Текст книги "Поворотный день"

Автор книги: Владимир Богомолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

– А то, – в тон ему ответил Лебедев, – что папаша мой, купец первой гильдии, сидит сейчас в трюме баржи и думает про вас, что явились его освободители.

– Почему на барже? – пробасил верзила.

– Краскомы всех почтенных граждан города на барже заперли. Там и Воронин, и Лапшин, и Репин, и Яблочков, и Паничкин… А нас мобилизовали и сюда послали… Ну, я как услыхал, что патроны кончились, к вам рванул.

– Так это вы про патроны шумели, а мы думали, вам подкрепление подошло.

– Из чего подкреплять-то? – со знанием дела стал объяснять Лебедев. – Разве из комиссаров. Но они не очень-то сюда рвутся.

– Так, – задумался детина. – Картина проясняется. Говорил я батьке: давай на мост навалимся дружнее. Побоялся окружения, а теперь сиди тут, жди у моря погоды.

– А может, брешет купчишка? В штаны небось наложил от страху, – подбросил кто-то ил толпы.

– А может, он обыкновенный провокатор? – начал развивать мысль другой.

– Подосланный самими комиссарами, – подлил масла в разгорающийся костер третий.

– Факт, лазутчик! К стенке его! Подосланный! Кончай его! Троянский конь! – все больше распалялась толпа, сгрудившаяся плотным кольцом вокруг Лебедева, дышала в лицо Романа винным перегаром, острым чадом самосада.

Но Роман внутренне не дрогнул: он был готов к такой встрече, мысленно уже прорепетировал подобную сценку. Раз она состоялась, уверовал – без батьки не кокнут. Пока будут таскать, допрашивать, угрожать, время будет неумолимо бежать вперед. А время теперь работало на красногвардейцев. Его мучила лишь одна мысль: как заставить бандитов рискнуть предпринять штурм города, как выманить их из-за этих непробиваемых стен, ускорить разгром.

– Кокнуть завсегда успеем, – мудро решил самый здоровый из анархистов, очевидно вожак этой «свободной бригады». – Я сам приметил, что редко стали постреливать красные. Тут такая идея у меня. Ежели купчонок не брешет, рванем, опрокинем, город наш! А ежели он провокатор, то сам получит первую пулю. Мы ж его впереди себя пустим.

Хотя подобный вариант тоже входил в план Романа, его товарищи не будут расстреливать своего командира, но никто не даст гарантии, что пуля не влетит ему в затылок. Почуяв что-то неладное, любой из этой кодлы с удовольствием разрядит свой маузер, наган, карабин, расстреливая красного лазутчика.

Но тут Роман не был волен диктовать свои условия. Он должен до конца пройти тернистый путь купеческого отпрыска, жаждущего отмщения большевикам, готового на любые жертвы во имя спасения отца и других уважаемых граждан города, которых как мелких жуликов держат сегодня в камерах тюрьмы и в трюме большой деревянной баржи. Неужели они не понимают, что освобожденные граждане озолотят любого из спасителей. Например, его папан в качестве сувенира преподнесет свой лучший гастрономический магазин.

Лебедев говорил все это так страстно и искренне, что у многих слушателей в глазах замелькали горячие искры, выдающие настроение поживиться на дармовщину.

– Если напрямую, – уже намечал план наступления Роман, – то до Волги версты две, не больше. За железной дорогой у красных никаких заслонов нет.

– Откуда тебе ведомо, где и что у красных есть или нет? – подозрительно взглянул на перебежчика рябой, который, как понял Лебедев, с самого начала мало верил его словам.

– А я приметливый, – нагло ответил Роман, хвастаясь своей наблюдательностью, – Когда нас вели сюда, все примечал.

– Ну так что, граждане? – обратился к толпе вожак. – В расход его, к батьке, или рвемся до Волги?

Неизвестно, какое решение приняли бы анархисты, не скатись с колокольни поджарый паренек в студенческой тужурке.

– Драпают, братцы. Комиссары драпают! – оглашенно завопил он, пробиваясь в середину толпы. – Наши обошли их с кладбища, жмут к оврагу.

Этого сообщения оказалось достаточно, чтобы вожак лихо надвинул мичманку на самые брови и сказал:

– Или грудь в крестах, или голова в кустах. Передай мою команду по кубрикам: снимаемся с якоря! Давай на марс, тащи святое знамя! – распорядился он, обращаясь к студенту.

Несколько человек выбежало из церкви, очевидно, чтобы Передать приказ, а может, отправились по своим отделениям. Остальные начали проверять оружие, опоясываться патронташами, примыкать штыки.

Лишь Роман, казалось, безучастно прислонился к колонне, расписанной святыми старцами. На самом деле он чутко прислушивался к тому, что происходит на улице. Его встревожило, как их обрадовало сообщение о прорыве со стороны кладбища. Если действительно красногвардейцы отходят, то, выводя еще одну группу, он, Лебедев, лишь поможет врагам. Если бы студент сказал только о перебежке красных, Роман тоже принял бы эту весть радостно: значит, все идет, как задумано. Но наступление со стороны кладбища наводило на грустные размышления.

И снова он пожалел, что не посоветовался с Чановым. Но отступать было поздно. Он откачнулся от холодной каменной колонны, бегло перекрестился и подошел к атаману.

– И мне винтовку! – скорее потребовал, чем попросил.

– А мы тебе святое наше знамя дадим.

– Знамя так знамя, – без энтузиазма согласился Роман, представляя, какое впечатление Произведет на товарищей зрелище – Лебедев с черной тряпкой впереди наступающих анархистов.

Удивленный вдруг наступившей тишиной возле Крестовоздвиженской церкви, Чанов незамедлительно прибежал сюда. Выяснив все, вволю отматюкавшись в адрес губошлепа и анархиста Лебедева, Василий Иванович тут же отрядил два десятка бойцов. Им было велено скрытно пробраться к мусульманскому кладбищу и оттуда «ударить» в тыл красногвардейцам.

Ожидая «удара», Чанов все больше проникался уважением к смелости и находчивости молодого слесаря. Он понял, что удачный исход задуманной Романом операции открывает путь к железнодорожному вокзалу – главной цитадели анархистов. Судя по ленивой, как этот душный день, перестрелке, Чанов догадывался, что сообщение перебежчика произвело определенное впечатление на врагов. Если бы они не поверили Лебедеву или заподозрили его в провокации, давно бы выбросили бездыханное тело юного бойца революции за ограду: нате, мол, любуйтесь.

И потому несказанно обрадовался Василий Иванович, когда увидел впереди наступающих Романа с черным знаменем над головой. За ним почти вплотную бежал богатырского роста мичман, а чуть поодаль от них остальные. Минуты через две-три из дворов, прилегающих к церкви, выскочило еще не меньше роты анархистов. Заполнив всю площадь и улицу, не встречая организованного отпора, они бежали, ускоряя шаг, и вдруг все окрест вздрогнуло от их громового, дикого, озлобленного «ура!».

Когда первые ряды достигли железнодорожной насыпи и Лебедев, задыхаясь от бега и отчаяния, ступил на щебенку, Чанов подумал: самый раз. И во всю мощь матросских легких заорал:

– Огонь по сволочам!

Хлестнул один, второй, третий, уже приготовленный и нацеленный залп. Командир сводного отряда красногвардейцев Василий Иванович Чанов понимал, что своей командой может нанести урон отряду и комсомольской ячейке завода, но он так же понимал, что революция без жертв не бывает. И в данном случае Роман Лебедев, сын его закадычного друга и тезки Василия Лебедева, может стать в любую секунду этой самой жертвой. Ну что ж, парень ведь сам избрал для себя дорогу.

Когда смятые прицельным огнем анархисты – кто распластался, кто, предусмотрительно бросив винтовку, вздернул руки над головой – затихли, точно мыши, почуяв приближение кота, Чанов выскочил на улицу и громовым голосом потребовал:

– Бросай оружие!

Конечно, Василий Иванович не был гарантирован от любой шальной пули, но желание хоть как-то попытаться спасти Романа, помочь ему сохранить молодую жизнь толкнуло бывалого матроса-балтийца на этот отчаянный шаг.

Поняв, что все дальнейшее лишь дело времени, анархисты сдались.

Обнимая ошалелого от счастья Романа, Чанов так сунул снизу свой кулак в челюсть парня, что у того искры брызнули из глаз. Но Лебедев лишь потом ощутил боль, а сейчас он готов был вынести все муки ада. Ведь его первая самостоятельная операция увенчалась успехом. И хотя до полного разгрома анархистских банд было еще далеко, все понимали, что здесь, у Крестовоздвиженской церкви. Красная гвардия противопоставила грубой силе врага ум и находчивость.

Что было, что будет…

После нескольких неудачных лобовых атак на позиции красноармейского полка белоказаки подозрительно притихли. Эта тишина не обманула командира полка Шапошникова. Вызвал он в штаб бойца Петрунина и спросил:

– Как думаешь, почему кадеты присмирели?

– Что-то затеяли, – ответил Петрунин.

– Как думаешь, Логвин (хотя по церковной книге значился Петрунин Лонгвином, но так его никто не называл), нужно нам знать, что затевает контра?

– Очень даже, товарищ Шапошников.

Знали в штабе, кого посылать в разведку. Петрунин был не только здешним жителем, но и люто ненавидел кадетов, особенно тех, кто носил погоны с просветами и золотистой расшивкой по парчовой поверхности. Ненависть, расчетливость и смекалка еще ни разу не подвели красноармейца в ночной вылазке или в дневном бою. За храбрость в атаках, за блестящее выполнение заданий в тылу противника многократно поощрялся Логвин командованием части, да и Реввоенсовет армии отметил его подвиги именными часами, которые боец берег пуще ока. Всякий раз, отправляясь за линию фронта, вручал их на непредвиденный случай закадычному дружку, кавказскому человеку с божественным именем Магомет. Сдружились они по-братски еще прошлым летом, когда «дикая» дивизия генерала Улагая, состоящая в основном из горцев, рвалась к Царицыну.

Думали белые, что они от Маныча до Волги дойдут со скоростью курьерского поезда, но уже на первых же верстах похода столкнулись с ожесточенным сопротивлением красных партизанских отрядов, объединенных в полки и бригады. Да, кроме того, значительные кавалерийские части отвлекала конница Буденного, которая и днем и ночью будоражила деникинцев и красновцев.

Логвин в ту пору воевал в отряде Пимена Ломакина, воевал в основном возле родного куреня и за родной хутор. Но вот пришлось им временно уйти в южные степи, где думали отсидеться, пока Красная Армия не перейдет в наступление по всему юго-западному направлению. Однако красным партизанам скоро стало ясно, что желанного наступления они будут ждать до морковкиного заговенья.

А тут наткнулся на них разъезд из буденовской дивизии. Не мешкая, влился отряд в прославленную кавалерию, благо что конный завод Смирновых был рядом и они, через несколько минут горячей схватки с гарнизоном, вполне прилично экипировались.

В этом коротком бою Логвин мог взять себе любого коня, но ему понравился рослый кабардинский аргамак, на высоких, как ходули, ногах в белых носках. Конь, пока к нему приближался Петрунин, словно изваяние стоял над бездыханным хозяином. Но стоило Логвину потянуться к уздечке, животное резко вскинуло голову и так рванулось в сторону, что он невольно шарахнулся, ругая последними словами строптивость коня и собственную нервозность. Снова его сильная рука потянулась к уздечке. На этот раз жеребец не сделал неожиданного броска, а лишь глянул на чужака с выражением укора и мольбы.

Логвин, закинув подуздок на плечо, направился к конюшням. Он ощущал, что конь идет за ним с неохотой, порой подчиняясь лишь силе. Это раздосадовало бойца. Он хотел огреть непокорную животину кнутом или хлыстом, но ни того, ни другого под руками не оказалось. Логвин решил, что все-таки накажет лошадь, если она еще раз потянет его назад. Будто прочитав мысли нового хозяина, аргамак замер, упрямо поворачивая голову, в ту сторону, где было распластано тело молодого горца в синей черкеске с ровными рядами белых газырей.

Казак невольно оглянулся и замер. Только что бездыханный, человек стоял на коленях и, молитвенно воздев руки, печально призывал аллаха помочь ему вернуть любимого коня. Так подумал Петрунин, наблюдая за выражением лица раненого. Мольба произносилась не на русском языке. И единственное, что мог понять донской казак, это слово «аллах». Как может покарать его мусульманский бог, когда он находится под защитой всемогущего православного Иисуса?

Первым инстинктивным желанием Логвина было – добить этого незванного в его родные края пришельца, но заржавший тихо и просительно конь как бы отговаривал казака от ненужной жестокости. И тот милостиво разрешил:

– Живи, басурман.

– Нет, нет, – исступленно твердил горец, смягчая звук «е», отчего он слышался как «э». – Убей меня! Убей, тогда возьми коня!

– Ты понимаешь, что говоришь, абрек?

– Я не Абрек. Я – Магомет. Возьми все, – он притронулся к карманам, ощупал блестящие газыри, – коня оставь.

Петрунин смотрел на человека, униженно стоящего перед ним на коленях, и странное чувство превосходства и стыда наполняло его не искушенную еще в такой жестокой борьбе душу. Он был рад, что после стычки остался жив, что в честном бою добыл себе отличного верхового коня, и потому настроение у казака было миролюбивое, всепрощенческое. До того времени, пока вновь не случится необходимости ввязываться в бой, не хотелось Логвину ни крови, ни стона. А этот упрямый чечен, или кто он там, бормотанием, слезами хоть каменную сарматскую бабу выведет из терпения. Вместо того чтобы сказать красноармейцу «спасибо» да незаметно уползти к курганам, куда скрылись остатки гарнизона, он, как юродивый, ползает перед ним, умоляя вернуть коня, взамен чего угодно, хоть самой жизни.

И такая преданность четвероногому другу в конце концов взяла верх над непреклонным вначале желанием иметь под своим седлом аргамака. Логвин на мгновение в мыслях поменялся местами с Магометом и, досадливо плюнув, бросил ему в протянутые руки конец повода. Отошел на несколько шагов, повернулся, глянул, как человек, обнимая и целуя ноги жеребца, уже не замечает вокруг ничего и никого. Вскинул боец карабин, крикнул в сердцах:

– Какого черта разнежился! Убирайся с глаз моих!

– Не ругайся, дорогой. Магомет знает: ты хороший человек.

Он потянул к себе повод. Конь послушно опустился на колени.

Горец усилием волн перекинул раненое тело через седло, припал к гриве. Аргамак невесомо поднялся с земли и, не ожидая команды, осторожно выбрасывая длинные ноги, направился туда, куда ускакали друзья Магомета. Всадник оглянулся и спросил:

– Как зовут тебя, казак?

– Логвин Петрунин… А зачем тебе?

– Аллаху расскажу. Пусть он хранит тебя.

Вернувшись на конюшню, Логвин никому не рассказал о странном свидании и расставании. В ту пору было еще в его широкой груди, в его большом и добром сердце место для человеческих слабостей – жалости, сочувствия, умиления.

Ничего-этого не осталось в нем спустя неделю, когда отпросился он у Пимена Ломакина всего на одну ночь съездить в станицу Сиротинскую, поглядеть на мальцов и дорогую супружницу свою Настюшку. По их подсчетам, она должна была уже разродиться третьим.

Очень хотелось Логвину узнать, кто же выиграл спор? Ася говорила, что задумала она произвести на свет божий дочку. Нужна же ей помощница по дому, по хозяйству. Много ли проку от них, мужиков? Завьются ни свет ни заря к чертям на кулички, и ищи-свищи их целый день. А теперь, когда такое беспокойство по всей земле и мужики почем зря лупят друг дружку, зачем же еще одного несчастливца рожать? Нет, с девчонкой куда покойнее.

Конечно, Логвина тоже порой пугало будущее сыновей. Вон они какие рослые да красивые. А смышленые – не скажи! Пока отец бился на Карпатах с германцем, они не только подросли, но и ума-разума поднабрались, грамоту одолели. Теперь, можно сказать, как писарь при правлении или как учитель, бойко читают книжки и газеты, которые редко попадают в станицу. Особенно им нравится читать в газетах про мировую революцию против всех буржуев и мироедов. В это время об одном они жалкуют: без них одолеют всю контру. Чего с них возьмешь, несмышленых? Хватит, должно, лиха и на их долю. Что-то не видно пока конца войне. Не спешат помещики и капиталисты расстаться со своими привилегиями.

С такими мыслями и пробрался Логвин к леваде своего двора. Долго лежал в густом бурьяне, вглядываясь в кромешную тьму. Ни огонька в хате, ни звука в коровнике. Да что они там, повымирали, что ли? Подполз, погасил дыхание, напряг слух и зрение. Ничего. Словно пустошь впереди.

Тревога ползучим гадом пробралась за пазуху, когда он, осмелев, поднялся с карачек. Раздвинул заросли терна и – не увидел на привычном месте своего дома.

Сначала подумал, что бес попутал, ориентир потерял, но когда убедился, что ни правее, ни левее нет домов, взвыл по-волчьи и, уже не думая об опасности, рванулся к месту, где совсем недавно стоял его крепкий пятистенок. Сапоги с разгона точно в труху провалились в пепел, скользнули по обгорелым доскам. Все было порушено и превращено в тлен.

Логвин крепко тряхнул чубатой головой, точно отгоняя страшное наваждение. Но, открыв глаза, вновь увидел то, что окружало его. Он не хотел, не мог допустить мысли, что вместе с хозяйством погибла семья.

«Ну бог с ним, с куренем, – решил Петрунин, отходя от жуткого оцепенения. – Где же мои родненькие? Не могут же они уйти за тридевять земель. Должно, у тещи», – здраво рассудил Логвин и хотел направить туда резвый бег, совсем забыв, что в станице белогвардейцы, и не ведая, что за ним давно и пристально наблюдают два казака, скрываясь за морщинистым стволом карагача.

И, как только Петрунин направился к калитке, дозорные преградили ему дорогу.

– Никак, Лошка? – удивленно и раздосадованно произнес один из белоказаков, величая так Петрунина по праву соратника детских забав и кума.

– Говорил тебе: он стонет, – назидательно произнес второй.

Не уловив оттенков досады и злорадства в их голосах, Логвин даже не попытался выхватить из-за пояса наган, не подумал, пользуясь темнотой, сигануть куда-нибудь за ограду, чтобы задворками, огородами скрыться от врагов. По непонятной причине новоиспеченный буденовец обрадовался встрече с кумом. Белый, красный, понятно – враги, но ведь родня же самая близкая, можно сказать, кореша с бесштанного возраста. И потому Логвин, подтвердив свою личность, с надеждой спросил:

– Не знаешь, где моя Настюшка с мальцами?

– Зря ты забрел сюды, кум, – уже не досадливо, а угрожающе сказал тот, который был и ростом повыше, и в плечах пошире и пол-лица которого прикрывала рыжая, как лисий хвост, борода. – Краснюки ведь на той стороне.

– Он в разведку напросился, – высказал догадку второй. – Его в штаб надоть.

– Ни в какую не в разведку, – все еще не понимая всей трагичности своего положения, огрызнулся Петрунин.

Он-то точно знал, ради чего переплыл речку, прогладил брюхом сотни метров огородных межей. Но они ведь не поверят ни на копейку. И не станет он им доказывать, что особых успехов в борьбе с белыми не достиг, усердия чрезмерного не показал, даже, напротив, не так давно ихнего чалдона отпустил, вместо того чтобы в штаб доставить или прикончить на месте. А что воюет на стороне красных, в этом Логвин ничего противоречивого в своем поведении не видел. Нравятся ему их законы и порядки: равенство для всех, почет и уважение по труду, а не по мошне. Так что не было в душе Логвина особого страха или опасения за свою жизнь. Но, очевидно, иначе относился к их встрече дружок детства.

– Не думал, что свидимся с тобой на этом свете, – сказал недобро кум и клацнул затвором винтовки, упертой прямо в похолодевший вдруг живот Петрунина.

– Ефим, не самоуправствуй! – закричал казак. – Он могет ценные сведения дать про краснюков. Так что давай его в штаб.

– Ничего он не может дать. Знаю я его, – угрюмо выдавил кум, но винтовку опустил.

И такая тут злость закипела в душе Логвина, что, не боясь никакой кары, обругал он Ефима последними словами, какие только были в запасниках его памяти… А в конце тирады еще раз спросил, может тот по-человечьи объяснить, где его жена и дети.

– Могу, – с непонятной охотой произнес белоказак. – Пойдем, покажу.

– Дай-ка руки, – потребовал от Петрунина спутник Ефима.

Но дружок детства самодовольно сказал:

– Но убегет. Я пойду впереди. Ты, Лукич, винтовку промеж лопаток ему просунь.

В этой холодной уверенности Ефима почуял Логвин что-то недоброе.

Но вот направились они к печальной леваде, и подумалось ему: как минуют сад, так повернут на давнюю их с Ефимом тропку, что вела к подворью Настеньки. Первое время они вместе подпирали тын, ожидая ее осторожных шагов, но потом сказала Ася, скрывая смущение в лукавой усмешке, что Ефима ждет не дождется Любаша.

– Это как же понимать? Как отлуп? – осерчал Ефим. А услышав тихое, но твердое: «Да уж как хошь понимай», ушел, что-то бубня под длинный нос.

Думал Логвин, будут они долго враждовать, чего доброго, и поджидать где-нибудь друг друга да носы квасить… Но ничего такого не произошло. Скоро Ефим утешился Любахой, девушкой озорной и смазливой. Не успели в станице привыкнуть к их встречам, как Любашкин отец, казак справный, но нрава крутого, дикости необузданной, зазвал к себе в дом Ефима и, налив полстакана водки, чокнулся, сказав будто обоюдно и давно обговоренное:

– Ну, зятек, со свиданьицем.

У парня челюсть свалилась на край стакана. По-своему расценил эту растерянность будущий тесть. Бычьей кровью заполнились белки его мутных глаз.

– Знацца, у вас другие планы, милок? Потискать девку под плетнем, попортить на сеновале и к другой… Или уже…

– Да что вы… – залепетал сосед, едва удерживая в трясущейся руке стакан. – Я за честь почту, – как в купеческих романах заговорил Ефим, проклиная в душе старого, а заодно и его баламутную дочку.

– Ну, спасибо, зятек. Ну, утешил. Давай еще по единой. А вечером чтоб с отцом-матерью в гости. Сватанье проведем. Ну, а как же, милок? Так заведено дедами… У кого товар, к тому за покупкой и приходят. Да ты не боись. Я ведь лишку не запрошу.

Лет пятнадцать с той поры минуло. Логвин и Ефим не только примирились, но снова сдружились, даже породнились, крестными отцами стали.

Правда, на германскую Петрунин отправился без дружка. Признала авторитетная медицинская комиссия Ефимову непригодность к строевой службе по причине мудреного заболевания сердечно-сосудистой системы. Настенька через большака писала мужу: Ефим по пьяному случаю похвалялся перед ней, что оставлен по ходатайству тестя.

А на третью военную весну снова написала жена про дружка-приятеля. Будто превратился он в натурального живодера. Не дал в долг под честное слово ни пуда муки… Сговорились по-родственному за пуд осенью полтора возвратить, а пока суд да дело, велел Ефим телку ему привести, вроде залога.

И надо же случаю быть: как раз в тот день пошел Петрунин с боевыми товарищами за «языком». Вроде бы все получилось. Прихватили обера, а немец и накрой их на нейтральной полосе. Кто головой поплатился, кто руками, ногами, а Логвин двумя рваными дырами на ребрах. Но, несмотря на ранение, надежно прикрыл он пленного ганса и доставил в расположение части. За этот подвиг Петрунину медаль была повешена и краткосрочный отпуск предоставлен домой.

Тогда-то по приезде в Сиротинскую и увидал он совсем другого Ефима. Ничего в нем не осталось от того добродушного здоровяка. Даже жена его Любашка диву давалась: откуда в муженьке столько алчности. Ведь до страшного дошло: от родных детей все на замках держит. Зато тестю такое поведение зятя целебным бальзамом лилось в душу.

Если бы протянулась война с Германией еще год-другой, неизвестно, кем стал бы его давний дружок. Но революция поставила все на свои места.

Вернулся домой Петрунин. Не испугался разора и упадка хозяйства. Руки, ноги целы, силушка еще имеется. И Ефим обещал помочь – вернуть на сезонные работы плуг, борону, мерина, взятые у Петруниных как залоговые.

А буквально через два дня все пошло в Сиротинской наперекосяк. По постановлению станичного Совета изымалась из пользования вся лишняя земля у зажиточных казаков, предписывалось им вывезти все излишки хлебных запасов. Проследить за исполнением постановления поручили Петрунину.

И вот уж нашла коса на камень. Не пожелали куркули землицу свою кровную, потом политую передать в общественное пользование а о зерне и слушать не хотели.

Накануне рождества вмешался в это дело красногвардейский отряд, присланный из окружной станицы. Отобрать хлеб отобрали, а вывезти не успели. Спачковались бородачи. Посулами да угрозами загнали в свой отряд не только сынков, но и кое-кого из голытьбы Оружие, слава богу, заранее было припасено. Ночью напали на Совет. Арестовали новую власть. На первый случай землякам намяли бока, а пришлых красногвардейцев разоружили и под конвоем отправили в Усть-Медведицкую, к атаману.

Отлежался Логвин после увесистых кулаков станичников, а утром тайком пробрался к Ломакину. Стали думать, как жить дальше. И надумали: сколотить свой красногвардейский отряд, главным образом из окопников, дружков-односумов. С тех пор и пошла в станице междоусобица.

В стороне от больших дорог стоит Сиротинская. Весной и осенью из-за невылазной грязюки в нее можно добраться лишь по великой нужде. Вот и жили тут казаки точно отрезанный ломоть, по полгода не видя окружного атамана и его послов. Оторванность от державы и сказалась на характере гражданской войны сиротинцев. Поначалу будто не верила ни та, ни другая сторона, что нужно биться по на живот, а на смерть; думалось, что где-то далеко, в Питере, Москве, пошумят, постреляют да утихомирятся.

Но с того момента, как красные агитаторы растолковали сиротинцам международное и внутреннее положение и ленинские слова о нервом государстве без угнетателей и угнетенных, борьба в станице ожесточилась. Теперь, после того как населению-зачитывали очередной приказ об утверждении той или другой власти отныне и навеки, трибуналы не ограничивались штрафом или публичной поркой. Характеристика виновности была краткой и выразительной. И все чаще за станицей или прямо на площади, а то и во дворе или в доме звучали винтовочные выстрелы. Тут уж пошло: кровь за кровь и смерть за смерть. До последнего случая судьба миновала семьи дружков.

И вот – непоправимое горе свалилось на голову Петрунина. Это он почуял сердцем, как только свернули не вправо, а к оврагу, вдоль которого протянулся сиротинский погост и где теперь по решению трибуналов расстреливали врагов и хоронили погибших.

Ефим остановился возле могильного холма, уже успевшего осесть, и, сделав шаг в сторону, мотнул стволом: дескать, подойди ближе.

– Тут твоя Настюха со всеми троими. – Снова в голосе Ефима прозвучали ноты злорадства. И по этому топу понял Петрунин, что не шальной снаряд унес из жизни самых близких и дорогих ему людей.

– Как это случилось, кум? – не питая особой надежды услышать правду, спросил Логвин, не помня, как очутился коленопреклоненным на угластых, точно карьерный щебень, комках могильного холма.

Показалось: целую вечность молчал Ефим, сопя в длинную, точно помело, бороду. Выло слышно, как под его тяжелыми сапогами хрустели песчаные катыши. Наконец он собрался с духом и начал рассказывать:

– Хоть мы с тобой и враги, Лошка, но поверь… Хотел я доброе дело сделать… Встали к тебе господин есаул с ординарцем. А твоя и разродись. Малец, должно, болезный вышел. Орет и орет. Ну, есаул повелел им в летнюю кухню перебраться. Твоя в пузырь. Ординарец, естественно, ее взашей. Витек на того с кулаками. Господин есаул за наган. Антошка и повисни у него на руке. Кто нажал на курок, теперича не уяснишь. Но факт случился. Прострелила пуля все есаульские кишки. У нас, как и у вас, в особом отделе резину не тянут. А тут такое дело – групповое нападение при исполнении. Жена и дети красного командира… Сам понимаешь. Всем вышка. А хозяйство предать огню.

Логвин думал, что сердце его не выдержит, разорвется, но оно, обдав грудь пламенем, вдруг будто окаменело. И эта каменность проникла в голову, заложила уши, застлала глаза. Все, что говори лось дальше, уже не воспринималось никак сознанием Петрунина, не анализировалось, не комментировалось, не представлялось как реальное, имеющее отношение лично к нему. Лишь одно-единое слово заполнило в эту минуту все существо Логвина – слово «умереть».

Очевидно, оно сорвалось с опухших, покусанных, просоленных губ, иначе кум не тряс бы его плечо и сострадательно не обещал.

– Сделаю, возьму грех на душу… Отпустить тебя не могу… Много ты теперь вреда принесешь. А так будет покойнее для всех. Сейчас Чигирь лопату принесет. Все вместе будете… Да ты очнись кум…

Логвин давно очнулся. Лишь с первых толчков не понимал, чего от него хочет Ефим, но, поняв, какая участь уготована ему, ощетинился в протесте, во внутреннем, пока неосознанном стремлении мстить том, кто отобрал у него самое близкое. А чтобы мстить, нужно жить.

Как выжить в этой ситуации? Если уговоры не подействуют, попытаться силой добыть свободу. Если и это не удастся, кинуться за кресты и камни, зайцем петлять, надеясь, что пуля не остановит тебя у черной могилы.

Кажись, кум тоже подумал что-то подобное, отправляет своего приятеля за лопатами. Тот уперся. Чует, гнида, что родственники могут договориться.

Но не мог постигнуть умом Петрунин, на какое коварство способен Ефим. Как только не стало слышно шагов Чигиря, он вскинул винтовку и, почти не целясь, выстрелил в Логвина.

Сколько пролежал боец, стреляли в него еще или нет, он не знает. Лишь открыв глаза, увидел, что Ефим и Чигирь сидят напротив и курят цигарки. Над их головами протянулась длинная узкая полоса раскаленного докрасна неба.

Логвин попытался подняться, сказать этим подлым людишкам, что теперь, если останется чудом живой, до конца дней будет убивать белую сволочь беспощадно, а если нечем будет убивать, станет душить, горло перегрызать. Но страшная боль в боку не позволила ему встать. Он лишь шевельнулся, скрывая за стиснутыми зубами стон. Но этого было достаточно, чтобы те двое по-звериному вскочили на четвереньки и в упор рассматривали свою недобитую жертву.

– Говорил ведь, – торжествовал Чигирь. – Живой!

– Живой, верна-а! – удивился Ефим, поднимаясь в рост и беря винтовку.

Петрунин превозмог боль. Уперся локтями в насыпь, вытянул голову навстречу вороненому стволу. Пусть видит бандит, как умирают красные бойцы. Так говорил воспаленный ум, а сердце хотело, жаждало снисхождения, пощады.

– Кум… – прошептал Логвин и не узнал своего голоса.

Столько в нем было пресмыкательства и униженности, что самому стало противно. Но, поставив перед собой цель – выжить, Петрунин снова обратился к родственнику, как обращался в лучшие годы:

– Послухай, Фишка, а меня за что же?

И кум дрогнул, отвел взгляд. Если бы отвел в другую сторону, не встретился с недоуменной физиономией Чигиря, может, и не грохнул бы в кладбищенской тишине второй выстрел, который сбросил Логвина в заранее отрытую могилу.