Текст книги "Поворотный день"
Автор книги: Владимир Богомолов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
– Это провокация, ваше превосходительство, – обиженно прошептал он, отступая от стола.
– Потому что вы не расписались в получении этой грязной взятки? – уточнил генерал.
– Ее не было, ваше превосходительство, ей-богу, – Шамшин истово перекрестился.
– Она была, – уверенно произнес Врангель. – И приличная. В твердом курсе она составляет, – глянул на листок, – двенадцать тысяч золотом.
«Ну, сволочи! – выругался про себя Шамшин. – Ни стыда, ни совести. Дали пять, написали двенадцать. Но все равно, господин барон, и эти пять вам не видать как своих ушей. Они в надежном месте. Придут наши, получат все сполна».
А генерал точно читал тайные мысли арестованного, потому что сказал:
– Врут, черти. Удушатся, но столько не дадут. Но любую половину вы положили в карман. Верните, и я отпущу вас.
– Как перед богом клянусь, что не присвоил ни копейки, – искренне произнес Шамшин, ничуть не веря обещанию генерала о своем освобождении.
На этот раз он говорил чистую правду. Все полученное тут же было передано представителю подпольного ревкома. Это мог бы подтвердить составитель поездов Михаил Журавлев. И тот, не ожидая приглашения к разговору, подтвердил, что никаких денег или других ценностей господин Шамшин не присваивал.
– Вы составитель поездов или адвокат своего начальника? – усмехнулся командующий.
– Составитель поездов, ваше превосходительство, – добродушно ответил Журавлев.
– Молчать! – вдруг сорвался, как сторожевой пес с цепи, Врангель. – Все вы есть саботажники, изменники, негодяи.
Барон метался по кабинету. Он готов был собственноручно задушить каждого из трех. Его взбесило больше всего писаное добродушие, подделка под простачков, железная выдержка перед лицом неминуемой смерти. Они ведь знали, что им уготовано, и так держались, словно их пошлют отсюда не на виселицу, а, в худшем случае, чистить общественные нужники.
Нет, он никогда не поймет до конца этих людей, принадлежащих к партии социальных и политических преобразовании в стране. Всей душой верноподданного монархиста он, барон, генерал-лейтенант, командующий Кавказской армией, не только ненавидит большевиков и сочувствующих им, он боится их. И потому глубоко уверен, что только физическое истребление такого противника приведет многострадальную его родину в русло спокойной, умиротворенной жизни, основанной на незыблемых принципах верности помазаннику божьему на земле.
Он подбежал к столу, окаменевшими пальцами кое-как поднял со стекла ручку, хотел наложить резолюцию на приговоре военно-полевого суда, но, вспомнив блаженные лица комитетчиков и данное им слово, вновь взглянул на стоящих перед ним.
– Я обещал одного из вас помиловать, – сказал генерал, глядя на вдруг посветлевшего Ляшенко. – Но… у меня нет оснований для снисхождения. Сами виноваты…
– Не будем мелочными, ваше превосходительство, – с той же добродушной ухмылкой произнес Журавлев. – В чем-то – мы, в чем-то – вы…
Какая наглость! Отброшенная ручка цвинькнула, точно пуля, по стеклу. Он еще, оказывается, в чем-то виноват перед этим сбродом!
– В чем именно? – теряя остатки самообладания, надменно, как у равного себе, спросил генерал.
За Журавлева ответил Шамшин:
– Безвинных на виселицу отправляете. Разве это не грех?
– А-а, – хихикнул генерал успокоенно. – Зачирикали, воробышки… Все награбленное сюда. И – слово офицера – вы свободны.
– Это у вас награбленное, а у нас свое, заработанное, – уже с вызовом сказал Шамшин, ничего хорошего и не ожидавший.
Но слова эти почему-то не обидели, не задели оголенные нервы генерала.
В дверях показался адъютант с объемистой папкой.
– Разрешите, ваше превосходительство?
– Да, да, – буркнул генерал, дотрагиваясь до откатившейся ручки. – Я как раз управился. – Он обмакнул перо, четко написал: «Утверждаю». И расписался.
Передавая папку поручику, с затаенной грустью попросил следователя:
– Не мучайте их больше. Сегодня же…
Недаром барон считал себя человеком слова, и если большего для троих не смог сделать, то в этом виноват не он, а они сами. И потому с чистой совестью генерал открыл папку оперативных сводок, доставленную адъютантом.
Утро победы
В ночь на третье января 1920 года после артиллерийской подготовки части Красной Армии начали из-за Волги наступление на Царицын.
Красноармейцы бежали по скованной молодым льдом реке, а в лицо им били хлесткая стужа и горячий пулеметный свинец. Над головой то и дело, заслоняя звезды, рвалась шрапнель, то там, то здесь вспыхивали ракеты.
Но ничто не могло остановить порыва красноармейцев. Они бежали, стреляя на ходу по темному крутому берегу, который все время огрызался пулеметными очередями и винтовочными залпами.
От артиллерийских снарядов кое-где в городе вспыхнули пожары. Яркие языки пламени освещали ближайшие дома и помогали командирам наступающих частей вести свои подразделения по нужному маршруту.
Бежавший впереди одной роты худой, высокий боец в длинной командирской шинели и островерхой буденовке несколько раз останавливался, широко открывал рот, вдыхал морозный воздух и снова устремлялся вперед. Это был Арон Кацнельсон – военный журналист. Всего три года минуло, как он ушел из гимназии в городскую большевистскую газету «Борьба». Его статьи, фельетоны, пламенные призывы к защитникам «красного Вердена», вера в победу рабочего класса сделали этого болезненного, с впалыми щеками и воспаленными глазами, юношу авторитетным не только среди журналистов, но и у рабочих, в воинских частях, где он постоянно выступал на митингах.
Прошлым летом, когда Красная Армия оставила Царицын, Арон ушел из города чуть ли не последним. Уходя, верил, что вернется.
Теперь его мечты сбывались. В числе первых он входил в родной город. Входил не только как солдат, но и как журналист. Вчера Арона вызвали в политотдел армии и сказали, чтобы он обеспечил своевременный выход газеты «Борьба» в освобожденном Царицыне.
Стремясь в город, Кацнельсон боялся не добежать до берега, где птичьими гнездами прижались к обрыву, полузарывшись в него, землянки грузчиков и сезонных рабочих… Там, за ними, притаились темные окна купеческих особняков, а еще дальше, на Московской, – городская типография. И молодой журналист больше, чем за себя, сейчас боялся за эту типографию. Цела ли она, не угодил ли в нее шальной снаряд, не взорвали ли ее врангелевцы, не разбросали ли шрифт? И где искать типографских рабочих? Их могли увести с собой белые и, страшнее всего подумать, могли расстрелять… Конечно, можно дождаться походную редакцию. Там есть и литературные сотрудники, и полиграфисты. Но когда она появится? Эти мысли не давали покоя Арону, пока он бежал по льду, то скользкому, то торосистому, но одинаково противно стонущему под тысячами ног.
На берегу Арон в последний раз остановился, несколько секунд тяжело дышал, затем стал задерживать бегущих мимо бойцов. Он показал, где находится Московская улица, и повел их туда.
Еще на улицах шел бой, то откатывались к Александровской площади, то гремели где-то за соседним забором винтовочные выстрелы, а Кацнельсон с бойцами ходил по темным комнатам типографии и, открывая каждую новую дверь, ощупывая наборные кассы-ящики со шрифтами, близоруко разглядывая ровные, связанные шпагатом колонки шрифта – гранки, блаженно улыбался. Глядя на счастливое лицо Арона, бойцы никак не могли понять причину такого приподнятого настроения юного командира. Им явно не нравился острый запах керосина, типографской краски.
Только однажды серое лицо Кацнельсона, с ярким румянцем на щеках, побагровело. Он увидел на столе не забранную в машину полосу белогвардейской газеты «Неделимая Россия» с огромным заголовком «Слава героям, отстоявшим Царицын». Задержись Красная Армия часа на два, на три – газету, бы отшлепали и отправили по почтовым отделениям. Но этого, к счастью, не случилось.
– Ребята, – сказал Арон; когда они поднялись на второй этаж и очутились в кабинете редактора. – Все здесь сохранено в лучшем виде. Я даже и не мечтал о таком порядке. Думал, будет тут разрушенный Карфаген, но мы так стремительно их даванули, что они не успели напакостить. Даже вот, видите, чайник еще тепленький. – Арон потрогал зеленый чайник, стоявший на железной плите. – Сейчас поищем стаканы, напьемся чаю и за дело… Давайте, давайте активнее включайтесь в работу, – пригласил он.
И когда принесли дрова, затопили печь, уютно расселись вокруг массивного стола, тумбы которого украшали резные львиные головы, Кацнельсон взял свой стакан и ушел в соседнюю комнату.
Прихлебывая подслащенный сахарином кипяток, журналист торопливо писал первую статью в первый номер газеты «Борьба». Кое-какие материалы он приготовил в походной редакции еще вчера. Он достал их из полевой сумки, быстро пробежал глазами и отложил в сторону. «Эти статьи помогут мне выпустить газету к параду красных войск», – с удовольствием подумал Арон. Он решил отпечатать их на машинке.
Торопливо прошел в ту комнату, где когда-то сидели машинистки. Но комната была пуста. Кацнельсон задумчиво почесал небритую щеку и только теперь понял, что он один, с бойцами, пьющими чай и глядящими на шрифты с детским любопытством, вряд ли выпустит газету к утру. Тут нужны настоящие полиграфисты: наборщики, верстальщик, печатник. Но где их разыщешь сейчас в городе, который все еще грохочет орудийными взрывами, пулеметными очередями и ружейными выстрелами?
Тогда Арон стал вспоминать, кто из наборщиков и печатников прежде называл ему свои адреса. Первым он вспомнил худощавого Николая Гуляева. Этот жизнерадостный молодой человек не раз ночевал вместе с ним в типографии в горячие дни и ночи осени 1918 года. Николай делал все: набирал, верстал, приправлял полосы в машине и печатал их. И жил он совсем близко, где-то около типографии.
Арон вышел во двор. Прислушался. Выстрелы катились от кафедрального собора к набережной.
Вдруг во двор типографии вбежал командир с наганом в руке и начал ругать Арона за то, что он зажигает свет в доме, а окна ее занавешивает. Не успел командир доругать журналиста, как над ними, безжалостно вдавив их в ошметки замороженной грязи, завыл снаряд. Они лежали, сжавшись в комок, готовые ко всему. Но на их счастье снаряд разорвался за забором. Арон крикнул, чтобы потушили свет.
– Так ты не один? – обрадованно спросил командир. И, узнав, что тут делает Кацнельсон с десятком бойцов, приказал: – Шесть человек я у тебя забираю, а то мне очень туго. Тебе приказали газету выпустить, а мне – беляков не пустить на эту улицу.
Кацнельсон прислушался к близким выстрелам и не стал спорить Отпустив шестерых, он позвал с собой одного, и они побежали в сторону трамвайного кольца. Правее их, на соседней улице, шел ожесточенный бой. В тесном переулке, возле низкого домика, в котором прежде жил его знакомый, остановились.
На нервный стук Арона никто не открывал. И только когда солдат ударил в дверь прикладом, в коридоре раздались шаги и чей-то недовольный голос спросил, что нужно таким поздним гостям. Журналист терпеливо объяснил, кто ему нужен. Там помолчали, подумали, потом позвали Николая. Тот распахнул дверь и радостно пожал руку Арона. И тут же попросил Кацнельсона возвратиться в редакцию, а сам с бойцом побежал к соседнему дому, где жил его знакомый печатник Яша Случаев.
По дороге в редакцию Арон встретил двух бойцов, шедших в госпиталь, расположенный в бывшей гимназии. Раненые рассказали журналисту, что белые потеснили наших к рынку, но через несколько минут снова откатились к вокзалу и что около театра какой-то гражданин в шубе уже вывесил красный флаг и фанерный щит с надписью: «Городской революционный комитет». Арон записал фамилии бойцов, их короткие рассказы о том, как они освобождали Царицын, и побежал к театру. Он надеялся встретить там того человека в шубе. По мнению журналиста, это был работник горсовета. А может быть, даже председатель.
И чутье газетчика не подвело. В пустом кабинете директора театра сидел пожилой человек и, не обращая внимания на доносящиеся выстрелы и взрывы, что-то быстро писал. Когда Арон вошел, человек отклонился на мгновение от света лампы и молча указал на стул: подождите. Но Кацнельсон объяснил, кто он и что ему нужно. Человек поднялся из-за стола, заулыбался и крепко пожал тонкую ладонь газетчика.
– Я как раз сочиняю обращение Совдепа «К гражданам Царицына», – сказал человек в шубе. – Давай помогай, брат. У вас, борзописцев, это споро получается.
Когда Арон вернулся в типографию, там уже собрались все наборщики, которых разыскал и привел Гуляев.
Он поднялся на второй этаж и еще больше обрадовался, увидев в самой просторной комнате информационного отдела несколько литсотрудников «Борьбы» и армейской газеты «Солдат революции» Они радостно обнялись. Коротко рассказали, как добрались с наступающими до города, гордились блокнотами, листочки которых были заполнены свежайшими фактами, заметками, набросками, удачной фразой, заголовками…
Все складывалось как нельзя лучше. Теперь не только у него, но вообще ни у кого не было сомнения, что приказ политотдела армии будет выполнен, первый номер газеты выйдет в срок.
И в это самое время где-то возле Волги, кварталах в двух от типографии, раздался оглушительной силы взрыв, небо на секунду озарилось точно молниевой вспышкой, и тут же во всем доме, на всех улицах наступила кромешная тьма. Очевидно, белые, почуяв, что город им не удастся отстоять, взорвали электростанцию. Неожиданный и самый коварный удар. Но он не сломил упорства и горячего желания военкоров и полиграфистов не ударить в грязь лицом.
– Ничего, не впервой работать при керосиновых лампах или свечах, – успокоили они молодого редактора.
– А машины?
– Покрутим. Руки, слава богу, есть! И пар найдется.
Весь остаток ночи он не вставал из-за стола: писал статьи, информации, репортажи, вычитывал обращение ревкома… И когда в окнах забрезжил на редкость солнечный рассвет, ему принесли из типографии на подпись последнюю страницу «Борьбы». Все столпились в кабинете редактора, окружили стол, наседали на спинки кресел и стульев. Затаив дыхание, следили, как на углу нестандартного листа Арон словно на денежном знаке выводит «В печать» и ставит свою подпись.
По главным улицам к площади, твердо держа на плече оружие, равняясь на красные знамена, чеканя шаг, шли части Десятой и Одиннадцатой армий. Их встречали первые немногочисленные группы жителей освобожденного Царицына. Мальчишки бежали вдоль шагающих рот и полков, вдоль тротуаров и, размахивая белыми листами, кричали так громко, словно не было у них полугодового перерыва: «Есть первый номер «Борьбы»! Читайте свежую «Борьбу»! Самая лучшая газета «Борьба»!»
Но ни молодой журналист, ни его товарищи не слышали этих криков, звонкой меди маршей, чеканного шага победителей: подложив под голову стопку бумаги, газетную подшивку, вещмешок, скатку, накрывшись шинелями, кожанками, полушубками, они крепко спали.
Связная Центра
Анфиса Буркова, довольно молодая еще, крепкая женщина с открытым, обветренным и загорелым лицом, видя возле своей калитки мешочницу, всегда сострадательно думала: «Господи, сколько их, куда их гонит? Разве всех накормишь».
Да и несут-то что на обмен – куски ситца, сатина, в лучшем случае – шелка, шерсти. А куда ж ей столько этого добра? Запасы такие, что не только ей, Фисе, за всю жизнь носить не переносить, но и ее детям, внукам и правнукам останется. Другое дело золотишко, камни с мудреными названиями. Говорят даже, камни некоторые бывают дороже золота.
По мнению Бурковой – это вранье. Насчет разных жемчугов, кораллов, алмазов, топазов она давно хочет пооткровенничать с Ольгой Павловной, рано овдовевшей попадьей, женщиной не только красивой, но и образованной, умной. До того, как попасть в их станицу, попадья в Питере жила, на каких-то высших курсах училась, готовилась в народ идти, нести людям вечное, доброе, разумное, да встретила этого несчастного попишку, пьяницу и баламута, будущего отца Александра.
А этот Александр не кто иной, как сосед Бурковых – Трифон Смердов. Семья у него – отец, мать, сестра, братья – вроде нормальная, а сам, надо же уродиться такому, баламут. Она-то, Фиса, помнит, как он в хате у Меланьи Плешаковой, куда сходился весь порядок молодых, пел похабные частушки, бесцеремонно лазил к девкам за пазуху. И при этом ржал, точно жеребец на майском лугу. А потом вдруг что-то приключилось с Тришкой.
Как раз в ту пору к ним в станицу прислали нового батюшку. И привез он с собой не только матушку, но и дочь, Верочку. Ее иначе никто и не называл. Такая она была аккуратная, добрая, что ее даже Верой, не то что Веркой, никто не осмеливался называть. Увидал Верочку Трифон и разум потерял. Стал регулярно ходить к батюшке, просить книги, какие потолще да поученее, а не какие-нибудь там французские романы. Начитался этих книжек до одури. С кем ни заговорит, о чем его ни просят, он непременно переведет разговор на житие святых да на непонятную философию. Знал наизусть, кто из святых старцев от кого и когда родился, где крестился, где женился, сколько детей имел, куда они разлетелись, какую веру несут, кому избавление дарят, кому наказанье придумывают.
За свое усердие стал он первым подручным у батюшки, но поповская дочка так и осталась для него неприступной. И даже когда вернулся он с молодой попадьей Ольгой Павловной, не смог смирить плоть, обуздать свою юношескую гордыню. Что произошло между ними в первую же встречу без свидетелей, никто не знает, но спешно, как от надвигающейся эпидемии или чумы, увезла Верочка своих родителей из станицы, а новый божий служака, в миру Трифон Смердов, безбожно запил.
Но недолго продолжались его неумеренные возлияния. Всего год с небольшим и погудел отец Александр. В январе 1918-го записался добровольно в кавалерийский полк Григорьева. В первой же стычке упал под копыта коня, то ли сраженный пулей, то ли водочным угаром. Как бы то ни было, похоронили его с почестями в церковной ограде.
Ольга Павловна, как женщина интеллигентная и давно знавшая, что она супруга не по любви, а по мукам, в меру подержав платок у глаз, в меру постояв над свежим холмиком мерзлой комковатой земли, пригласила всех присутствующих на поминки.
Через девять дней отца Александра помянули лишь те, кто остался из его дружков, а на сорок дней был Ольгой Павловной приглашен один-единственный приятель мужа, суженый Анфисы Бурковой – Веньямин свет Михайлович, как она сама с язвочкой в голосе называет его иногда. Ну, например, в тот раз, после сорока дней.
Поминки затянулись до самого утра. И хотя Бурков заявился домой и не дюже пьяный, и не дюже поповскими духами провонявший, все равно она была бы последней дурехой, ежели б поверила, что ее Вениамин да Ольга Павловна никакими такими шашнями не занимались, а всю ночь ломали голову, как из станицы быстрее красных изгнать да власть захватить в свои руки.
Анфиса всегда завидовала таким натурам, как вдовая попадья. И наружностью господь не обидел, и умом не обделил, и манерами не обошел. К такой любой мужик, как младенец к материнской груди, потянется. И сдается Анфисе, что с той поминальной ночи поныривает ее Веньямин в поповские пуховики.
Доказательств у нее нет. На все советы проследить за ним, прохиндеем, от начала до конца Анфиса презрительно кривит свои сочные губы, которые почему-то так нравятся атаману, бывшему полковому старшине Григорьеву. Только жалко, что последние месяцы слишком редко появляется он в станице, а еще реже останавливается на ночлег в их доме.
Но с нее, в общем-то, хватает, она ведь не какая-нибудь распущенная бабенка! У нее кроме постельных есть и другие заботы по дому, по саду, по земле и скотине. Если б она все это доверила Вениамину Михайловичу, сама бы вроде этой прозрачной принцессы с котомками за плечами бродила от дома к дому, меняя тряпки на хлеб, просо, – сало… или клянча за-ради Христа кусок хлеба. Вот и теперь где его черти носят? Обещал через неделю явиться. Да не в одиночку, а с новой армией.
У него что ни банда – все армия. По первому случаю, когда господин Григорьев пожаловал ее Вениамину есаульское звание и к ним сбежалось до тысячи казаков из окрестных хуторов и станиц, верила Анфиса, что грозная это сила, способна она сокрушить малочисленные красноармейские отряды, которые рыскали в станицах по весне и лету, охраняли обозы, груженные пахучей донской пшеничкой. А уж осенью прошлого года, когда конница Буденного разнесла «батьков» в хвост и гриву, а они, обласканные атаманом званиями и наградами, вместо того чтобы объединиться, точно пауки в банке, начали друг дружке подножки ставить, – разуверилась в их святом деле Фиса, поняла, что если большевики сокрушили таких генералов, как Врангель и Деникин, куда уж тягаться с ними Григорьевым, а еще пуще Бурковым.
Но нет, тщатся незадачливые батьки-атаманы. В последнее свидание говорил ей Веньямин свет Михайлович, что теперь все перевернется вверх дном, оттого что не только на Дону, но и на Волге и во всей Сибири понял мужик, какое ярмо надели ему на шею коммунисты. И потому идет подготовка ко всеобщему восстанию под лозунгом «за Советы без коммунистов».
Ничего не ответила мужу Анфиса. Знала по себе, что все эти потуги бесплодны. Взять хотя бы ее, к примеру. Знают в станице, что Вениамин Бурков заядлая контра? Знают. А ее преследуют, над ней изгаляются большевики? Нет. Лазутчики да ушкари говорят: хлеб подчистую выметают из сусеков. Ну, не совсем подчистую. Излишки, правда, все гребут. А Деникин лучше был? Так же мол, обездоливал дворы, да хуже того – жен, родителей красных командиров, советских активистов порол принародно, а кое-кого стрелял и вешал.
Вот такие же невеселые мысли одолели Анфису Буркову, пока она разглядывала зашедшую к ней в дом с узелком вещиц миловидную девицу, слушая ее рассказ о подозрительном ропоте в хуторах и станицах, пока вертела в руках никчемушный по нынешним временам парижский кружевной пеньюар (верила б Григорьеву, не задумываясь взяла, хоть и прозрачный до бесстыдства), а потом угощала незваную гостью ирьяном да яичницей с подрумяненными шматочками сала.
Пришелица сказала, что главное для нее не обмен тряпок и даже перстня, а встреча со штабом народной армии, готовящейся к выступлению. Дикой тоской наполнились завидущие глаза Анфисы. Жалко ей стало эту прозрачную дурочку, хотела отговорить ее от неминуемой беды, да, поразмыслив, порешила иначе: попросила перстень на показ человеку, знающему в камнях толк. «Если стоящий, – думала Буркова, – забегу в сельсовет, расскажу про залетную пташку. Глядишь, и останется дорогой подарочек в моей коллекции. А если побрякушка, налажу проходимку со двора несолоно хлебавши».
Но та хоть и прозрачная, хоть и дурочка, по глубокому убеждению Бурковой, но тоже, видимо, пройда – палец в рот не клади. На просьбу хозяйки дать ей вещь и обождать в доме, негромко, вежливо, но твердо сказала, что сторожем ее добра не нанималась.
– Да ты что? – вытаращилась Фиса, гулко шлепнув себя по ляжкам. – Я тебе столько добра доверяю, – оценивающе обвела глазами горницу, – а ты мне жадишься это колечко на время отдать?
Девушка посмотрела на хозяйку, словно внутрь заглянула. Не поддаваясь настрою Бурковой, хладнокровно заметила:
– Ваш ювелир, тетечка может оказаться и милиционером, и председателем Чека.
– Ну ты даешь, племянница, – аж вспотела Анфиса не от оскорбления, а от животного страха.
Вот когда поверила, что есть телепатия и владеют ею не шарлатаны и фокусники, морочащие в парусиновых балаганах добропорядочных обывателей, а вполне обыкновенные люди. Чтобы унять волнение в груди, села в тесное кресло, приобретенное у обозников генерала Врангеля.
– Так что, тетечка, к тому ювелиру давайте вместе сходим, – предложила горожанка, не обращая внимания на сцену оскорбленной добродетели.
– Нет уж, – решительно запротестовала Буркова, с трудом вынимая себя из кресла. – На свою гордость наступлю. Приведу сюда, а ты сиди и жди, не к чему тебе по улицам шастать, внимание привлекать. Тем более если ты действительно письмо какое имеешь до этих… как ты называешь? Народная армия? – В ее вопросе гостья уловила нотки скрытой насмешки. – А у вас в городе тоже народная или какая другая?.. Ну ладно, не моя это забота. На вот, прогляди пока «Ниву». Хороший журнал. Особенно картинки…
Она сняла с этажерки и бросила на стол подшивку иллюстрированного популярного журнала, бог весть какими судьбами застрявшую в этом всепоглощающем доме. И пока девица, видно, обдумывала, как себя вести в новой ситуации, Анфиса выбежала во двор, спустила с цепи кобеля и, озираясь, потрусила за калитку.
Вернулась она очень быстро. Сказала, что нужного человека не застала дома. Попозже еще раз сбегает. Придется гостье подождать. Да и особого греха не будет, если переночует у нее, а завтра, после мены, двинется дальше.
Когда вязкие осенние сумерки облепили дом, хозяйка снова куда-то убежала и снова очень быстро вернулась. Но на этот раз не одна, а с тремя мужчинами. Одному было под пятьдесят, двое других совсем юные, хоть и рослые.
Девица подобралась, метнула на хозяйку настороженный взгляд. Та испуганно замахала полными руками:
– Бог с тобой, подружка. Это ж мои родичи. Вышла, гляжу, а они едут. Я и пригласила. Вы тут потолкуйте, а я самоварчик поставлю.
– Я подумала, что вы ювелир, – взглянув на узластые, прочернелые руки пожилого казака, сказала гостья, видно, чтобы как-то начать разговор и прощупать, какими полномочиями наделен этот «родич» хозяйки.
То, что усатый и эти желторотые имеют связь с командиром банды Бурковым, она не сомневалась. Ей было ясно, куда бегала Анфиса.
– Разве я похож на Соломона Гольдина? – усмешкой в густые усы ответил «родич». – Я ювелир по другому металлу. – И он выразительно зажал огромными ладонями рукоятки воображаемого пулемета.
– А есть чем? – повторила его жест гостья.
Казак взглянул на своих юных товарищей, как бы спрашивая у них разрешения ответить не в меру любопытной гражданке. Те откровенно оскалились. Было в этом оскале что-то нечеловеческое, бессмысленное. «Страшно попасть в их лапы, – подумала гостья, содрогаясь от одного вида этих дебильных парней. – Кости переломают, изнасилуют, убьют – и глазом не моргнут. Зря, очевидно, про патроны спросила. Насторожила парламентеров. Теперь нужно идти ва-банк».
Она достала из распоротой заплатки котомки небольшой лист, протянула его усатому, который все еще думал, что ответить незнакомке.
– Прочтите, – сказала повелительным тоном. – Я представитель центра.
Мужчина подтянулся, принимая бумагу, а парни мгновенно спрятали свои клыки за влажными большими губами. В этом она почувствовала гарантию своей безопасности: для них громкие слова и уверенный тон лучший пропуск.
– Читайте, читайте, – напирала она, видя, что усатый хочет спрятать записку в карман пиджака.
– Мне не приказано, – покорно склонил он лысеющую голову. – Доставлю куда след, а там уж пущай читают.
– Там никаких секретов нет, – настаивала гостья. – А вы будете знать, с кем имеете дело.
Мужчина нерешительно развернул листок и, отодвинув его на расстояние вытянутой руки, начал медленно читать: «Предъявительница сего Софья Казимировна Пуришкевич, – он перевел недоверчивый взгляд на гостью. Хотел о чем-то спросить, да передумал и продолжил чтение вслух, очевидно, для своих товарищей: – Командируется в низовые ячейки партии социал-революционеров для организации связи и выработки единой программы…»
Казак сложил бумагу, снова вопросительно поглядел на связную. Она не могла понять, что его так растревожило. Что ей, молодой женщине, доверили такое важное дело? Но в письме все так витиевато изложено, что непосвященный человек не поймет, о чем речь. Во всяком случае, о готовящемся восстании ни намека. А что ей поручают наладить связь ячеек и выработать единую программу… Ну и что?
В этом никакой крамолы никто не видит. Что же еще смущает посланца Буркова? Наконец он спросил:
– Извините за любопытство. У вас все такие?
– Какие? – насторожилась она. – Что вы имеете в виду?
– Фамилию, – все еще смущаясь своего вопроса, казак отвел глаза в сторону.
И как только она сказала, что принадлежит к старинному польскому роду, казак удовлетворенно улыбнулся.
– Тут, – потряс он письмом, – написано, что вы можете рассказать о делах и нуждах организации…
– Могу, – прервала она его. – Но во-первых, я должна знать, с кем имею честь, и во-вторых, что конкретно интересует гражданина Буркова.
– А вы и главкома нашего знаете? – поразился ее осведомленности «родственник» Анфисы и метнул недовольный взгляд в сторону кухни: проболталась, чертова баба.
Чтобы успокоить связного и не дать в обиду хозяйку, Софья сказала:
– В центре все знают. – Не скрывая насмешки, уточнила: – А главковерхом вы еще не назначили гражданина Буркова?
Пораженные дерзостью, парни угрожающе насупились, но казак успокоительно кивнул, и они дружно полезли за кисетами. В это время в дверях показалась Анфиса с самоваром в руках, разрумянившаяся, с озорными лукавинками в нахальных глазах. Парни как по команде вскочили, боязливо спрятали кисеты и кинулись наперерез хозяйке, как можно скорее освободить ее от ноши.
– Спасибо, Фиса Андреевна, за чай, – поднялся усатый. – Но недосуг нам. Поспешаем.
– Не обижай, Филя, – кокетливо приплечилась к нему хозяйка. – Подождет твой главком.
– Ты смотри, Андреевна, – построжал казак. – Язык-то прикороти. А то задеру твои юбчонки…
– Не теряй время на пустые речи, Филя, – будто изнемогая от нетерпения, обхватила шею гостя хозяйка.
Тот мгновенно распалился как жаровня, капли пота покрыли лоб и кончик носа. Он не знал, как лучше вести себя: превратить все в шутку или перетянуть ее гладкую спину плеткой, которую никогда не снимал с кисти руки?
Поступил не так, как думал: развел ее горячие пальцы, усадил, как припечатал, в кресло и с укором заметил:
– Что про нас вверху подумают?
– Она, что ль, верх? – озлилась Анфиса, метнув недобрый взгляд на Софью. – Дурачок ты, Филипп Филатыч. Если мы когда-нибудь будем верхами на вас… ездить, конец света наступит. У нее слюнки текут от зависти, что я такого казака обротала, а ей мы любого отрядим. Хоть Миньку, хоть Гриньку, – резко бросала она оскорбительные слова в лицо всем стоящим в горнице.
– Тьфу ты, нечестивица, – в сердцах сплюнул казак и, словно уклоняясь от бича, метнулся к двери.
За ним – его сопровождающие.
– Гляди, Филя, – кричала им вслед Анфиса, пытаясь вылезти из кресла. – Пожалеешь! Вот пожалюсь твоему главкому, будто хотел снасильничать меня…
Она нарочито громко, с всхлипыванием засмеялась. А когда со двора донесся короткий визг отшвырнутой собаки и звон калиточной щеколды, Анфиса, уже не сдерживаясь, заголосила.
