Текст книги "Тайна забытого дела"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Или так: он убегает из дому, но капитан не берет его в плаванье. Тогда он тайком пробирается в трюм, совершает героический поступок, например тушит пожар, и возвращается домой опять-таки моряком.

Не знал Митя, что никогда не станет моряком, а всю жизнь будет иметь дело с подводными рифами в море житейском, будет заглядывать в души человеческие, которые гораздо глубже любых морских глубин.

…В тот день друзья долго купались, оглашая берега Ворсклы и луга веселым смехом. И только когда солнце село на лесные вершины, стали собираться обратно.

Возвращались домой усталые, голодные, но теперь уже плыли по течению и вскоре были у Колесниковой рощи.

Вытащив на берег челноки с огромными букетами цветов, пошли по тропинке, которая вела через овраг в родное местечко. И вдруг сверху прямо-таки скатился на них бегущий во весь опор соседский мальчишка. Он остановился перед Митей и, тяжело дыша, уставился на него так, словно увидел впервые.

– Ты что, Гриша?

– Беги скорей домой, Митька! Ой-ё-ёй! – И сразу же помчался назад, словно боясь, как бы не начали его расспрашивать. И только уже издали крикнул: – Твоего батьку трактор переехал! Совсем!

И все кругом для Мити вдруг замерло: и повисшее над головой красное солнце, и листва, и люди с округлившимися глазами и открытыми ртами, словно в немом кино. Потом все закачалось и поплыло.

– Я сам, – сказал Митя, когда друзья бросились к нему.

Даже Зине не позволил к себе прикоснуться.

Сделал несколько неуверенных шагов.

А потом ему снова стало плохо, потемнело в глазах, захотелось опуститься на землю. Мысли словно улетучились из его мигом опустевшей головы. Он посмотрел на друзей и не увидел их, хотя они стояли рядом.

Неожиданно услышал тихий плеск речной волны, шелест высоких крон, многоголосый шум вечерней рощи, и показалось, что остался он здесь один на один с могучей природой, и стало страшно.

Попытался представить себе отца – и не смог.

Его пронзило острое ощущение беспомощности и одиночества, и он почувствовал, что ушло из жизни самое значительное, ушло и не вернется.

Собрал последние силы и побежал.

Так началась взрослая жизнь Дмитрия Коваля.

…Забыть детство? Ворсклу? Это значит забыть самого себя.

От воспоминаний детства оторвал Коваля знакомый звук – скрипнула калитка. Потом легко прошелестели босоножки по утрамбованной тропинке. Наташка! Коваль оглянулся. Только сейчас заметил, что уже полночь, и, потирая онемевшую от долгого сидения на скамье ногу, заковылял в дом.

Воспоминания, словно ветром развеянные тучи после дождя, все еще не покидали его. Подумал о Наташе: а будут ли у нее такие вот минуты возвращения в детство и куда она воротится – к асфальту улиц, бегущих между каменными коробками высотных домов?

Наташа соскучилась по отцу, поцеловала его. От нее повеяло сосною, выгоревшими на солнце волосами, травами. Ну вот, а он почему-то об асфальте…

– Наташенька, хочешь, поедем на Ворсклу? Такого нигде не увидишь. Кстати, там твои родители босиком бегали.

– Ха! – засмеялась девушка. – Это неинтересно, Дик!

– А что ты вспомнишь потом из своего детства?

– Что вспомню? У тебя с мамой была Ворскла, а у меня – прекрасный город, его площади, парки, дворцы, широкие бульвары. А наш садик? А Днепр?!

– Ну ладно, ладно, сдаюсь, – сказал Коваль, поняв, что говорят они с дочерью о разных вещах: она – о красоте как таковой, а он – о душе красоты, о живой душе вербы, о черных глазах терпкого терновника, о щеголихе калине, о влюбленных ежевике и боярышнике, нежный шепот которых слышен только в безлюдных местах…

12

Ивану Платоновичу Козубу тоже не спалось в эту ночь. Встреча с подполковником Ковалем взволновала его. Он тоже вспоминал о своей первой любви.

Словно пал на глаза Ивана Платоновича туман, а когда рассеялся, увидел себя старый юрисконсульт молодым человеком, вчерашним «реалистом», на фуражке которого вместо кокарды появился вырезанный из жести черно-белый знак – череп и кости, а на поясе – самодельная бомба. Увидел и весь анархистский отряд во главе с кудрявым матросом – «полоумным Христом», речи которого состояли из одной-двух фраз о боге и о революции и неизменно сопровождались стрельбой из маузера.

А потом молодой Козуб передумал и пошел работать в ревком, чтобы вылавливать своих бывших друзей.

Вспоминались ему ночные бои, неожиданные налеты, берега Ворсклы и шепот ночного леса. И Ярмарковая площадь, и на полпути до станции – выселок Колония, где жила Марийка, дочь телеграфиста Триверстова.

Эх, Марийка, Марийка! Из далеких туманов являешься ты, чтобы напомнить о себе, о молодости и о любви, о том неповторимом времени. С каждым годом, с каждым десятилетием все больше забываются черты твоего лица, тает блеск твоих глаз, все глуше слышится твой голос, и ты становишься не просто прекрасной девушкой, не просто первой любовью, а символом молодости.

В памяти Козуба встают нарядные деревянные домики, построенные железнодорожной компанией на крутом берегу Ворсклы, прямые дорожки между ними, посыпанные чистым речным песком и окаймленные выбеленными камешками. Жили в этой дачной колонии конечно же не стрелочники и не паровозные кочегары, а железнодорожные чины, долго служившие компании и вышедшие на пенсию. И, кроме них, лишь несколько инвалидов вроде Марийкиного отца, который потерял обе ноги, спасая от аварии поезд.

Попав в водоворот нового времени, молодой Козуб не забывал также о себе. В глубине души был уверен, что революция совершена и для него, чтобы и он, сын сельского фельдшера, мог сполна познать радости жизни. Революция началась в пору его возмужания, и он чуть не плакал от счастья, что все произошло так своевременно. Это чувство не покидало его ни тогда, когда он был с анархистами, ни когда от них сбежал.

И любовь красавицы Марийки тоже была для сына фельдшера одним из подарков судьбы.

Почти каждую ночь бывал он у своей любимой. Бывшие, как он острил, «одночерепники» не могли простить ему предательства. Наголову разгромленные и превратившиеся в кучку бандитов, они боялись сунуться в местечко и грабили окрестные села и хутора. Ревкомовец Козуб хорошо знал, как опасно ему выезжать в Колонию.

Однажды бандиты застали его там. Окружили домик, выбили окна, ворвались в комнаты. Иван Козуб и Марийка спали. Один из налетчиков первым же выстрелом убил Марийку, а сам «полоумный Христос» с маузером на взводе приблизился к Козубу.

– Ну, предатель! Попался. Теперь мы с тобой поговорим! В бога и в революцию!

– Неужели и меня убьешь, Петр? – испуганно пролепетал Козуб.

– В бога и в революцию! Это уж точно! Но сперва ремни из тебя вырежу!

– Так дай же перед смертью хоть перекреститься, – взмолился Козуб и, перекрестившись левой рукой, правую незаметно сунул под подушку.

Один только миг – и он выхватил наган, ударил атамана огнем в лицо и, воспользовавшись минутным замешательством среди бандитов, выпрыгнул в окно. Во дворе вскочил на коня и, как был, голый, помчался наперегонки с пулями в темную ночь.

Эх, Марийка, Марийка! Из далеких туманов являешься ты, чтобы напомнить о себе, о молодости и о любви, о том неповторимом времени. Так короток был твой век, и в одно мгновенье поселилась ты с сердце Ивана Козуба, чтобы потом исчезнуть навеки…

А жизнь между тем не останавливалась, она била ключом, и молодые силы требовали выхода. У Ивана Козуба от нетерпения, от боязни упустить свой звездный час кружилась голова. Он торопился, он спешил. Успел и повоевать, и отличиться – одним из первых ворвался во врангелевские окопы.

Ну, а потом, в мирные дни, пошел бравый кавалерист Козуб служить в рабоче-крестьянскую милицию.

Клубятся туманы времени и то наплывают на события и людей, то рассеиваются. Не спится старому юрисконсульту – слишком много теней выплывает из глубин давности и толпится у его изголовья.

13

Валентин Суббота неосмотрительно сел в кабинете Коваля в манящее кожаное кресло и почувствовал себя неудобно. Кресло искушало прижаться плечами к мягкой спинке, расслабиться, и, сердясь на самого себя, молодой следователь напрягал мышцы, чтобы не утонуть в нем.

– Современное расследование, Валентин Николаевич, – начал Коваль, казавшийся Субботе высоко-высоко возвышающимся над ним, – ведется не только на основе вещественных доказательств. Преступники научились не оставлять следов. Да и по какой-нибудь потерянной преступником пуговице его далеко не всегда найдешь. Многие носят одинаковую модную одежду: если мини – то почти у всех мини, если узкий носок обуви, то опять-таки почти у всех. Вещественные доказательства надо искать не только для того, чтобы добиться признания. Признание, как известно, нельзя принимать на веру. Необходимы еще и другие доказательства, которые его подтвердят или опровергнут.

– Но без вещественных доказательств признания не добьешься. А оно – вершина следствия.

– Ничто не стоит на месте. Юриспруденция тоже. Раньше, добившись признания, следователь считал свое дело сделанным. А теперь надо еще доказать, что подозреваемый по каким-то причинам себя не оговорил. И поэтому не признание – вершина следствия, а доказанность! В этом именно и состоит гуманизм наших поисков истины. Все прочее – не более чем произвольные суждения.

– Ну что ж, Дмитрий Иванович, значит, ваша работа впереди. Вскоре у вас будет признание Гущака, и, если доказательств для обвинительного заключения не хватит, их придется искать. Мы обязаны не только рассуждать, но и делать выводы.

– Но не с предвзятых обвинительных позиций, Валентин Николаевич. Только объективность – с самого начала. И в поступках, и в мыслях. И вера в человека, в то лучшее, что в нем есть.

– При таком прекраснодушии преступника не уличишь и не обнаружишь.

– Но до конца следствия мы не можем знать, кто преступник. Мы ищем. Ищем! Это надо хорошо понять и прочувствовать. Послушаем, что нам сейчас доложит Андрейко. Быть может, что-то и прояснится.

Коваль снял трубку.

Несколько минут спустя в комнату вошел Андрейко – невысокого роста, худощавый, с красивым лицом. Весь вид его, даже шрам через щеку (в детстве упал с яблони), свидетельствовал об энергичности лейтенанта, о его динамической натуре. По-военному подтянутый, в ладно сидящей на нем форме, лейтенант, несмотря на свои тридцать лет, выглядел бы юношей, если бы не напряженная сосредоточенность его пристального взгляда.

– Садитесь, – бросил Коваль. – Начнем оперативку.

Лейтенант Андрейко опустился на край стула, стоявшего у стены, пристроил на коленях темно-коричневую ледериновую папку и положил на нее руки.

– Посмотрим, что у нас есть, что известно и на что надо направить усилия, – с этими словами подполковник достал из ящика стола свою пресловутую схему.

– Схема, значит? – тихонько, как бы про себя, произнес Андрейко.

– Именно она, Остап Владимирович, схема, – строго заметил Коваль, услышав этот полушепот.

– Да я ничего, товарищ подполковник, – занял оборону лейтенант. – Я – за. Абсолютно. – Он улыбнулся, забыв, как обычно, о том, что, когда он улыбается, шрам придает его лицу не добродушное, а, наоборот, сердитое выражение. – Я и сам без схемы не могу.

– Докладывайте. Сперва об окружении Василия Гущака. Что выяснили?

– Пока ничего особенного. Учится хорошо. Дружит с парнем, который живет на бульваре Шевченко, – тоже студент, комсомолец, живет с матерью, характеристика положительная. У Василия Гущака во время службы в армии были дисциплинарные взыскания. Трижды за опоздание в казарму после увольнения в город. Один раз сидел на гауптвахте за самовольную отлучку, второй – за пререкания с командиром.

– Он такой, – вставил Суббота, – ершистый, колючий.

– В основном неприятности были из-за девушек. Влюбившись, ни с чем не считается.

– То-то и оно, – снова не выдержал Суббота. – Шерше ля фам, как говорят французы, то есть во всем ищи женщину. Нужны были деньги для разгульной жизни. – Следователь не заметил, как при этих его словах Коваль поморщился. – Вполне возможная побудительная причина для преступления.

– Его девушка не производит такого впечатления, Валентин Николаевич, – укоризненно заметил Коваль. – Наоборот.

– Имеете в виду эту… как ее… Лесю? Я не о ней говорю. У него, кроме Леси, наверно, не одна еще была…

– Пока среди его окружения других девушек не обнаружено. Не так ли, Остап Владимирович? – обратился Коваль к Андрейко.

– Абсолютно. Но будем стараться.

– Остап Владимирович, учтите: необходимо в первую очередь глубоко и досконально изучить окружение Василия Гущака. Безотлагательно. Сроки поджимают. Не возражаете, Валентин Николаевич? Хорошо.

Суббота хотя и кивнул, но не очень-то полагался на схему Коваля. Он по-прежнему упрямо считал, что главное – это признание Василия, после которого можно будет все поставить на свое место.

– Дальше, – сказал Коваль. – По второму заданию. И затем – что дала ваша, Остап Владимирович, поездка в Лесную?

– Гороховская Ванда Леоновна живет на Красноармейской. В Киеве с тридцать пятого года. Семья состояла из нее и младшего брата. – Андрейко заглянул в бумажку. – Решетняк Алексей Иванович и Решетняк Клавдия Павловна, жена. Переехали вместе с институтом. Козуб Иван Платонович…

Суббота перестал слушать. Адреса, годы рождения, краткие биографии людей, которые его не интересовали, он пропускал мимо ушей. Следователь позволил себе расслабиться и с наслаждением утонул в глубоком кресле. Взгляд его скользнул по окнам – липы уже отцвели и не пахли, но все еще нарядно украшали голубое небо своей зеленой листвою. Он, скорее всего, так и проворонил бы в рапорте Андрейко самое главное, если бы ухо его внезапно не уловило в голосе лейтенанта торжествующие нотки.

Суббота повернул голову, глаза его заблестели, и весь он вытянулся вперед, словно готовясь к прыжку: Андрейко достал завернутую в целлофан медную пуговицу с выбитой на ней эмблемой канадской фирмы. Именно такой пуговицы не хватало на куртке Василия, подаренной ему дедом! Именно этого, последнего доказательства поездки Василия в Лесную не хватало следователю Субботе. О, теперь все сделанное им будет оправдано и одобрено до конца, включая и требование предварительного ареста убийцы. Он резко вскочил и, наклонившись над столом, принялся вместе с Ковалем рассматривать пуговицу.

– Ну, отпечатков пальцев на ней вроде бы и нет, – сказал он, не касаясь пуговицы руками. – Разве что пальцы лейтенанта Андрейко.

– Что вы, товарищ Суббота, я не касался. Как положено, брал лопаточкой.

– Вот вам, Дмитрий Иванович, и пуговица, – засмеялся следователь, – та самая, которой нам недоставало. А вы считаете, что в наше время пуговицы у всех одинаковые и по ним ничего не найдешь.

– Это исключение, Валентин Николаевич. Канада.

– В каждом деле есть, так сказать, своя Канада и своя пуговица. – Узкое лицо Субботы так и светилось от радости. Следователь торжествовал.

– Вы забыли, Валентин Николаевич, что и Андрей Гущак был в тот вечер одет в точно такую же канадскую куртку, как внук.

– Это легко выяснить. Пошлем пуговицу на экспертизу вместе с курткой Василия и узнаем, не от нее ли оторвана. – Суббота присмотрелся к пуговице. – Здесь на дужке даже нитка осталась. По материалу нитки и по разрыву сразу установят.

Он отошел от стола и теперь свободно опустился в кресло. Взгляд его снова заблуждал по стенам, по сосредоточенному, с крупными чертами лицу Коваля, по окнам и верхушкам лип, время от времени победоносно обращаясь к столу, на котором, тускло поблескивая, лежала на кусочке целлофана круглая пуговица.

– Мы еще не дослушали Остапа Владимировича, – сказал Коваль, заметив, что Суббота утратил интерес к оперативному совещанию. – Пожалуйста, дальше, – приказал он лейтенанту. – Где вы нашли эту пуговицу?

– Пуговицу я обнаружил около платформы, за три метра от восточного края. Больше ничего интересного на месте преступления не оказалось.

– Как же вы ее раньше не обнаружили? При первом осмотре места, при втором, – упрекнул Коваль лейтенанта, тут же подумав о том, что и они с Субботой не один раз были в Лесной и тоже не увидели этой пуговицы.

– Пуговица лежала под рельсом, она закатилась в гравий. Во время движения поезда шпалы и рельсы колеблются, камешки перемешиваются, вот они и накатились на пуговицу, засыпали ее. Я шел, носком случайно задел, пуговица блеснула. Вот… – Андрейко положил на стол схематический рисунок места находки.

– Так. Хорошо. Все у вас? – И, не дожидаясь ответа, Коваль обернулся к следователю: – Валентин Николаевич, я, кажется, говорил вам – уже установлено, что атаман банды с веселым названием «Комитет «Не горюй!» Андрей Гущак и репатриант, погибший на станции «Лесная», – одно и то же лицо.

Суббота вяло кивнул.

– Я думаю, следует продолжить изучение людей, которые сталкивались когда-то с этим Гущаком.

– Вам виднее, Дмитрий Иванович, но я остаюсь при своем мнении; сроки подходят, и я буду готовить материалы для обвинительного заключения по Василию Гущаку.

Коваль ничего не ответил, молча кивнул лейтенанту, чтобы он завернул пуговицу в целлофан. Потом встал, потоптался возле стола и сказал, обращаясь к Андрейко:

– Вам еще одно задание. Поинтересуйтесь, не встречался ли кто-нибудь из старых знакомых Андрея Гущака с ним, с Василием или с матерью Василия. И у всех ли у них есть алиби на день убийства.

Лейтенант Андрейко вытянулся:

– Есть! Но разрешите еще доложить, товарищ подполковник, что Решетняки летом живут на своей даче в Лесной, метрах в трехстах – четырехстах от станции. Профессор лишь иногда ездит в город, в институт или на опытную станцию. Но в этом году они были на даче только половину июля. Затем неожиданно вернулись в город.

Теперь заблестели глаза у Коваля.

– Почему же вы молчали? Это ведь очень важно!

– Я не успел… – начал оправдываться Андрейко, но подполковник уже спрашивал взглядом следователя – мол, что вы скажете на это?

– Дача в Лесной? Ну и что? – ответил Суббота на немой вопрос подполковника. – Там сотни дач. – И он пожал плечами. – Если экспертиза установит, что пуговица – с куртки молодого Гущака, никакие дачи нам не потребуются.

14

Декабрьская ночь была лютой. Вечером потеплело, и внезапно пошел дождь – унылый, гнетущий. Но потом завыл ветер, и с черного неба посыпались крупный град и колючий снег. Ветер бешено менял направление – дул со всех сторон, швырял метельные клочья.

Особенно буйствовал ветер у национализированного особняка бывшего Кредитного общества. Здание стояло на холме, и его нещадно захлестывало дождем и заносило снегом. В густой и вьюжной тьме ничего не видно было и за шаг.

Город тревожно спал в полном мраке. Казалось, ничто живое не может находиться в это время на улице.

Но у подъезда особняка, под навесом, стоял совсем молодой матрос в черном промокшем бушлате и ботинках, которые давно развалились бы, если бы матрос не перевязал их проволокой. Он не выпускал из рук винтовки с примкнутым штыком и в минуты, когда ветер стихал, говорил девушке, которая прижималась к нему и которую он пытался защитить от ветра:

– Буржуев не будет, Ванда, понимаешь, ни одного во всем мире.

– А куда же их денут, Арсений?

– На дырявую шаланду – и в море! Все люди равными будут, свободными.

– А любовь будет?

– Любовь? А как же! Свобода. Хочешь – люби, хочешь – нет.

– И ты бросишь меня?

Она погладила холодными пальцами его мокрое лицо.

– Нет, – сказал матрос. – Никогда! Полундра! – внезапно спохватился он. – Чего ластишься? К часовому даже подходить нельзя!

– Господи, весь промок… – не обращая внимания на его слова, вздохнула девушка. – Пойдем в подъезд!

– Нет! Я должен охранять этого буржуя. Контра засела в нашем штабе, не иначе. Надо мировую революцию делать, а они поставили революционного матроса охранять капиталы. Пустил бы толстопузого на дно, да трибунала боюсь. – И матрос крепче сжал винтовку.

– Ну ладно, ладно, – сказала девушка. – Я пойду. Побыла бы до утра, но раз нельзя…

– Никуда не пойдешь, – сердито проворчал матрос. – В такую ночь прикончат в момент. – Он задумался. – Иди в подъезд. Восемнадцать пустых комнат, и никого не вселяют. – Он подошел к тяжелой двери, отпер ее, потом взял свою подругу за руку и повел в здание. – Выспишься, как в раю. Никто не увидит. Буржуи все спят.

Но матрос ошибался, считая, что все в доме спят. Он стоял с Вандой в темной комнате, уговаривая ее чувствовать себя свободно в этом роскошном жилище, а тем временем в противоположном крыле дома, в квартире бывшего хозяина особняка – председателя правления Кредитного банка, а теперь «совслужащего» – специалиста, который не только заявил о своей лояльности, но даже согласился служить новой власти, – не спали. Не спал сам Павел Амвросиевич Апостолов, не спали его тайные гости, которых провели черным ходом, не спала напуганная метелью и недобрыми предчувствиями дочь Апостолова – ровесница Ванды. Не спала и смерть, притаившаяся в непроглядной темени коридоров особняка, смерть, которая уже избрала своей жертвой молодого матроса Арсения Лаврика.

Просторный кабинет Апостолова, где в лучшие времена случалось Павлу Амвросиевичу принимать влиятельных и даже титулованных клиентов, утопал в темноте. В неосвещенном помещении едва белели запорошенные метелью высокие венецианские окна.

Гости сидели в креслах и разговаривали негромко, но как люди, которые чувствуют себя дома в любой обстановке и только не считают нужным афишировать это.

Хозяин, на ногах которого были мягкие туфли, похаживал по комнате, и его силуэт то появлялся у окна, то возникал рядом с кем-нибудь из гостей.

– Как известно, – говорил он, – при переходе к нэпу денежная система была полностью разрушена. В условиях обесцененной валюты и постоянных эмиссий стабилизировать курс рубля невозможно. Но год назад большевики создали свой Госбанк. А в нынешнем году выпустили деньги нового образца, надеясь укрепить свой рубль.

– Господин Апостолов! – послышался резкий голос человека, который сидел у окна. – Оставьте свои панегирики. Мы пришли по делу, а не для того, чтобы слушать то, что нам самим хорошо известно.

– Понимаю, – отозвался хозяин. – И не стану вас задерживать. Хочу только обратить ваше внимание на обстановку и напомнить, что новая власть, учитывая тяжелое положение с финансами, идет на поклон к ею же проклятому частному капиталу. А это очень важно. В Одессе, например, губплан уже дал разрешение на открытие коммунального банка при условии максимального участия частных акционеров и минимуме государственного взноса. Совнарком разрешил открывать ломбарды и ссудные кассы для населения, по существу частные, хотя и под эгидою государства. И, главное, месяц назад объявлен декрет о свободном обращении благородных металлов и драгоценностей. Это вам, по всей вероятности, тоже известно.

– Уповаете, что вам вернут бумаги, золото, бриллианты, вот этот ваш банк?

Апостолов, остановившись у стола, замер в безмолвии.

– Они затем и взяли вас на службу, чтобы вы не теряли надежды, – сказал один из гостей. – Назначили управляющим. Будто бы ничего и не изменилось. И действительно… Ценности лежат там же, где лежали, в ваших сейфах, – как вы их только уберегли при всех сменах власти! И вы, так сказать, при них, вроде бы на старом месте. Но ценности не ваши, – сделав ударение на двух последних словах, заключил гость. – Теперь вы клюете на новую приманку, – видите ли, коммунисты возвращают хозяевам мелкие предприятия, дают в аренду, разрешают обращение золота и драгоценностей. Ничего вам не вернут, уважаемый. Что заграбастали, того из рук не выпустят.

Произнесший эти слова, наверно, и сам не догадывался, что задел в душе Апостолова самые чувствительные струны. Бывший банкир мог жить только рядом со своими ценностями. Собственно говоря, и раньше не все ему здесь принадлежало, а по большей части было положено на сохранение или под залог: и фамильные драгоценности – бриллианты, золотые украшения, и акции, и другие бумаги, часть которых уже обесценилась, и слитки золота, золотые монеты и иностранная валюта. Но он привык видеть все это в своих сейфах, распоряжаться этими сокровищами, и, когда буря революции смела хозяев, он, как это ни странно, уверовал, что все отныне принадлежит ему.

И в самом деле, внешне ничего не изменилось: Апостолов по-прежнему жил с семьею в том же особняке, работал в своем кабинете; внизу, в хранилище, в тех же сейфах, покоились драгоценности. Он сохранял эти богатства, лавируя между калифами на час. Так было и с гетмановцами, и с петлюровцами, и с деникинцами. И даже теперь, когда власть красных стала государственной, Апостолов надеялся на перемены. Пока он возле денег и деньги возле него, не все потеряно. Правда, опускаясь в подвал в сопровождении комиссара – молчаливого чахоточного наборщика, присланного из губисполкома, – он растерянно останавливался у входной двери, ожидая, пока тот откроет ее своим контрольным ключом…

– А нэп – это всего только тактический ход, – продолжал все тот же гость. – Никто этого и не скрывает. Ленин сказал, что отступают для того, чтобы разогнаться и прыгнуть вперед. Хозяин потом и капиталом своим вдохнет жизнь в мертвые машины, и Советы заберут себе тогда уже действующие фабрики. Политика простая. И даже весьма. Только недальновидные люди могут клюнуть на этот крючок. Экспроприация, собственно, уже началась.

– Сколько у вас активов? В наличности? – спросил глуховатый голос из глубины комнаты.

– Около четырехсот тысяч золотых рублей, если считать весь запас. Или двадцать четыре тысячи червонцев.

– Уточните.

Апостолов подумал и ответил:

– Золотой российской монеты – на двести тысяч рублей, золота в слитках – на сто шестьдесят, иностранной монеты – на двадцать три, банкнот английского банка – на двести тысяч фунтов.

– А бриллианты и прочие камешки? – донимал Апостолова все тот же голос.

– Немного, – ответил Апостолов после короткой паузы. – До тысячи каратов. Я их в расчет не принимаю.

– Почему?

Апостолов не ответил.

– Хочу, Павел Амвросиевич, чтобы вы правильно нас поняли. Ценности как таковые нам не нужны. Мы плюем на золото и бриллианты – это продукт развращенного буржуазного общества. У нас к ним интерес сугубо политический. – Человек у окна на мгновение умолк, словно соображая, как лучше растолковать свою мысль. – Вы вчерашние «Известия» видели? Я принес. Жаль, что нельзя зажечь свет. Оставлю вам. Почитайте. Вскоре состоится Всеукраинский съезд Советов. Будут голосовать за создание Союза республик. Понятно? Мы знали, что это готовится. В течение всей осени проходили собрания и митинги, местные съезды Советов. Но мы надеялись, что большевики перегрызутся между собой. К сожалению, пока этого не случилось. Стало быть, нам надо немедленно переходить от слов к делу, действовать надо, Павел Амвросиевич!

– Я вас не понимаю. При чем тут я? Как это связано с банком?

– Прямо и непосредственно. Нам нужно, чтобы крестьяне поверили, что Россия экспроприирует у Украины ее хлеб, ископаемые богатства, банки. И поэтому мы обращаемся к вам, Павел Амвросиевич. Это также и в ваших интересах. Думаете, большевики надолго оставят вас здесь хранителем у вас же награбленного добра?! Так вот: вы передаете нам ценности из хранилищ банка. Спокойно, без шума. Мы их перепрячем. А тем временем пустим слух, что отсюда вывозят ценности. Интеллигенция первой поднимет голос протеста.

– Но это же, простите, провокация! – нервно возразил Апостолов.

– Возможно. Но известно ли вам, что произошло в московском хранилище ценностей, которое на их варварском языке именуется Госхраном? Некий Шелехес с компанией тайно отправил за рубеж несметное количество бриллиантов. В Петрограде Чека раскрыла такое же дело Названова. Начались массовые аресты. Заинтересовалась мировая общественность. Месяц назад Ленин дал интервью корреспонденту английских газет и заявил, что арестовывают в России не просто торговцев, а преступников и контрабандистов, которые вывозят платину, золото и камешки за границу. Таким образом, потери ценностей в России сейчас колоссальные. И это при крайней нищете, при экономической разрухе. Вы знаете, что шахтерам Донбасса нечем заплатить за уголь, бакинцам – за нефть и нынешней зимой страна может замерзнуть. И тогда первой жертвой будет ваш банк, Павел Амвросиевич, поскольку он сейчас не проводит операций, находится в резерве и является, так сказать, всего лишь навсего островом сокровищ.

Человек у окна дал Апостолову возможность осмыслить услышанное. Затем продолжал:

– Они, конечно, могут взять то, что им нужно, и из другого банка. И у нас нет возможности спасти всех. Но банк, возглавляемый вами… Это, разумеется, мера временная. Перепрячем, а когда все успокоится, возвратим.

Голос умолк.

Дико завыл ветер, который не утихал, а крепчал и, швыряя в окна то снег, то град, словно напоминал собравшимся у Апостолова господам, что за толстыми стенами особняка бушует буря и окрыленный революцией трудовой народ не на жизнь, а на смерть борется за свое будущее с теми, кто испокон веков жили за его счет.

– У нас уже печатается листовка о предстоящем вывозе в Москву капиталов вашего банка.

– У кого это «у нас», если не секрет?

– Для вас не секрет. Листовка будет подписана левобережным бюро партии социалистов-революционеров.

– Позвольте, – удивился Апостолов, – эсеры как партия, по-моему, больше не существуют.

– В конце концов, это не имеет значения, – парировал человек у окна, по тону которого чувствовалось, что он – главное действующее лицо.

– Я, грешным делом, подумал сперва, что петлюровцы…

Человек у окна вскочил:

– Знаете что, мальчик с бородой! Не будьте чересчур любопытны! Если уж на то пошло, то сегодня все мы – и эсеры, и анархисты, и даже петлюровцы – на одном вокзале и садимся в один и тот же поезд. Не мешкайте же и вы, Павел Амвросиевич, смотрите, как бы не опоздать к третьему звонку! А коли вы такой уж педант, то считайте, что имеете дело с народно-революционной организацией под романтическим названием «Комитет «Не горюй!».

– Слышал о таком. Но…

– Ну, смелее! Не бойтесь! Слышали как о банде? Да? Но это не банда. Это хотя и небольшая, но решительная и смелая народная организация. Сожалею, что в темноте не имею возможности отрекомендовать вам господина Гущака, который ее представляет.

Из угла комнаты послышалось легкое покашливание, которое должно было удостоверить, что представитель «Комитета» слышит этот разговор и присоединяется к сказанному.

– Мы можем справиться с этим делом и без вашей помощи, – продолжал все тот же голос. – Сил у нас для этого достаточно. Но мы хотели бы провести операцию тихо, чтобы иметь возможность свалить вывоз ценностей на большевиков. Ясно? Им-то зачем грабить? Они здесь и так хозяева. Ну, так что, господин Апостолов? Согласны?