Текст книги "Поворотный день"
Автор книги: Владимир Богомолов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
Маша наконец отпустила руку каптенармуса, благодарно посмотрела на Угрюмова, все еще всхлипывая, попросила разрешения на несколько минут покинуть столовую:
– Я не могу, не могу… Мне необходимо побыть наедине, прийти в себя…
– Да, да, конечно. Я понимаю, – извинила ее хозяйка, готовая уронить слезу участия. – Я сама вчера пережила нечто подобное…
Эта неосторожная фраза с новой силой побудила Марию прийти к убеждению, что один из гостей «он». Казанская считала себя вправе выйти на связного. Но как дать знать? Покинуть сейчас дом – возбудить подозрение. Зажечь трижды свет – тоже.
Она подошла к окну, прислонилась горячим лбом к холодному, как ствол винтовки, стеклу, надеясь, что напротив обратили внимание на щедрую освещенность столовой. Но дом был нем и слеп.
Через открытую дверь в комнату ворвался поток света. Она невольно отпрянула от окна. Угрюмов шагнул к ней и двусмысленно спросил:
– Уже пришли в, себя? Или попали в положение цугцванг?
Он глядел в ее глаза так, точно пытался пробраться внутрь, увидеть то, что она тщательно скрывала от всех обитателей старинного особняка. Это был наметанный взгляд разведчика, способный привести в трепет нестойкую душу, заставить ее содрогнуться.
Пожалуй, лишь теперь она поверила в жестокость этого человека, о которой прежде слышала. Вся его внешняя интеллигентность не что иное, как маска. Да, теперь она знала, малейшая оплошность – и ее участь решена. Рука у него не дрогнет. И конечно, взрыв электростанции, диверсии на железной дороге, убийства командиров – дело его рук.
Но и Маша не дрогнула. Теперь, когда у нее не осталось сомнений, что Угрюмов – муж хозяйки, тот самый Финстер, ради которого затеяна операция, нужно было держать экзамен до конца.
– О чем вы, Федор Федорович? – потянула она время.
– У меня такое чувство, что за мной следят из дома напротив, – вкрадчиво сказал Угрюмов, и у Маши внутри заледенело.
«Неужели он знает? Неужели среди нас есть их человек? Неужели действительно наступил цугцванг?» Но она нашла в себе мужество, чтобы сохранить внешнюю наивность, которую избрала с самого начала появления в этом доме.
– И у меня… так жутко, – доверительно прошептала девушка, не отводя взгляда от его глаз.
Он вдруг добродушно усмехнулся и, положив руку на ее плечо, успокоил:
– Пока вы здесь, вам ничего не угрожает. Прошу вас, – пригласил собеседницу, заслышав звуки рояля. – Натали исполняет мой любимый вальс.
Ей и на этот раз удалось обезоружить его.
В столовой он усадил ее рядом с собой, налил себе в хрустальную рюмку водки, а ей в бокал вина.
– За исполнение желаний.
– С удовольствием.
После второй рюмки Угрюмов пригласил Машу на танец. Они вошли в гостиную, где Наталья Сергеевна сидела за роялем, а Изольда и Константин красиво вальсировали, призывно глядя друг на друга. От выпитого вина у Маши слегка кружилась голова, в теле появилась расслабленность, ноги почему-то плохо слушались. Осторожно и в то же время уверенно держа партнершу, Федор Федорович с затаенной завистью говорил:
– Это божественно! Это нетленно! Как бы я хотел, подобно великому Бонапарту, поставить свою фамилию на полотне Рафаэля или на партитуре Чайковского… Но, к сожалению, не дано. Я пришел в этот мир и уйду из него никому не известным…
– Вы писали стихи? – спросила Маша.
– Милая девочка, я делал все в своей жизни… Может быть, что-то бы свершил, но пришли плебеи и пытаются разрушить мой мир… наш мир. И вместо всего святого и чистого я вынужден огнем и мечом спасать свое добро… Если бы вы знали, с каким наслаждением я душу, стреляю, вешаю всех этих коммунистов и комиссаров…
При этом он опять так проницательно заглянул в девичьи глаза, что она снова почувствовала леденящую стрелу, пронзившую ее насквозь.
– Извините, – остановилась Маша. – Я больше не могу. Голова, – она покрутила пальцами над прической. – И ноги не слушаются…
– Я сам, признаться, порядком утомился. Давно не танцевал.
– Спасибо вам за чудесный вечер. Я, пожалуй, пойду отдохну.
Придерживая девушку за локоть, он помог ей спуститься со второго этажа. Уже стоя перед дверью ее комнаты, по-отечески предупредил:
– Никому больше не рассказывайте, что вы приехали к жениху. По неопытности вы можете поведать свою историю чекисту и тогда принесете несчастье своему Юрию. Я ведь тоже, подобно вашему жениху, скитаюсь как бездомный пес… Но будем верить, что скоро нашим мытарствам наступит конец… Спокойной ночи.
Как только она осталась за закрытой дверью, сердце ее бешено заколотилось, и она чуть не запела от радости, что все ее терзания остались за чертой. «Ваши лично, – с полной уверенностью обратилась она к хозяину дома, мысленно возвращаясь в гостиную, – кончатся скорее, чем вы думаете». Хотя неведомая сила тянула девушку к окну, она, не желая больше подвергать себя, а главное – операцию, риску, быстро разделась и с наслаждением распласталась под пуховым одеялом, заботливо приготовленным с вечера Натальей Сергеевной. Она была уверена, что за ночь они не один раз заглянут в комнату, чтобы удостовериться в ее присутствии, и потому, к своему удивлению, быстро и крепко заснула.
Утром она проснулась от легкого стука в дверь. В проеме показалась большая голова Федора Федоровича. Он был в хорошем расположении духа. Очевидно, уже принял туалет – от него пахнуло мягким ароматом духов «Ландрина».
– Доброе утро, Машенька.
– Доброе утро.
– Ждем вас к столу, – как заботливый отец избалованную дочь, пригласил он Казанскую в столовую.
«Не ушел, не ушел, – пело ее сердце, – значит, поверил, надо спешить».
За чашкой чая он спросил, правда ли, что она готова продать фамильные ценности. Она подтвердила. Рука ее потянулась к вороту платья, но тут же, смутившись, девушка попросила разрешения выйти на минуту.
– Не спешите расстаться с такими дорогими реликвиями, – посоветовал Угрюмов, удерживая ее на месте. – Поживите пока у нас так, а позже мы сочтемся. Ведь мы свои же люди.
– Конечно, конечно, – поддержала его Наталья Сергеевна. – Не спешите, Машенька.
Странное дело, это участие вдруг напрягло ее нервы, спазма сдавила горло, и она с трудом проглотила кусок бутерброда. Непрошеная слеза скатилась по щеке.
– Вам нужно полежать, – встревожилась хозяйка.
– Лучше я выйду на улицу, – сказала Маша, поднимаясь и вопросительно глядя на Изольду.
– Да, я сейчас. Одеваюсь.
Не чуя ног, Казанская подошла к вешалке, надела пальто и очутилась на крыльце.
Бодрящий ветерок остудил воспаленное лицо. Она несколько раз глубоко вздохнула, все еще с надеждой поглядывая искоса на противостоящий дом. И конечно же Изольда задерживается умышленно. Нет, господа, она не даст повода подозревать себя в связях с чекистами. Постукивая каблучками ботинок, Маша терпеливо ждала «подругу». Наконец та вышла, кутая лицо в мохеровую шаль. Молча подхватила квартирантку под руку и буквально потащила ее с крыльца.
В госпитале Маша, улучив минуту, зашла к комиссару.
– Я сотрудник особого отдела Казанская. Мне необходимо срочно позвонить.
– Давай звони, – охотно подвинул он аппарат. – То-то я в первую встречу подумал… Слушай, – засиял комиссар от собственной находчивости, – может, тебе лучше лично туда поехать. А то вдруг подслушают…
– Это мысль, – согласилась Маша. – Пошлите нас с Изольдой за ранеными в губчека. Срочно.
– Она тоже из наших? – удивленно уставился на девушку комиссар.
– Она из них.
– Вот стерва! – грохнул кулаком по столу однорукий. – Так я и чуял.
Скоро от центрального подъезда госпиталя отъехал автофургон с большими красными крестами на бортах, а через полчаса двухэтажный дом на Астраханской был оцеплен сотрудниками ЧК. Но, увы, Угрюмова там уже не было.
Доставленная в отдел Наталья Сергеевна на вопросы о местонахождении мужа твердила одно и то же:
– С тех пор как он выехал из Царицына, известий о нем не имею.
Изольда держалась высокомерно до наглости.
– Зря время теряете, гражданин начальник, – безапелляционно заявила она, даже не присев на предложенный стул. – У нас с хозяйкой был заключен джентльменский договор: меня не интересуют ее гости, ее – мои…
– Но она же наша тетя.
– Такая же, как Луи Филипп ваш дядя.
На повторном допросе, когда ей сказали, кто эти дни жил с ними под одной крышей, Изольда даже оскорбилась, точно знала об этом прежде чекистов. Повторив, что ее никогда не волновали гости хозяйки, она потребовала своего немедленного освобождения или листа бумаги для подачи протеста советскому прокурору.
– Бумагу мы вам дадим, – пообещал начальник отдела. – Через сутки. Но имейте в виду, гражданочка, к этому времени господин Угрюмов будет здесь. И нам не понадобятся ваши показания. Так что идите и хорошенько подумайте, прежде чем написать «во первых строках»…
Когда смеркалось, в отдел доставили старика в железнодорожной форме, который «случайно» зашел в дом Угрюмовых, перепутав его с соседним. Но так как его уличили в незнании даже фамилии соседа, он, утирая скупые слезы, признался, что послан начальником узнать, может ли тот прийти в свой дом.
Через полчаса доставили второго связного, еще через полчаса – третьего. Это была девочка-подросток, разносчица телеграмм. Все они клялись, что хозяина дома никогда в глаза не видели и, где он находится сию минуту, не знают. Но посылал их один и тот же человек – помощник начальника станции.
Выехавшие за ним сотрудники не обнаружили его на станции. Операция оказалась под угрозой срыва.
Снова пришлось вызвать на допрос хозяйку. Когда она обессиленно опустилась на стул, в кабинет вошла Маша. Наталья Сергеевна с ужасом посмотрела на девушку и спросила:
– И вас не пощадили?
– Знакомьтесь, – представил ее следователь, – Мария Николаевна Казанская, сотрудник особого отдела.
Он еще не договорил до конца фразу, а хозяйка с онемевшим от ужаса лицом и оловянными глазами, готовыми вылезти из орбит, грузно сползла со стула, теряя сознание.
Когда ее привели в чувство, она, глядя в угол кабинета, сказала:
– Боже, если и ты на их стороне, я покоряюсь воле твоей.
И она попросила записать свое признание. Ее муж полковник царской армии Фридрих Финстер, известный советским товарищам под именем Федора Федоровича Угрюмова, в настоящее время должен находиться у сторожа кладбища за Голубинской улицей.
Уже в полной темноте чекисты обложили сторожку – небольшой каменный домик, прижавшийся к ажурной ограде возле калитки. На стук долго не отвечали. Наконец зашаркали то ли валенки, то ли галоши, и недовольный голос поинтересовался, кого принесли черти в столь поздний час.
Начальник отдела сжал плечо Марии. Та, подделываясь под разносчицу телеграмм, зябко шмыгая носом и переводя дух, начала объяснять сторожу, что она никакой не черт и не сатана, а служебное лицо и послана сюда сообщить, чтобы его гость в дом на Астраханской показываться не смел, потому как там засада.
– Мели, мели, Емеля, твоя неделя, – насмешливо произнесли из сеней. Там снова воцарилась тишина, подобная кладбищенской.
– Так ты понял, дед?! – крикнула Маша, приложив губы к замочной скважине. И, не ожидая ответа, добавила – Ну, я побегу обратно, а то боязно тут у вас…
– Погодь! – потребовали из сеней, и в приоткрытом дверном проеме показалась голова сторожа. – Одна?
– Одна, – жалостливо проголосила Казанская.
– Ну, заходь, – сторож утонул в темени коридора.
Маша шагнула туда, как в пропасть, и шепотом произнесла:
– Чего заходить-то? Я все передала, что Виктор Назарыч наказывал.
– Ступай в светелку, самому скажи, – распорядился сторож, открывая дверь в комнату, освещенную подвешенной к потолку лампой.
Не успела Маша сделать шага к порогу, как за ней с грохотом распахнулась дверная створка, сторож отлетел в угол, зазвенев кучей лопат, и мимо нее промелькнуло два сотрудника. Но, очевидно, в комнате были готовы ко всяким неожиданностям. Первым же выстрелом из-за печки была погашена лампа, тут же звенькнули стекла окна. Из другого угла палили прямо в темноту дверного проема.
С улицы тоже раздалось несколько выстрелов. «Значит, сумели выскочить, – подумала Маша. – Неужели он?» Она выбежала из сеней и крикнула:
– Не стреляйте!
– Не в кого уже стрелять, – успокоил ее начальник отдела. – Бородатого взяли, а того, кажется, пришили к стенке.
Он направился к сеням, обращаясь к невидимому сторожу!
– Иди в комнату, старик. Зажги другую лампу или фонарь. – Повернулся к углу дома, позвал: – Сергеев, веди задержанного.
Сторож, глубоко вздыхая и приговаривая про грехи наши тяжкие, засветил другую лампу. Маша взглянула на убитого. Это был не Угрюмов и даже не каптенармус. Она стала ожидать задержанного. И, как только в тусклом свете показалась высокая статная фигура бородатого человека, девушка ощутила страшную усталость. Если бы она не прислонилась к стене, ноги не удержали бы ее. Бородатый сделал шаг, поднял голову и… застыл. Несколько секунд Угрюмов глядел на Машу, а затем со злой иронией произнес:
– Старый идиот. На какого живца клюнул…
Милосердие
– Не терзайте их больше… – глядя вслед троим, подталкиваемым конвоирами, просительно приказал генерал следователю.
…Давно ли этот аляповатый серый листок (в буквальном смысле серый, потому что в царицынских типографиях не оказалось ни рулона приличной бумаги), тенденциозно нареченный «Голосом Руси», аршинными буквами извещал жителей и святое воинство о том, что победоносная Добровольческая армия, освобождая одну за другой русские области от ига безумцев и предателей, неудержимо движется к старинным московским кремлям?.. Хотя подобное словосочетание всегда коробило своим невежеством утонченный литературный вкус барона, знавшего в белокаменной лишь один Кремль, ему вместе с бойкими щелкоперами тоже тогда казалось, что недалек день, когда исполнятся пророческие слова вождя великой армии-спасительницы Антона Ивановича Деникина.
Но теперь, спустя два месяца после взятия Царицына, командующий Кавказской армией – ударной силой деникинцев – барон Петр Николаевич Врангель не может сказать, что стал ближе к Москве, чем был в июне. Даже успешный рейд генерала Мамонтова, дотянувшего свой конный корпус по тылам большевиков до Тамбова, не казался сегодня вестью о скором малиновом звоне. Напротив, короткие лихаческие депеши с места событий каплями сомнений дополняли чашу тревоги.
Отмечая на карте рывки Мамонтова, командующий невольно считал не версты, отделяющие белую гвардию от Москвы, а оторванность корпуса от фронта, оголенность северного участка, возможность красных воспользоваться рейдом и бросить на Царицын части Десятой армии, отошедшей за Камышин. Именно отошедшей, а не в панике бежавшей, как ему докладывали в жарком июле, В этом генерал убедился три дня назад, когда полк пехоты и отряд моряков Волжской военной флотилии, сосредоточившись скрытно у села Городще и в районе металлургического завода ДЮМО, предприняли штурм города. Лишь благодаря прекрасной работе контрразведки удалось в последний час заполучить сведения о готовящейся операции и принять меры для отражения штурма.
Но самое возмутительное: оказалось, достаточно одного выстрела, чтобы в городе поднялась паника, хоть всех святых выноси! Вот где проявилась азиатщина, отсутствие всякого присутствия высокого духа, долга, дисциплины. Пока генерал руководил боем, тыловые крысы сумели растащить все склады, анархисты погрузили в эшелон запасы продовольствия, боепитания и навострили лыжи на Ростов. Не преминули воспользоваться паникой и уголовники, выпущенные из городской тюрьмы. Средь бела дня они грабили, насиловали, убивали добропорядочного обывателя. Того самого, во имя благополучия которого генерал не щадит ни себя, ни свое воинство.
Теперь вновь, дай бог терпения, успокаивай всех этих купчишек, заводчиков, рестораторов, так называемых общественных деятелей, лобызай их оплывшие потные щеки, дружески похлопывай по плечу, вселяй уверенность в неповторимость 23 августа. И все это для того, чтобы толстосумы раскрыли свои кошельки, были щедрее на добровольные пожертвования по содержанию армии.
Невзирая на строжайший приказ начальника гарнизона полковника Колесинского вернуть по месту назначения все награбленное, результаты пока что плачевные. Возвратили то, что нельзя продать, обменять на водку и закуску. Остальное как в воду кануло. И это за один световой день. А что ждет город, если красные бросят на него корпус, армию?
Худые плечи генерала передернул конвульсивный озноб.
И такое творится несмотря на то, что более тысячи диверсантов лазутчиков, мародеров расстреляно и повешено, городская тюрьма битком набита подозрительными типами, пленными красноармейцами. А эти проклятые обыватели вместо благодарности укоряют его в чрезмерной жестокости. Они, видите ли, хотят мира без крови. Они просят помиловать заблудших А большевики миловали его отборные части, шедшие на штурм города?! Нет, господа комитетчики, вы плохо знаете барона! Он наведет порядок в городе, чего бы это ему ни стоило. Он расстреляет и повесит еще тысячу, другую, но мир и спокойствие восстановятся в многострадальном Царицыне.
Он лично допросит тех, кто в эти трагические дни действовал на руку врагу, за взятки продавал санитарные вагоны спекулянтам, якобы на нужды шорных мастерских рвал и растаскивал телеграфные и телефонные провода, а теперь разыгрывает из себя этакого чеховского мужичка-дурачка, будто по незнанию отвинчивавшего гайки на рельсах.
Пожалуй, до Царицына генерал не встречал такого хорошо подготовленного скрытого саботажа, таких организованных диверсий. Ему было прекрасно известно, что осенью минувшего года на заводе Фейгельсона рабочие во главе с сыном бежавшего фабриканта наладили за месяц выпуск бензина, что позволило красным пустить в ход броневики, отнятые у господина Краснова. А теперь на этом же заводе эти же люди два месяца не могут пустить оборудование и держат всю технику на голодном пайке. Это разве не саботаж, черт возьми!
Врангель подошел к распахнутому окну, взглянул на широкий плес Волги, увидел густые дымы пароходов, стоящих на рейде, снующих по голубой глади, и ему подумалось, что речники нарочно так раскочегарили топки, задавшись целью прокоптить город, благо из проклятых Каракумов тянет денно и нощно горячий суховей. Дышать нечем. А может, проклятая невралгия? Может, прав доктор Штром, доверительно советующий Петру Николаевичу отказаться от армии, эмигрировать в какую-нибудь Лозанну и заняться более спокойным делом – засесть за роман. Ведь плюнул на все его тезка, самозваный верховный атаман Войска Донского, и удрал бог весть куда, не забыв прихватить на мелкие расходы часть войсковой казны. А ведь тоже совестливого из себя корчил. Рассказывают: казнился, что обманул Совдепию, честь офицерскую нарушил дважды. Первый раз, когда слово давал красным, что не поднимет против них меч, а второй, когда даже с помощью Вильгельма не смог взять Царицын. И оттого мучился бессонницей страшно, всякие ужасы видел во сне. Последнее время мнительным был до смешного. В сортир ходил в сопровождении денщика.
Кривая усмешка растянула тонкие губы. И тут же почувствовал: кто-то стоит за спиной, выжидает. Холодная струйка побежала по спинной ложбинке к пояснице. Умом понимал, что никто, кроме адъютанта, не может войти без его разрешения, а сердце вдруг зашлось.
Наконец поборол проклятый страх, повернулся. Никого! Но, странное дело, тяжелая портьера колышется, точно кто-то только что захлопнул дверь.
Стремительно пересек кабинет, резким толчком отворил дверь. В приемной, кроме дежурного офицера, никого. Тот как ошпаренный вскочил. Чтобы не смел подумать, что командующий чем-то смущен, нетерпеливо спросил:
– Где же эти… мерзавцы?
– Доставлены. Ждут внизу, ваше превосходительство.
– Немедленно ко мне! – Захлопнул дверь, но тут же вновь распахнул: – С усиленным конвоем.
– Слушаюсь, ваше превосходительство!
После этого немного успокоился. Чтобы окончательно прийти в себя, стал медленно шагать по диагонали от угла до угла черно-красного текинского ковра. Раз, два, три, четыре. Вдох. Поворот. Раз, два, три, четыре. Выдох. Поворот… Вместе с шагами думы, главным образом, о предстоящей встрече. Конечно, можно было бы утвердить протокол военно-полевого суда. Но эти господа из Комитета общественных деятелей (им, видите ли, кажется, что слишком много жертв) умоляли генерала сделать жест милосердия. К кому проявить это гуманное чувство? К негодяям, для которых нет ничего святого, которые как коростой заражены духом большевизма… Но он обещал.
За дверью слышатся шаги. Генерал остановился, сделал глубокий вдох и на осторожный стук в дверь с готовностью ответил:
– Входите.
Вошел следователь, а за ним шестеро: на троих саботажников три охранника. Подталкиваемые стволами, трое подошли к кромке ковра и в нерешительности замерли, с любопытством разглядывая поджарого генерала.
Так вот он какой, черный барон! Кроме темного хохолка над высоким лбом, в его обличье ничего траурного. Напротив: белая косоворотка, белый чекмень с серебристыми газырями, светлые галифе, мягкие юфтевые сапоги. Все говорило о том, что Врангель не любит черного цвета. Предпочитает ему тона невинности. А вот поди ж ты, пересиль народную молву.
Генерал, осмотрев каждого, сел. Теперь он думал, с кого начать допрос. Кто из троих предводитель? А может, каждый работал сам по себе, являясь центром какой-нибудь ячейки? «Собственно, начинать можно с любого, – пришел к мысли Врангель. – Даже если и есть среди них главарь, в предвариловке они уже договорились, как вести себя на допросе. Мне необходимо решить, кого из них помиловать, чтобы успокоить деятелей общественного комитета, сказать, что их ходатайство сыграло роль в судьбе несознательно примкнувшего к саботажу. Так на ком остановиться?»
Из-под коротких густых бровей как выстрелы метнулись лихорадочные зрачки в сторону непринужденно стоящих задержанных. В их взглядах, позах не было не то что страха, испуга – не было даже почтительности, одно любопытство: вот, дескать, до чего дожили – сам генерал снизошел до беседы с рабочим человеком; ну, ну, поглядим, что он нам скажет.
«Нужно на ком-то остановиться», – думал в этот момент командующий, так и не решивший, кого освободить от петли. Судя по физиономиям, каждый из введенных заслуживает если не виселицы, то пули. В этом у Врангеля не было никакого сомнения, но слово офицера, данное комитетчикам, было для превосходительства так же свято, как знамя освобождения России от большевистского ига.
Он открыл папку, в которой лежало несколько листков-протоколов предварительного допроса. Не вчитываясь в суть вопросов и ответов, генерал знакомился лишь с анкетными данными. Ему хотелось по фамилиям, именам, датам рождения, социальному происхождению определить, кто есть кто. Если бы один из них был рабочим, Петр Николаевич остановил бы свой выбор на нем. Но все трое значились служащими.
Пожалуй, самая подходящая кандидатура на помилование – весовщик Василий Ляшенко. Из крестьян, образование начальное, женат, двое детей-малолеток. Угадать бы. Вероятнее всего, этот недотепа с огромной, как полковой котел, головой и глуповатой ухмылкой на безбровом лице.
Средний, крупного сложения, привлекательного вида, с ясными, как утренний родник, глазами, очевидно, и есть исполняющий должность начальника станции Царицын-Владикавказская Петр Шамшин. Держится раскованнее приятелей. Временами подбадривает их коротким, но многозначительным взглядом.
А может и не тот и не этот, а третий, что первым переступил порог кабинета, и есть та несознательная жертва, нуждающаяся в его генеральской, милости? Врангель перевернул лист, прочитал: Журавлев Михаил. Составитель поездов. Из мещан. Тоже женат, но про детей ничего. Ушел из реального училища, как и Шамшин. Дружки значит. Хотя в возрасте есть разница. Так к кому же из них проявить милосердие.
Генерал оторвался от листа. Поднялся. Сцепив костлявые холеные пальцы на спине, обошел задержанных. У него мелькнула дельная, как казалось, мысль: если он не смог точно определить по лицу, кто есть кто может, ему подскажут руки. Странно. Руки как руки. Лишь у одного на сгибах пальцев ссадины. Но это не обязательно признак постоянного прикосновения к металлу.
Обескураженный генерал вновь сел в кресло. Его уже начинала раздражать эта затянувшаяся игра в милосердие, как плохая мелодрама на сцене провинциального театра, в которой все ясно с первых реплик, с первых сцен, а глупые актеры тщатся изображать что-то такое, что якобы неведомо скучающей публике. Какая разница: повесит он этих троих или помилует одного из них? Что получит город, армия, фронт? Повысится боеспособность, уменьшится мародерство, пополнится казна, возьмет верх благоразумие среди рабочего люда? Одним меньше, одним больше.
– Ну-с, негодяи, – кустистые брови барона взлетели. – Будете уверять меня, что все вами содеянное – результат вашего недомыслия? – И, так как он обратился сразу ко всем, трое переглянулись, но не ответили. Это еще больше взвинтило генерала. – Черт возьми, будем играть в молчанку? Я вас спрашиваю, – бегло глянул в листок, – господин Ляшенко.
К столу сделал шаг тот, кого он мысленно посчитал исполняющим должность начальника станции. И этот шаг предрешил исход встречи, допроса. Генерал не угадал. Дальнейшее делопроизводство для него лично не имело никакого практического значения. Он внутренне уже утвердил приговор военно-полевого суда: смертная казнь через повешение всем троим.
Но до чего же обманчива внешность! Он никогда не принадлежал к числу удачливых физиономистов. Мог ли четыре года назад поручиться, что этот тугодум, светский невежда Юденич сумеет сколотить такой кулак на северо-западе и держать в страхе новую столицу – красный Петроград. Но дай бог, войдет на Невский. Оттуда до Москвы четыреста верст. Или этот бесфлотный адмирал Колчак. Он, Петр Николаевич, дал бы голову на отсечение, если бы два года назад ему сказали, что Колчак станет единым, неделимым правителем русской Сибири. Но, тоже слава богу, этому бритоголовому ловеласу не удалось переправиться через Волгу. А то бы, чего доброго, въехал на белом коне в Кремль. Если бы не иностранные части, давно от Колчака не осталось бы воспоминаний. Эх, ему бы, барону Врангелю, те части! Поплясал бы он на костях большевиков. Если б да кабы, росли во рту грибы. И был бы не рот, а целый огород.
Генерал даже скривил губы в усмешке. Ну, ну, что скажет этот рафинированный весовщик, по данным допроса успевший упрятать эшелон медикаментов? Черт возьми, и это в то время, когда лучшие люди его армии захлебывались кровью, отражая вылазку десанта морячков Кожанова. И ведь знали, сволочи, где высаживаться – около металлургического завода. Нет, мало он, генерал, перевешал этих металлургов. А что прикажете делать, если при большевиках они умудрялись в мартенах варить не ахти какую, но сталь, а вот уже пятую неделю не выдали ни единого пуда? Воистину говорят: хочешь сделать – найдешь возможность, не хочешь – найдешь причину. Вот и этот будет извиваться как ужак на вилах.
– Ну-с, что скажете в свое оправдание?
– Я исполнял приказ. У меня все требования и накладные имелись в наличии. Но ваши люди при аресте изъяли всю документацию, – спокойно, с достоинством ответил Ляшенко.
Он знал, что после погрома, устроенного карателями в складской конторе, даже Шерлоку Холмсу вряд ли удалось бы обнаружить необходимые бумаги. Он знал также, что этот худосочный, желчный генерал (наверное, всю жизнь страдает гастритом) ни на йоту не верит его словам. И еще Ляшенко знал, что побывавший на допросе у Врангеля не выходил на свободу. Сначала, когда услышал приговор, внутри у него что-то оборвалось, ему стало так жаль себя, что слезы предательски выплеснулись на одутловатые щеки и застряли в бородке. Но когда он подумал, что вагон медикаментов уже прибыл на станцию Себряково, теперь уже отрезанную корпусом Буденного от Царицына, к нему вернулось мужество, и он готов был в любую минуту принять смерть. Идя в кабинет командующего, Ляшенко не знал, конечно, что именно его жизнь могла бы продлиться долгие годы, не имей он интеллигентского обличья.
– Крамола, ваше превосходительство, – с ненавистью глядя на весовщика, тихо произнес следователь по особым поручениям. – Все бумаги изъяты. Требований медицинской службы не обнаружено.
Генерал сочувственно покачал головой, как бы говоря: их и не могло быть, их просто не было, а вслух сказал:
– И они смеют говорить о моей жестокости!
Напольные часы в продолговатом мореного дуба футляре глухо пробили десять раз. В одиннадцать у командующего оперативное совещание. Сейчас принесут сводки. До прихода адъютанта ему хотелось закончить формальности с арестованными. Уже не затрудняя себя, Врангель спросил:
– Кто из вас господин Шамшин?
Рядом с весовщиком оказался тот, кого он принял за недотепу. Это внешнее несоответствие с занимаемой должностью даже чуть развлекло барона. Уж если кто и жертва среди них, подумал генерал, то Шамшин. Ну, и черт с ним, пусть теперь расплачивается за свою облатку, как говорят местные казаки. Спросил бегло, не надеясь услышать в ответ отрицание:
– У вас, разумеется, тоже был приказ на загрузку воинского эшелона гражданскими лицами?
– Нет, – чистосердечно признался исполняющий должность начальника станции. – Это были люди высокого патриотического долга. Они рвались на фронт. Я не мог не разделить их чувств.
– Вот как? – задохнулся от такой наглости Врангель. Нервный тик вытянул и без того продолговатое лицо. – Черт возьми, почему же вы отправили эшелон на юг, а не на север, где действительно шел бой?
– Они сказали, что в Сарепте тоже высадился десант, – глядя в распаленные гневом глаза, спокойно ответил Шамшин.
– И вы не могли позвонить в штаб, выяснить обстановку?
– Мог, но у меня не возникло подозрения, что они дезертиры, покидают город в тяжелейший час.
– Разрешите, ваше превосходительство? – сделал шаг к столу следователь и, когда генерал кивнул, определенно высказался: – Господин Шамшин изображает из себя жертву патриотического угара. В действительности все происходило абсолютно не так…
Командующий не хуже следователя понимал, что «в действительности все происходило абсолютно не так», и потому он не дал возможности этому прыщеватому поручику охарактеризовать подробно тягчайшее преступление исполняющего должность начальника станции. Красноречивым жестом он приказал следователю замолчать.
– За сколько сребреников вы продали вагоны, иуда? – Врангель потряс перед своим носом какой-то бумагой.
Шамшин понял, что те, с кем он входил в сделку, оказались не только трусами, поспешившими удрать из города при первой опасности, но и осведомителями врангелевской охранки. Этот голубой листок он уже видел у себя в кабинете. На нем был длинный перечень фамилий и взносов. Но на нем не было его, Шамшина, подписи, удостоверяющей, что он эти подношения взял. Он мог открещиваться, отпираться до тех пор, пока ему не устроят очной ставки с теми, кого он отправил в Екатеринодар. Но у него не было стопроцентной гарантии, что кого-то из эшелона не задержали, а кто-то, может провокатор, сам не сошел на ближайшей станции и не доставил услужливо этот лист лично Врангелю. И Шамшин решил защищаться до конца.
