Текст книги "Гонки с дьяволом"
Автор книги: Владимир Кузьменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
Глава XXVIII
СРАЖЕНИЕ У САМОВАРА
Пожалуй, я совершил ошибку, пригласив майора к себе домой. Жена его, полная женщина, приблизительно одних лет со своим мужем, но выглядевшая значительно старше, едва только в гостиной появилась Катя, сразу же надулась и целый вечер почти ничего не говорила. Ее дурное настроение передалось мужу. Константин Михайлович, пришедший веселым, в приподнятом настроении, сначала оживленно поддерживал беседу, делал Кате комплименты, потом скис, стал отвечать на вопросы невпопад. Катя скоро ушла, сославшись на то, что надо кормить дочку.
– У вас сын? – спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать, хотя все прекрасно знал о его семье.
– Да! Уже скоро будет пятнадцать, – ответил майор.
– Какое счастье, сын, – искренне вздохнул я.
– А у вас только дочь? – оживилась супруга майора.
– Две. И почти нет надежды, что родится сын.
– А у нас мальчик! – в голосе моей гостьи послышались скрытые нотки торжества. Майор, воспользовавшись тем, что супруга отвлеклась, быстро налил себе полный стакан коньяка и залпом осушил его.
– Катя такая молодая и уже две дочери? – пыталась развить тему дама.
– Так уж получилось, – ответил я, не желая вдаваться в подробности моей семейной жизни.
Я заметил, что, когда супруга задала свой вопрос, майор весь напрягся и, только услышав ответ, расслабился и, мне показалось, облегченно вздохнул. Я его понял и еще раз пожалел, что так неосторожно пригласил его к себе домой с супругой.
– Где вы облюбовали себе домик? – попытался я перевести разговор на другую, менее опасную, тему.
– На окраине села, метрах в ста от озера. Там хороший приусадебный участок и большой сад.
Он немного поколебался, затем, чуть покраснев, сообщил:
– Я, вы знаете, давно мечтал разводить индюков. Вам это не покажется смешным?
– Отчего же?
– Интересная птица. Ее надо выходить в молодом возрасте. Здесь только не прозевай. Иначе понос и все. Потом уже все идет как надо… Ах! Вы представляете, какой он в жареном виде? Ни одна птица не сравнится! Лет восемь назад наша часть квартировала в одном селе. Я снимал комнату у одного хозяина. Какие у него были индюки-красавцы! Генералы, одним словом.
– Ну, начал свою индюшачью тему, – оборвала его супруга, – как будто это кому-то интересно.
– Нет, почему же, это интересно. Я вот только не знаю, есть ли у Веры на птицеферме индюки?
– Есть! – оживился майор, – я уже узнал. Там их около пятнадцати. Мне ваша Вера уже обещала дать на развод, как только подрастет молодняк. Я ведь, знаете, военным стал случайно. Можно сказать, по семейной традиции. Но меня всегда тянуло к земле, к хозяйству.
– Вы что, потомственный военный?
– Да, отец, дед, прадед… Дед, правда, в тридцать седьмом году был репрессирован. Помните, по делу Тухачевского. Бабку мою тоже забрали. Отец чудом выжил, даже потом смог поступить в офицерскую школу и закончил службу в чине полковника. Мне было уже легче.
– Твой дед сам виноват! – вмешалась в разговор супруга, – надо было подписать все, что от него требовалось, и остался бы жив.
Она очевидно, хорошо знала историю семьи моего собеседника.
– Как ты можешь говорить такое, Соня? – с упреком произнес Константин Михайлович, – то, что ты говоришь, противоречит понятию офицерской чести. Да что там – чести любого порядочного человека. Я горжусь дедом. Вы же знаете, как тогда допрашивали?
– Только по рассказам и книгам.
– Да, конечно. Страшные времена…
– Разве сейчас не страшно?!
– Простите? А, да, конечно… Но, знаете – это другое…
– Другое? Ну, я бы не сказал, что оно менее ужасно. Я уже не говорю о зверствах банд. Вспомните свою часть.
– А что? Там было хорошо! – вдруг заметила супруга майора, – питание, правда, было значительно хуже, а так… Я бы не сказала. Во всяком случае, мы жили более-менее. У меня была даже домработница. По крайней мере, мне не приходилось топить самой печь и возиться в золе, как сейчас…
Майор извиняюще посмотрел на меня и встал из-за стола.
– Нам пора. Пока доберемся до санатория, пройдет еще около часа.
– Я отвезу вас.
– Нет, спасибо! Мы пройдемся по берегу озера, подышим воздухом…
– Как хотите.
Я проводил их до тропинки, идущей вдоль берега и вернулся домой
Дома меня ждали. Все трое уже сидели за столом, на котором пыхтел самовар.
– Мы из-за твоих гостей не успели даже попить чая! – встретила меня Евгения.
– Надо было… – начал я и осекся.
– Вот именно! – Катюша смотрела на меня осуждающе, – ты вроде бы и умный человек, а иногда совершаешь поступки глупые и бестактные.
– Что ты имеешь в виду?
– Она имеет в виду то, – вставила свое слово Беата, – что не надо было приглашать в дом майора и его старую каракатицу. Ты бы посмотрел как она рассматривала Катюшу.
– Вы что подглядывали?
– Дверь была открытой.
– Не пойму, что тут такого?
– Он еще не понимает! – всплеснула руками Евгения, – хорошо еще то, что ты не додумался представлять своим гостям нас с Беатой.
– Ох! Не могу! – расхохоталась Катюша. – Я себе представляю, что бы тогда было. Бедный майор! Сейчас он выдерживает такое сражение… Я не удивлюсь, если его супруга потребует немедленного возвращения в часть.
– Туда уже пути отрезаны.
– Ей, видите ли, там нравилось! Домработница, денщик еще, наверное, – вдруг разозлилась Евгения, – там она была пани, а тут самой в золе возиться надо. Я уверена, что она даже забыла, как надо стирать белье. Ничего, научится, – жестко закончила она.
– Жаль только майора. Симпатичный такой, – задумчиво сказала Катя.
– Еще бы! Он тебе такие комплименты отпускал, что нам захотелось войти и получить свою долю. Только тогда бы майор овдовел на следующий день. Ее бы разорвало от злости.
– За что вы ее так ненавидите? Что она вам плохого сделала? – не выдержал я.
– А что ты вообще понимаешь? Тоже мне, психолог, – Евгения совсем разозлилась, – ты бы посмотрел, какими глазами она смотрела на твою жену. Как будто перед нею публичная девка!
– Я что-то не заметил.
– Ты вообще ничего не замечаешь, – она протянула мне чашку чая. – Не слишком крепкий?
– В самый раз. Ладно, мои милые, – постарался я закончить неприятный разговор, – сознаю, что совершил глупость. В следующий раз без вашего согласия никого в дом водить не буду.
Катя намазала хлеб маслом и сверху полила медом.
– Ешь, тебе скоро понадобятся силы, – протянула она хлеб Беате. – В следующий раз – он придет к нам с молодой женой. Вон сколько у нас девчат – красивых, молодых, без мужской ласки засыхают.
– Ты так думаешь?
– Уверена! – она поправила сбившуюся на лоб прядь волос, – все вы, мужики, одинаковые в этом отношении. Да я не упрекаю, – она сделала ленивый взмах рукой, – все в порядке вещей. Раз попал козел в огород, то щиплет капусту, а не бурьян. Что тут удивляться, если капусты много, то зачем ему травка, старая да вялая?
– Ничего! Скоро у нас прибудет мужчин побольше. Девчата выйдут замуж и все образуется, – пообещал я.
– Откуда же они возьмутся?
– Да оттуда же, откуда и майор.
– Дай-то бог. Наш-то козел, – продолжала она, – скоро копыта откинет.
– Кого ты имеешь в виду? – я почувствовал, что кровь бросилась мне в лицо. Евгения прыснула.
– Успокойся! Не тебя, – засмеялась Катюша, – ты еще ничего, держишься, – закончила она под общий хохот, – я имею в виду твоего любимого Фантомаса.
– А что такое?
– Ты его давно видел?
– Сегодня днем.
– Ну ты совсем слепой стал! Посмотри, на кого он стал похож. Истощился совсем в трудах праведных. Ты хоть пошли его в командировку, чтоб месячишко где-нибудь отдохнул.
Я вдруг разозлился:
– Мне, прошу вас, такие вещи не сообщайте. Интимные дела меня не касаются и, вообще, это не предмет для разговора!
– Вот хорошо, что ты напомнил, – встрепенулась Катя, – насчет интимных и духовных дел. Тут к тебе приходил один поп, хотел очень видеть.
– Поп?!
– Приехал вместе с переселенцами. Хочет получить разрешение на открытие церкви.
– Причем тут я? Пусть открывает! И вообще, чего он ко мне приперся домой? Пусть идет в Совет или Трибунат!
– Я ему говорила. У вас как раз было совещание, но он настаивает на личной встрече.
– Хорошо! Приму его завтра после обеда. Поп-то молодой?
– В том-то и дело что старенький, – Катя засмеялась, – а хорошо быть попадьей. Почет, уважение. Все тебя матушкой величают, ручку целуют. У меня в Киеве подружка была. Не то чтобы мы с ней дружили, а так, просто. Марийкой звали. Лицо – что блин на масленицу. А что вы думали? Вышла замуж за попа. Молодой, красивый. Бородка черная, вьющаяся. Мы тогда всей группой специально в церковь пошли на службу, досмотреть на Марийкиного мужа. А Марийка-то, как она принарядилась, одна шуба чего стоила. Одним словом, матушка-попадья.
– Вот Наталья пусть и выходит за этого попика замуж, – ехидно произнесла Евгения, – будет у нас тогда матушка Наталья!
– За что ты ее так ненавидишь?
– Я? С чего ты взял? Совсем наоборот. Мне ее жалко.
– Я пойду, наверное, спать, – Беата тяжело поднялась со стула.
– Я провожу тебя!
– Не надо, меня проводит Женя.
– Ты не спишь?
– Нет еще.
– А ты заметил, как эта каракатица спрятала под стол руки, когда увидела мое колье? Дура, нацепила десяток дешевых перстней.
– До чего же вы, бабы, бываете злыми…
– Мы злыми? – она подвинулась ближе, – ну уж нет. Мы как раз добрые и ласковые.
– Нашла чем хвастаться. Колье, видите ли… Этого добра у нас… Завтра же пошлю майору если не такое же, что-нибудь похожее.
– Пошлешь, пошлешь, – прошептала она, закрывая мне рот своими губами. Это была ее ночь.
– Послушай, ты не ревнуешь? – ни с того, ни с сего спросил я.
Эта тема находилась под негласным запретом. По-видимому, я сегодня должен был совершать одну глупость за другой.
Катюша мгновенно отпустила меня и отодвинулась. Долгое время молчала. Я протянул руку и погладил ее плечо. Она с раздражением дернула им, потом произнесла каким-то холодным, отчужденным голосом:
– Теперь уже нет. Раньше… но только к Беате. Евгения ведь уже была до меня…
– Милая, прости.
– Да чего уж! Женщина больше способна на компромисс. Она легче выбирает из двух зол меньшее.
Катя долго лежала молча. Чувствовалось ее взволнованное дыхание. Успокоившись, она снова придвинулась.
– Больше ни о чем не спрашивай, ладно?
Я не ответил. Мне вдруг стало до боли в сердце жалко эту молодую красивую женщину, так же как и других, таких же несчастных в своей исковерканной молодости, обманутых в надеждах, обделенных в счастье. Но, что я мог поделать? Лишь только утешаться сознанием своего бессилия что-то изменить. «Ты лицемеришь, – шепнул мне внутренний голос, – ведь ты счастлив?». «Да, не спорю, очень!». «Так чего же ты, о чем задумался? Пользуйся случаем, который подарила тебе судьба!». «Я думаю о том, может ли быть счастлив человек несчастьем других?». «Опять ты за свою философию? Еще не надоело?».
– Ты что, заснул? – в голосе Катюши звучало удивление.
– Нет, милая, – прошептал я, целуя ее плечо. Говорят деньги притягивают деньги. А глупость? Наверное, тоже. Что касается меня, то я заметил: стоит мне сделать одну, как за ней следует другая. Хорошо еще, если вовремя остановишься, а то наделаешь столько дел, что потом хватит на целые годы воспоминаний, от которых кровь приливает к лицу и от стыда чувствуешь, как горят уши.
– Что с вами, Константин Михайлович?! – невольно вырвалось у меня при виде майора, входящего ко мне в кабинет в сопровождении Паскевича.
Лицо майора было расцарапано в двух местах, а под левым глазом, почти заплывшим, красовался огромный лиловый синяк.
– Мне надо было воспользоваться вашим предложением. Я плохо разбираюсь в этих тропинках по берегу озера, свернул не на ту и в темноте напоролся глазом на сук дерева!
– Еще счастливо отделался, Костя!
Паскевич, я заметил это уже давно, после нескольких часов знакомства всем говорил «ты» и называл по имени.
– Потом зайдем ко мне, я тебе сделаю примочку.
Я внимательно посмотрел на Сашку. Может быть, от того, что я его видел каждый день, от меня ускользали те изменения, о которых говорила Катя.
– Как ты себя чувствуешь?
– Я? – удивился Паскевич. – Нормально! А что?
– Да так, ничего.
Он протянул мне папку со сценарием и, усевшись поудобнее в кресло напротив, стал ждать. Я углубился в чтение.
– Не слишком ли? – я возвратил папку Паскевичу и вопросительно посмотрел на майора.
– Все нормально, – успокоил он меня, – я бы только поместил «инспектора» пока на бывшую базу университета. Интересно, кого же пришлют? Если Голубева – это правая рука Покровского. С ним нужно быть предельно внимательными и осторожными. Это хитрая лиса. Любит прикидываться дурачком, на самом же деле, крайне собран и внимателен.
– У него есть какие-нибудь слабости, особенности?
– Любит выпить. Но знает свою слабость и по-этому воздерживается. Если же выпьет достаточно, то потом теряет контроль и пьет до полного опьянения. Но, я думаю, что, в данной ситуации он не притронется к бутылке.
– Еще что?
– Ну, неравнодушен к красивым женщинам. Но, это все такие, кто к ним равнодушен? – майор засмеялся. – Да! Тщеславен. Переживает, что не стал генералом. Это тоже не характерно. Все военные такие.
– Разве сейчас это имеет какое-то значение?
– Для армейских это всегда имеет значение. Тем более, что там еще не поняли всей глубины нашей катастрофы. Покровский носится с идеей восстановления государства, армии. У него даже по этому поводу есть теория, которую он называет теорией опережения развития.
– Опережения чего?
– Других стран. Покровский говорит, что те страны, которые раньше других смогут восстановить армию, будут диктовать свою волю всему миру.
– Серьезно?
– В том-то и дело, что – да! И надо сказать, что поначалу его идеи увлекли многих офицеров. Это еще тогда, когда размеры катастрофы не были ясны. Теперь же над ним посмеиваются.
– А как Голубев?
– Кто его знает? Он редко бывает откровенен. Мне кажется, что его больше всего волнует личное благополучие. Сегодняшнее положение его вполне устраивает. Что будет завтра – не знаю.
– Так вы говорите, что он крайне подозрителен?
– Я этого не говорил, но это так.
– В таком случае вот что! В сценарии можно оставить все почти без изменений, но надо все сделать так чтобы у Голубева сложилось впечатление, будто мы скрываем свои истинные силы, стараемся показать, что мы слабее, чем на самом деле. Вы меня понимаете?
– Вполне. Мысль ясна, а детали додумаем сами.
– Но это надо сделать достаточно тонко.
– Само собой. Только вот что.. – майор заколебался.
– Вы хотите что-то возразить? Пожалуйста.
– Дело в том, что, получив такую информацию, Покровский сделает все, чтобы усилиться.
– Это входит в мои планы.
– Не совсем понимаю.
– Во-первых, мы выиграем время.
– Вы хотите сказать, оттянем. Но потом?
– Я все понял, – Паскевич снял очки и протер их стекла.
Это был явный признак, что сейчас он произнесет речь.
– Усиливаясь в военном отношении, Покровский, – Паскевич поднялся и прошелся по кабинету, – вынужден будет ослабить хозяйственную деятельность, которая, как я понял, и так находится в плачевном состоянии. Солдат надо кормить. Не так ли? Следовательно, усилятся поборы с крепостных хозяйств. Это, в свою очередь, вызовет еще больший распад в хозяйстве, что неизбежно приведет к недовольству в самой армии. Учитывая малые размеры системы, это недовольство разовьется в ближайшее время. Я правильно тебя понял?
– Абсолютно. И теперь, поскольку границ не существует, люди будут бежать к нам. Таким образом, пытаясь усилиться, Покровский будет усиливать нас. Причем, я думаю, процесс этот будет идти с ускорением. Если генерал сообразит, в чем дело, то вынужден будет перейти к демократической системе. И, как говорится, на здоровье. Он тогда не будет нам ничем угрожать, и мы с ним станем мирными соседями. Если же нет – то эта организация скоро развалится.
– Теперь мне все ясно! – майор вытащил сигареты в вопросительно посмотрел на меня.
– Курите, – я достал трубку и стал набивать ее.
– При таком положении, – майор протянул мне зажженную спичку, – мы, в любом случае, избегаем вооруженного конфликта.
– Могут быть случайности. Это надо учитывать. У него должна сложиться твердая уверенность в нашем миролюбии, что полностью соответствует истине. Иначе на нас могут напасть просто из-за страха, рассчитывая на преимущество неожиданного удара.
Майор сделал еще две глубокие затяжки и затушил окурок.
– Многое зависит от окружения Покровского.
– Что оно собой представляет?
– Разные люди. Есть такие, вроде меня, а есть и те, которым все «до лампочки». Лишь бы им было хорошо. Они дорожат теми преимуществами и благами, которыми сейчас располагают.
– Что за блага?
– Питание, обслуживание.
– Ваша жена что-то такое говорила. Домработница, что-ли?
– И не одна. Молодых девушек объявляют мобилизованными для работы в штабе. На самом же деле их используют для обслуживания старших офицеров и их семей. Начиная с полковника все содержат целый штат слуг. Ну, конечно, питание. Солдаты и младшие офицеры едят в основном кашу и консервы. По праздникам дают мясо. Все «деликатесы» поступают на стол высшего командного состава. Это, конечно, не афишируется, но все знают. Пожалуй, ничто так не вызывает недовольства, как этот прискорбный факт. У вас, я тут уже насмотрелся, все питаются одинаково. Разве что мужчинам перепадает больше. Но это и понятно! Они выполняют основную физическую работу. И, вообще, отношения между людьми другие, доброжелательные. Непривычно, но, скажу откровенно, приятно видеть.
– Значит, вам у нас нравится? – Сашка подошел сзади к сидящему в кресле майору и положил ему руки на плечи.
– Конечно, Александр Иванович! Я вот думаю, много ли надо человеку, чтобы чувствовать себя счастливым? Немного любви, уважения, доброжелательности…
– И, в первую очередь, чтобы человек не чувствовал над собой власть другого человека.
– Разве это возможно?
– Стараемся, – я поднялся, давая знать, что совещание закончено.
Ко мне должен был еще зайти Виктор, а потом – Наталья. Я не хотел, чтобы она встречалась здесь с Паскевичем.
– Так я еду сегодня, с Алексеем, – напомнил мне Паскевич.
– Вынужден тебя огорчить! Вместо тебя поедет Николай.
– Что такое?
– Саша, ты у нас единственный хирург. Я не могу рисковать тобой.
Паскевич успокоился. Он очень любил, когда ему говорили приятное, безразлично, была ли это правда или нет. Но в данном случае его незаменимость не вызывала сомнения. За прошедшие два года Саша подготовил трех человек, которые могли сделать несложные операции, но, естественно, не могли заменить его.
– И, вообще, Саша, ты должен беречь себя и свое здоровье.
Поначалу Паскевич расплылся в улыбке, но потом посмотрел на меня с подозрением.
– Что это ты второй раз беспокоишься о моем здоровье?
– Как же мне не проявлять беспокойство о единственном хирурге, да еще накануне таких событий?
Александр Иванович удовлетворенно улыбнулся и направился к выходу. У самой двери он вдруг остановился, внимательно и, как мне показалось, подозрительно посмотрел на меня, но, ничего не сказав, вышел.
Глава XXIX
ДУШЕСПАСИТЕЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ
– Ты знаешь, что сегодня у нас на обед? – встретила меня Евгения.
Стоял жаркий день. На ней был легкий ситцевый сарафан. Она сняла косынку и тряхнула головой. Волна светлых волос рассыпалась по плечам.
– Не знаю, но голоден как волк.
– А волки едят раков?!
– Ого! Чем же я заслужил?
– Не ты, а Беата. Вчера она захотела раков. И вот сегодня ее соотечественники принесли нам целый мешок. Поляки боготворят ее.
В гостиной посреди обеденного стола стояло большое блюдо, на котором возвышалась гора вареных раков.
– Так это тебе мы обязаны? – я подошел к Беате и поцеловал ее, – как ты себя чувствуешь?
– Теперь уже скоро.
– А где Елена? – я заметил, что сестры ее нет за столом.
– Она пообедала и гуляет у озера с Оленькой, – ответила Катя, – я их только что видела. Играют на песке.
– Как она подросла…
– Она будет красивее меня, – сказала Беата.
– Да, Елена очень похожа на тебя, – согласилась Евгения, – она станет повыше тебя, уже сейчас, обрати внимание, ноги какие длинные.
– Худощавая…
– Ребенок еще… Я вот тоже была как щепка, – усмехнулась Катя, – были бы ровные кости, а мясо нарастет.
– Ты видел Виктора? – Беата взяла крупного рака и стала лениво его чистить.
– Да, он сегодня заходил.
– Ильга родила?
– Девочку.
– Еще не переехали?
– Дом достроен, идет внутренняя отделка.
– Я скучаю по Ильге. Почему Виктор не хочет переселиться сюда?
– Ты же знаешь. На него до сих пор косятся. Особенно подруги Оксаны.
– Приходил снова этот поп, – Евгения протянула мне большущего рака, – я ему сказала, чтобы зашел часов в пять. Беата, а ты что не ешь? Вчера умирала из-за них!
– Уже не хочется. Пойду, отдохну.
– Подожди-ка, – Катя сходила на кухню и вернулась с блюдом, полным вареников.
– Кто желает?
– После раков? – я поднялся из-за стола, – нет уж, спасибо!
– С черникой!
– Уже поспела?
– Поспевает, ешьте. Что я, напрасно комаров кормила? – обиделась Катя.
– Если с черникой, то устоять трудно…
– Грибы появились…
– Вы в лес далеко не ходите одни.
– Собак же нет.
– Зато есть зубры. У них сейчас телята и, вообще, характер скверный.
– Да нет, мы тут недалеко, почти возле дома.
– А когда будет разрешена охота? – поинтересовалась Евгения, – хочу попробовать…
– Думаю, что осенью можно будет немного поохотиться на лосей и зубров. Но это не женское дело.
– Вот еще! – Евгения надула губы.
– Ладно, что-нибудь придумаем.
– А я бы не могла стрелять в зверей. Мне их жалко, – Катя помогла Беате встать со стула. – Пойдем, милая, я помогу тебе подняться по лестнице.
Попик оказался не такой уж пожилой. Его старила солидная борода с густой проседью и длинные, по самые плечи, волосы. Была на нем поношенная ряса, или как она там называется. Не та ряса, в которой попы отправляют службу, а повседневная, длиннополая одежда, в коей служители божии появляются в миру, ходят по улице, заходят в общественные заведения, если в том имеют нужду, или в дома своих прихожан. На груди у него висел дешевый крест на медной цепочке. Я вспомнил, что среди вещей, захваченных в банде, был массивный серебряный крест. Только вот католический или православный? Я в этих делах не смыслил. На всякий случай шепнул Елене, чтобы она отнесла записку нашему завхозу.
– Как величать вас, батюшка?
Попик сидел погруженный в свои мысли и не заметил, как я вошел. Засуетился, вскочил, отвесил поклон.
– При крещении удостоился имени Серафима.
Он был небольшого роста, сухощав. Я еще раз убедился, что он не старый, ему было не больше пятидесяти.
– Судя по вашему имени, вы потомственный служитель Божий. Не так ли?
– Истинно так! И отец, и дед, и прадед удостоены были духовного сана и я вот, недостойный слуга Божий, по стопам предков своих несу людям слово Господне в час испытаний великих и бедствия народного.
– Семья ваша?
– Вдовец я. Супруга моя, блаженной ее памяти, раба божья Анна лет шесть назад преставилась. Рак. А дочь замужем была, в Чернигове жили. Что с нею – не знаю. Один я остался, как перст на белом свете.
– Ну, вы еще не старый!
– Спаси меня, Господи, от соблазна мирского и плоти алчущей, – он перекрестился, – не о мирской жизни помыслы мои, а о спасении душ заблудших. Великое испытание послал нам Господь и предупреждение последнее. Истощилось терпение Создателя и решил Он детей своих наказать за непослушание и грехи их тяжкие.
– Что до грехов, то я с вами согласен, батюшка. Грешен человек перед Природою, его питающей и пестующей, и перед самим собой, перед теми, кто жил до него и перед теми, кто еще родится.
– Сие отрадно слышать из уст личности столь незаурядной, – поп явно приободрился, – Господь бесконечен в доброте своей…
– Вы ко мне по делу, отец Серафим? Мне говорили, что вы хотите открыть церковь?
– Да. Хотел получить разрешение у светской власти на открытие храма Божьего в селе Грибовичи.
– Для этого не нужно разрешения. Что касается меня и моего окружения, то мы питаем глубокое уважение к чувствам верующих и никаких препятствий отправлению обрядов культа чинить не будем.
Вошла Елена и протянула мне сверток. Я открыл его и вытащил крест.
– Примите, отец Серафим, скромный дар в знак моего к вам уважения и доброжелательства.
Отец Серафим вознес глаза к потолку и начал шептать молитву. Елена стояла, переминаясь с ноги на ногу, стараясь привлечь мое внимание.
– Ну, что еще?
Я подошел к ней. Она поднялась на цыпочки и быстро зашептала.
– Неси! – разрешил я, выслушав ее.
Она выбежала во двор и тотчас вернулась, неся в руках большой сверток. Я развернул его и перед глазами, сверкая серебром, золотом, расшитыми крестами и узорами, засверкала парадная ряса священнослужителя.
– Вот вам, отец Серафим, для первого торжественного богослужения подарок от светской власти.
Отец Серафим остолбенело смотрел на нее, не решаясь прикоснуться.
– Это же митрополитское облачение! – наконец вымолвил он.
– А вы и будете у нас митрополитом.
– Не удостоен, – возразил поп.
– Ну, как хотите, – я повесил рясу на спинку кресла. По всему было видно, что батюшке очень хотелось примерить ее, но…
– Думаю, – решил я ему помочь, – в церковной иерархии открылось сейчас множество вакансий. Вы можете смело взять это. Знаете, во время сражения, когда убивают командира полка, то его место занимает один из командиров батальона, а место комбата – ротный и т. д. Бывали случаи, когда дивизиями командовали лейтенанты, а полками – сержанты. При этом не ждали утверждения сверху. Это происходило потом. Надо действовать сразу, по обстановке.
– И то верно, и то верно… – быстро заговорил поп.
– Да вы примерьте.
Отец Серафим переоделся и сразу преобразился. Это был уже не заштатный попик из провинции, а высший иерарх церкви. Вид его стал величественен, и мне показалось, что пройдет минута-другая, и он протянет мне руку для поцелуя. Решив, что все вопросы исчерпаны, я поднялся, чтобы пожелать отцу Серафиму всего доброго, но он, по-видимому, был расположен продолжать разговор. Тон его, однако, стал наставляющим:
– Отрадно видеть, – с едва скрываемыми нотками покровительства, начал он, – изменение отношения светской власти к духовной. – Может быть, – продолжал поп, – настала пора, чтобы исправить вопиющую несправедливость, которую допустило государство по отношению к церкви.
– Что вы имеете в виду?
– Государство и церковь должны идти рядом, – наставительно произнес мой собеседник. – Отделение церкви от государства нанесло вред обоим. Государство сильно единой духовной сплоченностью. Церковь же нуждается в государстве, как пастырь в посохе.
– Здесь я не могу согласиться, – поспешил рассеять его заблуждения, – во-первых, я атеист в четвертом поколении…
– Это не имеет значения. Святой Константин не принял при жизни христианского учения, но удостоился от церкви высшей почести…
– Вы меня не поняли, отец Серафим. Я хотел сказать, что считаю отделение церкви от государства актом высочайшей справедливости. Государство провозглашает терпимость веры. Если церковь остается государственной, то не может быть веротерпимости. Актом отделения государство проявляет уважение к религиозным чувствам верующих, не ставя ни одну религию выше другой. Вспомните, сколько страданий и крови принесла государственная церковь народам. Костры инквизиции, миллионы замученных мужчин, женщин, детей…
– Это – католическая церковь!
– А разве православная церковь миловала «заблудших овечек»? Вспомните гонения старообрядцев, когда доведенные до отчаяния люди живьем сжигали себя в молельных домах…
– Это все в прошлом… – пробормотал поп, опустив голову
– Прошлое, если оно забывается, становится настоящим или будущим! Человечество – не Господь Бог. Если Господь может простить прегрешения, то человечество никогда не простит церкви ее жестокости и фанатизма, алчности и развращенности ее иерархов. Вы думаете, что это забывается? Нет! История упрямая дама, у нее отличная память. Проходят годы и тайное становится явным. И не только в церковных делах. Церковь часто пугала народ Страшным Судом. Вы знаете, мне кажется, что этот Страшный Суд – это Суд Истории. И от него не уйти никому!
– Если вы так настроены против религии, то почему вы не препятствуете открытию церкви, даже сделали ей подарки?
– Вы меня не поняли. Я никогда, слышите, никогда не был настроен против религии. Я уважаю чувства верующих, так как, по сути, вера – это идеология, а мой принцип – отрицание насилия в идеологии. Идеологию нельзя уничтожить, нельзя спасти. Она возникает и рушится под влиянием реальности, в зависимости от восприятия ее каждым человеком. Я против насаждения идеологии огнем и мечом, против использования ее в целях создания социальной несправедливости, против исключительных привилегий носителей какой бы то ни было идеологии. Только одну идеологию я не могу воспринимать с терпимостью – идеологию насилия и унижения человеческого достоинства. Против этого я не устану бороться. Вы хотите молиться Богу. Молитесь! Но не смейте мешать другим молиться своему Богу. Будьте терпимы к инакомыслию и пользуйтесь со стороны других такой же терпимостью. Но не призывайте к уничтожению католиков, потому, что они католики, а мусульман – потому, что они мусульмане. Бог есть любовь! Так возлюбите же друг друга и не мешайте друг другу жить.
– Христос учил: «Возлюби врага своего!» Если Бог – любовь, то почему вы так жестоко расправляетесь с врагами своими?
– Вы имеете в виду банду?
– Но они тоже люди!
– Представьте, отец Серафим, что вы идете с женою или дочерью по лесу и на вас нападают волки. Вы что, «возлюбите врага своего», ибо волк – враг и дадите им пожрать своих родных?
– То волки, а то люди!
– А я не считаю их людьми. Чтобы быть человеком, недостаточно иметь тело человека. Надо иметь душу человека. Человек, поднявший руку на человека ради своей прихоти и похоти, теряет право быть человеком. Человек-насильник, убийца – в моих глазах уже не человек. Уничтожая его, я испытываю чувства, сходные с теми, когда уничтожаю волков или одичавших собак.
– Вы хотите искоренить насилие насилием. Но этот путь давно опробован человеком и не привел ни к чему хорошему.
– Я понимаю вас, отец Серафим. Здесь есть большое «НО»! Насилие против насилия применялось для того, чтобы заменить одних насильников другими. То есть, для того, чтобы, уничтожив старых насильников, получить право насильничать самим. Вся история замены одного правления другим представляла такую бесконечную трансформацию.
– А вы думаете, что именно вам удастся этого избежать?
– Во всяком случае, надо попытаться.
– Мне трудно с вами спорить. Вы молоды и облечены властью, я – недостойный слуга Божий, стар и немощен. Я буду молить Господа нашего, чтобы он пощадил народ наш и ниспослал на эту землю мир и свое благословение.
