Текст книги "Поворотный день"
Автор книги: Владимир Богомолов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
Очнулся от банной духоты. Нестерпимо хотелось пить, хотя голову придавила плотная, как тесто, земля. От нее пахло водой. Казалось: возьми ее в рот, высоси влагу и утолишь жажду, притушишь горение в боку и левом плече.
А там, наверху, кто-то стучал монотонно и беспрерывно деревянной колотушкой по глине, точно по голове. И эти удары окончательно вывели его из обморочного состояния. Он понял, что жив. И теперь главное – добраться до родника, что бьет испокон веку в кладбищенской балке.
Но сбросить с себя тяжелую, как свинец, землю оказалось делом нелегким. Пока Петрунин выбрался из ямы, несколько раз отчаяние брало верх над желанием спастись. Но как только закрывал глаза, перед ним вставал кум. И сразу Логвин начинал вновь, теряя последние силы, работать.
Когда голова очутилась на воле, Логвин даже сник, ослепленный кромешной тьмой. Он ведь явно помнил узкую невзрачную полоску рождающейся зари. А теперь на него навалилась глухая темнота. Жуткое предчувствие слепоты опалило его сердце. Но он заставил себя еще и еще раз открыть глаза, вглядеться в безлунное небо и отыскать в прогалине бегущих облаков мерцающую звезду. Логвин загадал, если она блеснет, когда он выберется из ямы, выживет. И она, ка-к показалось ему, трепетно-ликующе замигала, расплываясь в глазах, заполненных слезами.
Выбрался кое-как. Огляделся. Прислушался. Нигде, никого ничего. Встал на колени, попросил у жены и детей прощенья и дал клятву: отныне и до конца своих дней драться с врагами беспощадно.
Спускаясь в балку, к роднику, Петрунин понял, что пролежал, присыпанный землей, не час-другой, а не меньше суток, а может, больше.
Возле родника с трудом снял гимнастерку, с еще большими усилиями – нательную рубашку. Тут же нарвал жирные листья подорожника, положил их на раны. Зубами и левой рукой разодрал рубашку, перетянул этими полотняными лентами раны и только тогда обратил внимание на исчезновение с небосклона его заветной звездочки. Понял, что вот-вот за песчаной грядой засветится заря и нужно как можно скорее уносить ноги.
Но куда? К теще? Дом наверняка на подозрении. В семьи дружков? Поставить под удар их невинные жизни. Вот и выходит: вроде станица родная, а хуже мачехи. Решил Петрунин уползти в степь, на выгон, укрыться там и подождать пастухов. Может, кто из знакомых попадется на глаза.
Кажется, задремал Логвин, надежно укрытый влажными большими листьями придорожных лопухов и лебеды. Услышал треньканье коровьих и козьих колокольчиков лишь тогда, когда животные от стада подошли к нему почти вплотную.
Высунул голову из укрытия. Видит, два паренька. Одному лет пятнадцать, ни дать ни взять – его старший, Антон. И это сходство определило все дальнейшее поведение казака. Он уверовал, что подросток, похожий на его сына, не может причинить ему лиха. Логвин смело выбрался из укрытия.
Те сначала испугались, завидев истерзанного человека, а потом спокойно подошли к нему.
Счастье улыбнулось красноармейцу: пастушатами были дети Ломакина и Редькина, его дружков. Они уже знали, что в среду ночью (а сегодня пятница) был расстрелян изменник казачьего Дона Логвин Петрунин. А он, оказывается, живой, но уж дюже плохой. Дали они Логвину молока, краюху пшеничного калача. Один остался со стадом, другой пошел проводить раненого до ближайшего хутора, где жила то ли фельдшерица, то ли знахарка.
Две недели пролежал в погребе под сараем Логвин, залечивая раны. Много, видать, крови потерял, потому что несколько дней не мог и десятка шагов сделать, чтобы не свалиться от головокружения. Но потом скоро пошел на поправку: помогли снадобья и мази.
Через акушерку узнал (к ней со всей округи ехали), что белые вконец прижали красных к самому Царицыну и вряд ли те удержат город. А то, что по ночам видны на горизонте сполохи, скорее всего, грозовая молния раскалывает небо.
Конечно, белые крепко придавили красных, но если идти точно на Иловлинскую, то можно попасть к своим…
Как вернулся Логвин из-за Дона, долго не узнавали его земляки. Что седые клочья торчали в некогда смоляной шевелюре – этим не очень сегодня удивишь, многие головы война побелила. Неразговорчивым стал Петрунин, даже угрюмым, а в бою неприказно лют. Если не успевали командиры властью остановить его, не щадил ни пленных, ни раненых, особенно у кого на погонах звездочки да лычки… Будто не понимал слов казак или считал, что относятся они не к нему. Потому долго не доверяли ему ходить за «языком».
Лишь когда появился в полку Магомет Алиев, отошел Логвин от своих горестей, отмяк сердцем. Но не для врагов, для своих. Даже улыбаться стал чаще, чем дождик в этих местах выпадает.
Подивился Петрунин, что однажды вызвали его в штаб не для того, чтоб задание дать, а встретиться с каким-то приятелем.
Вошел Логвин, честь по чести отрапортовал, а командиры несколько удивленно переводят взгляд с горца на него. И если тот засветился весь радостью и был готов сорваться с места, то Петрунин спокойно взирал на штабных.
– Что же ты, Логвин Иванович, не признаешь дружка? – спросил Шапошников, с недоверием разглядывая кавказца, который по-прежнему находился на седьмом небе от счастья.
Теперь Петрунин заставил себя внимательно вглядеться в угловатые, резкие черты продубленного лица. Но ничего родного, близкого не уловил в его нерусском обличье. И только когда тот заговорил, просительно протягивая руки к Петрунину точно к Иисусу Христу, вспомнил кабардинского аргамака, преданного хозяину так, как, может, не бывает предан человек человеку. Но даже эта деталь не убедила бойца в том, что расстались они приятелями. Просто он пожалел тогда беднягу. Встретился бы этот чечен или лезгин, кто он там, через две недели, с земли бы не поднялся, не то что на коне уехал. Да ладно, что попусту прошлое ворошить.
– Теперь признал, – сказал Логвин, не вкладывая в тембр голоса никаких красок. – Ну и что?
– Как «что»? – удивился комполка. – Человек, можно сказать, рискуя жизнью, к тебе шел, хотел убедиться, что ты жив-здоров, своего аллаха за тебя молил, а ты так безразлично встречаешь. Единственное, что нас смущало: не лазутчик ли он. А раз ты его угадал, верю я ему на все сто процентов. И такую привязанность надо бы оценить достойно, товарищ Петрунин, а не бирюком глядеть на гостя. Он нам немало хороших вестей привез.
– Ну, а я тут при чем? – не понял Логвин обиды Шапошникова.
– Как при чем? – взорвался комполка. – Человек из-за тебя, можно сказать, всю жизнь поломал, от белых ушел, к нам просится. Понимаешь, голова садовая? Если бы все обманутые солдаты повернули штыки против буржуазии, мы давным-давно прикончили бы всю контру.
«Вот оно что, – наконец сообразил Петрунин, – значит, я вроде комиссара, перековал душу одного контрика». И от этой простой мысли ему стало весело. Он уже слушал Магомета не только без раздражения и безразличия, но даже заинтересованно, редким кивком подбадривая, а улыбкой осчастливливая. Магомет рассказал, как еще в лазарете задумался над поступком казака. Ему ведь офицеры, как толмачи, все уши прожужжали, долдоня о красноармейских зверствах, пытках, сплошных расстрелах. Своими раздумьями поделился с соседями по койке. Одни отнеслись к вопросу как к чему-то сверхъестественному, потому что сами верили в неописуемую жестокость красных, другие угрюмо отвернулись от болтливого кунака, третьи по-доброму ругнули и велели держать язык за зубами. Но когда Магомет задал свой вопрос врачу, тот ничего не мог придумать лучше, чем обвинить джигита в большевистской агитации, в предательстве и приказал незамедлительно направить его в штрафную роту.
Но Магомет решил во что бы то ни стало отыскать красного казака Логвина Петрунина и узнать лично от него, почему он оставил ему коня и сохранил жизнь. Считай, все лето блукал джигит по степным хуторам и станицам, разыскивая своего спасителя. И вот наконец он видит Логвина живым, здоровым. Он хочет служить не вообще в Красной Армии, а именно под началом Петрунина.
Командование согласилось. И не жалело после. Магомет стал тенью Петрунина. В атаке ли, в разведке он всегда впереди отделенного, за обидное слово в адрес Логвина голову готов снести. Так сдружились донской казак и аварец из Дагестана, что ни словом сказать… А если случалось уходить им в тыл белых поодиночке, очень переживал оставшийся.
Как сейчас. Расставались возле самой воды. Не плакали, не целовались, лишь крепче обычного стиснули друг друга, хлопнули пару раз один другого по спине и одновременно сказали:
– Прощай, брат…
И направился боец, гремя царскими медалями, полученными на германском фронте, на противоположный берег Дона, в хутора, занятые белоказачьими войсками Мамонтова.
Идет от хутора к хутору, интересуется земляками-одногодками, кое о ком сам рассказывает матерям и невестам, спрашивает, как живется-можется казакам при новой власти, скоро ли кадеты начнут освобождать от большевиков левый берег Дона. С сожалением говорит, что сам отвоевался, списан подчистую из-за ранения, на что соответствующий документ имеется.
Разное рассказывали жители солдату, но никто точно не знал, когда войска начнут наступление на позиции красных. Наконец, и одном хуторе Логвину удалось обнаружить странную процессию. Из займища к берегу казаки возили и таскали срубленные деревья. Петрунин незаметно подкрался к берегу, залег в кусты.
Смотрит, из затона вышла баржа не баржа – зеленый остров. Такой приплывет к позициям, и не сразу заметишь его.
– Что скажете, господин полковник? – спрашивает поручик с баржи.
– Великолепно, – отвечает полковник, стоящий возле легкой брички. – Но следует торопиться. Не забывайте, мы бездействуем третий день. Это может насторожить красных.
– К двадцати четырем будет закончена маскировка флотилии.
– Великолепно, – снова похвалил тот поручика. – Сейчас прикажу стягивать сюда части. Надеюсь, ваши тихоходы-катера доставят нас к Сиротинской еще в темноте?
– Через два часа, господин полковник. А оттуда до позиции красных не более трех верст займищем и как снег на голову, – ликовал поручик.
«Значит, часа в два ночи они будут возле станицы, – подсчитал Петрунин. – Ну, давайте, господа, торопитесь, мы вас встретим».
Пробираясь сквозь терновые заросли, ушел далеко вверх по реке, разыскал в займище сваленный сушняк многолетнего тополя, стащил его в воду, привязал к веткам шинель, гимнастерку, брюки, сапоги и вошел в октябрьскую воду. Она сразу обожгла тело. Боец энергично заработал ногами. Через несколько минут Петрунин почувствовал под собой дно левого берега. А еще спустя десяток минут его остановил дозор красных.
Прискакав в штаб. Петрунин рассказал командиру о готовящемся десанте.
Шапошников уточнил по карте, где будут баржи через два часа после выхода из затона, и решил окружить это место заранее.
В полночь скрылась за горизонт луна. Стало так темно, что не поймешь – то ли куст справа шевелится, то ли человек. А тут еще сплошные облака последние звезды спрятали.
Жуткая тишина повисла над Доном. Стал Шапошников уже подумывать о том, что белые не подготовились к высадке десанта или решили перенести операцию на предрассветный час, но в это время где-то далеко ухнул филин, а ему трижды ответила кукушка. И сейчас же Логвин дернул командира за рукав и радостно зашептал, как будто его голос могли услышать:
– Едут. Слышь, товарищ Шапошников.
Шапошников подошел к самой воде. Ничего не видно. Настороженно слушает, может, забухает мотор? Стоп. Откуда-то издалека, как из сказки, плывут звуки над водой. И среди условных птичьих – железные – тук-тук-тук.
А когда совсем близко натуженно застучали дизели, Шапошников вдруг заметил, как к берегу едва приближается черный остров. Он взбежал на кручу, залег рядом с Петруниным, и сейчас же по цепи полетел его приказ: не стрелять, лежать тихо.
Вот уже несколько черных островов закачалось около берега. Тяжелые баржи заскрипели на раскатах, раздалась приглушенная команда: – Пшел!
Первые солдаты, прыгнув в воду, осторожно, словно цапли, вышли на песчаную кромку и остановились, прислушиваясь к шуму леса, всплескам реки за спиной. Вот уже белогвардейцы вытянулись цепью. И тут над головой Петрунина, как выстрел, раздалась команда:
– Огонь!
Берег, казалось, вздрогнул от дружного залпа. На миг яркая вспышка всех ослепила. Слева и справа застрочили пулеметы. Бойцы стреляли по мечущимся фигурам.
Чтобы спасти положение, белые открыли беспорядочную стрельбу с барж. Под прикрытием огня десант решил пробиться вперед и разбрестись по займищу. Но его встретил новый дружный залп.
А с барж все бежали и бежали на берег солдаты. Цепляясь за корневища и кустарники, прыгая с коряги на корягу, метр за метром они поднимались по зыбкому обрыву. Наступило критическое положение. Командир полка принял решение: пропустить десант в займище. Как только белоказаки прорвали цепь и устремились по старой дороге к луговине, раздалось, громкое «даешь!». Это вступили в бой конники, которых Шапошников держал в засаде.
Белые дрогнули и побежали обратно. У самой воды, размахивая наганами, их пытались остановить офицеры. Особенно старался рослый, в высокой папахе. Он просил, требовал, а они бежали мимо, стараясь быстрее добраться до барж. Поняв, что угрозы и уговоры не действуют, он выстрелил в солдата, бежавшего прямо на него.
Все это видел Логвин Петрунин, притаившийся за мшелым пнем. В сером рассвете он без труда узнал в офицере человека, который разговаривал днем с поручиком. Логвин догадался, что полковник – важная птица, может быть, самый главный в этой операции. У Петрунина моментально созрел дерзкий план.
– Магомет, – сказал он неразлучному с ним горцу, – я сейчас накрою вон того дылду, а ты покидай ближе к нам лимонки.
Пользуясь паникой, он вместе с белыми бросился к воде и, пробегая за спиной полковника, так ловко толкнул его, что тот упал, зарывшись лицом в песок. Логвин тут же навалился на него и, дождавшись разрыва сзади, предупредил:
– Не шевелись, ваше благородие, иначе каюк, гранатами лупят.
Следующая граната разорвалась ближе, осыпав их землей.
На баржах, наверное, поняли, что атака захлебнулась. Среди грохота послышались команды: «Выбирай якоря! Руби чалку! Тащи сходни! Заводи мотор!»
А когда немного поостыла кутерьма и силуэты барж, напоминающих плавучие кустистые острова, отошли от берега под проклятия отступающих, Петрунин сполз с полковника.
– Где десант? – спросил пленник, встав и отряхиваясь.
– Почти весь здесь, ваше благородие, – сказал весело Петрунин, отметив при этом, что Магомет держит его добычу на мушке.
– Слава всевышнему, – полковник хотел перекреститься, но, увидев на фуражке солдата звездочку, медленно осел на землю.
Подошедший Шапошников спросил у пленных, кто этот офицер. Те в один голос подтвердили: командир десанта.
Деталь
– Оживилась контра, чует: жареным запахло, – убежденно сказал председатель губчека Чугунов на очередной утренней оперативке. Для большей наглядности он поднял над столом большой список задержанных за вчерашний день. – Где-то мы с вами недоработали.
Тяжелым взглядом усталых глаз начальник обвел сотрудников: может, кто-то подскажет, где и что недоделали?
Но сотрудники молчали. Они, не знающие, что такое нормальный обед, сон, кажется, делают все, чтобы спасти революцию. Но и контра стала хитрее, изощреннее. Она не та, что была год назад, когда открыто и нагло заявляла о скором конце большевистского ига и грядущем правом суде над всеми неверными, ввергшими Россию в омут гражданской войны. По заданию своих центров контрреволюционеры не только записывались на службу в советские органы, но пробирались на военные командные посты, в штабы красноармейских частей, под видом борьбы с партизанщиной смещали смелых, храбрых, преданных командиров, по своему разумению отправляли резервы по участкам фронта и «забывали» обеспечивать передовые боеприпасами. Пока особисты нападали на след, проверяли, глядишь, а бывшего золотопогонника и след простыл.
И все это происходило перед новым штурмом города генералом Красновым. Чуяли чекисты, что белая контрразведка тоже не даром ест хлеб, умело внедряет своих агентов в наших воинских соединениях, на ключевых постах в различных органах Советов. Чекисты многих задерживали, арестовывали, сажали в тюрьму, расстреливали. Но видно, корень подрубить не удалось, раз снова стекаются в город подозрительные типы. Большинство прикидывается мешочниками, демобилизованными по ранению, специалистами, порвавшими с прошлым и желающими добровольно служить новой власти.
– Мы должны найти и обезвредить центр, – тоном приказа сказал председатель. – И именно на этой неделе. Потом будет поздно. По сведениям разведки, через неделю господин Краснов обещает въехать в город на белом коне.
С нелегким сердцем ушел с оперативного совещания Василий Жуков. Ему казалось, что чаще других Чугунов смотрел на него, будто хотел упрекнуть в чем-то. «И наверное, есть причина, – думал Жуков, – не все еще у меня получается. Два раза приводил не тех». Да разве на лбу у них написано, кто они? А морды явно буржуйские. Что он, слепой? Слава богу, на заводе насмотрелся на мастеров да инженеров. И эти не лучше. Но на поверку оказалось – большие чины в городе. А одному поверил на слово. Увидел ногу, распухшую, синюшную, ну и поверил, что раненый, демобилизованный. Вечером привели того раненого с водокачки. Две шашки динамита подложил под движок. Деревяшку отвязали, ногу распутали, а на ней и свежей царапины нет: ловко в нужном месте была перетянута сыромятным ремнем, заляпана йодом и грязью.
Хотел Жуков в тот вечер распрощаться с чрезвычайной комиссией: ну зачем чужое место занимать? Был ведь хорошим бойцом в своем коммунистическом полку грузолеса, случайно услыхал, как за штабелем планок двое договаривались поджечь цех. Не оробел, не стал звать подмогу, вырос перед диверсантами, как в сказке. Те не успели наганы достать, а Василий уже лоб об лоб их так саданул, что думал, не очухаются. Ничего, обошлось. После этого случая пригласили его в ЧК. Жуков по наивности подумал, что награду вручат, хоть осьмушку табаку. А начальник пожал лапу Василия и сказал, что партийная ячейка полка рекомендовала его на службу в ЧК.
И на первых порах даже поправилась новая служба. Дали ему отделение и приказали разоружить эшелон, в котором ехали явные бандиты, награбившие по дороге немало оружия, патронов, гранат и продовольствия. Тут все было ясно. Опасно, даже страшно, но как на ладони: в вагонах бандиты, их требуется обезоружить, в крайнем случае – уничтожить.
Прибыли на Владикавказскую. Приказал начальнику станции подать под эшелон паровоз. Тот ознакомился с мандатом Жукова, сказал «слушаюсь», вызвал по селектору бригаду и передал ее в распоряжение чекистов. Василий накоротке поговорил с бригадой, натянул куртку и фуражку путейца, вышел к эшелонам и сообщил, что решением горсовета их пропускают до станции Тундутово, то есть до передовых позиций южного участка фронта, а дальше Советская власть не несет ответственности ни за эшелон, ни за команду. Во избежание провокаций их будет сопровождать бронедрезина.
Бандиты обрадовались такому решению совдепа и единственно чего требовали – ускорить отправку.
Подогнали паровоз. Слесари проверили буксы, тормозные колодки, сцепления. Подошли к дежурному, доложили: вроде все нормально, можно давать отправление. Как застоявшийся в неволе конь, радостно взвизгнул паровоз, пыхнул тугой струей снежного пара, рванулся: зазвенели, залязгали буфера, загрохотали на стыках колеса.
Всего ожидали бандиты, готовы были половиной награбленного откупиться. А чтоб вот так, за здорово живешь их выпустили из города, который вот уже несколько месяцев захлебывается в крови атак, задыхается в пороховой гари артиллерийских канонад, недоедает, недосыпает, – не поверили. Свою охрану поставили на паровоз, ощетинились пулеметами.
Но никто не перевел стрелки на тупик, никто не зажег красный огонь на семафоре. Эшелон, набирая скорость, шел на юг. С ходу миновали Ельшанку, остался позади разъезд Купоросный, вышли на пустынный Бекетовский перегон, и тут паровоз затормозил, забуксовал, а скоро остановился. Остановилась и сопровождающая эшелон дрезина.
– Почему встали? Что случилось? Чего надумали? – понеслось из вагонов.
Зло заклацали затворы, зашевелились пулеметные стволы. И в этом тревожном гвалте раздался громовой голос Жукова:
– Тихо! Слушай меня! Под вагонами заложен динамит. Поворачиваю рукоятку, и вы летите к чертовой матери! Бросайте оружие и прыгайте на насыпь. Считаю до трех… Раз…
В вагонах еще громче загалдели, задвигались, затарахтели.
– Считаю, – заторопил Василий. – Два…
С матерщиной, проклятьями, угрозами начали прыгать из вагонов. Поднимая над головой руки, старались подальше отбежать от железной дороги.
– Стой! – скомандовал Жуков. – Главаря ко мне.
С подножки классного вагона спрыгнул крепкий мужчина в матросском бушлате и мичманке. Подталкиваемый двумя телохранителями, он спешно приближался к паровозу.
– Всем собраться к последней теплушке! – приказал Василий. – И чтоб без фокусов. Исполняй!
Когда Жуков докладывал о выполнении приказа, председатель даже вышел из-за стола.
– Ну и отчаянный ты парень, – восхищенно произнес, внимательно оглядев чекиста. – А если бы они отказались?..
– Взорвал бы эшелон, – без колебаний ответил Жуков.
После этой операции его назначили начальником оперативной группы. И тут начались срывы. Как будто кто заколдовал Василия. Другие приводили то лазутчиков, то диверсантов, а Жуков, сколько ни мотался по вокзалам и пристаням, кроме карманников и мешочников, ни на кого не натыкался. А контра спокойно проникала в город, била осиные гнезда, создавала мятежные центры.
«Может, не следует суетиться, метаться по перронам, выглядывая явно подозрительных, – подумал Жуков, двигаясь к вокзалу. – Надо, как старики рассказывают, выбрать поудобнее позицию, оттуда понаблюдать за толпой, по возможности послушать разговоры окружающих». И хотя не было у него уверенности в верности такого метода, но решил испытать его.
Решил и остановился. Спросил себя: почему идешь на вокзал? Ясно почему. Самый лучший способ проникнуть в город – это железная дорога. На любом полустанке втиснулся в вагон, кому-то дал закурить, разговорился, узнал, откуда едет попутчик, кто в селе верховодит, у кого свадьба, похороны, к кому в город едет… Вот тебе и алиби. «Надо бы запретить всякие поездки», – решительно подумал Василий, вспомнив зал ожидания и перрон, забитые не только военными, но и бабами с ребятишками, чиновниками, гимназистами, стариками. Ну, куда, спрашивается, едут?
А выборочная проверка показывала, что едут туда, где они кому-то очень нужны, или наоборот, им кто-то нужен. С какой решимостью, надеждой кидаются к любому составу. А сколько тоски в воплях, когда, оттертые более ловкими, неудачники с тоской провожают последний вагон. Будто действительно он последний в их жизни. Дальше уже ничего не будет, кроме конца. Но вот подходит следующий эшелон, и все повторяется сначала. Так с утра до вечера, с вечера до утра.
Через калитку грузового двора Жуков вышел на перрон. Несмотря на осеннюю хмарь, цементная платформа была запружена людьми. Они стояли, сидели, лежали. Табачный дым, как и гул голосов, не мог развеять даже прорывающийся из-за вагонов холодный ветер.
Василий прошел от торца до торца вокзала, заметил несколько своих товарищей, вернулся к грузовой площадке. Зачем? Не смог сразу ответить. Тут за ящиками вроде теплее. Нет, не то. Сюда с поезда идут те, кто хорошо знает город. Ну и что? Отсюда свободно просматривается часть площади с кучерами. Опять не то. Но ведь что-то привело тебя снова именно сюда? – упрямо допытывался Жуков у самого себя. Не спеши с ответом. Остановись. Ну, закури. Внимательно погляди перед собой. Ничего заслуживающего внимания. И никого?
Вдруг Жуков вырвал цигарку изо рта, хотел ее отшвырнуть, но словно кто-то сдавил его руку и приказал не спешить, оставаться на месте, даже внешним видом не показать, что нашел искомое, нашел то, что привело его на грузовой двор. Возле ближнего телеграфного столба стоял старик (может, просто обросший) в драповом сером пальто. На первый взгляд, в нем ничего примечательного не было. Василий даже не сразу сообразил, почему обратил на него внимание. Стоит себе и стоит. Никого не выискивает, тревожно не озирается. Но не уходит. Значит, ждет. Кого? А может, чего? Очередной состав?
«И мы подождем, – сказал себе Василий. – Благо вон дымит какой-то за водокачкой». Он в который раз стал изучать человека у столба. Не поверхностно, как вначале, а по деталям. Шапка, лицо, воротник, пальто, пуговицы, сапоги. Теперь снизу вверх: сапоги, пальто, пуговицы… «Стой! – приказал себе чекист. – Почему у такого аккуратного мужика среди обыкновенных одна пуговица медная?» Так вот что бросилось в глаза Жукову, когда он первый раз проходил мимо человека. Подойти, проверить документы, а то, не ровен час, ускользнет с эшелоном. «Если уедет, – урезонил свой пыл Василий, – значит, не тот, кто тебе нужен».
Подошел поезд. Несколько человек, пробиваясь сквозь живую стену осадивших состав, выскочили из вагонов. Ни один из них не подошел к мужчине. Тот без особого любопытства смотрел на толчею, слушал брань, плач, крики барахтающихся возле теплушек. Бесстрастный колокол отбивал отправление. Скоро паровоз утащил состав, а баулы, мешки, сумки откачнулись вновь в глубину перрона, в незакрывающиеся двери вокзала.
Человек у телеграфного столба продолжал кого-то ждать. Теперь у Жукова не было на этот счет никакого сомнения. «Придется набраться и нам терпения, – решил чекист, но тут же в его душу вкралась тревога: – А если кто-то из наших спугнул связного, а если он стоит где-то рядом и тоже выжидает?» В это время старик незаметным движением рукава протер медную пуговицу. Этот жест натолкнул Жукова на единственно верное, как показалось ему, решение. Пуговица – пароль. Василий подошел к часовому, показал бойцу удостоверение и сказал:
– Выручай, брат. Пожертвуй для революции пуговицу.
Тот недоверчиво усмехнулся, потрогал на шинели пуговицы и снова усмехнулся. Но видя, что чекист отрывает от своего пальто черную костяную, посерьезнел, понял – тот не шутит.
Когда медная заняла свое место на его пальто, Василий попросил часового:
– Видишь вон того типа возле столба. Следи, чтоб он не потерялся, пока я обегу вокзал.
Выйдя из вокзала, Жуков знаком пригласил одного из бойцов отряда следовать за ним. Миновав толпу пассажиров, направился к столбу. И, лишь когда человек увидел на пальто Василия медную пуговицу, его обросшее щетиной лицо просветлело. Показалось, что он даже нетерпеливо дернулся навстречу. Но ведь, кроме пуговицы, может быть и какое-то словесное приложение, подумал Василий, но, решив проверить свою версию до конца, приблизился к человеку и, не глядя на него, бросил:
– Идите за мной через десять шагов.
Хотелось повернуться, удостовериться, но интуиция подсказывала: не оглядывайся. Если он не двинется, за ним наблюдают двое – часовой и боец.
Миновав калитку и завернув за угол конторы, Василий прижался к холодным кирпичам стены. Казалось, гул встревоженного сердца заглушает остальные звуки. Не терпелось выглянуть. Но тут явственно различил осторожные шаги сапог с подковками.
Человек вывернулся из-за угла, и они чуть не столкнулись. Одновременно смущенно улыбнулись друг другу. Василий успел заметить, что человек не такой старый, как первоначально показался. Ни один седой волос не пробивался на голове.
– Думал, не дождусь, – заметно взволнованно сказал незнакомец. Оглянулся, прислушался: – Показалось, за нами хвост.
Василий поддержал собеседника – глянул за угол, дал знак своему бойцу следовать на расстоянии. Успокоенно кивнул, но одобрил:
– Осторожность не помешает.
И зашагал вдоль здания, к перекрестку. Сразу решил вести в ЧК, там допросить. Явно было, что приезжий не знает города. Если бы знал – сам ушел по адресу.
– К Яблочкину? – услышал за спиной.
Моментально отреагировал, не поворачивая головы:
– Там провал. – А про себя удовлетворенно отметил: «Есть один адресок. Нужно срочно посылать отряд».
– Но у меня письмо, – замешкался приезжий.
– Передадите Воронцову.
– Григорьев не называл такую фамилию, – уже протестующе произнес незнакомец.
«Вон ты откуда, гаденыш», – отметил Жуков и остановился. Зло выругался.
– …Сидите там и не ведаете, что здесь творится. Сказано тебе, что Чека частым бредешком идет по городу.
Решимость, твердость в голосе произвели впечатление. До губчека шли локоть в локоть.
На допросе прибывший подтвердил догадку Жукова: встречающий должен иметь на пальто одну медную пуговицу. Никакого словесного пароля не было. В письме сообщалось, что полковник Коровин прибудет накануне выступления. Все боевые дружины поступают в его распоряжение.
– Письмо придется доставить адресату, – сказал Чугунов. – Ловушку захлопывать пока не будем.
С предложением согласились. Стали придумывать варианты передачи послания. Первый, лежащий на поверхности, – под видом приехавшего внедриться в центр мятежа. Как объяснил задержанный, к Григорьеву он поступил три дня назад. До этого служил у него порученцем всю германскую. В конце семнадцатого попал в госпиталь, а полковник в то же самое время отбыл на Дон. Следовательно, задержанного в окружении Яблочкина не могли знать, а письмо вводило его в круг доверенных лиц.
– Заманчиво, – положил большую лысеющую голову на сложенные кулаки председатель губчека, оглядывая сотрудников.
Он думал, кого можно послать. Пойдет безоговорочно любой, с душой пойдет, потому что чешутся у каждого руки по делу. А тут не простое дело, а весьма и весьма примечательное. Но кто даст ему, руководителю этого грозного, карающего органа Советской власти, кто даст стопроцентную гарантию, что его человек не будет рассекречен в штабе врага? Никто. Один шанс из ста, и все пойдет насмарку. Значит, воздержимся. Послушаем другие предложения. Так он и сказал, к общему огорчению присутствующих.
Советовали отправить письмо почтой, благо адрес известен, тут же отклонили, как рассчитанный на дремучих идиотов. Самым безопасным и легким показался такой вариант: прибывший передает послание Григорьева связному, а сам якобы возвращается назад или уходит к знакомой подружке.
Подружка – это хорошо. Заулыбались. Дело житейское, молодое. Вон Маша Казанская кого хочешь с ума сведет. Маша сидела в сторонке и укоризненно покачивала головой. Не потому, что ей не нравился вариант. Она пойдет, но зачем же так, с намеками? Обидно.
