Текст книги "Поворотный день"

Автор книги: Владимир Богомолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

За ваше завтра

– Ну как, брат, крепко в седле сидишь? – спросил Буденный, имея в виду недавние госпитальные бдения Дундича.

Иван Антонович озорно глянул на штабистов и предложил:

– Пойдемте, ударимся на шашках.

Не ожидавший такого ответа, комкор опешил.

– Нет, Ванюша, на ристалище с тобой не пойду, – сказал под легкий смешок собравшихся, – потому как ты мне живой нужен, а вот в другой раз непременно ударимся… на плетках…

В комнате еще больше оживились. Знали, как ловко орудует ременной плетью Буденный. Но комкор серьезно сказал:

– Я к тому про седло спросил, что хочу доверить тебе не всяких там мамзелей, а жизнь самого главного человека в нашем государстве.

Дундич от удивления даже побледнел: неужели ему доверят охранять Ленина? Ну как заставят ехать без промедления? А у него вид не очень подходящий. Попросишь отсрочку, другому передадут поручение. Эти мысли пронеслись в горячей голове серба. Но он вовремя собрал волю, чтобы не выдать чрезмерной взволнованности каким-нибудь неуместным вопросом, и решил ждать дальнейших слов Буденного.

– Ты знаешь, кто у нас самый главный человек в государстве? – спросил комкор.

– Ленин, – не раздумывая, уверенно выпалил Дундич, посмеиваясь в душе над наивным вопросом комкора: нас голыми руками не возьмешь.

– Ленин – это вождь мирового пролетариата, всех угнетенных, – тоже со знанием дела начал растолковывать Буденный. – И тут не про него речь.

Дундич сразу потускнел. Он-то думал, что пошлет его Семен Михайлович в Москву или, в крайнем случае, в Воронеж, встретить Ленина и доставить его в корпус живым и невредимым. Кто еще, кроме Ленина, вдруг стал самым главным человеком в России?

– Ты не огорчайся, не огорчайся, – перешел на спешную речь комкор, уловивший перемену в настроении Дундича. – Я не шучу. Я вполне серьезно говорю. Если упадет хоть волос с головы этого человека, то у тебя голова полетит.

Буденный оглядел Дундича и, остановив взгляд на черных ножнах, отделанных серебряной чеканкой, что-то вспомнил и спросил:

– Не забыл, чью шашку носишь?

– Свою, – не понял Дундич.

Я в том смысле интересуюсь, не забыл, кто тебе ее подарил:

– Президент республики, – вспомнил Дундич рейд по деникинским тылам, переход из Сальских степей к Царицыну. – Такое не забывается.

– То-то, – удовлетворенно проговорил комкор. – Смекай, Ваня, жизнь какого человека тебе вверяю.

Дундич снова был ошеломлен сообщением.

– Калинина встречать?

– Не встречать. Проводить. Его уже тут встретили. – Темные глаза комкора сузились то ли в усмешке, то ли в ярости. – Он, видишь ли, без охраны ехал.

– Перебили?

– Нет, – успокоил Буденный. – Он храбрее нас с тобой. Решил один ехать. Ну, правда, не один, а вдвоем… А ты что, не слыхал ничего? Тебе Марии не рассказывала?

– До того ли им было, – укорил комкора Зотов. Его намек поддержали дружным смехом.

– Жеребцы, – незлобно пожурил их Буденный. – Девка две недели без милого дружка, а вы «гы-гы». Не слушай их, Ваня, садись. Я тебя введу в курс дела.

Смущенный и немного расстроенный, Дундич прошел к дальней от стола табуретке, настороженно сел.

Закурив козью ножку, Семен Михайлович рассказал, изображая – уже, наверное, в который раз – в лицах, как встретили в конном корпусе Михаила Ивановича Калинина.

– Я аккурат собрался в четвертую. Глядь, вваливаются во двор розвальни в сопровождении двух молодцов. Соскакивают ребята с коней, и один прямехонько ко мне. Другой, гляжу, карабин навскидку держит. А в санях, закутанные в тулупах, два бородача сидят. «Разрешите доложить, товарищ Буденный, – говорит первый молодец. – Так что доставили в целостности двух буржуев или купцов. Драпали из Воронежа к Мамонтову, да на нас напоролись». – «А вы кто такие?» – пытаю хлопца. «Разъезд второй бригады прославленной шестой кавдивизии». – «Ну, а на што мне эти буржуи? – говорю коннику из прославленной шестой. – Веди куда следует». Седоки, услыхав мою фамилию, начали было из-под тулупов выбираться. Но другой паря щелкнул затвором и прикрикнул: «Сиди и не шевелись, контра». А гражданин в очках, с бородкой клинышком, как малому дитю разобъяснять начал, что-де они с Григорь Иванычем не контра. «Вон, слышите, – обратился ко мне докладывающий, – говорят, что они не контра, а старосты». Ну, я подумал, что они церковные старосты, и велел ребятам отвезти их к попу. Пленники рассмеялись. «Да они не к попу просятся, а к вам, – уточнил парень. – Говорят, что старосты они не простые, а всероссийский да украинский». Тут я оторопел немножко. Глянул вот так на пассажиров и подумал: брешут.

В комнате засмеялись, потому что уже знали о промашке комкора.

– Если б, думаю, такие начальники ехали, да чтоб без охраны, да чтоб меня не предупредили, не может того быть. Но на всякий случай спрашиваю: «А документы у них проверили?» – «Проверили, – отвечает конвойный. – Вот они, ихние книжечки». И начал рыться в карманах бекеши. Вышел тут комиссар, взял одну книжечку, заглянул в нее и враз меня толк локтем. Я тоже – усы в ту книжицу. Глядь, а там подпись стоит: Ульянов, а в скобках: Ленин. Поднял я глазищи к верху бумаги, а там написано, что удостоверение сие выдано Михаилу Ивановичу Калинину. Председателю Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. Чтоб тебе понятнее было, ВЦИКа нашего. Вот тут я зашелся яростью на своих бойцов и начал стыдить их. А они мнутся да бестолково отнекиваются: неграмотные, мол, мы, какой с нас спрос? Еще скажи спасибо, что в расход не пустили. Было такое намерение: расстрелять буржуев, а тулупы ихние взять себе. На том свете для чего им тулупы? А тут стужа вон какая стоит. Да тот дед с клинышком говорит: «Вы, ребята, расстрелять нас всегда успеете, а отвезите-ка лучше нас к Буденному». Туг отделенный и приказал доставить их в целости и сохранности ко мне. Нет, представляешь, какой конфуз вышел? Ну, подбежал я к саням. Прошу прощения за темноту нашу. А сам-то впервые вижу Калинина, а уж про Петровского и говорить не приходится. Слыхом слыхал, а видеть-то не довелось. Ну нее равно, классовое чутье у нас должно быть? Должен я по обличью отличать контру от своего?

Буденный говорил азартно, смеясь, а Дундич страшно переживал за любимого комкора и жалел, что не его отряд натолкнулся на сани. Тогда бы такого позора не пало на весь знаменитый красный конный корпус. А Буденный продолжал:

– «Вы не беспокойтесь, товарищ Калинин, говорю, я этих орлов крепко накажу». А он вдруг руками замахал да как запротестовал. «Нет, говорит, этого вы не сделаете. Они же не расстреляли нас». «Так хотели же!» – «Сами виноваты, – говорит Калинин, – что без охраны поехали, что вас не предупредили. И очень хорошо, что они встретили, а то ведь очень просто могли на беляков наскочить». Вот, брат, какая история приключилась, пока ты отсутствовал.

Из дальнейшего рассказа Дундич узнал, что председатели ВЦИКа и ЦИКа Украины побывали в четвертой дивизии, а сегодня показали им «атаку» сводного образцового дивизиона. Очень они остались довольны. Настаивали на участии в настоящем бою, но тут весь комсостав на них «навалился». Еле отговорили почетных гостей, а теперь упросили в Москву ехать. Сейчас они отдыхают, а через часок должны отправиться в обратный путь. И уж тут комкор принял все меры безопасности. Решил отобрать для сопровождения председателей самых-самых. Главным образом из тех, кто имеет какой-нибудь подарок Калинина: саблю, наган, часы, портсигар.

– Назначаю тебя, товарищ Дундич, – торжественно сказал Буденный, – командиром этого почетного эскорта.

– Спасибо за доверие, товарищ комкор! – вскинулся Иван Антонович. – Разрешите переодеться?

Когда через полчаса Дундич появился снова в штабе, все невольно залюбовались им. Новенький белый полушубок, перетянутый ремнями, ладно облегал его статную фигуру. От красных галифе в комнате словно стало теплее, будто принес с собой Дундич жаркое пламя костра. Сапоги блестели так, что в них отражались половицы. А каракулевая белая папаха с малиновым верхом делала его высоким и строгим.

– А вот и наш герои, – сказал Буденный, обращаясь к двум бородачам.

Оба они были невысокие, но кряжистые. Оба в очках. Только один с бородкой клинышком, окаймленной сединой, другой – с более окладистой темно каштановой, придающей лицу черты земского доктора или молодящегося купца. Из-под прозрачных линз на Дундича удивленно глянули добродушные глаза.

Первым протянул суховатую сильную ладонь тот, у кого бородка клинышком, и представился:

– Калинин, Михаил Иванович.

Левую руку Дундича захватил второй.

– Петровский, Григорий Иванович.

– Мы про вас уже наслышаны, товарищ Дундич, – сказал Калинин, внимательно разглядывая кавалериста.

– И ожидали увидеть если не Илью Муромца, – поддержал разговор Петровский, – то уж, по крайней мере, Алешу Поповича.

Дундичу было, жаль, что он чем-то разочаровал таких дорогих гостей корпуса. Не они первые удивляются несхожести портрета, созданного по рассказам, с оригиналом. От этого начало беседы всегда выходило каким-то натянутым, скомканным. Вот и сейчас Иван Антонович не знал, как реагировать на реплику Петровского. На помощь пришел Калинин, который без тени недоверия спросил:

– Может быть, поведаете, товарищ Дундич, как вы отвозили письмо генералу Шкуро?

– Эту историю он вам по дороге расскажет, – подошел к ним Буденный. – Путь у вас не близкий, Михаил Иванович, так что вы всю его биографию узнаете. Как эскорт? – обратился он к Дундичу.

– Все готово, товарищ комкор.

– Где полусотня?

– На площади.

– Все так одеты, как ты?

– Нет, кто в чем.

– Пойдем поглядим, – сказал Буденный, накинув на смоляную шевелюру черную низкую папаху. – Мы мигом, – извинился перед гостями. – А вы пока чайку на дорожку попейте.

– А мы хотели с товарищем Дундичем за знакомство по чарочке опрокинуть, – с сожалением проговорил Михаил Иванович.

– И попью, – сказал Дундич.

Буденный хитро усмехнулся:

– Сам же рассказывал, как с графинями спирт хлестал.

– А-а, – понимающе поддержал комкора председатель ВЦИКа, – тогда конечно. Значит, с рабоче-крестьянским классом не желаете?

– Очень желаю, – поглядел на Калинина Иван Антонович.

– Тогда налейте нам символическую, – попросил Калинин.

– Я не буду, – приподнял руку Дундич. – Приедем на место, передам вас другой команде, тогда с большой радостью. Целый стакан!

– Не обижайтесь, Михаил Иванович, – вступился за своего подчиненного Буденный. – Он у меня при исполнении не потребляет. За что и люблю, и ценю. Потому могу поручить ему любое дело. А на дорожку самое милое дело чаек с медком да с чабором. Так прогревает…

Комкор распахнул дверь и кивком головы пригласил Дундича на улицу. Когда выехали со двора, Буденный сказал:

– В дивизион я один съезжу, а ты по-скорому домой, валенки надень. Я твоему ординарцу специально выделил. И бурку не забудь. – И, не ожидая возражения, дал шпоры Казбеку.

На станцию выехали с таким расчетом, чтобы вернуться засветло. Проводы были теплыми. За легкими санями, запряженными парой крепких орловских рысаков, до околицы ехал почти весь штаб и резервный дивизион. Бойцы с подъемом пели:

 
Гремят мятежные раскаты,
Гудит набата красный звон,
Мир угнетенья, мир проклятый
До основанья потрясем…
 
 
И близок день, вернется воин
С полей войны под мирный кров,
И будет новый мир построен,
Мир без тиранов и рабов.
 

Как только въехали в лесную чащу, посыпал будто пропущенный через сито снежок. Пружинистые ветки елей тянулись к всадникам забинтованными лохматыми лапами. Порой они не выдерживали бремени снега, с глухим шорохом сбрасывали его с себя, заставляя лошадей вздрагивать, дыбиться и прижимать уши. Тишина, робкий солнцегрев, разлитый по разномастной зелени хвои, располагали к несуетной беседе и задушевным песням.

Дундич ехал обочь саней и охотно отвечал на все вопросы почетных пассажиров. С особым удовольствием рассказал он, как после его посещения штаба Шкуро по всему городу были развешаны приказы о необходимости поимки красного дьявола и тому, кто выполнит приказ, обещалась награда в десять тысяч золотых рублей.

– Когда я узнал, что для Шкуро моя голова такая дорогая, хотел пойти в штаб генерала, – совсем развеселился Дундич, – Приду и скажу, думаю, вот я – Дундич. Сам себя привел. Давай десять тысяч. Буденный не разрешил. Сказал, что беляки обманут, голову снимут, а деньги не отдадут.

– Да зачем же вам деньги, если голову снимут? – серьезно спросил Калинин.

Я бы их в фонд мировой революции отдал, – без смеха ответил Дундич.

– Нет, товарищ, – ласково сказал Михаил Иванович, – вы не знаете настоящую цену своей голове. Сражаясь за светлое завтра, вы, воины Рабоче-Крестьянской Красной Армии, каждый день можете отдать свое самое прекрасное – сегодня. У меня создалось такое впечатление, что вы порой напрасно рискуете жизнью, как будто любуетесь, видя костлявую на своих плечах. Я вас очень прошу: берегите себя. Ведь у вас еще все впереди.

– Если все будут беречь себя, – сказал задумчиво Дундич, – кто же в атаку пойдет?

– Беречь – совершенно не значит прятаться за спины товарищей, – возразил Калинин. – Наш великий полководец Суворов учил своих солдат побеждать не числом, а уменьем.

– Я так и воюю, – вновь оживился Дундич. – Я один, их десять. Я их бью. Я один, их двадцать. Я их бью. Как по-другому воевать, не знаю. И знать не хочу!

– Вы прекрасно бьете врага. Мы с Григорием Ивановичем еще раз убедились, что конница Буденного высоко несет знамя революции. И пора уже на базе корпуса создать первую советскую Конную армию. Об этом мы доложим Владимиру Ильичу.

Прощаясь в вагоне, Дундич доверительно попросил:

– Вам товарищ Буденный уже говорил. Я тоже хочу передать товарищу Ленину… Скажите ему, что в красной коннице есть такой Дундич из Сербии. Он просит, чтобы Ильич жил долго-долго на страх мировому капиталу. Еще скажите, что я очень хочу увидеть его.

– Обязательно передам. Обязательно, – растроганно пожал его руку Калинин.

Возвращались засветло. Цокали копыта, звенели уздечки, всхрапывали кони, негромко пели бойцы. На душе было радостно оттого, что все обошлось без происшествий. Ехавший впереди отряда Дундич то присоединялся к поющим, то, вдруг замолкая, думал о чем-то. Может быть, о своей судьбе, которая так щедро дарила ему дружбу и товарищество с замечательными людьми, о необыкновенной доле сражаться за светлое завтра всего человечества, рискуя каждый день расстаться со своим прекрасным сегодня.

Триста метров

Только что на плацу зачитали приказ о преобразовании корпуса в Первую Конную армию. Едва улеглось ликующее «ура», а Дундича уже поджидали в штабе.

– Ну, Ваня, добрую депешу я получил, – сказал командарм, словно готовился передать ему поздравление, по меньшей мере, Реввоенсовета. – Один пленный рассказал, что наш общий знакомец генерал Шкуро в специальном поезде удирал. По подсчетам железнодорожников, должен он скоро прибыть на станцию Новый Оскол. Можешь-ты тот поезд задержать или свалить под откос?

Дундич, обрадованный заданием, не стал долго думать. Он уже привык к тому, что удача сопутствует ему всюду.

– Непременно, товарищ команданте, – весело ответил он, мешая русские и сербские слова.

Они подошли к карте. Буденный показал, где находится мост, переезд, станция, откуда отойдет поезд. Объяснил, как лучше подъехать незамеченным.

– В драку не ввязывайся. Задержи или сбрось под откос. А дальше видно будет.

Отряд шел легкой рысью вдоль железнодорожной линии. Ветер выжимал из глаз слезы, иней подбеливал усы, бороды, брови. Лошади зябко вздрагивали. Дундич плотнее запахнул полы дубленого полушубка, нахлобучил папаху на глаза, но все равно чувствовал, как донимает холод.

Третью зиму встречает он вдали от родной Сербии. Но прошедшие две ему казались теплее. Та, которую он провел в Одессе, была почти такая же мягкая, как у него дома. «Что ни говори, – думал Дундич, – но море свое делает. А может, зима мне показалась тогда не лютой, потому что я больше месяца в госпитале провалялся?» Тогда его сильно ранило в грудь. Его отряд охранял банк республики. На банк напали то ли анархисты, то ли гайдамаки…

В прошлом году, когда он воевал под Царицыном, зима тоже не была такой студеной. Может быть, потому, что два раза уходили они сначала с бригадой, а потом с дивизией Буденного в глубокие рейды по тылам белых. И доходили до самого Маныча, а на душе теплело при мысли, что в хуторе его ждет Мария.

Теперь армия двигается снова на юг. Хотя до Черного моря очень далеко, Дундич не сомневается: дойдут они до Крыма и до Одессы.

Как начал Дундич думать о теплом море да о неоглядных степных просторах, вроде бы и теплее стало. Потом понял: не от воспоминаний потеплело, а оттого, что ветер изменил направление – стал дуть в спину. Повеселел командир, повеселел отряд. Глядел Дундич на своих товарищей, на то, как они оттирают искрящийся, словно парча, иней с башлыков, папах и усов, с непослушных чубов, и ободряюще подмигивал им.

– Дальше пойдем, как под парусами, – радостно заметил боец, должно, недавний моряк.

Действительно, взбодрившиеся кони, перейдя на крупную рысь, быстро понесли всадников к станции. Ехали, озорно переговариваясь и даже напевая. И только брат Марин, голосистый и обычно веселый казак Петр, ехал молча. Дундич спросил шурина, о чем тот задумался. Петр не очень весело усмехнулся.

– Вспомнил позавчерашний бой. Под Талами. Нагнал одного бородача и струхнул. Показалось, батя. Чуть было из-за этой оплошности жизнью не поплатился. Пока я раздумывал, как быть, он, проклятый, пикой на меня. Спасибо Князскому. Уложил того кадета. Разглядел его. Слава богу, не батя. А то ведь какой грех пришлось бы на душу взять.

Дундич понимал состояние Петра. Ему было хорошо знакомо это сыновье чувство, когда самый родной человек – отец – становится врагом. Иван Антонович сам когда-то пережил подобную трагедию. И порой со страхом думал о том, что, возвратись в Грабовац, так же как и Петр, безоружным вряд ли пойдет на встречу с родителем, который не захочет уступить ни одной овцы из своей отары, ни одного коня из собственного табуна.

– Считай, два года воюем на разных сторонах, – признался Петр, – а поверишь, Ваня, дня не проходит, чтобы я об том не вспоминал. Как припомню его кровяные глазищи и рот, сведенный ором, думаю: «Ну, гад, попадись!» И аж не верю, что это он когда-то катал меня на себе, брал на рыбалку, на охоту, как спали вместе на сеновале, в поле на борозде.

Петр опять припомнил, как вернулся в хутор январским морозным солнечным днем. В первую минуту встречи честно сказал, что вместе с дружками решил податься на Тихий Дон, чтобы помочь казакам по примеру питерских большевиков сбросить с шеи атаманов и дармоедов. Отец строговато посмотрел на сына. Потом сказал, чтоб тот пожил под родимой крышей, помог наладить хозяйство, а погодя разберутся, что к чему.

Вечером за штофом казенной водки они продолжили разговор. Начался он с безобидных казацких подначек. Когда отец передал сыну бутылку: «У тебя рука потверже», – Петр лихо плеснул водку в стакан. Отец предостерегающе поднял палец:

– Это куда ж ты столько?

Петр не смутился. Подсунул посуду отцу со словами:

– Это ж тебе, батя.

Алексей Петрович осклабился, попросил:

– Ну, тогда плесни еще чуток.

Сын плеснул и выжидательно глянул в лицо отцу.

Тот требовательно сказал:

– Еще!

– Так сколько тебе?

– Ай краев не видишь? – уже слегка вспылил отец.

Налитая всклень водка чудом не пролилась на скатерть.

– С возвращеньицем! – сказал Алексей Петрович и тут же осторожно заговорил о том, что вот они имеют возможность выпить и хорошо закусить. А все почему? Потому что во веки веков казаки жили одной семьей, дружной и вольной, не пускали в свой круг хохлов и иногородних, которые только смутой сердце тешут. – Бог им судья! – подытожил мысль отец и потянулся своим стаканом к стакану сына. – Пущай они сами по себе, а мы сами по себе.

– Нет, батя! – чокнулся сын с отцом. – Так больше не будет! – Он залпом выпил и бросил в рот ядреный нежинский огурчик. – Не согласный я с твоей теорией. Как я теперь стал большевиком-коммунистом, теория у меня другая, ленинская.

Алексей Петрович аж поперхнулся. Вот те на! Он тех бунтовщиков-коммунистов еще в пятом году нагайкой уму-разуму учил. А выходит, зараза эта не только не истреблена, а разносится хуже чумы, даже в его собственный дом проникла.

– Это что же за теория у тебя такая – ленинская? – с издевкой спросил Алексей Петрович.

– Владыкой мира будет труд! – не обратив внимания на интонацию отца, как по писаному произнес Петр. – Полезность каждого человека в обществе будет определяться не сословием, а личным трудом.

– Больно мудрено гутаришь, сынок, – отодвинул от себя стакан отец. – Не для меня, старого, такие слова. Не понял я, к какому же сословию причислят твои большевики нас, казаков?

– Как и всех, – жестко сказал сын. – Одних к трудящимся, других к мироедам.

Широкое лицо отца, поросшее темной густой бородой, медленно запунцовело. Но он не дал волю гневу, натянуто спросил:

– К примеру, меня куды же?

– Не малый, – недобро усмехнулся Петр, – сам должон разуметь.

– Не виляй языком, как девка подолом, – навалился на стол отец.

– Ну, хватит вам, кочета! – вмешалась в их спор мать. – Ты, Петруша, уважение прояви к старшему. Будто отец не своим горбом все это нажил?

– А зачем нам столько добра?

– Чтобы жить по-людски, – простодушно объяснила мать.

– А другие пусть по-скотски? – снова ожесточился Петр. – Нет, маманя, так дальше не будет!

– А как же будет? – тяжело поднялся отец.

– Будет все поровну, по справедливости поделено.

– Кто же свое добро по охоте отдаст? – как на несмышленыша поглядела мать на сына.

– Отберем, – спокойно и оттого с оттенком жестокости сказал Петр, тоже поднимаясь из-за стола и направляясь к вешалке.

– А вот это видал? – кричал ему в спину отец, протягивая кукиш. – Я за свое добро и сына родного порешу!

В ту же ночь Петр уехал в Качалинскую, где однополчанин Костя Булаткин создавал первый красногвардейский партизанский кавалерийский отряд.

– Вот так мы расстались с родителем, – закончил молодой Самарин. Рассказав, он почувствовал какое-то облегчение.

Эту перемену в его настроении уловил Дундич, поэтому попросил:

– Давай песню.

– Какую?

– Про казака.

– А у нас, донцов, все песни про казаков.

Дундич посмотрел на Самарина, увидел, что тот дурачится, и ему самому стало весело. Несколько минут оба беспричинно смеялись. Наконец Дундич вытер рукавом слезящиеся глаза и притворно вздохнул:

– Ох-охо-хо, как бы нам плакать не пришлось, добре уж мы развеселились…

Самарин тоже перестал смеяться, но настроение у него осталось задорное, и он сказал:

– Это пусть теперь Шкуро с Мамонтовым плачут, а мы посмеемся. И попоем. – Петр подбоченился, поправил папаху и вполголоса запел:

 
Полем едет казак на заре.
На ем шашечка вся в серебре,
На ем лихочко – черный чекмень,
Со звездой киверок набекрень.
 

Пел он легко, свободно, кидал голос вверх, басил на низах. А когда переходил на дискант, Дундич закрывал глаза и, казалось, видел перед собой любимую, вспоминал, как там, в талах на берегу Иловли, Мария пела только для него одного. Правда, те песни были про нежную и вечную любовь, про разлуки с милым, про какие-то маньчжурские края, куда уехал воевать молодой казак.

А Петр вполголоса тосковал по степи:

 
Сизый-сизый туман в поле пал
Едет полем боец – заскучал:
Ой ты, память-змея, отвяжись
Иду в бой я за вольную жисть!
 

Последние слова повторил и Дундич глуховатым баритоном.

Проехали еще с полверсты. Ветер стал совсем стихать, небо на западе прояснилось, на краю его зажегся закат. Дундич достал из кожаного планшета десятиверстку, посмотрел на линию, отмеченную в штабе: отряд идет вроде правильно. Где-то вот-вот должен показаться переезд, а за ним, в километре, – мост. От моста до станции – рукой подать. Но надо ли туда идти? Это он решит на месте. Белые, конечно, не ждут с этой стороны буденовцев. «Главное, – подумал он, – не спугнуть человека на переезде. Если тот сумеет позвонить на станцию, операция может провалиться».

Иван Антонович засунул карту на место. Щурясь, посмотрел на светлую солнечную полоску горизонта и понял, что сейчас его отряд виден издалека. Он принял решение: перебраться на другую сторону железнодорожной насыпи.

Кони, храпя и круто выгибая шеи, вынесли всадников на полотно. Быстро пересекли колею заснеженной дороги и почти скатились с откоса. Здесь сразу стало холоднее. Пришлось снова поплотнее запахнуться, поглубже нахлобучить шапки и папахи. Но зато тут было безопаснее, густая тень скрывала кавалеристов.

Наконец впереди мелькнул зеленый огонек семафора. «Неужели незаметно проскочили разъезд и мост?» – засомневался Дундич. Но тут же увидел маленькую сторожку путевого обходчика и успокоился. Значит, до станции не меньше пяти километров, а до моста – с километр. «В сторожке может находиться охрана белых», – подумал Дундич и, пощупав в кармане погоны ротмистра, повернулся к своему ординарцу:

– Ваня, меняй декорацию.

– Слушаюсь, товарищ Дундич, – охотно отозвался Шпитальный, заранее радуясь новой проделке своего командира. Он достал из сумки погоны урядника терско-кубанской дивизии.

Приказав отряду войти в придорожный лес и двигаться скрытно к сторожке, командир со Шпитальным направились к переезду.

Кроме путевого обходчика, в тесной комнате сидел еще усатый солдат, на красных погонах которого стояла цифра «22».

Увидев перед собой молодцеватого ротмистра с тонкими ниточками усов под прямым носом, солдат неторопливо поднялся с кровати, поставил на край тумбочки эмалированную кружку и встал по стойке «смирно». В движениях солдата не чувствовалось ни угодничества, ни страха. В глазах его Дундич уловил скорее равнодушие утомленного человека.

– Чаи распиваете? – угрожающе спросил он, видел, что солдат не торопится представиться, и чувствуя, что дальнейшее молчание не в их с ординарцем пользу: на черной курпейчатой папахе Шпитального кровяной капелькой краснела звездочка.

– Только зашел, господин ротмистр, – запоздало оправдываясь, доложил солдат.

Дундич повернулся к Шпитальному, сорвал с его головы папаху и предложил:

– Ну что, урядник, попьем и мы чайку?

Иван сунул папаху за пояс и сел возле печки на чурбак. Потер озябшие руки, предвкушая ароматный чай, настоянный на пахучих стенных травах.

Обходчик освободил для офицера табуретку, достал из стола стакан, наполнил чаем и вежливо пригласил к столу. Затем протянул кружку Шпитальному.

– Поезд не прозеваем? – спросил Дундич, отхлебывая подсахариненный чай.

– Не должны, – ответил солдат, поглядев на лакированный деревянный ящик телефона, висящий возле двери, – Обещали сообщить, как выйдет со станции.

– Телефон действует? – спросил обходчика Дундич и тотчас снял трубку, резко повернул рукоятку и, подув в трубку, попросил: – Алло, дорогая, мне нужен штаб его превосходительства… поспешайте, поспешайте… Алло, штаб?.. Какой пост охранения?.. Это говорит князь Дундадзе из бригады его превосходительства Савельева… Кто у телефона? Ну вот что, дорогой кацо, давай мне штаб его превосходительства… Уже выехали?! Давно?..

Дундич повесил трубку, дал отбой и, вынув из нагрудного кармана большие круглые золотые часы, открыл крышку. В теплой тишине тесной сторожки раздался перезвон серебряных колокольчиков, вызванивающих мелодию марша. Разведчик мельком глянул на стрелки и задумался. Через сорок – пятьдесят минут штабной поезд Шкуро будет здесь. Как задержать его? На мосту усиленная охрана. Без боя можно подойти, даже можно войти на мост, но убрать или хотя бы обезвредить сторожевую команду так просто не удастся. А у них там телефон. Моментально сообщат по линии, и операция, считай, провалилась.

Часы кончили вызванивать марш, Дундич захлопнул крышку и, продолжая думать о предстоящем деле, спросил то ли часового, то ли железнодорожника, то ли своего ординарца:

– Где же нам лучше, их встретить?

– Хотите уехать с ними? – спросил обходчик.

Дундич с хитринкой улыбнулся.

– Красота, мастер! Можешь остановить поезд здесь?

– Но могу, ваше благородие, – развел руками путеец.

– А если разобрана дорога? – настаивал разведчик.

– Меня расстреляют. Вот он тут и сидит для того.

Солдат виновато посмотрел на обходчика и нехотя пояснил ротмистру:

– Приказ…

– Надо идти на мост, – решительно поднялся Иван Шпитальный и натянул шапку на круглую, коротко стриженную голову.

Дундич тотчас увидел огонек звездочки на черной мерлушке и, сорвав шапку, приказал:

– Охолонись!

Но разгоряченный Шпитальный снова нахлобучил шапку и упрямо повторил:

– На мосту остановим.

Солдат подозрительно посмотрел на ротмистра и урядника. Уж очень вольготно ведет себя урядник. В Добровольческой армии не поговоришь с офицером. А тут ни дать ни взять – товарищество. Он на всякий случай потянулся к винтовке, но Дундич необъяснимо как оказался около и отвел руку солдата от оружия.

– Сиди! – приказал. – Не мешай думать. Остановим поезд – поедешь с нами, а то достанешься красным. А ты как разговариваешь с офицером? – повернулся к Ивану. – Разболтались!

– Виноват, ваше благородие, – картинно подтянулся Шпитальный, выкатив и без того большие глаза.

– То-то же, – удовлетворенно произнес Дундич. – Давайте идите на проверку участка, – предложил он железнодорожнику и солдату. – Быстро-быстро! – начал раздражаться офицер, видя, что те не очень спешат. – Скоро будет поезд. Урядник, проводи их и позови мне фельдфебеля Казакова.

Шпитальный, взяв карабин наперевес, выразительно качнул вороненым стволом и пропустил вперед солдата и обходчика. Скоро из-за двери раздался его звонкий голос: «Казаков, к ротмистру!»

Дундич прижался лбом к маленькому окошку и стал глядеть, когда скроются в темноте три фигуры. Как только они начали сливаться с горизонтом, Дундич сказал вошедшему Казакову:

– Быстрее несите динамит!

– Где будем закладывать? – возбужденно спросил разведчик, – На переезде?

– Нет. Там, дальше, метров триста. Они увидят зеленый свет. Подумают, все в порядке, дадут полный ход…

Через несколько минут разведчики поднесли мешки динамита, подрыли мерзлую землю под рельсами, протянули бикфордов шнур. Все это замаскировали снегом.

Не успели закончить работу, как в будке зазвенел телефон.

Сначала звонки раздавались длинные и размеренные но через несколько секунд они стали короткие, раздраженные.

– Дундич, скорее! – позвал Казаков.

Дундич вбежал в сторожку, снял трубку.

– Вы что там, спите? – раздался сердитый бас на другом конце провода. – Доложите обстановку на участке.

– Кто его спрашивает? – спокойно ответил Дундич, чтобы выиграть время.

– Начальник караула, поручик Нуждин. Кто у аппарата? Рядовой Смирнов?