Текст книги "Тайна забытого дела"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

6

Коваль зашел к следователю, когда тот заканчивал разговор с матерью Василия Гущака.

Перед Субботой сидела средних лет худощавая женщина, одетая, несмотря на жару, в темное платье с закрытым воротником. На глазах ее, оттененных глубокими синими кругами, блестели слезы.

По-видимому, Валентин Суббота не очень-то верил ее словам, потому что, когда подполковник открыл дверь, она в отчаянии прижимала руки ко впалой груди.

– Клянусь! – восклицала она сквозь слезы.

– И вы всегда уничтожаете бумажки, которые находите в кармане сына? – не без иронии спросил следователь, бросая короткий взгляд на подполковника.

– Я подумала, что это использованный билет и, конечно, ненужный… – не отнимая рук от груди, объясняла женщина.

– И всегда рвете использованные билеты на такие вот малюсенькие кусочки, что наши криминалисты еле смогли собрать их? – уже с нескрываемой издевкой продолжал Суббота.

Ковалю не понравилось, как разговаривает следователь с матерью Василия. Он молча сел на стул в углу комнаты. Женщина на один только миг обернулась, когда он вошел, и, вероятно, тут же о нем и забыла. Все для нее, как в фокусе, сконцентрировалось сейчас в молодом, стройном следователе, который ненамного старше ее Василия, но в руках которого – их судьба, жизнь и смерть и который казался ей всемогущим и грозным.

– Механически как-то… Сама не знаю…

– На такие клочочки?

Женщина промолчала.

– Вы тревожитесь за судьбу сына… – понимающе произнес Суббота. – Естественно, вы – мать. – И в голосе следователя зазвучало такое искреннее уважение не только к самому понятию «мать», но и к этой вконец напуганной и переволновавшейся женщине, похожей на подстреленную птицу, что Коваль готов был простить ему ту насмешливость и высокомерную снисходительность, которыми он только что ее донимал. – Но не думайте, – интонация голоса Субботы стала назидательной, – что, пытаясь утаить истину, вы этим помогаете сыну… Вы вредите ему! – Здесь Суббота сделал многозначительную паузу. – Истина! Только она может стать единственным неопровержимым доказательством невиновности вашего сына, его непричастности к убийству, в которой вы так глубоко убеждены. Итак, это правда, что именно вы разорвали билет?

Женщина снова прижала руки к груди и закивала.

– А почему вам так захотелось уничтожить этот билет? Чего вы испугались?

Она заплакала. В конце концов, сквозь слезы вырвалось у нее, что какой-то непонятный страх охватил ее и она стала шарить по карманам куртки Василия.

– Той куртки, в которой он ездил в Лесную вместе с Андреем Гущаком?

Она кивнула. Признание было чистосердечно, и Суббота так же, как и подполковник, понял это. Он спросил, уточняя:

– У вас появился страх за сына?

Она вытерла глаза уже влажным носовым платком.

– Конечно, за сына, а за кого же?!

Суббота быстро записывал ее слова.

– Вы боялись, что это он что-то мог сделать деду?

– Нет, нет! – решительно возразила женщина.

– Простите, я неточно выразился. Вы, очевидно, боялись, что о нем могут подумать, якобы это сделал он?

Женщина утвердительно кивнула.

– А почему именно о нем могли подумать?

У матери Василия хватило подсознательной осторожности, чтобы не отвечать на этот вопрос. Следователь не настаивал.

– Хорошо, – сказал он. – Значит, так и запишем: билет разорвали вы, потому что боялись, что, если его найдут, подозрение в убийстве падет на вашего сына? Так?.. А почему именно его должны были заподозрить – на этот вопрос ответить отказались…

Женщина почувствовала, что какие-то невидимые нити начинают опутывать ее и она не может их разорвать.

Суббота торжествующе и вместе с тем вопросительно посмотрел на подполковника. Сначала появление Коваля не вызвало у него никакого энтузиазма – почему-то терялся при нем, а это сбивало с внутренней сосредоточенности, так необходимой следователю во время допроса, но сейчас он не без удовольствия демонстрировал свою профессиональность.

Однако Коваль был мрачен. По его мнению, это был не триумф следователя, а запрещенный удар, нанесенный им не искушенной в юридических тонкостях женщине.

Правда, сегодня все раздражало Коваля и все не нравилось ему. Даже комната офицеров уголовного розыска, в которой расположился со своими папками Суббота. Быть может, именно поэтому казалась она подполковнику неуютной и отдающей казенщиной.

Коваль считал, что милицейские помещения, особенно кабинеты офицеров розыска и следователей, где иногда решаются сложные для человека вопросы, должны иметь строгий, но вместе с тем нарядный вид. Здесь ведь раскрываются души! Он был уверен, что это должно быть именно так, по этому поводу ссорился с хозяйственниками, но начальство денег на кабинеты не ассигновало, а кое-кто из коллег открыто подтрунивал над Ковалем за его «причуды».

– Разрешите мне, Валентин Николаевич, – обратился подполковник к Субботе, оторвав тоскливый взгляд от серых стен.

Лицо следователя не выражало ничего, кроме самодовольства, и он милостиво кивнул.

– Скажите, – обратился Коваль к женщине, – ваш сын и его дед, который так неожиданно появился в вашей семье, жили дружно?

– Они как следует еще и познакомиться не успели, когда же было им ссориться?

– А что вы можете рассказать нам об Андрее Гущаке?

Женщина пожала плечами. Потом оглянулась, не зная, кому отвечать, кто здесь старший и кто ее лучше поймет.

– Наверно, вам больше о нем известно.

– Кое-что, конечно, известно, – подтвердил Коваль. – Известно, например, что вы неприветливо встретили своего родственника, – сказал он, желая этим вызвать женщину на откровенность.

– Какой родственник! – возмутилась она. – Я даже не знала о его существовании. Михаил, мой муж, говорил, что отец его, Андрей Гущак, в двадцатые годы бросил семью и куда-то исчез. Думали, погиб. Тогда ведь неспокойно было на Украине. Да и кто он нам? Чужой человек, свалился как снег на голову. Радоваться нечему было.

– Могли не принимать…

– И не приняла бы ни за что. Да вот Василий. Отца не знал. Ему пять лет было, когда Михаил умер. А тут – дедушка. Настоял, чтоб дала приют.

– Гущак и свой дом мог построить.

– Мы его деньги не считали. Нам они не нужны. Что там у него есть, пусть государство возьмет.

Суббота, решив, что Коваль спрашивает не то, что нужно, и уводит разговор в сторону, попытался взглядом его остановить. Однако подполковник не обратил на это внимания.

– Ваш муж рассказывал что-нибудь о своем отце?

– Он тоже его не помнил. В раннем детстве из виду потерял. Говорил, темные дела за ним какие-то водились. Из-за этого, мол, его и убили.

– А он, значит, сбежал за границу, живой.

– Сбежал. Зачем только вернулся, не знаю.

Женщина разговорилась и, казалось, немного забыла о своих страхах.

– Темные дела, говорите? – продолжал Коваль. – Вспомните, может быть, что-то еще о нем муж ваш рассказывал?

Женщина отрицательно покачала головой.

– Слышала, что бандит. А где, как, почему – этого не знаю.

– От мужа слышали?

– От кого же еще!

– Валентин Николаевич, может быть, запишете в протокол?

Суббота задвигал бумагой по гладкой поверхности стола, как бы устраиваясь поудобнее, взял ручку, но писать не стал.

– Родственники у вашего мужа где-нибудь есть?

– Не знаю, может, где-нибудь и есть. Я с ними связи не имею. Мы с Василием вдвоем живем, никого не знаем.

– И старик вас не расспрашивал о них, их не искал?

– Нет.

– А каких-нибудь знакомых?

– Нет.

Коваль развел руками, что, по всей вероятности, должно было означать, что вопросов у него больше нет и он возвращает эстафету допроса следователю.

И когда женщина стала просить Субботу выпустить ее сына, который и мухи не обидит, подполковник встал и вышел.

7

Леся очень устала, но домой не шла, а продолжала бродить по улицам. Было уже около часу дня, солнце раскалило и размягчило асфальт, но она не замечала этого. Что она искала? Вчерашний день? Нет, не вчерашний, а тот, когда Василий, купив билет на электричку, не поехал в Лесную, а возвратился в город. Он бродил до позднего вечера, ждал ее около института. И они встретились. Встретились, не зная и не ведая, что совсем скоро свалится на них вот такая беда…

Где бродили его ноги? Кого видели его глаза? Где он останавливался, где присаживался? О, если бы взгляды оставляли следы! Но даже и от ног не было на тротуаре никаких следов, и Леся, в десятый раз повторяя воображаемый путь Василия от вокзала до института и дальше по бульвару, заглядывала людям в глаза, все еще надеясь встретить кого-нибудь из знакомых, видевших в тот вечер его…

Она вспоминала слова подполковника Коваля: «Если бы нашелся человек, который видел его в это время в городе…» – и сердилась на подполковника, словно бродила она не по своей воле, а выполняя его приказ.

Была она и на вокзале, стояла на платформе, с которой отходят поезда на Лесную, будто бы ища тот вагон, под колесами которого погиб дед Василия. Словно вагон мог что-нибудь рассказать и засвидетельствовать невиновность любимого.

Но так и не нашла ни одного вагона с красными от крови колесами, ни одного человека, который обратил бы на нее внимание и спросил бы, почему она так присматривается к поездам… Все спешили – озабоченные, чужие, равнодушные. Как оскорбительно людское равнодушие! Леся раньше не задумывалась над этим. Люди казались ей всегда чуткими, внимательными, такими, как нужно, – словом, людьми. А теперь они словно стали другими…

Когда девушка ощутила, что сил больше нет, она в последний раз побрела с вокзала в сторону института. Прошла знакомый серый корпус своего факультета, над которым висела заляпанная известью люлька с двумя малярами. И даже институт показался ей сейчас не таким, как всегда, а чужим и равнодушным. Она миновала его и пошла дальше – куда глаза глядят.

Опомнилась на каком-то просторном дворе, среди белых фигур – воин с винтовкой, девушка с серпом. Не сразу поняла, что это не живые люди, а гипсовые. Оказалось, случайно зашла к скульпторам. В другое время, может быть, и заинтересовалась бы. А сейчас все ей было ни к чему.

Человек в длинном сером халате с молотком в руке, глядя на нее, сказал:

– К нам пожаловала Офелия. Хотите позировать?

Она смотрела на скульптора, не понимая, что он говорит.

– Девушка, позируйте нам, пожалуйста, мы заплатим, – попросил второй скульптор в белом от гипсовой пыли халате.

Лесе показалось, что они смеются над ее горем. Она стояла молча, наклонив голову, опустив руки, и вдруг услышала голос сторожа, который следил за нею с того момента, как она отворила калитку и вошла.

– С ней что-то случилось, – сказал он скульпторам. – Оставьте ее. – И ей: – Ты что, девушка? Ищешь кого-то?

Она подняла глаза, нашла взглядом калитку и тихо вышла на улицу.

Очутившись возле какой-то столовой, вспомнила, что голодна. Она ведь с самого утра ничего не ела. Вошла. Свободных мест нет. Встала в угол, решив подождать, пока освободится место.

Но вот к ней приблизилась официантка, взяла за руку, посадила за столик, где стояла посуда, спросила, что принести.

– Что-нибудь.

– Первое? Второе?

– Пить хочется.

– Бутылочку лимонада и котлеты? Или кофе? Вам нездоровится?

– Спасибо…

Не чувствуя вкуса, что-то съела и снова вышла на улицу. Постояла немного. Куда же теперь? На глаза попалась вывеска: «Юридическая консультация». И как же она раньше не догадалась! Откуда только силы взялись – она не пошла, а побежала через дорогу!

Но адвокат сказал ей то же самое, что и Коваль. Поняв состояние девушки, он после беседы в своей фанерной кабине проводил ее до выхода и еще раз сказал:

– Я вам верю. Но дело не во мне. Бывает и так, что ложные доказательства выглядят убедительнее истинных. К сожалению. Так было и три тысячи лет назад, а может быть, и раньше. Правду тоже надо доказывать. Ищите свои доказательства.

Она машинально кивнула адвокату и неожиданно вздрогнула: вплотную к ней приблизился какой-то молодой парень и, белозубо улыбаясь, произнес:

– Не слушай его! За три тысячи лет кое-что изменилось! В наше время правда сильнее доказательств. Ясно? Ну, вот. Держись! – И, подмигнув ей, убежал.

Нет, она недаром побывала здесь! Ей казалось теперь, что она нашла ответ на свой вопрос: что делать, чем помочь Василию? Правда, ничего нового в консультации ей не сказали. «Ищите доказательства, ищите людей, которые могут засвидетельствовать алиби вашего Василия». Но сказали это как-то иначе, другими словами, или, может быть, обстановка была какая-то другая, и мысли ее пошли по новому руслу. В милиции она боялась – боялась всего: и незнакомых кабинетов, и дежурного у входа, и того, с кем говорила. Боялась не за себя, за Василия. А здесь почувствовала себя свободно и спокойно.

И, выйдя из консультации, она вдруг ощутила, что новая мысль появилась у нее…

– Коля! – неожиданно для самой себя прошептала она.

Конечно, Коля! Как все просто, а она мучилась! Василий ведь говорил ей на пляже, что заглянет к другу, который живет неподалеку от института. Конечно же Коля видел его в тот злосчастный вечер!

Когда Леся выбежала на бульвар Шевченко, солнце медленно садилось, и длинные тени тополей гладили ее плечи. Вот и дом, где живет Коля. Как-то Василий показал ей квартиру своего приятеля, окно его комнаты на втором этаже.

Все окна в доме были открыты, и Леся, не стыдясь никого, закричала:

– Ко-о-ля!

Никто не ответил.

Крикнула еще раз, сильнее. В окно выглянула пожилая женщина, скептически посмотрела на Лесю – ох эти современные девушки, ни стыда, ни совести! – и бросила, как камень:

– Нет дома!

– А где он, когда придет?

– Не знаю, не сказал.

Леся села на скамейку на бульваре, напротив дома. Отсюда ей хорошо был виден Колин подъезд.

Терпеливо ждала.

Золотой шар солнца потонул за дальними крышами. Но было еще светло от зарева, полыхавшего на западе, от тех розовых и розоватых облачков, которые тянулись вдоль всего неба, быстро меняя очертания и цвет, темнея и тая.

Чтобы не прозевать Колю в сумерках, которые неумолимо надвигались на город, она подошла к самому подъезду. Несколько раз прошлась под Колиными окнами. Пристально вглядывалась в прохожих. К своему удивлению, она не ощущала теперь усталости, и, хотя ноги гудели, надежда придала ей силу и бодрость, словно окропила теплым дождем.

Ей вспоминался парень, встреченный у выхода из юридической консультации, его добрая улыбка. «За три тысячи лет кое-что изменилось!» «Кое-что!..» Славный парень! «В наше время правда сильнее доказательств!» Но у нее и доказательства будут! Вот сейчас, скоро… придет Коля… и…

Но тут же она опять помрачнела, вспомнив о Василии. Представила себе, как сидит он в камере, за решеткой, и как сжимается его сердце. Он такой чувствительный, в степень возводит всякую мелочь…

И все-таки Колю она прозевала. Поняла это тогда, когда вспыхнул свет в его окне.

Она крикнула несколько раз, пока он услышал. Выбежав на улицу и узнав Лесю, Коля так обрадовался, что это сразу передалось девушке.

– Коленька! – бросилась она к нему. – Ты знаешь, Васю-то в тюрьму посадили! Подозревают, что это он деда убил. – Она заговорила скороговоркой, что все будет хорошо, что теперь не так, как три тысячи лет назад, все изменилось, и правда сильнее доказательств. Конечно, Васю отпустят. Без доказательств поймут, что это не Вася сделал, но ему-то каково с преступниками сидеть! Нужно только, чтобы он, Коля, засвидетельствовал, что Вася в тот вечер был с ним, а потом пошел на свидание к ней. Это же здесь, рядом. Сперва она забыла, что Вася должен был встретиться со своим другом Колей. – Ну, помнишь, было это в понедельник, десятого, – проводил деда на поезд, а потом к тебе… – Деда нашли в Лесной, под электричкой, а Вася был с ним, с Колей, он ведь его самый лучший друг и собирался в тот день к нему, а как же! Он пойдет в милицию, засвидетельствует это, и Васю сразу выпустят. А она, дура, целый день ходила по городу, переживала и совсем забыла…

Она говорила все это, держа Колю за руку, словно боясь, что он убежит, не дослушав. Потом повела его к Владимирской, откуда шел троллейбус до самого управления внутренних дел. Не знала, что в вечерние часы в управлении только дежурный, который не имеет права допрашивать. Знала лишь одно: у нее есть доказательство… Доказательство и правда. Все необходимое, чтобы Василия освободили. И глаза ее уже видели, как выходит он из тюрьмы побледневший, исхудавший и как они идут куда-то далеко, далеко. Вдвоем…

– Идем же, Коля!

– Куда?

– В милицию… – удивилась она бестолковости парня. – Засвидетельствуешь, что в тот вечер, в понедельник, он был у тебя.

– Он у меня не был, – произнес Коля тихо, словно в чем-то был виноват.

– Как же не был?! Что ты говоришь?! – Она зажала его рот ладонью. Она же знает, что был!

– Он не был в тот вечер у меня, – отстранившись от нее, повторил Коля.

– Ты понимаешь, что говоришь?!

– Я говорю правду.

У Леси не потемнело в глазах, а просто вся улица вздрогнула, заколыхалась, поплыла, слилась в одно пятно.

– Ты понимаешь, нет, ты скажи, ты понимаешь, что говоришь?!

– Правду.

Она снова схватила его за руку и потащила в сквер, туда, где было мало народу, будто боялась, что кто-то посторонний услышит эти его слова.

Сидели молча. В угасшем небе качались черные пики тополей, вспыхнули вдоль бульвара бледные фонари. А Леся все еще не могла прийти в себя.

– Коля, миленький, ты знаешь, что ему грозит… Мне объяснили в консультации…

Снова помолчали.

– Это же неправда. Он не мог убить, но юрист сказал: правду надо доказать!

Но где же он гулял в тот вечер? Коля так искренне говорит, так сочувственно держит ее за руку, успокаивает. Он ведь тоже волнуется за Василия, он ему друг. Друг? А может быть, недруг, тайный враг, и теперь ни за что не скажет правду?

– Коленька, ты знаешь, что ему грозит… – повторила она.

Коля погладил ее руку.

– Я всю жизнь благодарна буду!..

Коля сжал ее пальцы.

– Я не могу, Леся. Его не было…

Василия засудят… А она будет жить… И это называется – жить?! Какой он противный и гадкий, этот Коля! Она выдернула руку, вскочила.

– Я ненавижу тебя! Да, ненавижу!

Он тоже вскочил.

– Но пойми же, Леся! Леся!..

– Уходи!

И он медленно пошел к своему дому, зябко поеживаясь и пригнувшись.

Леся бессильно опустилась на скамейку и зажмурилась от охватившего ее ужаса. Вся ее усталость, скопившаяся за этот день, все волнения навалились на нее разом. И сердце забилось словно в каждом уголке ее тела: в горле, в голове, в кончиках пальцев.

Время шло. Стало совсем темно. Колино окно светилось ярко. Она стояла напротив него и видела, как он ужинал. Нагнулась, нашла где-то около ворот кусок кирпича и швырнула в окно. Я тебе поужинаю!..

Звон разбитого стекла, посыпавшегося на асфальт, привел ее в чувство. Она осмотрелась. Тихо и пустынно было на ночной улице, только звон стекла стоял в ушах и не утихал.

Вдруг она увидела, что кто-то приближается к ней. Милиционер! Не страшно, не побегу. Подумаешь!..

Она стояла, освещенная светом, падавшим из Колиного окна.

– Кто это здесь окна бьет? – спросил милиционер.

Леся молчала. С дрожащих пальцев своих она и не подумала стереть кирпичную пыль. Милиционер пристально посмотрел на нее. Вдруг окно открылось, и последние осколки весело звякнули о тротуар.

– Леся, заходи же… Чего ты испугалась?.. – Коля хорошо видел милиционера, стоявшего рядом с девушкой, и обратился к нему: – Вот хулиганы! Какие-то мальчишки… Побежали вон туда… Леся, заходи, я тебя жду!..

Она бросилась бежать, будто за нею гнались, она бежала быстро, закрыв глаза, словно это могло остановить ее слезы, бежала, сама не зная куда, только бы подальше от всего этого…

Милиционер пожал плечами:

– Стекло уберите.

8

Был один из тех немногих дней, когда Дмитрий Иванович Коваль мог наконец побыть дома, повозиться в саду, походить босиком в своей старенькой выцветшей пижаме, сшитой еще покойной женой, много раз чиненной и латанной Наташкой и такой привычной и удобной, что Коваль предпочитал ее лежавшей в шкафу новой магазинной, которая, как он шутил, напоминает полосатую лагерную робу и носить которую можно разве только в санатории, где человек тоже в некотором смысле лишен свободы.

Всю прошлую неделю собирался он на рыбалку, да так и не собрался, успокаивая себя мыслью о том, что в июле клев никудышный до самого конца месяца. Сад пожирала гусеница, кусты роз были запущены и лишь изредка поливались, гладиолусы – любимые цветы жены, которые Коваль выращивал в память о ней, – уже начали распускаться и тоже требовали ухода…

Работы было много, и Коваль весь окунулся в нее. И когда кто-то позвал его с улицы, он даже не сразу услышал. И, только узнав голос Валентина Субботы, вспомнил, что как-то пригласил его в гости. Но разве же речь шла об этом воскресенье? Особенно после вчерашнего резкого разговора приход Субботы казался даже странным.

Коваль и рад был и не рад неожиданному гостю. Не хотелось расставаться с садом. К тому же вся пижама осыпана листьями и кусочками коры. Отряхнулся и пошел к калитке.

Увидев подполковника босым, Суббота смутился и начал извиняться за вторжение, но, в конце концов, все-таки вошел во двор и сказал, что очень истосковался по природе. Произнес он это так, что Ковалю стало его жалко.

Заметив расстеленный под яблоней брезент, на который подполковник стряхивал гусениц, Суббота сбросил пиджак и по примеру хозяина тоже стал разуваться.

– Валентин Николаевич! – пытался остановить его Коваль.

– Не найдется ли у вас для меня каких-нибудь стареньких брючишек и тапочек? – Разувшись, Суббота с ребячьей радостью на лице прошелся белыми босыми ногами по траве.

По тому, как осторожно, словно боясь помять ее, и в то же время восторженно ступал следователь по траве, Коваль понял, что он и в самом деле редко бывает на природе.

– Я, собственно, и пришел, чтобы взглянуть на ваш сад, – сказал Суббота.

И хотя Коваль не поверил, – наверно, у молодого следователя возникла какая-то закавыка и он не захотел ждать до понедельника, – но простил ему эту дипломатию: так искренне и простодушно обрадовался гость и траве, и саду, и всему, что увидел.

– С удовольствием поработаю с вами, Дмитрий Иванович. Это очень приятно.

– Хорошо, – сказал Коваль, – вот вам галифе. Если не потонете в них, значит, все в порядке. – Он не без иронии взглянул на худосочного Субботу. – А вот с тапками хуже.

– И не надо, обойдусь, я уже привык!

– Так быстро? Ну, посмотрим.

Работали старательно, молча. Казалось, все служебные тревоги и заботы просто-напросто забыты и отныне есть на свете только гусеницы, стряхиваемые с яблонь, земля, которую надо взрыхлить, невыполотые сорняки. Особенно усердствовал Суббота. А подполковник время от времени останавливался, закуривал и просил гостя не торопиться. Суббота раскраснелся и, в самом деле быстро привыкнув к земле, уже смело ходил босиком.

Коваль тайком улыбался, наблюдая за этим возвращением следователя в детство. Ведь и правда, думал он, вот – работаешь на живой земле, прикасаешься к ней каждым нервом, и не одно только наслаждение испытываешь: из глубины души поднимаются забытые ассоциации, которые снова делают тебя юнцом. Ступишь босой ногою на мягкую и упругую мураву – и позабудешь все свои сомнения и терзания, и вспомнишь, как шелестит в высокой траве уж, как сооружает гнездо в камышах дикая утка, как пахнет на току прокаленная солнцем золотая рожь, как тверда сухая глина, как сыпуч песок и как обжигает он пальцы, когда горяч, и как приятна земля к вечеру, когда босой ногою ощущаешь со холодок…

В какое-то мгновение, докуривая папиросу и посматривая на сноровистого Субботу, подполковник почувствовал, что его почему-то беспокоит этот внезапный визит.

После изучения материалов дела Гущака, после бесед с Василием и его матерью Коваль пришел к выводу, что осуществленный следователем предварительный арест студента нужно заменить подпиской о невыезде. Разрешить это может прокурор по представлению следователя.

Но Суббота категорически возражал, считая, что, выйдя на волю, Василий запросто найдет лжесвидетелей, которые подтвердят его алиби, и вся система доказательств, построенная следствием, рухнет. Они долго спорили, но общего языка так и не нашли. Чего же ради Суббота явился в воскресенье?

…Часа через два, когда работа в саду была закончена, Суббота отправился в душ, сооруженный из старой железной бочки. Пока он там роскошествовал, Коваль готовил полдник.

Молодого следователя интересовало все. После душа он осмотрел дом, веранду и даже – через открытые окна – заглянул в комнаты – в гостиную и небольшой домашний кабинет подполковника. Коваль улыбнулся: можно было подумать, что следователь явился не в гости к своему коллеге, а на место преступления.

Подполковник вынес на веранду и поставил на стол картошку с селедкой, яичницу, кофе.

От легкого виноградного вина, которое предложил Коваль, Суббота сперва отказался, потом выпил. Выпил немного и подполковник. Пошел разговор, из которого можно было сделать вывод, что сближение этих разных людей, наметившееся во время совместной работы, вроде бы продолжается. В какие-то минуты казалось Ковалю, что оно может даже перерасти во взаимную симпатию. Но уже за кофе подполковник заметил, что Суббота как-то уходит от охватившей его непосредственности и словно вползает обратно в свою скорлупу.

Сначала появилась на его лице некая озабоченность, потом, облачившись после душа в костюм, Суббота по-новому ощутил босые ноги и почел за благо снова поместить их в мокасины. И наконец на лице его появилось обычное холодноватое выражение, свойственное строгому, деловому человеку.

– Не пора ли вернуться к нашим делам? – предложил Коваль, помогая следователю начать трудный разговор.

– Невзирая на выходной? – улыбнулся гость.

– Выходной у нас с вамп будет после окончания следствия.

– Я тоже думаю, Дмитрий Иванович, что разговор по делу мы не закончили…

– Вот и продолжим.

– Я не могу согласиться с тем, что вы разрушаете все мои построения. И исключительно с негативных позиций.

– «Разрушать» можно только с негативных. С позитивных – строят. Боюсь, Валентин Николаевич, что реальная действительность ваши выводы пересмотрит более основательно, чем я, – Коваль нахмурился. – Разрешите мне вспомнить о трех китах, на которых держится предварительное следствие: всесторонний подход, доскональность, объективность. А у вас? Где доследование всех возможных обстоятельств и предположений? Вы ухватились за одну-единственную версию: убийца – Василий Гущак.

– Дмитрий Иванович, других версий быть не может! Мы уже говорили об этом. Это элементарно!

– Иногда не мешает вспомнить и элементарные правила. Именно потому мы их и нарушаем, что считаем хорошо известными.

– Человеку свойственно выбирать кратчайший путь.

– Согласен. Но торопливость, Валентин Николаевич, недопустима. Очень соблазнительно сказать себе: вот преступление, а вот и преступник, подобрать к этой гипотезе факты, что-то отбросить, что-то подкрепить, нанизывая все, что пригодно для обвинительного заключения, на один шампур. И следствие продвигается вперед, и все дальше от… истины, и ближе к конфузу, когда на суде все рассыплется, словно карточный домик.

– Вы хотите обвинить меня в необъективности, Дмитрий Иванович?

– Об объективности немного позже, хорошо?

– Хорошо. Но ваши мысли, Дмитрий Иванович, о давних связях Андрея Гущака, которые, мол, выявились теперь и привели к трагедии, еще дальше от истины. Какие бы ни были когда-то у старика знакомства, они никак не могли сразу возобновиться. Прошло-то уже сорок лет с гаком! Рассеем внимание, растратим силы на установление давних связей убитого, еще год будем возиться. И скорее всего – безрезультатно. Ваши соображения не конструктивны, Дмитрий Иванович!

– Я, Валентин Николаевич, никаких версий не выдвигаю и ничего категорически не отрицаю. Я просто призываю и себя, и вас ко всестороннему расследованию.

Валентину Субботе вспомнилось дело художника Сосновского, когда Коваль поверил в версию, которая сама шла в руки и вывела этого опытного оперативника, а за ним и следователя на ложный путь. «Теперь он стал чрезмерно осторожным, – подумал Суббота, – потерял уверенность в себе и перестраховывается, дует на холодную воду».

– Но здесь все ясно, Дмитрий Иванович. Вскоре лейтенант Андрейко закончит знакомство с окружением молодого Гущака, и у нас появятся дополнительные доказательства. Я, например, убежден, что убийца – Василий Гущак, и потому выпустить его не могу.

Коваль развел руками.

– Но предварительное следствие не решает вопроса о виновности. Тем паче, если Андрейко не найдет доказательства для обвинения, а, скажем, установит алиби подозреваемого.

– Потому и выпустить его боюсь. Чтобы не состряпал себе фальшивое алиби.

– Ну, знаете… – Коваль начал сердиться. – Вы поспешили и удовольствовались фактами, лежавшими на поверхности. Не выяснено, сколько лиц принимало участие в убийстве: одно или несколько. Ведь какие-то неизвестные могли и подстерегать старика на станции «Лесной». В этом случае присутствие молодого Гущака в городе потеряло бы свое значение. А вы этим не поинтересовались. Наконец, есть белые пятна и в заключениях экспертизы. Не хочу вас учить…

– Почему же, учите, Дмитрий Иванович, учите… Я с удовольствием, – попытался улыбнуться Суббота. – Как там сказано: и чужому обучайтесь, и своего не чурайтесь.

– Шевченко в эти слова иной смысл вкладывал, более глубокий.

– Не имеет значения, Дмитрий Иванович. Хорошее слово в любую песню ложится.

– Ну, коли так, то теперь и об объективности скажу. Вы на меня обиделись, дескать, я вас в предвзятости обвиняю. Но ведь, чего греха таить, случается она и у нашего брата. Иной раз слишком уж много места занимает, как бы это сказать, авторское самолюбие следователя. Или, мягко говоря, – добавил Коваль, заметив, как вспыхнул Суббота, – авторская любовь к выношенной и взлелеянной версии, в которую он поверил. Как у поэта, художника или артиста, создавшего образ. Невольно, незаметно для себя следователь дополняет образ преступника теми чертами, а ход событий – теми эпизодами, которых ему не хватает для обвинительного заключения.

Суббота слушал подполковника, уставив взгляд в некрашеный пол веранды.

– Не принимайте моих замечаний на свой счет, – заметил Коваль. – Но кое-что может касаться и данного дела, в частности авторское самолюбие. Это – человеческая слабость, и с нею трудно бороться.

– Товарищ подполковник, следователям такой субъективизм не свойствен. Мы – не поэты. И было бы нарушением социалистической законности…

– Было или не было… – перебил его Коваль, – но бывает…

Суббота подумал, что подполковник снова вспомнил дело Сосновского, в котором ему неожиданно пришлось выступить в роли защитника осужденного, признав и свою ошибку.