Текст книги "Фиалки из Ниццы"

Автор книги: Владимир Фридкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Потом они вернулись в Москву. Сергей в июне должен был ехать в университет Тренто, недалеко от Милана, но сейчас он не хотел и думать об этом. А Катя сказала:

– Поедем. Зачем оставаться летом в Москве? Ведь мне все равно…

Спохватившись и подумав, что сказала не так, добавила:

– Ты же знаешь, как я люблю Велу. Поедем.

Вела была деревенькой в виноградной долине, где дома стояли на склонах гор, поросших абрикосом, сливами и кустами форсиции. Там они прожили лето. В это последнее лето Катя часами сидела на балконе и смотрела на горы. За оградой из кипарисов шел по склону виноградник, за виноградником стояла старая вилла из серого камня, за ней – снова виноградник, еще выше – сплошная зелень хвои и над всем этим – вышки линии электропередачи. Катя говорила, что каждый раз находит что-то новое в рисунке скал. С балкона ей видна была дорога, поднимавшаяся к вершине склона. Она шла между каменными заборами, поросшими самшитом, папоротником и диким виноградом. На другой стороне улицы стояли ветхие каменные дома, обвитые плющом, с деревянными ставнями и балконами, с чердаками, служившими дровяным сараем. С балконов свисали кудрявые ветви вьющейся малиновой герани и петунии; за домами, в садах, росли слива и абрикос, могучие ореховые деревья и заросли цветов: магнолия, гортензия, олеандр.

В июле в деревне праздновали храмовый праздник. Вечером на площади, у церкви святого Аполлинария, там, где в скале, как в гроте, разместилась, сельская траттория «Пьедикастелло», оркестр играл танго и вальсы. На сколоченной из досок эстраде стоял певец в красном пиджаке, белой рубашке с красной бабочкой и пел по-итальянски и по-французски. Под высокими платанами стояли деревянные столы, вынесенные из траттории. За столами люди пили вино и пиво, а по площади бегали дети, мешали танцующим. Трактирщик принес Сергею и Кате графин красного вина и лазанью. Он заставил Катю проглотить кусок, и Катя сказала:

– Давай потанцуем. Мы не танцевали с тобой целую вечность.

Катя кружилась в вальсе легко, бестелесно, словно летала. Сергей едва успевал за ней. Вокруг мелькали лица, яркие веселые глаза молодых итальянок, и Сергей подумал, что Катя – самая красивая среди них. Потом они сели за стол, чокнулись стаканами и он, переводя дыхание, сказал:

– За то, чтобы нам танцевать еще много, много раз.

И выпил стакан залпом. Катя пригубила вино, посмотрела наверх, туда, где на вершине скалы, в ротонде, зажглись огоньки, и вздохнула:

– А ты так и не научился танцевать. Боюсь, что уже не научишься…

И опять пожалела, что сказала лишнее. Сергей это понял по ее потемневшим глазам. Потом они долго молчали, смотрели на танцующих, и Сергей один допил графин вина.

– У Пастернака есть сборник стихов. Называется: Сестра моя жизнь. Разве жизнь – это сестра?

Но Катя ничего не ответила.

В конце сентября Паоло сказал Сергею, что оставаться опасно («Ты ее не вывезешь»), и они прилетели в Москву, уже затянутую сеткой дождя. Была осень девяносто шестого.

Она тихо умерла в середине ноября. Сергей помнил, как в дверь вошли два санитара и на простыне вынесли Катю из дома. В надвратную церковь на Софийской набережной, где ее отпевали, пришло много актеров и друзей Сергея. День выдался ветреный и холодный, но с чистым голубым небом, солнцем, и за рекой, в Кремле, купола церквей горели как поминальные свечи.

Наутро после похорон Сергей плохо себя почувствовал. Встал. Но идти не мог. Болела левая рука, кружилась голова. Накануне Паша хотел с ним остаться, но он его уговорил уехать. Он позвонил Паше на работу, но не застал его. Позвонил сыну. Сын через пару часов приехал и отвез его в поликлинику. Там сделали ЭКГ. Пришла врач, посмотрела кардиограмму и сделала круглые глаза. Через час Сергей был уже в реанимации академической больницы. В комнате оказался еще один пациент, лежавший у стены напротив.

– Давайте знакомиться, – сказал пациент.

– Давайте. Сергей Каплан.

– Арман Хаммер, – представился пациент.

– Значит, я уже на том свете, – сказал Сергей.

Новый знакомый засмеялся.

– Не волнуйтесь, я – племянник.

Все три дня, что Сергей пролежал в реанимации, он слушал увлекательную историю о том, как родной брат миллионера, лучшего друга Ленина, женился в Москве в двадцатые годы на эстрадной певице и родил сына, названного в честь дяди. Позже, когда картины из Эрмитажа Хаммеру и другим продавать перестали и наступили сталинские времена, племяннику пришлось худо. Но все изменилось в хрущевскую пору. Когда Эйзенхауэр устроил прием в честь приехавшего Хрущева, к нему подошел Арман Хаммер-старший и попросил за племянника. С тех пор племянник объездил весь свет, сменил много иномарок, много жен и каждой оставил по квартире в Москве.

– И почему вы не уезжаете? – спросил Сергей.

– А зачем? Мне и здесь хорошо. Вот только инфаркт лучше перенести где-нибудь в Пенсильванском госпитале.

У Сергея инфаркта не было. Его выписали через три недели.

Через месяц Сергей уехал в Милан. Там Паоло рассказал ему, что у Кати сильные боли начались еще летом, в Веле, и что он давал ей лекарства. Но она просила ему, Сергею, об этом не говорить…

Он посмотрел в окно. Над холмом Мордехая в темнеющем небе узким серпом повис мусульманский месяц. А сам холм горел огнями как новогодняя елка. Он взял таблетки Паоло и высыпал их в стакан. За ними – все остальные. Таблетки не таяли. Он подумал, что их надо растереть ложкой.

Лена, сотрудница университета, переселившаяся в Израиль из Москвы лет восемь назад, показывала ему на днях Сионскую гору в старом городе. На клочке земли застыла в камне история всех трех религий. Рядом с гробом царя Давида и синагогой – комната Тайной вечери, где Христос и апостолы в последний раз вместе встретили Пасху. В южную стену комнаты, обращенную к Мекке, встроен мусульманский алтарь – мехраб. Рядом – цитаты из Корана, выбитые в каменной стене. А у восточной стены комнаты на капителях колонн – пеликаны. А это уже христианская символика. Пеликан отрывает куски своего тела и кормит ими птенцов. Это как бы сама суть христианства. У северной стены – золотое оливковое дерево, один из символов Ветхого завета. Три религии теснились на пятачке. Ведь после Христа здесь были римляне, потом турки, потом крестоносцы, потом опять турки. Вот там Сергей и вспомнил спекулянта из Ла Скала, татарина еврейского происхождения. Он долго простоял в этой комнате, потом сказал Лене:

– На картине Леонардо Христос сидит спиной к трем окнам. В окнах – небо и, как мне кажется, видна полоска моря. Картина писалась в конце пятнадцатого века. Да к тому же много раз реставрировалась. Но как вы думаете, если прорубить здесь окно, можно ли увидеть море?

– Странный вопрос… Да нет, моря отсюда не увидишь. На западе – Иудейские горы, а Мертвое море на востоке скрыто за Масличной и Элеонской горами.

– Значит, море мне только показалось.

Сергей был далек от религии, но поймал себя на странной мысли, что думает о «Тайной вечери» как о картине с натуры. Раз отсюда не видно моря, значит, и у Леонардо его нет.

Когда они возвращались из старого города по улице Яффа, Лена предложила ему заглянуть на знаменитый рынок Махане Иегуда. Улица Яффа, самая длинная в городе, начинается у Яффских ворот старого Иерусалима и проходит через весь город. Вблизи стен старого города улица вполне современна: высокие дома из белого камня, витрина, тротуар, выложенный гладкими каменными плитами. Но ближе к рынку узкая грязная улица Яффа застроена ветхими домиками, лавками ремесленников, торговцев серебром, фруктами и питой. По улице быстро идут, казалось, бегут, религиозные евреи, одетые во все черное: черная шляпа, черный лапсердак с хлястиком, из-под лапсердака торчат тонкие ноги в черных чулках и черных башмаках. И только рубашка с расстегнутым воротом – кипельно-белая. Чем ближе к рынку, тем черная толпа гуще. Издали похоже, что на перерыв распустили симфонический оркестр. Но на самом рынке, как показалось Сергею, преобладают выходцы из России. Сплошняком – русская речь.

У выхода двое толкнули его тяжелым рюкзаком.

– Всё, блин, забодали, суки, – сказал один другому.

– Ну и как вам здесь живется? – спросил Лену Сергей.

– Как живется? – грустно протянула Лена. – Ну как вам сказать… Казалось бы, неплохо. И работа есть, и квартира. И Ленька, мой сын, защитился в Штатах и уже получил постоянное место в Принстоне. Женился там недавно. Он, как и вы, физик. Из-за него я и уехала. В Москве его не приняли студентом на физфак, грозила армия. Но моя жизнь пропала. Я здесь чужая, себя не нахожу. И человеком себя не чувствую. Иногда думаю, что я – машканта, арнона[35]35
  Машканта – ссуда на квартиру, арнона – налог на землю (ивр.).


[Закрыть]. В Москве остались друзья, консерватория, Третьяковка. Я ведь жила рядом с Третьяковкой. Знаете, идешь, бывало, осенью с Болотной площади на Софийскую набережную, как по ковру. Сгребаешь ногами красные кленовые листья. А воздух – холодный, винный, кажется, что антоновкой пахнет. И всюду золото. Под ногами, над головой и там, за рекой, в Кремле…

Сергей вспомнил Софийскую набережную и стал медленно растирать в воде таблетки, прижимая их чайной ложкой к стакану. Они плохо поддавались, выскальзывали. Кончив работу, он поставил стакан с белой мутной жидкостью у края стола. Почему-то вспомнил море в Сорренто. Как-то осенью Катя и он приехали туда на неделю из Милана. В Милане шли дожди, а в Сорренто было жарко. Он вдруг увидел, как в Масса Лубренса они спускаются к морю по крутой каменистой тропе. Слева за невысокой каменной стеной была тенистая оливковая роща. Со стены локонами свисали лиловые цветы бугенвиллии, горевшие на солнце газовым пламенем. Разгоряченные, они кидались в воду и плыли рядом. Впереди вставал двугорбый профиль Везувия, будто вырезанный из голубого картона. В середине бухточки они переворачивались на спину и смотрели на крутой берег. В небо смотреть было больно. В ресничной паутине дробился свет, а жаркое небо было бледным.

Вспомнив море, Сергей потянулся к альбому. Ему захотелось еще раз посмотреть на картину и наконец понять, что означает густая синяя полоса в окне. Ведь моря из окна не видно. Он потянул к себе книгу и, раскрыв ее на «Тайной вечере», краем задел стакан. Стакан упал, разбился и залил пол. Сейчас ему казалось, что стакан задела плотная вклейка с фрагментом из картины.

Потом он лег в заранее расстеленную постель и сразу уснул. Впервые за долгое время спал он спокойно и снов не видел. В раскрытое окно светил мусульманский месяц и заливал комнату нездешним светом. А на полу пятнами подсыхала белая корка, похожая на соль со дна Мертвого моря…»

Павел Петрович пролистал амбарную книгу назад и снова углубился в чтение.

«…Сергею не было и тридцати, когда он защитил докторскую. По этому случаю на междусобойчике в лаборатории Паша, вспомнив Сергеев экспромт, сказал ему:

– Ученым можешь и не быть, но доктором ты быть обязан.

Паша понимал, что как раз к Сергею это отношения не имеет. Работы Сергея публиковались в лучших физических журналах. В том числе американских. За год до защиты его избрали членом Американской национальной академии. Когда кто-нибудь, то ли из зависти, то ли в шутку, поддразнивал его, называя «мистер академик», Сергей спокойно отвечал:

– Это вам не какая-нибудь Нью-Йоркская Академия, где члены платят по сто долларов в год, это – собрание знаменитостей… хотя быть знаменитым некрасиво. Но я и не знаменит…

Он уже читал стихи из самиздатовской книги Пастернака, которую ему принес Паша.

Каждый год Сергей получал до десятка приглашений на международные конференции. Один лондонский чудак, член Лондонского Королевского общества, прислал ему на бланке общества приглашение поработать два семестра в Royal College, методично указав в письме сумму его годового дохода, шестьдесят тысяч фунтов.

– Нет, за такие деньги не поеду, – сострил Сергей.

– Как обычно, тебя не пустят, – простодушно сказал Паша. – А если бы и пустили, то деньги отобрали. Ведь у них есть норма и на суточные, и на гостиницу.

Говоря «они», «у них», друзья не уточняли, кого имеют в виду.

Сергея никуда не выпускали. Каждый раз он выбирал из стопки приглашений самое «невинное», куда-нибудь в Прагу на конференцию или в школу на «Золотые пески». Для выезда собирал толстую пачку документов, но даже до райкома они не доходили. Однажды Президиум академии наук переслал на имя академика Семенова официальное письмо из Болгарии, где сообщалось, что в связи с награждением профессора Сергея Исааковича Каплана болгарским орденом Кирилла и Мефодия он приглашается в Болгарию для чтения лекций. В левом углу письма стояла резолюция: «В иностранную комиссию института». Сергей понял, что орден ему схлопотал его бывший болгарский аспирант Стефан Стойчев, ставший в Софии какой-то партийной шишкой. На этот раз Сергея пригласили в райком, на комиссию старых большевиков, одобрявшей характеристику. Сначала Сергей около часу посидел в общем зале, а потом был допущен к длинному столу, за которым восседали пожилые люди, в большинстве женщины. Сидевший за столом в центре молодой подтянутый мужчина (пиджак как на военном) что-то сказал в слуховой аппарат старой даме с коротко стрижеными седыми волосами.

– Перечислите, пожалуйста, членов Политбюро, – попросила старая дама.

Сергей, никак не ожидая такого вопроса и сам удивившись, перечислил всех.

– Хорошо. А теперь кандидатов в члены Политбюро.

И вот тут Сергей, как ни старался, вспомнил только одно имя. Сам не знал, почему это имя застряло в голове.

– Руководителей партии надо знать, – сурово сказал молодой подтянутый мужчина. – Вы свободны.

После этой истории Сергей на всё махнул рукой.

– Халатниковым я вряд ли стану, а суета меня уже заела.

Он продолжал получать приглашения, складывал их в подаренную Пашей совминовскую папку и тут же о них забывал. На папке было выведено золотом: «на подпись».

Женя еще тоже не выезжала за границу. Как-то она узнала в консерватории о музыкальном фестивале в Праге и возможности поехать туда по профсоюзной путевке. Уговорила Сергей позвонить в профсоюз работников высшей школы и дала телефон некого товарища Пескарёва.

– Поедем, – уговаривала Женя, – автобусная путевка стоит недорого. Вдруг пустят… А ты так любишь музыку.

Сергей и Женя сидели в прокуренной переполненной людьми комнате и заполняли анкеты. В той же комнате за большим столом сидел и сам товарищ Пескарёв, еле видный из-за груды папок и едва успевавший отвечать на телефонные звонки и вопросы туристов.

– Эраст Ардальонович, что писать в графе, есть ли родственники за границей?

– Правду писать. Если есть, то в какой стране и степень родства.

– А если я не замужем, то что про мужа писать?

– Так и пишите, не замужняя… Алло? Василий Степанович? Слушаю. Левич с женой? По Дунаю?.. Да, есть такие. Василий Степанович, ведь там по программе – целый день в Вене. Не могу, Василий Степанович. Почему? Ну как почему?.. Да они не нашего Бога… Ну и что, член-корреспондент?

Женя знала Татьяну Соломоновну Левич по консерватории. Наклонилась к самому уху Сергея:

– Ничего не понимаю… Что, Пескарёв в Бога верит?

У Сергея от волнения вспотели руки. Он осторожно смял свою анкету и тихо сказал Жене:

– Выйдем в коридор.

В коридоре Сергей выбросил свою анкету в урну.

– Гадость! Если ты не понимаешь их эзопов язык, спроси у Веры Степановны.

И пожалел, что сказал. Он часто позволял себе поддеть свою партийную тещу, и каждый раз Вера бледнела и отворачивалась.

Но в Прагу они все-таки поехали… На следующий день втроем сдали анкеты: Сергей, Женя и Паша. Женя накануне позвонила Паше, и он уговорил Сергея, сказав, что поедет вместе с ними. Это было удачное решение. Староста группы (какой-то работник профсоюза) еще в автобусе объявил, что гулять по городу можно только втроем. В Ужгороде их автобус встретили все физики местного университета, а в Праге Сергей читал доклад в институте физики.

Была середина августа. Фестиваль проходил вечерами в саду дома Франтишека Душека, где Моцарт закончил своего «Дон Жуана». Скамеек не хватало. Сидели на траве. Ночи были безветренные и теплые. Небо усыпано крупной солью августовских звезд. В последний вечер втроем отправились в старый город. По Карлову мосту мимо каменных святых шли толпы туристов. Влтава горела огнями: звездное небо опрокинулось в реку. В конце моста, перед подъемом на Вышеград, перед иконой Богоматери ровно горела свеча. Женя остановилась и долго смотрела на пламя.

– А если ветер случится или дождь?

Сергей и Паша не ответили. В эту ночь не верилось, что что-то может случиться. Была середина августа 1968 года.

Через пару лет Женю выпустили на Международный конкурс имени Шопена в Варшаве. У Сергея с поездками по-прежнему все было глухо, и Паша предложил ему туристическую путевку в Мадрид в составе какой-то большой группы: врачи, учителя, экономисты. К физике поездка никакого отношения не имела, да и Мадрид мало интересовал Сергея. Но в программе была остановка в Париже на день и Сергей надеялся попасть в университет Пьера и Марии Кюри в Жюсье, в самом центре Латинского квартала. Его ждали там уже много лет. И он согласился. Утром группа прибыла поездом на Gare du Norde[36]36
  Северный вокзал (фр.).


[Закрыть] и тут же разместилась в соседнем дешевом отеле. Все волновались. Вот он наконец, Париж. За окном. За завтраком руководитель (профсоюзный мужчина с выправкой) объявил, что знакомство с Парижем начнется с кладбища Перлашез, с возложения цветов к стене коммунаров. И тут же собрал по пять франков с каждого на цветы. Молодая учительница из Воронежа спросила:

– А по Елисейским полям погуляем?

– Проедем на автобусе, – сурово ответил руководитель.

– А на Пляс Пигаль, всем вместе, стройными рядами?.. – спросил молодой парень.

– А тебе, Егоров, что, своей жены не хватает? – сострил руководитель.

Туристы вежливо заулыбались и незаметно вздохнули.

После завтрака Сергей уехал в университет и провел там полдня, вернувшись в гостиницу к обеду.

После возложения цветов к могилам героев Парижской Коммуны перед посадкой в автобус, руководитель пересчитал туристов. Одного не хватало. На руководителя было страшно смотреть. Он в третий раз пересчитал группу. После часа ожидания всех загнали в автобус и вернули в гостиницу.

– Никто до утра из номера не выйдет, – сказал руководитель.

И вся группа просидела целый день в гостинице, так и не увидев Парижа.

Утром на вокзале Монпарнас при посадке в поезд на Мадрид с Сергеем никто не поздоровался…

– Знаешь, – сказал Сергей Паше, вернувшись в Москву, я впервые почувствовал себя негодяем. Я никак не предполагал, что меня хватятся до обеда и что из-за меня накажут всю группу. Я должен был предупредить этого типа, что еду в университет, но он наверняка бы не разрешил…

– Ты, профессор, не негодяй, а ребенок и разгильдяй. Если твоим французам рассказать – они бы не поняли и не поверили. Но мы живем в другой стране. А теперь, считай, отъездился.

Но никто из них не предполагал, что случится нечто из ряда вон выходящее.

Женя уже ездила с сольными концертами и через пару лет ушла к своему скрипачу, оставив Сергею пустую квартиру. Она звонила Сергею регулярно, спрашивала о сыне и его успехах на мехмате, поздравила Сергея с избранием в члены-корреспонденты Академии наук. Однажды бывшая теща Сергея, Вера Степановна, на каком-то городском партийном совещании встретила Дениса Николаевича Звонарева, кандидата в члены Политбюро. Раньше они не были знакомы и неожиданно для всех через пару месяцев поженились. Теперь Вера Степановна жила в знаменитом доме на проспекте Кутузова, где квартировал Брежнев. Сергей равнодушно узнал от Жени эту новость, но вспомнил, что как раз имя Звонарева назвал когда-то на злосчастной комиссии старых большевиков. Вспомнив, удивился.

После этого события прошел год или два. Однажды, когда Сергей сидел за работой, а Катя хлопотала на кухне, раздался звонок. Звонила бывшая теща.

– Сергей, Денис Николаевич хотел бы встретиться с вами и поговорить.

Сергей сглотнул слюну. Он хотел спросить «зачем?», но спросил:

– А как это сделать?

– Очень просто. Приходите к нам завтра к семи поужинать. И поговорите. Пропуск будет внизу. Да, не забудьте захватить паспорт.

Сергей не сомневался, что с матерью говорила Женя. Что делать? Отказаться? Но как-то неудобно. И он поблагодарил.

Внизу, в вестибюле, все было откровенно. Офицер в окне бюро пропусков, солдаты с синими погонами и околышами. В лифте Сергей хотел нажать на кнопку, но лифт двинулся сам и остановился на нужном этаже. Им управляли снизу. Вдоль всего этажа шла ковровая дорожка. Посредине стоял стол, за которым сидела горничная в белоснежной наколке и молодой мужчина в цивильном костюме, белой рубашке и галстуке. Оба улыбались как дорогому гостю.

– Вам, Сергей Исаакович, направо.

– А в какую дверь?

– Она одна, в самом конце.

Сергей понял, что квартира занимает половину этажа. Позвонил. Дверь открыла Вера Степановна. Поздоровавшись, она сказала Сергею, что Денис Николаевич хочет поговорить с ним до ужина. Пройдя просторный холл, она провела его в кабинет, отделанный, по типу кремлевских, дубовыми панелями.

Из-за огромного письменного стола, на котором, впрочем, ничего не было, кроме трех телефонных аппаратов, портрета, повернутого лицом к хозяину, и папки с бумагами, вышел среднего роста, седой, лысоватый и пожилой человек, причесанный на пробор взаймы, с усами бабочкой. Сергей сразу узнал лицо, глядевшее на него с кумачовых первомайских и октябрьских транспарантов.

– Здравствуйте, Сергей Исаакович, добро пожаловать к нашему шалашу.

«Это что, чувство юмора или его отсутствие?» – подумал Сергей.

Звонарев усадил гостя в кресло, сам сел напротив, закрыв собой простенок между окнами, на котором висел портрет Брежнева. С минуту молчал, доброжелательно разглядывая Сергея, потом сказал:

– Много наслышан от Веры Степановны о ваших выдающихся научных успехах. Так в чем же дело?

Лицо Сергея вытянулось. Он не понял, о каком деле идет речь.

– Мне сказали, что вам будто бы не разрешают поездки за границу, участие в международных конференциях… Ведь вы же не ведете секретных работ?

– Нет, все мои работы открыты, и я их свободно печатаю как в наших, так и зарубежных журналах.

– Вот видите… Так в чем же дело? – повторил вопрос Денис Николаевич.

– Вы хотите спросить, почему не разрешают?

Сергей тянул время, не зная, что ответить.

– Ну да. Ведь вы хорошо знаете, что наша страна выступает за самое широкое международное сотрудничество в мирной науке.

Сергей знал, что принадлежит к робкому десятку. Он жил для науки, не лез на рожон, не «выступал». Считал, что ничем хорошим это не кончится и лучше сделать еще пару стоящих работ. Но было что-то такое в его характере, чему и названия нет. Если его загнать в угол, неожиданно задать неудобный прямой вопрос, он мог забыть о страхе и сомнении. Это была не смелость. Скорее – реакция сжатой и вдруг отпущенной пружины.

– Вы спрашиваете почему? Думаю, потому что я – беспартийный еврей… Впрочем, и одного пятого пункта достаточно.

Лицо Звонарева окаменело и выразило крайнее удивление. Словно он только что услышал об отмене коммунизма. Потом он приподнялся, придвинул кресло к Сергею и заглянул ему в глаза.

– Сергей Исаакович… да что вы! Вы серьезно? Ну сами подумайте. У вас в академии – сплошь евреи. Зельдович, Харитон, Гинзбург… выдающиеся ученые. Ну, был культ личности… были отклонения. Сколько можно толочь воду в ступе?

– Я говорю не об участниках атомного проекта, таких как Курчатов, Сахаров и тех, что вы назвали… а об ученых, работающих по открытой тематике.

– Не вам мне объяснять, что социализм не совместим с антисемитизмом…

В кабинет вовремя вошла Вера Степановна и пригласила к столу. Ужин был самый простой. Отварного судака Сергей запил бокалом холодного цинандали. Прислуживала горничная в белой наколке и белом фартуке. Но не та, что сидела в коридоре. Другая.

После ужина еще раз зашли в кабинет. Фотография на письменном столе была повернута. Сергей увидел фото Веры Степановны.

– Значит так, Сергей Исаакович. Вам позвонит мой сотрудник, и вы подъедете к нам для выполнения небольших формальностей.

Телефонный звонок в квартире Сергея раздался на следующий день.

– Сергей Исаакович? Сериков Арнольд Иванович беспокоит. Могли бы подъехать к нам на Старую площадь сегодня, часа в три? Вам удобно? Вот и отлично. Подъезд пятый, пропуск заказан. Ждем вас.

Сергей оставил машину у Политехнического, прошел пешком до пятого подъезда. В пятом подъезде тоже все было откровенно. Голубые мундиры. Его подняли на нужный этаж, и он прошел по ковровой дорожке мимо широкой двери с надписью большими буквами: Секретарь ЦК КПСС, кандидат в Члены Политбюро Звонарев Денис Николаевич. «Интересно, – подумал Сергей, – почему у них имя и отчество пишется после фамилии». Но думать было некогда, он уже входил в кабинет Серикова. Хозяин кабинета сидел за столом с папками и телефонами, над которым висел все тот же портрет. Встретил незнакомого Сергея как родного.

– Не садитесь, Сергей Исаакович, не теряйте драгоценного времени. Спуститесь на этаж. В конце коридора комната с железной дверью и звонок. Вам откроют. Подпишите кое-какие бумаги. И сразу ко мне. Понятно? Вот и отлично.

За железной дверью оказались столы, стулья и окошко в стене. Через окошко чья-то рука протянула типографски отпечатанные листки. На первом, в правом верхнем углу, стояло «секретно». Это были правила поведения командированного за границей. Сергей подписал, не читая. Вернулся к товарищу Серикову.

– Подписали? Ну, вот и отлично. Значит так. Вам позвонят из управления внешних сношений вашей академии. Что нужно там уже знают… Ну, не все, конечно. О ваших семейных делах распространяться не следует, сами понимаете.

– Понимаю, – ответил Сергей.

– Вот и отлично. А решение на вас будет послано.

Сергей подумал: «Какой интересный омоним – решение».

До сих пор он занимался решением сложных математических задач.

Все произошло как обещал товарищ Сериков Арнольд Иванович. Через несколько дней утром в лаборатории Сергея раздался звонок. Звонила секретарь начальника управления внешних сношений. Очень вежливо спросила, удобно ли Сергею приехать к Петру Петровичу сегодня же после обеда.

– Удобно, – сказал Сергей и повесил трубку.

Петр Петрович был важной персоной. Впрочем, простые смертные в лицо его никогда не видели. Поговаривали, что он в чине генерал-майора КГБ и может запросто вызвать к себе на ковер самого президента Келдыша. И академики и доктора наук трепетали в ожидании решения на выезд за границу. Говорили, что решение приходит с нарочным в запечатанном конверте и попадает в специальную комнату за железной дверью. Вроде той, в которой Сергей уже побывал на Старой площади.

Секретарша в приемной встала навстречу Сергею и тут же отворила дверь в кабинет.

– Петр Петрович ждет вас.

Навстречу Сергею из-за стола поднялся грузный человек с пышной седой шевелюрой.

– Прошу садиться, Сергей Исаакович. И давайте без излишних промедлений. Вас приглашают куда-нибудь?

– У меня много приглашений. Я их годами складываю в папку.

– Очень хорошо. Спрошу иначе. Куда вас приглашают прямо сейчас?

– Прямо сейчас? – Сергей немного подумал. – Сейчас меня приглашают на месяц в Дижонский университет.

– Это Франция? Очень хорошо, прекрасная страна, – и генерал нажал кнопку. – Толстухину ко мне.

В комнату вошла женщина, отвечавшая за выезд во Францию.

– Мария Тихоновна, паспорт, визу и билет для Сергея Исааковича. – Когда вы хотите ехать? – спросил Петр Петрович, обращаясь к Сергею.

Сергей осмелел.

– Ну, скажем, через пару недель.

– Значит, через неделю все должно быть готово. Будут трудности, – сказал он, обращаясь к сотруднице, – прямо ко мне…

С той поры Сергей по нескольку месяцев в году работал в зарубежных университетах. Он объездил полсвета. Паша шутил, что его дважды в год впускают в Советский Союз.

А в ту первую свою командировку в Дижон Сергей привез Паше и Вере неожиданный подарок – зеркало. Настенное зеркало в старинной резной деревянной раме. На раме вырезана надпись: «Париж, 1892 год». Сергей и Катя привезли подарок в дом на набережной.

– Так ведь стоит небось кучу денег? – заволновались Паша и Вера.

– Считайте, что командование наградило лейтенанта запаса Рукавишникова ценным подарком. Шучу. Стоило совсем недорого. Но история интересная, послушайте. Приехал я из Дижона в университет в Метце. Это в ста километрах от немецкой границы. И там сводили меня на блошиный рынок, marche de puce. На него свозят барахло со всей Европы. Целый городок. В шести огромных зданиях – мебель, картины, посуда, книги, старые фотографии, и все – вплоть до старинных дверных петель. Умирают старые люди, а их наследники продают оптом всю обстановку дома, чтобы зажить по-новому. И всю эту декорацию давно забытой жизни свозят в Метц и на другие такие же рынки Европы. И теперь чужие люди, любители старины, равнодушно оглаживают, оценивают старинную мебель, листают семейные альбомы, читают поздравительные открытки, глядят в зеркала, в которые смотрелись поколения ушедших людей. Я долго бродил по этому Геркулануму и вдруг увидел это зеркало…

– И представил себе всех, кто смотрелся в него почти сто десять лет? – спросил Паша.

– Вот тебе и тема для небольшого рассказа, – подхватил Сергей. – Ты ведь у нас писатель. Вспомни, как Чехов предлагал кому-то написать рассказ про чернильницу. А тут столетнее зеркало!…Представь себе бульвар Монпарнас в 1892 году. Вечер. В доме по соседству с рестораном «Куполь», где в кредит обедают Брак, Модильяни и Сутин, живет счастливая пара. Супруги собрались в гости. Прежде чем выйти из дома и сесть в фиакр, смотрятся в прихожей в это зеркало. Она в длинном до щиколоток платье и широкой шляпе со страусовым пером и он в плаще и цилиндре. Позже зеркало видело семейную драму, его уход и ее слезы, ее погасшие печальные глаза. Прошло время, и в зеркале отразилось лицо седой старухи. А еще позже зеркало завесили черной шалью, а покойницу вынесли из дома. Ее племянница смотрела в зеркало в конце сороковых в освобожденном Париже. Зеркало добросовестно отражало новую моду: шляпку с короткими полями, блузку с пышными рукавами и прямую короткую английскую юбку. Племянница вышла замуж за американского летчика и уехала с ним в маленький город, затерянный в кукурузных полях Айовы. Зеркало и другие вещи перешли к ее незамужней сестре, жившей в гарсоньерке на улице Амстердам возле вокзала Сан Лазар, в доме, где когда-то умирал Гейне. А лет десять назад зеркало снова завесили черным. Наследников не было, и оно перекочевало в комнату старой консьержки. Когда умерла консьержка, оно перешло из рук старьевщика в опытные руки оптовика – антиквара. Зеркало отреставрировали и отправили в большом фургоне в Метц на блошиный рынок. Там зеркало отразило печальный и задумчивый облик пожилого еврея из Москвы. Он раздумывал, хватит ли ему денег купить это сокровище. Денег хватило, и теперь зеркало снова отражает счастливую пару. Только не на Монпарнасе, а на Берсеневской набережной.