Текст книги "Тайна забытого дела"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

27

Чувство свободы! Какое оно? Трудно передать его словами. Открываются обитые жестью двери, и сырой и темный прямоугольник, который много дней словно сжимал со всех сторон и душу и тело, остается за спиною и сразу становится нереальным и далеким, как тяжелый утренний сон.

Над городом стояла августовская жара. Василий Гущак сделал несколько неуверенных шагов по мягкому асфальту, оглянулся на небольшую, не очень приметную дверь в массивной стене, на ту самую дверь, из которой только что вышел, и двинулся к синей тени каштана, невольно ускоряя шаг – подальше отсюда!

Теплый ветер обдавал свежестью и словно выдувал из онемевшего тела тяжесть и сырость, гладил, ласкал лицо, успокаивал. Василий улыбался городу и миру. Снова воля, снова жизнь!

Это чувство, как ни странно, было знакомо ему, когда мальчиком после долгой болезни вышел он из двери больницы и побежал, задыхаясь и плача от радостного ощущения простора, воздуха, света, и мама никак не могла его догнать.

Сегодня Василия не встретил никто.

У ларька «Пиво» изнемогала страждущая очередь, автоматы с газированной водой тоже были окружены народом. Стаканов не хватало, хотя пили почти все залпом. Земля в сквере потрескалась. У фонтана с четырьмя разинутыми львиными пастями с криком бегали дети, зачерпывая воду ладонями, чтобы плескать ее друг в друга, подставляя головы под падавшие сверху мелкие брызги.

Всеобщая жажда захватила и Василия. Он встал в конец безнадежно длинной очереди за пивом, посматривая, как впереди счастливчики уже слизывают с кружек холодную и словно звенящую пену.

«Вот смотрят они на меня, – думал он, – и не подозревают, из какого чистилища я вырвался и что там испытал. На первый взгляд я такой же, как все». И эта мысль, что он похож на всех людей и что ничем от них не отличается, переполняла его счастьем.

Понемногу мысли пришли в порядок, стали более уравновешенными, более последовательными. И изо всего хаоса, который царил в его сознании, выделился один главный вопрос: «Куда я иду?»

Направился к Коле. Надо было узнать, что произошло за это время, как Леся, знает ли, что он изменял ей столько времени, и что сейчас она думает о нем?

Коли дома не было. Как всегда! Наверно, на пляже. Домой идти не хотелось. К Лесе, ничего не узнав, соваться нельзя.

Купив сигарет, Гущак сел на скамью, стоявшую прямо на бульваре, напротив Колиной парадной двери, – на ту самую, где недавно горько плакала одинокая Леся, и с наслаждением закурил. Так просидел он довольно долго – может быть, час, а может быть, три, пачка сигарет таяла на глазах. Вставать и нарушать свое сладкое оцепенение не хотелось, не хотелось ни о чем и думать. Но вот он поднял голову и увидел человека, которого хотел видеть больше всего на свете и которого больше всего боялся. Дыхание перехватило.

Снизу по бульвару поднималась Леся. Рядом с нею шел Коля.

Он съежился, не зная, вскочить или прижаться к скамье. Впрочем, ему и не надо было ничего знать. Какая-то неведомая сила, не дожидаясь его согласия, сорвала его с места и понесла навстречу друзьям.

Он мчался, широко улыбаясь и высоко поднимая руки над головой.

У Леси вздрогнули губы и стало пунцовым лицо. В следующее мгновенье она выпрямилась и, овладев собою, пошла дальше. Она смотрела на Василия, но так, словно его не было. Словно он состоял из воздуха и был невидимкой. Быстрым шагом прошла мимо растерявшегося парня и решительным жестом отбросила со щеки непокорную прядь.

Коля переступал с ноги на ногу, не зная, что делать: бежать за Лесей или остаться с Василием. Потом подошел к Василию и протянул ему руку:

– Привет… – Голос у него был какой-то неуверенный, хриплый. Он впервые попал в такое положение и не мог сориентироваться в сложной для него ситуации.

Василий не подал ему руки, а спрятал ее за спину.

– Предатель! Все это ты? – процедил он сквозь зубы. И, не дождавшись ответа, бросился следом за Лесей, которая уходила все дальше.

Коля устало опустился на скамью. Какой же он предатель! Разве такими словами бросаются! А по отношению к нему это более чем несправедливо.

Догнав Лесю, Василий загородил ей путь. Она смотрела себе под ноги.

– Дай пройти, – тихо проговорила она, не поднимая глаз, из которых, казалось, вот-вот брызнут слезы.

– Лесенька, миленькая, что случилось? – говорил он, задыхаясь. – Что с тобой? Почему ты убежала? Скажи! Все ведь хорошо – меня выпустили. О многом нужно поговорить, слышишь? Давай поговорим. Я все тебе объясню. Ну, Лесенька, ну, пожалуйста!

Леся медленно обошла его. Потом, сорвавшись с места, быстро побежала по бульвару, рассыпая дробь изящных каблучков. И – скрылась за поворотом.

– Так… – сказал сам себе Василий. – Все ясно.

Он вернулся к Коле, который сидел на лавочке, угрюмо рассматривая подстриженный куст, и сел рядом.

– Она все знает, – глухо произнес Коля. – Но я не предатель. Она сама нашла Люду через твоих университетских друзей.

– Вот оно что! Ладно… – И Василий с силой хлопнул себя по колену. – Пусть будет так.

– Ты сам виноват. Это подло, – сказал Коля. – Не трогай ее. Она уже все решила.

– Хорошо. Извини меня за «предателя». Я пошел. Пока.

Они встали оба и, не глядя друг на друга, молча разошлись. Но, пройдя несколько шагов, Коля обернулся и крикнул:

– Люду хоть поблагодари, слышишь? За то, что на воле. Она уже две недели подряд только и делает, что плачет все время.

Василий остановился. Потом побрел к метро «Университет». Шел, нехотя переставляя ноги. Через двадцать минут вышел на станции «Дарница».

Леся стояла на балконе и через прозрачную занавеску на окне видела, как бабушка накрывает стол. Внизу, во дворе, несмотря на вечерние сумерки, мальчишки гоняли мяч и какой-то упитанный мужчина в тенниске выбивал висящий на веревке ковер.

– Иди, все уже готово, Леся! – позвала бабушка.

Последняя слезинка упала с балкона.

– Иду, – Леся вошла в светлую комнату, как в новую жизнь.

28

Старший инспектор Центророзыска Козуб медленно поднимался по старой мраморной лестнице в свою двухкомнатную квартиру на третьем этаже. Сегодня был у него день сравнительно легкий, и он возвратился домой пораньше, намереваясь хоть мало-мальски навести у себя порядок.

Каменный дом, в котором он жил, принадлежал когда-то богатому коммерсанту, занимавшему первые два этажа под магазин и жилье, а третий и четвертый сдавая квартирантам. Теперь же этажи коммерсанта, которого сдуло ветром революции, были разделены перегородками на небольшие квартирки для «подвальников», на третьем и четвертом кое-где остались старые жильцы, а в освободившиеся квартиры по ордерам коммунхоза въехали новые.

Инспектор Козуб не очень-то присматривался к своим соседям. Увлеченный работой, днюя и ночуя в милиции, он редко бывал дома. А если и встречался с кем-нибудь на лестнице, равнодушно проходил мимо. Сосед же, в свою очередь, чтобы не мозолить глаза, прижимался к стене, уступая дорогу. Иной раз именно это и привлекало внимание инспектора милиции, и Козуб краем глаза все равно замечал и оценивал такого перепуганного обывателя, считая, что он-то уж наверняка чем-то провинился перед пролетарским законом и советской властью.

Ловя на себе взгляды из-за неплотно прикрытых дверей, из окон, он и сердился и вместе с тем испытывал некое удовлетворение, потому что это было как бы признанием его превосходства над растревоженным человеческим муравейником. Гулко выстукивая самодельными подковками сапог, инспектор Козуб рос в собственных глазах, с удовлетворением ощущая, что теперь все, даже старорежимная лестница, служит опорой новому хозяину.

Проходя мимо квартиры, расположенной как раз под его комнатами, Козуб услышал громкие голоса. Не зная, кто там живет, он тем не менее подумал, что пора устроить облаву и очистить дом от подозрительных элементов.

Едва войдя в свою квартиру, он услышал какой-то грохот от падения тяжелого предмета в квартире над ним. Беспардонность верхнего обывателя, выражавшая неуважение к нему, инспектору, возмутила Козуба.

Он поднялся наверх и постучал. Дверь тут же отворилась, словно его ждали. Не успел и рта раскрыть, как хорошенькая, немного подкрашенная молодая женщина с длинными, почти до самых плеч золотыми серьгами, радостно воскликнула:

– О-о-о! Оч-чень приятно! Пожалуйста, милости прошу! Вы, кажется, мой сосед?

Она грациозно коснулась меховой оторочки на рукаве его тулупчика и игриво увлекла за собой.

«Посмотрим, что за люди», – подумал Козуб, входя.

– А я уж решила, что вы нелюдим, – щебетала тем временем соседка, не давая гостю и слова вымолвить. – Вижу иногда, как возвращаетесь домой – и все один, всегда один.

Глазам Козуба предстала картина Лукуллова, по тем временам, пира: хлеб, селедка, мясо, несколько бутылок.

Что могло хоть в какой-то степени примирить инспектора с этим роскошеством недобитой буржуазии? Разве только то, что еда лежала не на фарфоре, а на каких-то бумажках, обрывках театральных афиш, хлеб красовался прямо на голом столе и что ели руками.

– Жрецы искусства и представители свободной мировой культуры! – отрекомендовала присутствующих соседка.

Перед инспектором сидели и стояли какие-то молодые и не очень молодые мужчины и женщины, хмурые, худые, с бледными лицами и голодными глазами. Кое-кто из «жрецов» перестал есть и нагло уставился на Козуба. Увидев на его ремне наган, все притихли.

– А это, – кивнула женщина на инспектора, – мой сосед, можно сказать, герой нашего времени. Гроза бандитов и рыцарь нового мира. – Она сделала многозначительную паузу.

Воспользовавшись этим, Козуб возразил, что никакой он не рыцарь и не герой, а просто-напросто инспектор милиции Иван Козуб.

Из-за стола поднялся длинноволосый юноша в очках и, вытягивая руки вперед, прогнусавил:

О, загнанный мой конь,

Покрытый шерстью брат мой!

– Я пришел узнать, что у вас здесь за шум, – сказал Козуб, обращаясь к хозяйке. – Прошу ваших гостей вести себя спокойнее.

– Ну что вы! Это все – культурные люди: артисты, поэты, художники. Я рада, что своим шумом они привлекли вас сюда, – обаятельно улыбнулась хозяйка. – Меня зовут Терезия. Мы вас не отпустим. Очень прошу, оставайтесь!

– И верно, чего нам не хватало, так это милиции! – выкрикнул из угла какой-то юнец.

Козуб на всякий случай зафиксировал в памяти остроносое лицо нахала.

– О темпора, о морес![3]3
   О темпора, о морес! – О времена, о нравы! (лат.)


[Закрыть] – пробасил пожилой человек, одетый в клоунский балахон, по всей вероятности позаимствованный из циркового реквизита, театральным жестом поднимая указательный палец. – Растолкуйте мне, гомо новус[4]4
   Гомо новус – новый человек (лат.)


[Закрыть], – Терезия назвала вас рыцарем, – по какому праву вчера в подъезде ваши коллеги и продотрядовцы конфисковали у трудящихся артистов муку и крупу, которые мы купили во время гастролей для собственного пропитания? У кого забрали? Позор! Мы кто – контра? Мы – мастера искусства, сливки интеллигенции, без которой никакое цивилизованное общество существовать не может. У меня голова идет кругом от таких порядков. – Он снова сделал патетический жест. – Смотрю и боюсь: сам начинаю думать, что нормальная закупка необходимых человеку вещей или продуктов – преступление! С ума сойти можно! Скажите же, о гомо новус, не можете ли вы своей властью возвратить бедным артистам незаконно экспроприированное?

Козуб терпеливо выслушал этот монолог. Он с удовольствием проверил бы сейчас документы у этих «сливок интеллигенции», но приказом начальника главмилиции действовать в одиночку запрещалось. Да и не хотелось нарушать покой соседки, которую он, прожив в этом доме почти полгода, увидел впервые и которая поразила его своей красотой.

– Оставьте, Юпитер, – сказала оратору хозяйка. – Дайте человеку отдохнуть.

Она настойчиво пыталась усадить гостя на свободный стул, но Козуб еще не решил, как вести себя дальше.

Пожилой артист сел и перестал обращать внимание на инспектора.

Козуб почувствовал, что вся эта непонятная богемная компания для него неподходяща. Это унижало его в собственных глазах и вызывало острую враждебность к гостям соседки Терезии, и особенно к насмешливым патлатым юнцам и к их бледным экзальтированным девицам.

В углу, в ободранном до пружин мягком кресле, сидел с подчеркнуто равнодушным видом очень худой юноша. Черные нечесаные волосы его падали на плечи. Он держал в руках инкрустированную перламутром гитару и, небрежно пощипывая струны, напевал нечто очень тоскливое и неразборчивое, напоминающее псалом. «Жизнь человека так крайне мгновенна…» – инспектору удалось понять только эти слова.

Вся эта обстановка напомнила Козубу дела разоблаченных подпольных организаций – эсеровских и петлюровских, связанных с вражеской эмиграцией и иностранными разведками, готовивших восстание против Советской власти. Некоторые из подсудимых тоже называли себя «сливками интеллигенции», кричали о своих революционных заслугах, но под тяжестью улик сознавались в своих неблаговидных деяниях.

Козуб решил воспользоваться приглашением миловидной соседки, как ему казалось, именно для того, чтобы присмотреться к ее гостям. Он сел.

«В жизни все временно…» – пел юноша.

Кто-то передал хозяйке две рюмки, и одну из них она протянула Козубу.

– Нет, нет, спасибо. Я не пью, – сказал инспектор.

– На службе. Но сейчас, у меня в гостях…

– Я всегда на службе.

– Ах, революция! Кровавая красавица! Она забирает себе всех самых лучших мужчин, ничего не оставляя нам, обычным женщинам. Я начинаю ревновать вас к ней, – хозяйка чокнулась с Козубом. – Во имя нашего знакомства и, смею надеяться, будущей дружбы отступите сегодня от ваших правил!

Терезия открыто посмотрела гостю в глаза и так приблизилась к нему, что он ощутил на себе ее теплое дыхание. Козуб для приличия пригубил свою рюмку.

«Слышен звон бубенцов издалека, – запел чистый женский голос, и гитарист, позабыв псалмы, начал аккомпанировать певице. – Это тройки знакомый разбег…»

«Нет, это все-таки артисты, а не заговорщики», – решил Козуб. Ему даже стало смешно, что он мог подумать такое о голодных артистах, которые не оставляют своего искусства и в это трудное время. От этой мысли гости Терезии стали ему даже симпатичны. А после второй рюмки он уже начал им подпевать.

В тот вечер инспектор Козуб потерял голову и с тех пор зачастил к обольстительной соседке, пока однажды ночью не застукали его там сотрудники Чека. Как выяснилось, первое впечатление не обмануло Козуба: прелестная Терезия прятала в ящиках с театральным реквизитом эсеровские листовки, призывавшие к антисоветскому мятежу.

Козуба арестовали вместе с нею. Но на следующий же день выпустили, переведя на домашний арест. А на третий день его вызвал в наркомат внутренних дел один из руководящих работников. Для совершенно неожиданного и, как выяснилось позже, сугубо конфиденциального разговора.

29

Бывать в психиатрической больнице Ковалю не приходилось еще ни разу. И поэтому, подъезжая к ней, он с любопытством воспринимал любую подробность. Приземистое белое здание было огорожено высоким и тоже белым каменным забором, который захватывал довольно значительную часть березовой рощи. Роща, казалось, перепрыгнула через этот забор, и больница надежно укрывалась среди берез, органично вписываясь своими старинными башенками в великолепный лесной пейзаж.

– В истории болезни подлинная фамилия не значится, – докладывал по дороге лейтенант Андрейко, – значится «Апостол», затем «тринадцатый», а рядом – большой вопросительный знак. Он у них самый давний безнадежный больной. Но держат, потому что нет родственников. А вообще старикан, говорят, тихий и мог бы жить в семье. В сопроводительной записке Центророзыска, датированной двадцать третьим годом, сказано, что излечение этого человека имело бы большое значение. В той же записке сообщается, что задержан он был в селе Коломак, под Харьковом. Ходил от дома к дому как юродивый, без шапки, несмотря на лютый мороз. Что-то лепетал и хихикал, как шаловливый ребенок. Больше ничего там нет, кроме всяких рецептов и врачебных пометок. Да вы сами увидите, товарищ подполковник.

– А зачем ездит к нему жена Решетняка? В больнице знают, кто она такая?

– Не знают. Считают, что из человеколюбия. Она ведь покровительствует не только ему, но и еще нескольким одиноким старикам.

Машина остановилась у небольших ворот. Было тихо. Только в ветвях высокого тополя щебетали птицы. Коваля поразило полное отсутствие буйных выкриков, которые, как ему казалось, непременно должны были здесь раздаваться на каждом шагу. К больному Коваль отправился вместе с врачом – молодым человеком, который, видимо, уже научился ничему не удивляться. Лейтенант Андрейко был в форме, и его оставили в кабинете.

Старичка нашли на поляне. Он сидел прямо на земле, около скамьи, рвал траву и разбрасывал ее во все стороны.

– Апостол, – сказал врач, – нельзя рвать траву.

Старичок не обратил на эти слова ни малейшего внимания.

«Одуванчик», – подумал Коваль, рассматривая этого вконец исхудавшего человека. Белолицый, с лысинкой, укрытой кое-где длинными седыми волосами, он и в самом деле был похож на одуванчик.

– Ты который апостол? – спросил врач.

– Тринадцатый, – ответил умалишенный тоненьким голоском.

Коваль почему-то вспомнил, что этот жалкий человечишко был когда-то могущественным финансистом, и у него промелькнула мысль о тщетности и бесплодности богатства. Он внимательнее присмотрелся и заметил у старика точно такую же седловинку на переносице, как у профессорши. Наследственность!

– Скажите, пожалуйста, что мы его знаем, – попросил Коваль врача. – Он не Апостол, а Апостолов, Павел Амвросиевич, бывший председатель правления банка.

Старичок повернулся к ним спиной и принялся снова щипать траву.

– Попробуйте сами с ним поговорить, – врач поднял старика и усадил на скамью.

Но как подойти к душевнобольному? Какого только опыта не было у Коваля, с какими только людьми не приходилось ему беседовать, но с такими – никогда… И вдруг его осенило:

– Вам привет от дочери. От Клавы! Она завтра придет к вам в гости.

– Клава, Клава! – старичок замахал руками, как крыльями, легонько хлопая себя по бедрам. И Ковалю показалось, будто бы в пустых глазах Апостолова промелькнуло нечто живое.

– У вас какие-нибудь стеклышки можно найти? – спросил подполковник врача.

Увидев стеклышки, которые ослепительно играли на солнце, как настоящие драгоценные камни, старик весь затрясся. Бросился к Ковалю с жалобным выражением на лице, стал просить их. Подполковник дал одно.

– Это от Клавы, – сказал он. – Но они фальшивые. А где настоящие? Мы с Клавой никак их не можем отыскать.

– Ах-ах, ох-ох! – горько запричитал Апостолов, оглядываясь по сторонам, словно что-то ища. И внезапно бросил на Коваля, как тому показалось, совершенно осмысленный взгляд. – Нет их, нет… Бог дал, бог взял… Ах-ах, ох-ох! – И, воровски зажав стеклышко в кулаке, он опять принялся хлопать себя по бедрам.

Коваль остановил его.

– Павел Амвросиевич, в двадцать втором году банк, которым вы управляли, был ограблен, – начал он вполне серьезно, словно разговаривая со здоровым человеком и стараясь поймать взгляд Апостолова, который тот упрямо отводил в сторону. – Во время строительства оросительной системы закопанные в землю сокровища были найдены и возвращены государству. Так что каких бы то ни было претензий к вам давно уже нет. Но вот беда: бриллианты в тайнике оказались фальшивыми, и никто не может взять в толк – как же это могло случиться? Куда девались настоящие?

Апостолов, который вроде бы внимательно слушал, вдруг засмеялся и стал подбрасывать стеклышко на ладони.

– Павел Амвросиевич, знаете ли вы, где настоящие бриллианты?

– Я – апостол, ты – апостол, он – апостол, – ткнул он пальцем в сторону врача. – Я – апостол тринадцатый. Са-та-на, – и поднял указательные пальцы обеих рук над головой, как бы наставив себе рога.

Коваль посмотрел на врача. Тот пожал плечами, мол, я ведь говорил вам. Но подполковник достал из кармана еще несколько стеклышек. Апостолов жадно потянулся к ним.

– Где настоящие? Зачем вы хранили в сейфах фальшивые?

– Где настоящие? Где настоящие? – Старик поднял бровь и снова вполне осмысленно посмотрел на Коваля. – Ах, где же настоящие? Ах-ах, ох-ох! – И он сделал попытку выхватить из руки подполковника стеклышки.

Заинтересовавшись разговором, который приобретал все больший смысл, и реакцией больного, которого впервые видел в таком возбужденном состоянии, врач сам взял стеклышки и спросил Апостолова:

– А может быть, это – настоящие?

Бывший банкир сморщил лоб и зашевелил губами, словно хотел что-то сказать, но не находил слов. И казалось, это «что-то» то выразительно вырисовывалось в его слабом сознании, то снова расплывалось. Но вот морщинки на лбу разгладились, и он, загадочно улыбнувшись, покачал головою:

– Фальшь!

– А где настоящие?

– Каждый король имеет своего двойника, – медленно проговорил старик, – стреляют в короля, – он сделал жест, словно прицеливается, – а попадают в двойника. Хи-хи! – И вдруг заговорил скороговоркою, захлебываясь словами, словно его мысль прорвалась наконец сквозь завесу тумана: – У Наполеона был двойник, у римских императоров были двойники… А мои бриллианты разве хуже?.. Ах-ах, ох-ох! Вы не думайте, что бриллиант – это камешек. – Он поучительно провел указательным пальцем перед лицом врача. – Это – живая душа. Только вот говорить не умеет. И каждому имя дано, как и апостолам. Были у меня Иоанн, Матвей, Симеон, Павел, Марк… Ах-ах! – Он опять засмеялся и, повернувшись к Ковалю, подозрительно, исподлобья посмотрел на него. – А вы думали, что это – мертвые камни! Я – тоже апостол. Тоже – бриллиант. Я – живой! У меня и прадеды были апостолами. Все двенадцать. А куда они делись? – Он беспомощно, бессильно оглянулся, и столько было тоски в его взгляде, что у Коваля сжалось сердце. – Нет… нет… Вот тут они… – Больной сделал попытку найти бриллианты в кармане халата, но кармана не оказалось, и он горько заплакал.

Врач посадил его ближе к себе и нащупал пульс.

– Пусть поплачет. Это просто чудо, что делается сегодня с ним. Переворот какой-то. Осмысленная речь! Мы-то ведь не могли догадаться, что потрясение связано у него с ценностями, то есть с бриллиантами.

– Я – тринадцатый апостол. Чертова дюжина. Без сатаны нельзя, – бормотал сквозь слезы старичок.

– Ему надо отдохнуть, – сказал врач. – Приходите завтра.

– Хорошо, приду, – ответил Коваль. – Привезу и его дочь, которая навещает его инкогнито. Возможно, он ей что-нибудь захочет сказать.

– Не возражаю. А сейчас не забирайте у него стеклышко. Пусть успокоится. Заодно проследим, что он будет с ним делать.

Коваль вернулся домой, когда солнце спряталось за высокие дома, которые вплотную примыкали к его небольшому участку.

Прежде всего он отправился в самодельный душ из железной бочки, поставленной между яблонями. Потом взобрался с ногами на широкую скамью под старым ореховым деревом, и, отдыхая, как бы беззаботно наблюдал, как из глухих уголков сада выползают сумерки.

Между тем, только со стороны могло показаться, что подполковник любуется садом. На самом же деле в голове его шла та лихорадочная работа, которая следовала за сделавшей свое интуицией и при которой крайне перегруженный мозг напряженно искал точные данные, могущие либо подтвердить, либо отвергнуть ощущения и предположения, умозаключения и гипотезы.

Так обычно бывало, когда подполковник приближался к разгадке тайны. Подсознательная деятельность мозга, которая начиналась в период изучения нового дела, впоследствии подталкивала его к неотвратимым выводам. Эта невидимая глазу работа не приостанавливалась ни на мгновенье, совершалась и днем и ночью, чем бы Дмитрий Иванович Коваль ни был занят. Словно для нее выделен был специальный участок мозга, который не загружался никакими другими делами. Оплодотворяли этот участок и чувства Коваля, и воспоминания, и фильмы, на которые он случайно попадал в это время, и цвет травы, которую рвал в больнице старик Апостолов, – все, решительно все, что видели его глаза, слышали уши, что приходило на память и ложилось на сердце.

Охватывало при этом такое чувство, какое появляется, наверно, перед извержением вулкана, когда легкие толчки и сотрясения земли только еще напоминают о грозном бурлении лавы, готовой вырваться наружу. Столкновение полярно противоположных мыслей вело к единому выводу, который вот-вот должен был народиться, и подполковника уже волновало его близкое присутствие.

Здесь, под ореховым деревом, в голове оперативника снова возникла известная схема. Все, что держал он в памяти, по его обыкновению, раскладывалось по полочкам, менялось местами в поисках своего единственно и исключительно закономерного, как в периодической системе элементов, места.

Если бы мысли Коваля были бы записаны, то записи имели бы примерно такой вид.

Первое. Ценности найдены. Еще перед войной, во время строительства в Лесной оросительной системы. На поспешно зарытые грабителями железные ящички, ларцы и шкатулки натолкнулись землекопы. Об этом известно тем, кто ведет сейчас следствие – Ковалю, Субботе, Андрейко.

А знают ли об этом другие причастные к делу люди? Клавдия Павловна? Решетняк? Козуб?

Если кто-нибудь из них знает и молчит, – милиция имитирует поиск клада Апостолова – то что же это молчание означает?

Впрочем, в печати о находке не сообщалось. Кто же знает о ней и каким образом узнал?

Второе. Кто, кроме умалишенного Апостолова, может знать, что в раскопанном в Лесной тайнике все бриллианты – фальшивые?

Третье. Куда девались настоящие? В банковском хранилище, надо полагать, не стеклышки лежали! Кто мог их подменить? Когда? Куда дел? А что, если подмена произошла еще в банке?

Четвертое. Как попала серебряная статуэтка из особняка Апостолова в кабинет Козуба? Если, конечно, это та самая статуэтка.

Подполковнику Ковалю казалось, что ответы на эти вопросы автоматически дадут ответ и на главный вопрос: кто убил Андрея Гущака?

Но как найти эти ответы?

Голова подполковника гудела. Он встал и побрел по садовой тропинке, шлепая разношенными домашними туфлями и выделывая странные фортели: то останавливался, резко жестикулируя, то снова двигался, то обламывал с деревьев сухие веточки и жевал их, время от времени выплевывая в измочаленном виде, то присаживался на корточки и что-то чертил на земле, потом стирал свой рисунок ногой и снова возвращался на скамью, которая как бы служила исходной позицией.

Если бы кто-нибудь посмотрел на выражение лица Коваля, да еще знал бы при этом, что подполковник только что был в психиатрической больнице, то наверняка подумал бы, что на него повлияло хотя и краткое, но все же пребывание там. Он все время гримасничал, что-то шептал, усмехался, разговаривая с самим собой, удивленно поднимал брови и кусал губы. Тем временем его напряженная мыслительная работа шла по двум направлениям: наряду с углублением и развитием схемы он как бы составлял своеобразные, в виде вопросов и замет, характеристики на действующих лиц – так называл он участников трагедии, разыгравшейся не на сцене, а в жизни.

Первой шла Клавдия Павловна Апостолова-Решетняк.

Было ли ей что-нибудь известно о выкраденных из банка ценностях? Почему скрывает она не только от общества – это можно понять, – но и от собственного мужа, и от дочери – своего умалишенного отца? Почему пыталась скрыть от следствия, что у профессора нет алиби? Догадывалась ли, где он был десятого июля? Впрочем, для ответа на последний вопрос подполковник уже имел кое-какой материал, полученный с помощью лейтенанта Андрейко.

В тот вечер, десятого июля, так же, как и девятого и одиннадцатого, Алексея Ивановича Решетняка ни на даче в Лесной, ни на городской квартире, ни на работе не было. Профессор загулял! Уважаемый человек – ученый, патер фамилиа[5]5
   Патер фамилиа – отец семейства (лат.).


[Закрыть] – исчез на целых три дня!

Иногда, правда довольно редко, после завершения большой работы, когда переутомленный мозг, нервная система и весь организм ученого жаждали разрядки, он позволял себе неожиданные поступки. Толчком к этому могла стать одна-единственная рюмка водки, которая на непьющего профессора действовала фатально. То есть влекла за собой вторую и третью. После третьей Решетняк не возвращался домой, а начинал скитаться. Чаще всего садился в какой-нибудь пригородный автобус. На конечной остановке выходил и шел куда глаза глядят, охотно знакомился с первыми встречными, где-то развлекался, где-то выпивал, где-то ночевал, целиком и полностью забывая, что он профессор Решетняк, и всюду представляясь просто Алексеем. Не было автобуса – ловил такси или садился в какую-нибудь другую машину, даже в самосвал, и ехал в любом направлении, высаживаясь прямо среди дороги или в глухом селе.

Когда-то Клавдия Павловна сбивалась с ног, разыскивая мужа, звонила его приятелям, потом в институт, в Ботанический сад, в подшефный колхоз, бегала по всему городу, разве только в милицию не заявляла. Потом убедилась, что муж в конце концов всегда сам возвращается домой – тихий, растерянный, виноватый. Он никогда не мог вспомнить, где и с кем был, сколько истратил денег, и покорно ложился в постель с холодным компрессом на голове и валидолом под языком, как малый ребенок, давая обещание, что «больше не будет».

И когда Клавдия Павловна это уразумела, она сочла за благо делать вид, что смирилась и терпеливо ждет его возвращения, беспокоясь только о том, чтобы не попал он в беду. Профессорша, естественно, никому ничего не рассказывала и всем, кто звонил в такие дни по телефону, говорила, что профессор болен.

Все эти сведения собрал лейтенант Андрейко. Но где именно пропадал профессор с девятого по одиннадцатое июля, установить не удалось. Коваль решил, что пошлет лейтенанта к Василию Гущаку с вопросом, был ли его дед дома накануне гибели, девятого числа.

А что же все-таки сама Клавдия Павловна Решетняк? Чего можно ждать от нее, чего следует добиться? И подполковник понял: надо прежде всего выяснить, почему скрывает отца и не догадалась ли, разговаривая с ним, в каких тайниках спрятаны бриллианты? Не могла ли она тайно от мужа связаться с Гущаком? Волевая, решительная женщина. Право же, бывает: ищешь одно – находишь другое.

«Кви продест?» Кому выгодно? Все время возникает в сознании Дмитрия Ивановича Коваля это классическое изречение древней юриспруденции. И стоит вспомнить Клавдию Павловну, как эти слова словно выныривают на поверхность. Неужели в самом деле ей выгодно, именно ей? Нет, пожалуй, если следовать классическим канонам, то наибольшую выгоду принесла смерть Андрея Гущака все-таки его внуку – единственному наследнику. Однако вечные законы дают в наше время осечку – Василий категорически отказался от дедовских долларов.