Текст книги "Поворотный день"
Автор книги: Владимир Богомолов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
Секретный пакет
Только кавалеристы вышли со станции Большая Таловка, как над степью прострекотал аэроплан. Он был похож на книжную этажерку. Два легких крыла крепились к фюзеляжу из трубок, планок и проволоки. Моторы на такие самолеты ставились громоздкие, но несильные. Вдобавок они очень громко тарахтели. За шум пехота называла аэропланы «примусами».
Буденный тотчас отдал приказ:
– Знамена свернуть!
Такой приказ был необходим. Ведь никто не знал, чей это самолет – красных или белых. Если самолет свой, знамена можно быстро развернуть, а если белых, летчику трудно будет определить, чьи войска и что с ними делать: бросать на них бомбы или не бросать.
Буденный почему-то решил, что аэроплан этот не красный, хотя на нем не было никаких опознавательных знаков. «Если бы наш, – думал комдив, – меня бы предупредили. И летел бы он не с юга, а с севера пли востока».
Чтобы еще больше обезопасить свою конницу, Семей Михайлович дал команду по эскадрону, чтобы бойцы приветственно махали пролетающему самолету. И когда самолет, рокоча мотором, пролетел над шарахающимися лошадьми, летчик увидел, как конники машут ему руками, шлемами, саблями. Он сделал круг и еще раз пролетел над колонной. И снова повторилась та же картина: кавалеристы радовались встрече с железной птицей.
– Эге, товарищи, – довольно проговорил Буденный, видя, как самолет снова разворачивается и идет навстречу коннице. – Он хочет нам сообщить что-то. А ну, давай с дороги, освободите ему площадку.
Кавалеристы, расступились, образовав длинный широкий коридор, по которому мог бы свободно пройти целый крейсер, не то что маленький двухкрылый аэроплан.
Летчик увидел маневр кавалерии и стал резко снижаться. Пролетел мимо и еще раз внимательно оглядел войско: красных знамен нет – значит, свои.
Через минуту самолет, смешно прыгая на холмиках сусличьих пор, пробежал метров двести и остановился. Не выключая мотора, летчик поднял очки на лоб и поманил к себе кавалеристов, но те, продолжая махать руками и улыбаться, не трогались с места. Надрываясь, летчик крикнул:
– Ви казаки?
– Казаки! – дружно ответили конники. – Донцы!
– А мы кубанцы! – крикнули другие. – Казаки!
К самолету подъехал Буденный с несколькими командирами, все в наброшенных на плечи венгерках. Семен Михайлович махнул властно рукой, требуя заглушить мотор.
– Мамонтоф? – спросил пилот, показывая на усатого всадника.
– Да, Мамонтов, – подтвердил Буденный, подмигнув своим товарищам. Те охотно поддакнули.
Летчик заглушил мотор и спрыгнул на землю. Он сделал несколько приседаний, держась за поясницу, затем подошел к спешившемуся Семену Михайловичу и, порывшись с планшетке, достал большой пакет. Буденный небрежно разорвал плотную белую бумагу, не обращая внимания на пилота, который твердил одно и то же:
– Мамонтоф? Мамонтоф?..
Это был приказ командующего группой армий генерала Сидорина генералам Мамонтову и Савельеву. В нем предписывалось немедленно нанести удар Десятой армии красных, которая предприняла ряд активных действий на восточном участке фронта.
Стрелки усов Буденного от неожиданной удачи, казалось, вздернулись еще выше. Но пилоту он сухо сказал:
– За пакет благодарю. А теперь давай знакомиться: я Буденный.
Пилот недоверчиво покосился на кавалеристов, плотно окруживших самолет, и только сейчас увидел на шлемах красные звезды. Инстинктивно попятился к самолету, но привыкшие к эфесу руки конников словно клещи сдавили локти. Летчик начал кричать что-то на непонятном языке.
– А ну, товарищ Дундич, ты, говорят, мастак по-ихнему лопотать. Переведи-ка нам, – попросил Семен Михайлович.
Дундич знал, что самолеты в «белую армию чаще всего поступали из Франции или Англии. Он задал летчику несколько вопросов. На один из них пленник обрадованно закивал, что-то затараторил.
– Говорит, что англичанин. Немного понимает французский. Говорит, что он нейтральный и мы не имеем права задерживать его. Английская корона нам не простит, если мы убьем его.
– Ишь ты, нейтральный, – прищурился Буденный. – Корону вспомнил. Раз служит врагам революции, стало быть – контра. И я могу свободно поставить его к стенке.
Все вокруг одобрительно загудели.
Пилот испуганно заглянул в глаза Дундичу и что-то проговорил. Иван Антонович согласно кивнул и перевел:
– Спрашивает, испугались мы или расстреляем его.
– Там видно будет, – раздумчиво сказал Буденный и достал из планшета карту, – пусть покажет, где он должен был найти Мамонтова.
Дундич передал приказ летчику, и тот быстро начал бегать испуганным взором по карте. Палец его безуспешно блуждал по бумаге. Наконец пилот обреченно вздохнул и сказал по-русски:
– Нэт. Такой имя нэт карта.
Дундич расхохотался.
– Семен Михайлович, он же не умеет читать по-русски, он англичанин.
– Пусть назовет. Мы сами отыщем.
Летчик долго вспоминал. Потом почти по слогам сказал:
– Бу-тыл… Нэт… Бутирлимофка.
Затем Буденный сказал, чтобы Дундич спросил у пленного: не хочет ли он воевать против буржуев? Летчик покачал головой, и объяснил, что он не воюет ни за кого. Он работает за деньги. Идеи мировой революции его не волнуют. Его волнуют фунты стерлингов. Деникин хорошо платит. А сколько будут платить Советы?
– Миллион, – с легкой издевкой пообещал Семен Михайлович.
– Золотых?
– Керенских, – уже под дружный смех бойцов уточнил командарм.
– Такой валюты он не знает, – перевел Дундич. – Если б миллион золотых в месяц, тогда он согласен.
– У меня во всем банке нет таких денег сегодня, – чистосердечно признался Буденный. – Да и не нужны мне золотые наемники. Ну, что будем делать с этим экспонатом?
– В расход! – грозно и весело загудели кавалеристы, окружившие пилота. Некоторые направили стволы карабинов на самолет.
Летчик закрыл собой машину, смотрел в лицо Буденному, что-то лопотал.
– Обещает уехать в Лондон, – перевел Дундич.
Тогда Буденный велел англичанину дать подписку, что он не будет больше воевать против Советской республики. Тот с готовностью достал из планшета бумагу и карандаш, стал писать. Пока обязательство переписывали с английского на русский, летчик, обходя самолет в сопровождении бойцов, проверял тросы, щупал обшивку крыльев, хлопал удовлетворенно по мотору.
– А с «примусом» что будем делать? – спросили у Буденного бойцы. – Хозяин вроде думает на нем в Лондон возвращаться.
– Передайте пехоте, – распорядился комдив. – Авиация нам нужна не меньше, чем Деникину. А англичанина в дрожки и на станцию. Чтоб духу его здесь не было.
Дундич слышал, как летчик, глядя остановившимся взглядом на самолет, бормотал: «Лучше смерть, лучше смерть…» И вдруг спросил, может ли что-нибудь изменить решение Буденного. Дундич перевел твердое «нет». Пилот оторвался от аппарата и пошел прочь, не оглядываясь.
– Разрешите я провожу англичанина до станции? – обратился Дундич к комдиву.
– Ты? – изумился Буденный, – Ах да, он же безъязыкий. Давай прояви гостеприимство: какой-никакой, а иностранец.
…Дундич с десятком товарищей догнал дивизию в конце перехода. Спешился у штаба. Дождавшись, когда Буденный отпустил командиров, зашел к нему и положил на стол конверт.
– Что это? – комдив подозрительно уставился на бумажный прямоугольник, силясь угадать, какую тайну он в себе содержит.
Дундич загадочно молчал. Буденный вскрыл плотно заклеенные концы конверта, начал читать. Уже первые строки, судя по выражению лица, ошеломили его.
Писал, оказывается, генерал Шкуро. Зная, что Мамонтов рыщет по тылам Девятой армии красных, он просил его связаться с бывшим начальником ее штаба, который, «к счастью», назначен на днях командующим, человек «надежный», Шкуро советовал на него «целиком положиться» для закрепления успеха вешенских повстанцев.
– Ну, проклятая контра! – выругался Буденный. Вызвал начальника связи, – Срочно дай шифровку в штаб фронта, чтоб не упустили гадюку. То-то гляжу, беляки лупят их и в хвост и в гриву, а они ни мычат ни телятся. Срочно!.. Ну, рассказывай, где взял письмо, Иван. Да садись ты!
– У англичанина, – коротко ответил Дундич и сел, подобрав шашку.
– У летчика?! Ах ты… Где он?
– Посадил в поезд, как вы приказали.
– Как – в поезд? Да ведь он надул нас! Подожди… а как ты выудил у него письмо?
– А ля гер ком а ля гер. «На войне, как на войне», – говорят французы.
– Как на войне, я знаю, – насупился Буденный. – Почему ты решил тряхнуть его еще разок?.. Чего ты молчишь? Ладно… Отпустил и отпустил, чего теперь. Говори!
– Мне показалось, Семен Михайлович, что он боялся не так, как боится человек, опасаясь за свою жизнь. Он боялся как торговец, который хочет сохранить свой товар, свой бизнес. Он ошибся, сев в наше расположение, и откупился приказом Мамонтова. Так? Но потом мы отняли у него средство передвижения, и он спросил, может ли что-нибудь изменить это решение. Так? Вы ответили: «Нет». Он понял, откупиться больше не удастся. А я догадался, что у него в запасе есть кое-что еще. Ведь чем-то он надеялся изменить ваше решение.
– Верно, – подумав, сказал Буденный. – И что же ты сразу не взял его под микитки?
– Тогда ведь дрожки могли и не понадобиться, товарищ комдив?
Буденный хмуро посмотрел на улыбчивого подчиненного.
– Думаешь, сделал лучше?
– Не знаю, – уклончиво ответил Иван. – Я подумал так: если бы я, Иван Дундич, отправившись однажды с важными сведениями на дорогой машине, вернулся бы без нее, да еще пакет оставил у врага, что бы вы сказали? – Буденный спрятал глаза, кашлянул. – Вот! На войне главное – доверие между соратниками, правда? Потерявший доверие – никому не нужный труп.
– Ну ты это брось, Ваня. – Пряча усмешку в усах, Буденный встал. Поднялся и Дундич. – Тебе я верю как себе. Спасибо. – Руки разводчика и комдива слились в крепком пожатии. – Но специального толмача для «разговоров» с Антантой, пожалуй, в штаб выпишу.
Они поняли друг друга и дружно от души расхохотались.
Рейс вне расписания
На рассвете белые начали теснить полк Стрепухова к крайним улицам Дубовки. Ныло ясно, что они приняли полк за более крупное соединение, брошенное на штурм города. Стрепухов считал, что задание он выполнил. Значит, можно было не очень упираться и отходить.
В это время в предрассветной мгле кто-то заметил на рейде баржу. С помощью цейсовского бинокля различили на мачте катера трехцветный флаг Российской империи. Выходило, что у красных под боком стояла баржа врангелевцев. Когда она подошла, кто на ней, почему команда не снялась с якоря ночью, когда в городок ворвался полк? Эти вопросы теперь не давали покоя Петру Яковлевичу. Вдруг там боеприпасы, фураж, продовольствие, в которых так нуждался корпус Буденного? Тогда Семен Михайлович ни в жизнь не простит такую оплошность.
Срочно стали допрашивать пленных, что за баржа, когда прибыла, что доставила. Большинство казаков недоуменно таращили глаза, вглядываясь в силуэт судна: сами первый раз видим.
Лишь раненый поручик Ярцев оказался в курсе. Баржу доставили вчера вечером из Царицына. Насколько ему известно, на ней содержатся пленные красноармейцы, работники Совдепии, не успевшие убежать из города или оставшиеся для подпольной работы, но выслеженные контрразведкой Врангеля. Как сообщили начальнику гарнизона Дубовки, поскольку царицынская тюрьма забита до отказа, а подозрительных все доставляли, генерал приказал часть заключенных перевести в Дубовскую тюрьму, просторную и, в основном, пустующую. Почему буксир не увел ее обратно, услышав на берегу выстрелы, он, Ярцев, не знает.
– Кто должен встречать баржу? – спросил Стрепухов, с беспокойством прислушиваясь к ружейной перестрелке, доносившейся со стороны балки.
– Начальник местной тюрьмы и я.
– Вас знают на баркасе?
Ярцев неопределенно пожал плечами.
Мир тесен.
Петр Яковлевич провел по лицу рукой, словно хотел разгладить оспинки.
Теперь, зная, что на барже свои, он должен что-то сделать, чтобы освободить пленников. Но что? Самое лучшее – затребовать баркас к пристани. А вдруг в это время белые ворвутся на набережную и перехватят баржу? Посадить в лодки бойцов и направить их к баркасу? Взять судно на абордаж? Но там могут встретить пулеметы.
В штаб вошел ординарец Дундича.
– Кадеты мост взяли, заходят в наш тыл!
«При таких темпах через полчаса могут быть здесь», – отметил Стрепухов и приказал Шпитальному:
– Оставьте Оленью балку и отходите сюда. Дундичу вели срочно ко мне!.. Вы можете выехать к баркасу? – спросил раненого поручика, в изнеможении опустившегося на стул.
Крупные капли пота выкатывались у того из-под густого чуба и торопко стекали по гладкому высокому лбу. Ярцев, придавив правый бок, виновато улыбнулся:
– Вряд ли… А впрочем…
Он тяжело вздохнул, надеясь этим заглушить боль, понимая, что его отказ может лишь ускорить конец. Ведь ему лучше любого рядового и даже унтера известно, что красные не милуют пленных офицеров, тем более в такой критической ситуации, какая сложилась сейчас. Для буденовцев она оказалась такой же неожиданной, какой была всего несколько часов назад для гарнизона Дубовки. Кто бы мог подумать вчера вечером, что отошедшие к самому Камышину красные сумеют так стремительно пройти степной пустошью более ста верст. И если вчера они не расстреляли Ярцева, то лишь потому, думал он, что надеялись получить из его уст какие-то важные для себя данные. Во всяком случае, не о барже. Но ни о чем другом краском его не спрашивает.
А Петр Яковлевич в это время думал, что, конечно, Ярцев не жилец. Если бы не такой поворот, они могли бы прооперировать поручика, попытаться спасти, ведь совсем еще зеленый. Но теперь надо, очевидно, дать ему спокойно отойти в лучший из миров. Так, наверное, и поступил бы Стрепухов, если бы не судьба заключенных на барже. Начальник тюрьмы сбежал, а Ярцев сказал, что лишь им двоим было поручено встретить катер. Стрепухов пришел к единственному выводу: ночью белые не рискнули подъехать к берегу потому, что услышали выстрелы. Они решили дождаться утра и выяснить обстановку. Но теперь она не устраивала красных. Стрепухов понимал, что через полчаса, самое многое через час его полк вынужден будет оставить городок. Но он также понимал, что всю жизнь будет казнить себя за то, что не смог ничего придумать для спасения товарищей, томящихся в черном чреве баржи.
Ожидая Дундича и наблюдая, как штабисты бросают свое хозяйство в брички, тачанки, двуколки, Стрепухов все с большей тоской глядел на катер, до которого – рукой подать. Вот когда вспомнилась поговорка: близок локоть… А там, Петр Яковлевич был уверен, не десять и даже не сотня заключенных. В такую гробницу сот пять-шесть можно запихать. Как-то мгновенно всплыло в памяти то холодное весеннее утро, когда его везли в подобной барже по Енисею. Выло это после пятого года: их полк отказался разгонять демонстрации москвичей. И было ему тогда, наверное, ничуть не больше, чем этому поручику. Военно-полевой суд отправил урядника-бунтаря в Сибирь, к Ледовитому океану. Тогда на барже их ехало более трехсот человек.
«Здесь путь короткий, – думал Стрепухов, – стало быть, могли привезти столько, сколько влезет в трюм. Мне бы эту силушку, – мелькнула заманчивая мысль, но тут же потухла: нет же ни винтовок, ни коней. – Да не стой ты пеньком! – обругал себя Петр Яковлевич. – Любой ценой притащи сюда баржу. Отпусти арестованных на все четыре стороны. И то какую большую пользу сослужишь. Ярцева отвезти туда, но баркас должен причалить».
Во дворе показался Дундич. Стрепухов рванулся ему навстречу, верил: тот придумает что-нибудь.
– Понял? – переспросил Стрепухов, нетерпеливо натягивая трензеля. – Спаси товарищей.
– Где свидимся? – спросил Дундич, заметив, что весь штаб уже на колесах.
– Гони в Пролейку, – ответил Стрепухов, давая шпоры своему коню. Уже в воротах уточнил: – Еще лучше в Балы клей.
Дундич кинул повод Шпитальному, взбежал на крыльцо. Там часовой встретил его вопросом:
– С этими что будем делать?
Боец кивнул на крепостные ворота амбара, за которыми глухо гудели пленные.
– Погоди! – отмахнулся от него Дундич. – Дай офицера глянуть. Тогда решим. У нас в запасе полчаса…
– Это я самокрутку выкурю, – начал обстоятельно объяснять часовой, но, так как Дундич уже скрылся за дверью, обратил свою речь к Шпитальному: – Верно, земляк? Говорю, если я сверну да выкурю одну добрую цигарку, вот тебе и нету этих минут?
А Дундич спросил у поручика, кто еще из офицеров сидит в сарае. Ярцев ответил:
– Судя по тому, что допрашивали одного меня, других вам взять не удалось.
– Ну, а шинель офицерскую можно найти быстро-быстро?
– Посмотрите в кладовке, – посоветовал поручик. – Если ваши товарищи не утащили…
И, когда Дундич попросил своего ординарца принести из чулана офицерскую шинель, пленный удивленно посмотрел на человека в красном: выходит, генерал Павловский уже в Дубовке, если они решили переодеваться в мундиры белой армии, чтобы выбраться из города.
Дундич примерил шинель с погонами капитана. Великовата, но ничего, сойдет. Сказал, чтоб Шпитальный тоже надел шинель беляка, хотя бы с плеча пленного, потом обратился к Ярцеву:
– До берега доберетесь?
– С вашей помощью попытаюсь. – Он приподнялся, придерживая перевязку на правом боку. – Что вы хотите делать? – спросил поручик, догадываясь, что ошибся. Нет, этот красный задумал не удирать, воспользовавшись шинелью капитана, а остаться в тылу и привлечь к участию в своей афере его, поручика Ярцева, обещавшего барону Врангелю служить, не жалея живота. Кажется, так оно и случилось…
– Поедете со мной на баркас. Вы – поручик Ярцев, я – начальник тюрьмы. Как его?..
– Капитан Черкесов.
Как обычно, Дундич очень быстро принимал решение. Сначала в его голове созревала концовка операции, а детали накапливались уже по ходу ее. Вот и сейчас он все рассчитал. Чтобы добраться до катера на лодке, хватит десять минут, берег вот он – рядышком, а там, на судне, он скажет команде все, что необходимо, лишь бы этот раненый офицер не выдал его. Выдаст – операция провалится. Конечно, Дундич для себя найдет выход. Перестреляет команду, а еще лучше бросит в рубку гранату, прыгнет в лодку. Вдвоем со Шпитальным они наделают шума. Но не это заботит сейчас Дундича. Как увести баржу вверх, хотя бы до Камышина, который вчера взял Буденный, о чем вряд ли знают на буксире?
Где-то за шелевочным забором взвился черно-рыжий столб дыма, раздался грохот, заскрипели доски, задребезжали стекла. И взрыв осенил Дундича.
– О, эврика! – воскликнул он, поддерживая поручика И направляя его к двери. – Ваня, бери сажай в седло. Едем. А ты, – обернулся к часовому, – выпускай их. Гони на берег. Сажай в лодки. Пусть гребут на ту сторону. Уразумел?
Серо-суконная поверхность Волги обдала прохладой, упругой волной прибивала рыбацкую шаланду к берегу. Шпитальный, погружая весла по самый валик, наваливался на них с таким рвением, что уключины готовы были вырваться из гнезд.
– Жми, Ваня! – просил Дундич, оглядываясь на пустынный берег. Вот-вот там могли появиться белые. Тогда они без особого труда расстреляют одинокую лодку, барахтающуюся на высокой зыби.
Поручик, привалившись к борту, с тоской смертника глядел на незадачливого гребца. Наконец он простонал:
– Меньше опускай весло.
Ординарец послушался совета пленника. Теперь он почувствовал, как лодка легче пошла вперед, то зарываясь, то вскидывая над гребнями острый нос. На катере заметили рыбацкую шаланду, и команда, собравшись возле рубки, пристально следила за ней и за тем, что происходило на берегу. Дундич тоже оглядывался назад. К счастью, белые еще не ворвались на набережную: выстрелы гремели где-то на окраине. Стрепухов держал слово. Когда команда катера различила на шинелях офицерские погоны, она стала охотно и дружно помогать Шпитальному советами:
– Загребай левой! Бери выше!
До борта баркаса оставалось метра два. Дундич потребовал бросить причалок. С третьей попытки удалось схватить пеньковую чалку и подтянуть лодку к судну. Дундич, еще раз оглянувшись на город, с помощью матроса поднялся на палубу. Среди черных бушлатов выделил серую шинель поручика, представился:
– Начальник тюрьмы Черкесов. – И, не дав возможности вступить с собой в беседу, приказал: – Это Ярцев. Он ранен. Помогите поручику. Где доктор?
Эта решительность, бесцеремонность чуть не взбесила начальника конвоя, но, стараясь сохранить самообладание, он ответил:
– Доктора нет.
В свою очередь он поинтересовался: разве нельзя было сделать перевязку на берегу? Дундич обжег молодого офицера разъяренным взглядом.
– Не видите, что там творится? Красные ворвались в Дубовку.
– Произошло ужасное, – слабым голосом произнес раненый, не отводя взгляда от лица Дундича. И было что-то недосказанное в этой реплике, сквозила горькая тоска в голосе, но ни начальник конвоя, ни речники не поняли истинного смысла слов поручика.
Побледневший вдруг капитан судна выступил вперед:
– Я говорил, надо сниматься с якоря.
– Чем скорее, тем лучше, – поддержал его Дундич, не спускавший глаз с Ярцева. Но тот, кусая до крови губы, теперь думал лишь об одном, как скорее прекратить свои мучения. – Иван, – распорядился Дундич, – помоги отвести господина поручика в кубрик. Надеюсь, бинты, вата у вас есть? – повернулся к речнику.
– Разумеется. Тащи якорь! – крикнул капитан на баржу, когда моторист спустился в машинное отделение. Загремела тяжелая якорная цепь, наматываясь на барабан лебедки.
– Сколько их там? – кивнул Дундич на баржу.
– Около трехсот. У меня приказ: в случае чего затопить баржу, – попытался восстановить свое единоначалие поручик, видя, что судно заражается анархией.
– Передайте их мне. Я подпишу бумагу.
Капитан катера озабоченно глянул на Дундича, потом на поручика. Для него главное сейчас было увести судно из-под обстрела, который мог начаться в любую минуту. Он готов был отдать команду обрубить канат. И черт с ней, с баржой и тремястами арестантами. Он осуществил бы свой замысел, если бы не конвоиры. Перевозить их на катер ему не хотелось по двум причинам. Первая – терять драгоценное время, вторая – подвергать судно перегрузке.
– Решайте, господа, – обратился он к офицерам. – Времени в обрез.
Дундич давно уже решил увести баржу в Балыклей. Он это сделает любой ценой. Пристрелить нагловатого поручика внутренних войск не составляет особого труда. Но этот вариант он оставит на крайний случай, если тот не подчинится ему, старшему по званию. Будет совсем неплохо, если он доставит в штаб Буденного двух белых офицеров. Правда, на Ярцева мало надежды. Но этот ретивый стригунок пригодится – ведь он только что из Царицына. Вот почему Дундич набрался терпения и ждал, что ответит поручик. Офицер, удовлетворенный тем, что капитан не дает команду на отправку судна, а прибывший на катер начальник тюрьмы, хотя и старший по званию, терпеливо ждет его окончательного мнения, смягчился.
– Что вы предлагаете? – обратился он к Дундичу.
– Гнать на Балыклей.
– А вдруг и там красные…
– Откуда, с неба?
– А здесь откуда? – с порядочной долей иронии поинтересовался начальник конвоя.
– Прорвались из Ерзовки, – не моргнул глазом Дундич, давая понять, что красные появились со стороны Царицына, а не Камышина.
– Господа, – нетерпеливо показал на часы водник, – время…
– Хорошо, – согласился с Дундичем поручик. – Под вашу личную ответственность. Пошел! – отдал он приказ капитану и направился в кубрик.
Дундич неотступно последовал за ним. Его волновал один вопрос: как поведет себя Ярцев, узнав, что они взяли курс на Балыклей? Ведь ему одному известно, что доставивший его на катер офицер никакой не начальник тюрьмы.
Ярцев лежал с закрытыми глазами на узком длинном рундуке, заменяющем скамейку и кровать в тесном кубрике. Шпитальный приподнялся, готовый в мгновение ока исполнить приказ своего командира. Но Дундич успокоительно кивнул ординарцу. После этого Иван приложил палец к губам и прошептал:
– Задремал.
– Иди наверх, гляди, чтоб не свернул с курса, – распорядился Дундич, приближаясь к иллюминатору.
За мутными стеклами вздрагивающего корпуса хлестала накатистая волна. Наверное, от этого в кубрике было сумрачно и свежо. Такое же ощущение, очевидно, было у начальника конвоя, потому что он, усевшись на противоположную скамью, глубоко закутался в шинель. Дундичу показалось, что белогвардеец продолжает рассматривать его с недоверием, и вот-вот может наступить момент, когда он наберется мужества и потребует предъявить документы. Но прошло несколько минут, а офицер молчал, испытующе разглядывая «начальника тюрьмы». Впрочем, теперь, когда они остались наедине, Дундича мало тревожила настороженность поручика. С Ярцевым тот не мог переброситься даже парой слов, чтобы получить подтверждение своим догадкам, а с бухты-барахты требовать удостоверение личности вряд ли осмелится.
Поэтому Иван Антонович достал портсигар, протянул его спутнику. Тот отказался и, взглянув на спящего поручика, попросил:
– Идите курить на палубу.
«Ну, гусь», – только и успел подумать Дундич, пряча портсигар в карман, как дверь растворилась и в проеме показалось лицо речника.
– По берегу скачут всадники. По-моему, это наши…
– Чего они хотят? – угрюмо спросил офицер.
– Требуют остановиться.
– Хотят, чтобы мы подобрали их, – предположил Дундич. – Сможем? – взглянул на поручика, заранее уверенный в том, что тот не согласится причалить к берегу: не окопник, как Ярцев, а охранник. У этой категории офицеров, как он успел заметить за годы войны, своя рубашка ближе к телу. Пусть хоть сколько делает вид, что думает. Ответ заготовлен давным-давно.
Чутье не подвело и на этот раз.
– Исключено, – отрезал белогвардеец. И, когда капитан захлопнул дверь кубрика, добавил с презрением – Как проскакали Дубовку, так пусть добираются до Балыклея.
– Это жестоко, господин поручик, – якобы обиделся Дундич, сердце которого наполняла радость.
И, словно разделяя эту радость, ветер разогнал тучи над рекой, выпустил в голубой просвет яркое, почти горячее солнце. Оно сделало очертания правого, крутого берега более контрастными. Светотени создавали впечатление необыкновенности. Пологие балки с изумрудными склонами и отвесные бока оврагов, напоминающие крепостные стены, избушки, пепельно-серые, как вяленая вобла, над зарослями краснотала – пушистые папахи верб и стройные султаны тополей, золотистые пески прибрежья – вся эта картина наполняла душу Дундича каким-то необъяснимым желанием жить и жить.
Меньше чем через час капитан снова заглянул в кубрик и сообщил, что впереди Балыклей. И только теперь начальник конвоя с сожалением покинул удобный угол. Он все еще с надеждой посмотрел на спящего поручика и направился к выходу. Дундич последовал за ним.
Стоя слева по борту, они с одинаковой затаенностью вглядывались в берег, в просмоленный бок неказистого дебаркадера. На флагштоке не было никакого флага. Отсюда трудно было различить, кто встречает баржу. Пожалуй, они вместе подумали об одном и том же: необходимо попросить бинокль у речника. Но тот опередил их движение загадочным многозначительным монологом.
– Ну, ну, доложу я вам, господа офицеры. По-моему, хрен редьки не слаще. И теперь самое время нам с вами воздать молитву Николаю-угоднику, развернуться на сто восемьдесят градусов и, несолоно хлебавши, отбыть восвояси.
– Что вы там мелете? – не выдержали нервы у поручика.
– По-моему, нас встречают «товарищи».
– Какие «товарищи»? Дайте бинокль.
Пробежав окулярами по борту пристани, поручик увидел двух водников и одного солдата. Ни на берегу, ни на взвозе – никого. «Померещилось усатому черту, – в сердцах решил офицер. – Ведь просил же: не пей».
Когда буксир поравнялся с дебаркадером, поручик приказал:
– Глуши мотор! Спросим.
Капитан повернул к себе медный наконечник рупора и крикнул:
– Машина, стоп!
Задохнувшись, движок мелко вздрогнул и заглох.
– Ста-арик! – сложил лодочкой ладони поручик. – Кто в селе?
– А вам кого надоть? – в свою очередь полюбопытствовали с пристани.
– Ты не хитри, старый хрен! – рассвирепел капитан катера.
– Это ты, что ль, Панкрат? – удивился пожилой волгарь, приложив руку к козырьку старой форменной фуражки. – Чаво понапрасну лаисся? Свои здеся.
– Ты можешь позвать кого-нибудь из офицеров? – спросил поручик.
– Они тама, наверху, сбегать, что ли?
– Пошли кого-нибудь.
– Как сказать-то: требуют или просют?
Во время этой сцены Дундич спокойно раскуривал папиросу, пряча ее в рукав шипели. Его тоже удивила пустынность берега: неужели Стрепухов не добрался сюда, неужели в селе снова белые, следует ли причаливать, не лучше ли двигаться дальше до Камышина? Пока матрос пойдет в село, можно все обдумать не спеша. Он глянул на Шпитального. Круглая физиономия ординарца сияла, словно начищенная риза иконы. Неужели он что-то приметил? Тот подмигнул.
Матрос скрылся в шкиперской, Дундич бросил окурок за борт, решительно опустил руку в карман и сказал тоном, не допускающим возражений:
– Ваша миссия окончена, поручик. Теперь я отвечаю за все. Причаливай!
– Слушаюсь, – покорно сказал капитан, наклоняясь к наконечнику рупора. – Тихий вперед! – дал он команду мотористу. Потом прошел на корму и крикнул на баржу: – Причаливаем! Готовь швартовы! – Вернулся в рубку, молча оттеснил рулевого от штурвала и осторожно стал подводить баржу к пристани.
– Вас ничего не смущает? – наконец опомнился поручик, – Вы так уверены, что здесь свой?
– Я доверяю ординарцу. У него на своих собачий нюх.
С треском и скрежетом борт баржи притерся к борту дебаркадера, катер, сдав чуть вниз, пришвартовался к барже. В наступившей тишине сквозь плеск волны слышались голоса в трюме баржи.
А вверху раздалась четкая команда:
– Выходи по одному! Винтовки складывай сюда! Кто при чинах – налево!
Почуяв недоброе, речник шепнул Дундичу:
– Влипли! Рубим концы и разворачиваемся.
– Глуши мотор и давай наверх, – тоже шепотом, сквозь смех, приказал Иван Антонович.
Первым на палубу баржи поднялся поручик. Дундич обратил внимание, что он сначала качнулся назад, а затем замер как вкопанный.
Через перила свесилась голова Стрепухова:
– Живые?! Ну; великое тебе спасибо, дорогой мой товарищ! – Радость подмывала командира полка. – Я как увидел, что вы двинулись, так аллюром сюда.
Часть освобожденных влилась в полк Стрепухова, остальные – измученные, больные, истощенные – после обеда снова заняли места на барже, и катер, теперь под надежной охраной красных, взял курс на Камышин, а полк, выполнив отвлекающий маневр, поспешил на соединение с дивизией, которая получила приказ прорвать фронт в районе железнодорожной ветки Арчеда – Себряково.
