда, но тетя Шура не помнила. На вопрос о самочувствии она отвечала, что чувствует себя хорошо. Но как ее зовут и где она живет, не знала. Не помнила сколько ей лет и есть ли у нее родные. На вопрос, как и зачем она оказалась в поезде, отвечала, что ничего про поезд не знает. Было известно, когда поезд ушел из Кисловодска. Оставалось навести там справки, но это требовало времени.

На пятый день тетя Шура ушла из больницы на станцию. Там кто-то видел босую старуху в больничном халате. Она села в вагон поезда. Куда шел поезд – не известно. Не известно, как поступили с ней проводники. У тети Шуры не было ни денег, ни одежды, ни документов. Она не помнила, кто она и где ее дом…

Она оказалась в Ростове. Там ее подобрали на вокзале и приютили незнакомые люди. У незнакомых людей ее нашел Михалыч. Михалыч был бизнесмен. Он подбирал бесприютных старушек, инвалидов и детей и определял им выгодное место. Они собирали милостыню. Выгодные места были у церкви, у рынка и на Большой Садовой улице, бывшей Энгельса. Выручку Михалыч собирал вечером. Бездомные спали у него на квартире – в подвале старого дома возле Россельмаша. Там же и кормились. Михалыч был психолог. Узнав, что тетя Шура говорит по-французски, он заставил ее просить Христа ради на двух языках. Ростовские жители в массе своей французского не знали, но нищая старуха, говорившая по-французски, вызывала уважение, а вместе с ним и сострадание. Теперь тетя Шура сидела на тротуаре Газетного переулка, круто спускавшегося к Дону, держала в руках кружку и говорила прохожим:

– Je n’ai pas d’argent. Je veux manger[29]29
  У меня нет денег. Я голодна (фр.).


[Закрыть]. Подайте Христа ради…

Она по-прежнему не помнила, кто она и откуда.

Когда прошло два месяца после отъезда тети Шуры, соседка Таня забила тревогу. Она позвонила Светлане. Светлана забеспокоилась, но ей было некогда. С мужем, директором банка, она собиралась на отдых в Испанию. Был конец октября, но на Майорке сезон не кончался. Светлана позвонила Саше в Чикаго. Саша прилетел в Москву не сразу. Его задержал в лаборатории какой-то важный эксперимент. К поискам он приступил только в середине ноября.

Саша мотался по беспокойному Северному Кавказу. К беде там привыкли и были к ней равнодушны. Кто стал бы нынче искать пропавшую старуху? И Саше очень пригодились его зеленые деньги. К тому же Михалыч был психолог, но к счастью не аналитик. Слух о французской нищей давно облетел Ростов. Конечно, Михалыч платил кому следует. Тем не менее в конце декабря дороги привели Сашу в Ростов, в Газетный переулок. Он скользил по крутому спуску, разгребая ногами мокрые от снега каштановые листья, когда на углу у супермаркета увидел мать. Она сидела на фирменном ящике из-под бутылок. На ней была мужская лыжная куртка. На минуту Саша прирос к земле. Потом присел на ящик и обнял мать. Сына тетя Шура узнала сразу.

– Саша, что же ты так долго?

– Да вот, задержался. Поедем, мама, домой. Скоро Новый год…

В Москве Саша определил мать в больницу. Перед отъездом в Штаты зашел к врачу. Спросил про диагноз. Врач знал историю тети Шуры.

– Сейчас трудно сказать. Возможно, это был инсульт.

– А почему пропала память?

– Амнезия. Случается после инсульта.

– А память вернется?

– Рано предсказывать, – ответил доктор и грустно посмотрел на Сашу. – Вы хотите, чтоб память вернулась? А зачем?