Текст книги "Тайна забытого дела"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– А мотивы? – наконец не выдержал профессор. – Да, да! Зачем ему все это?

– Возможно, хотел искупить свой грех.

– Перед кем?!

– Ну уж… – вздохнул Козуб, – перед кем! Столько лет, прожив в Канаде, он почти наверняка стал набожным. Особенно под старость.

– Почему «стал»? – спросил юрисконсульта Коваль. – А раньше, в молодости, разве не был он верующим?

Козуб замялся. Потом улыбнулся.

– Откуда мне знать, каким был он в молодости? Сами посудите, Дмитрий Иванович! Но полагаю – вряд ли был верующим, если верховодил в банде. А что касается передачи клада по своему выбору, то это для Гущака вполне логично и с моральной точки зрения, и с практической.

– Вы так рассуждаете, словно я вообще не человек! – не могла успокоиться Клавдия Павловна. – Кто посмеет утверждать, что я приняла бы от Гущака такой подарок? Эти ценности я не считаю своими!

– Гущак не знал ваших взглядов, – возразил подполковник.

Клавдия Павловна пожала плечами, мол, какие же у нее еще могут быть взгляды?

– Гущак не встречался с вами, не разговаривал?

– Нет, конечно.

– А то, какой он вас помнил, – поспешил на помощь Ковалю юрисконсульт, – давало ему повод надеяться. – И, увидев, что профессорша окончательно взбешена, немного отступил: – Имею в виду ваше происхождение, богатых родителей, гимназическое прошлое. Все это позволяло Гущаку думать, что вы примете наследство, а заодно и поможете перепрятать его долю. По крайней мере, не обидитесь и не выдадите его.

– А на вас вот обижаюсь! – выкрикнула Клавдия Павловна.

– Что вы, ну что вы! – очень уважительно и как бы защищаясь, произнес Козуб. – Вы совершенно неправильно меня понимаете. Я так же, как подполковник, всего-навсего пытаюсь рассуждать, так сказать, с позиций бывшего атамана.

– Нет, Иван Платонович, мы все-таки не по-джентльменски поступаем. И в самом деле, напали на бедную женщину со всех сторон, – заступился за профессоршу Коваль. – А кстати, у вас, Клавдия Павловна, был брат Арсений. Мы его тоже разыскиваем. Интересно, знал ли о его существовании Гущак? – Коваль сделал паузу и снова посмотрел на каждого из присутствующих. – Итак, Клавдия Павловна, что бы вы еще хотели рассказать?

– Ничего. Вам все известно, товарищ подполковник, – профессорша жеманно повела бровью, и Коваль констатировал, что смутилась она при этом мало, хотя он фактически уличил ее во лжи.

– Ну что ж, – тоже не давая воли эмоциям, сказал он, – в таком случае послушаем людей, которые непосредственно занимались этим делом. Кто первый? Вы, Иван Платонович? Алексей Иванович?

– А почему, собственно, мы связываем возвращение Гущака и его гибель с забытым уголовным делом? Может быть, здесь все гораздо проще? – неожиданно спросил Коваля профессор.

– И верно, – подхватил Козуб. – А был ли Иван Иванович? Помните, у Назыма Хикмета пьеса есть с таким названием?

Все вопросительно посмотрели на Коваля.

– Нас интересует любая версия. Верно? – обратился подполковник к Субботе, и тот в знак согласия наклонил голову.

– Тогда разрешите мне, – сказал юрисконсульт. – Относительно гибели Гущака. Это было обыкновенное ограбление хорошо одетого старика. – Козуб по глазам Субботы понял, что эта версия следователю по душе, и повторил: – Обыкновенное ограбление. И поэтому, мне кажется, «дела давно минувших дней» следует оставить в покое.

– А откуда вы знаете, что Гущак был хорошо одет? – поинтересовался Суббота.

– Ну… – юрисконсульт на мгновенье запнулся, но тут же ответил: – Приехал человек из Канады. Значит, и одежда соответствующая. Всякие этикетки, молнии, никелированные пуговицы – все то, что производит магическое впечатление на некоторых нестойких юнцов. Могли предположить, что и в карманах не пусто. Вот и соблазнились. А старичок-то оказался крепким, или что-то помешало, одежду снять не успели, вытряхнули карманы – и под поезд!

Козуб закончил и перевел взгляд на Коваля.

– Версия вполне вероятная, Иван Платонович, – сказал тот после краткого размышления. – Но все-таки нет, не ограбление. В карманах все цело. Даже бумажник. Очень красивый, новенький, кожаный, с целой системой застежек и с довольно внушительным содержимым.

– Другой раз преступление не имеет видимых мотивов. Они есть, но скрыты, не выражены, – продолжал юрисконсульт. – Могло иметь место банальное хулиганство, приведшее к непредвиденным последствиям – к смерти старика. И тогда его сунули под поезд.

– И тут – банальное? Даже хулиганство бывает банальное? – не к месту вставила профессорша, которая уже немного успокоилась, и все сделали вид, что не расслышали ее слов.

– Вы не согласны с такой версией? – обратился Козуб одновременно к Ковалю и Субботе.

– Мы разрабатывали много версий, – уклончиво ответил следователь.

– Эта – самая вероятная, – еще раз заверил хозяин кабинета. – И какие тут могут быть связи с той старой историей, притянутой, простите, за уши? Кстати, у Гущака какие-то родственники здесь оставались. Их-то проверили?

– Валентин Николаевич сказал, что разрабатывалось много версий. Была и такая. Не подтвердилась.

При упоминании о родственниках старого репатрианта Суббота поморщился. За необоснованное содержание Василия Гущака в тюрьме его ожидали неприятности.

Не зная, чем вызвана гримаса молодого следователя, Козуб не развивал больше подобных соображений.

– Простите, что допытываюсь. Я понимаю, не все можно рассказывать. Но примите во внимание мои слова. Как убит Гущак? Если не секрет. Ножом, финкой, кастетом или каким-нибудь другим оружием такого рода? Если да, то это исключительно хулиганы или грабители.

– Ах, не говорите, пожалуйста, о таких вещах! – запротестовала Гороховская, которая до этой минуты молчала и слушала или не слушала разговоры, но внимательно присматривалась к присутствующим, особенно к профессору Решетняку: не тот ли это человек, который арестовал ее ночью вместе с матросом и допрашивал в милиции? Она тогда возненавидела его, считая виновником гибели Арсения. А теперь никак не могла представить себе седовласого и почтенного ученого в роли неумолимого милиционера.

– В конце концов, это не имеет значения, – ответил подполковник Козубу. – Так сказать, хулиганская версия тоже не подтвердилась. Все-таки убийство совершено либо по политическим мотивам, либо из корыстных побуждений. И я убежден, что оно несомненно связано со старой историей.

– Я нашел и отдал вам, Дмитрий Иванович, эсеровскую листовку, – сказал Козуб. – Но я далек от мысли о прямой связи между ограблением банка в те годы и гибелью Гущака в наши дни. Ограбление банка действительно было акцией политической, а гибель старика, скорее всего, происшествие случайное. Здесь могли сыграть трагическую роль разве что деньги в его карманах, на которые позарились грабители; кстати, вполне возможно, что у него, кроме бумажника, были и еще какие-нибудь ценности, и бумажник умышленно оставили, чтобы имитировать несчастный случай. Экспертизе трудно установить – толкнули старика под колеса или сам он упал. Если бы его ударили ножом, дело другое. Травма заметная, происхождение известное…

– Простите, Иван Платонович, – перебил его Коваль. – О характере прижизненного ранения Гущака я не говорил. Почему вы считаете, что там не было удара ножом?

– Вы не сказали прямо, но из ваших слов я сделал такой вывод.

– Несколько поторопились… Ну ладно… Один вопрос присутствующим. Начнем с Клавдии Павловны. Вы с Гущаком не встречались теперь и раньше никогда не виделись? Да?

– Ни раньше, ни теперь.

– А что говорят об этой трагедии жители Лесной?

– Не знаю. К чужим разговорам не прислушиваюсь.

– А вы, Алексей Иванович? Вы тоже с ним никогда не виделись? Тогда от следствия он сбежал. А теперь?

– Я уже говорил вам обо всем на опытном участке.

– Там мы разговаривали вдвоем, а здесь беседа общая. Так что, Алексей Иванович, кое-что приходится и повторить, чтобы довести сегодня до логического конца то, чего вы не сделали в двадцатые годы.

– Не по своей вине, кстати, – проворчал Решетняк.

– Вас вычистили из милиции, и вы передали дело Ивану Платоновичу. Знаю.

– Верно говорят, нет худа без добра, – засмеялся юрисконсульт. – Иначе не было бы у нас такого замечательного ученого. И розыски Гущака были бы бесплодны, и ученого не было бы.

– Это уже софистика, – усмехнулся Коваль и снова обратился к Решетняку: – Когда мы с вами разговаривали на опытном участке, я поинтересовался, какие еще люди имели отношение к этому делу. Вспомнили кого-нибудь? Ведь перед чисткой вы были близки к раскрытию тайны.

– Я вспоминал, да, да, пытался вспомнить, – ответил профессор. – Но ни фамилий, ни фактов… – Он посмотрел на жену. – Разве только вот… Я возлагал надежды на одну фразу, которую Клава услышала в ночь перед ограблением. За два-три дня… Кто-то из тайно приходивших к Апостолову во время разговора в кабинете назвал его «мальчиком с бородой». Казалось, что это – ниточка к розыску. Во всяком случае, я догадался, что ограбление банка было делом не только банды Гущака, а более широкого круга людей. И вот почему. Во-первых, голос этот Клаве показался знакомым. Во-вторых, эту же фразу, произнесенную, скорее всего, этим самым человеком, я услышал и во время чистки. И – растерялся. Мне показалось, что это сказал кто-то из членов комиссии. Оглядываясь теперь на прошлое и связывая это преступление с провокациями эсеров и украинских националистов, я могу делать далеко идущие выводы… Но тогда… тогда я просто растерялся…

– И больше ничего не узнали?

– Нет. Уехал в свое село.

– Оставшись в милиции, Алексей Иванович тоже ничего не раскрыл бы, – сказал юрисконсульт. – Ниточка слишком тонка. Кстати, если бы рассказал мне тогда хотя бы то, что рассказывает сейчас, я дела не закрыл бы. Почему же, Алексей Иванович, вы утаили от меня такую подробность?

Клавдия Павловна хотела что-то сказать, но профессор остановил ее:

– Мне кажется, я вам что-то такое говорил, Иван Платонович. Да, да!

– Хе-е! – засмеялся юрисконсульт. – Если бы! Склероз у вас, дорогой. Забыли. Вы были обозлены и расстроены. После чистки бросили эту апостоловскую папку, и делай что хочешь. А сами уехали. Но, Дмитрий Иванович, – обратился он к Ковалю, – зачем травмировать наши и без того склеротические сосуды? Вас, очевидно, интересует главное: кто убил Гущака. Замечу: если он действительно убит. Не могло ли это произойти не на самой станции, а рядом с ней, в лесу? А? Как вы, Алексей Иванович, думаете?

– Вполне возможно, – согласился профессор. – Ведь на станции-то у нас почти всегда люди.

– Но ведь донести его на плечах потом было бы, наверно, нелегко, – усомнился Козуб.

– Да разве он такой тяжелый, Иван Платонович? – с невинным видом спросил подполковник, вспоминая найденные в вещах убитого фотографии Гущака – невысокого, худенького старичка.

– Я его не видел и не взвешивал. Но труп всегда тяжелее живого человека…

– Ох! – Гороховская всплеснула ладонями и закрыла глаза.

– Но как Гущак мог оказаться в лесу? Что он искал? Вообще зачем туда попал?

Юрисконсульт пожал плечами. Откуда ему знать!

– Хотел погулять, подышать воздухом.

– Для этого не обязательно ехать в Лесную.

– А может быть, там клад зарыт, – засмеялся Козуб.

– Станция наша хорошо освещена, рядом шоссе, – сказал Решетняк. – Тащить человека из лесу на станцию? Маловероятно.

– Если не в лесу, так в пристанционном парке, – не сдавался Козуб. – Там его оглушили, а потом бросили под поезд. Деревья и кустарники близко подходят к полотну железной дороги.

Ведя этот довольно-таки динамичный разговор, все позабыли о Гороховской. Актриса молча сидела в кресле и только время от времени охала или ахала, когда речь заходила о смерти, трудах и крови.

Но вдруг Коваль почувствовал, что со старой женщиной творится что-то неладное. Его настороженное ухо уловило прерывистое дыхание Ванды Леоновны. Подполковник взглянул на нее и заметил, что взгляд ее прикован к стоящей на столе фигурке дискобола – небольшой статуэтки из серебра, которая потемнела от времени и обрела благородный вид старинной вещи. С этой минуты незаметно для остальных участников разговора Коваль включился в непрерывное наблюдение за актрисой. Она тоже этого не замечала, она вообще ничего не видела сейчас, кроме статуэтки.

Козуб, который во время разговора взял статуэтку в руки и машинально вертел ее во все стороны, и не догадывался, что каждым вращением ее, сопровождающимся тусклым блеском старого серебра, вызывает у старой женщины что-то похожее на еле слышный стон. Коваль не знал, что именно привлекло ее внимание, но по тому, как судорожно сжимала женщина подлокотники кресла, понял, что она сильно взволнована.

– Ванда Леоновна, – обратился он к актрисе, – скажите, пожалуйста, что думаете об этой истории вы? Что-нибудь вспоминаете интересное?

В ответ Гороховская закашлялась, отрицательно закачала головой. Подполковник сразу же оставил ее в покое, и актриса снова перенеслась в далекую молодость, из которой так неудачно попытался вырвать ее Коваль.

…Она снова стояла рядом с любимым, прижимаясь к его холодному, набрякшему дождевой и снежной влагою бушлату, и разъяренная вьюга нещадно хлестала и хлестала их своими ледяными хлыстами. Но за нависшими непроглядными тучами они видели звезды. Эти звезды горели в них самих, вспыхивая и угасая и снова вспыхивая, и сами они тоже словно становились звездами, поднимаясь в невыразимо чарующую бесконечность. И верили, что так будет вечно, пока существует мир.

А потом одна звезда внезапно погасла.

Она никак не могла прийти в себя и опомниться. Ее водили на допросы, и она молчала, как испуганный зверек. И в конце концов ей поверили, что она ничего не знает, ничего не видела, не слышала и никак не причастна к грабежу и к пропаже того буржуйского золота, которое охранял ее Арсений.

Здесь, в кабинете юрисконсульта, она все-таки распознала понемногу в благообразном профессоре с седыми бакенбардами того всемогущего милиционера, который ее допрашивал и которого она боялась и ненавидела. Припомнила постепенно и Козуба. Ведь после первых допросов инспектор Решетняк куда-то исчез и кто-то другой (теперь она знает: этот самый Козуб) похлопал ее по плечу, выпуская на волю.

Кажется, она еще где-то видела этого человека с продолговатым лицом и широко расставленными глазами. А не тот ли это милиционер, который ходил к актрисе Терезии, взявшей ее в свою гастрольную труппу?

Когда она вышла из тюрьмы, Арсения не было уже в живых. Взошла ее собственная одинокая звезда, печально озирая тоскливую землю. Долго бродила по темному небу и, так и не найдя себе пары, угасла. И лишь изредка возгоралась в одних только воспоминаниях да в тревожных снах. С годами все реже и реже. А со временем стало казаться, что ничего в жизни и не было, что все это пригрезилось или чем-то навеяно. А у нее и был и есть только один Арсений, Сеня – исхудавшее от голода беспризорное дитя, которого нашла она в подъезде и который взволновал ее изболевшееся сердце.

Она назвалась сестрою, хотя мальчик и говорил, что есть у него другая сестра, взяла его к себе, и постепенно маленький Арсений стал для нее смыслом жизни, вытеснив полузабытый и поблекший образ своего тезки.

И вот сейчас подполковник милиции задался целью ворошить ее прошлое и вытащить его на люди, а попутно вынуждает ее все пережить заново. А зачем это ей? Право же, нет ей никакого дела до какого-то старика, убитого на какой-то станции!

Когда подполковник явился к ней и начал задавать «наводящие» вопросы, ей показалось, что она снова очутилась в холодном подвале и что снова продолжается то давнее следствие. Слушая Коваля, пыталась вспомнить и те разговоры, и те обстоятельства, и тех людей, но память отказывалась служить ей. И только сейчас, увидев серебряного дискобола…

Так было и тогда. Фигурка дискобола, освещенная вздрагивающим пламенем матросской зажигалки, казалась в ее руках ожившей. Статуэтка поразила ее тогда красотою мускулистого тела атлета, который, играя недюжинной силой, посылал диск в полет. Она хотела спрятать статуэтку в карман своего пальто, но Арсений взял ее и поставил обратно на стол.

«Здесь, – строго сказал он, – все наше, даже буржуйское золото в подвале. Но брать ничего нельзя. Даже тебе, люба».

И такое это было теплое слово «люба», что и сейчас, в кабинете бывшего следователя, потеплело старое, утомленное сердце, рассеялся туман далеких лет и звезда, заветная звезда любви, внезапно вспыхнула и возгорелась, да так ярко, так зримо, что встал перед глазами уже не дискобол, а сам революционный матрос Арсений Лаврик с винтовкой в руке.

Подполковник Коваль догадался о том, что взволновало старую актрису. И, сделав вид, что ему надоело сидеть на одном месте, встал, выпрямился и, продолжая разговор, зашагал по комнате. Вот он остановился у стола, взял в руки статуэтку, которую хозяин поставил на место. Тоже повертел ее, рассматривая, и в какой-то момент свет так упал на дискобола, что диск словно вырвался из его руки и сверкнул в воздухе, как молния перед дождем. Коваль перевел взгляд на Гороховскую и быстро поставил статуэтку на стол.

Ванда Леоновна полулежала в кресле, отбросив голову назад. Коваль налил воды и подал ей стакан. Она открыла глаза.

– Что с вами?

– Сама не пойму. – Она попыталась улыбнуться, но только печально изогнулись ее губы.

– Ничего, ничего, – успокоил актрису Коваль. – Сейчас вылечим.

Юрисконсульт торопливо накапал в рюмку валерьянки. Актриса выпила, улыбнулась, поблагодарила. И тогда Коваль сказал, обращаясь ко всем:

– Кажется, мы переутомили прекрасную половину человечества. – Посмотрел на Клавдию Павловну. Та величественно наклонила голову. – Отдохнем!

– И немножко подкрепимся, – напомнил Козуб и снова взялся за бокалы.

– Нет, нет, что вы! – Клавдия Павловна решительно отказывалась от угощения. – Нас с Алексеем Ивановичем во внимание не принимайте. У нас – режим. – И она забрала у профессора бокал и поставила обратно на столик.

– Ну, а фрукты, виноград – это можно? Яблочко, например, из собственного сада?

– Я вас провожу домой, не беспокойтесь, – говорил Коваль актрисе, которая пришла в себя и прятала глаза.

Некоторое время в кабинете Козуба шел общий разговор, и Коваль попросил присутствующих собраться еще раз, пообещав через несколько дней назвать убийцу.

Угощение так и осталось нетронутым. На душе у всех было муторно – у каждого по-своему.

Коваль и Суббота провожали старую актрису пешком: ехать на милицейской машине Ванда Леоновна отказалась. Тем более, что до ее дома было недалеко. Свежий вечерний ветерок, неспособный рассеять духоту, едва овевал лицо. Каменный город еще дышал дневным жаром. Шли медленно.

Молчание нарушил Коваль:

– Ванда Леоновна, скажите, пожалуйста, что так взволновало вас сегодня? Вам что-нибудь напомнила статуэтка?

– Нет. Очень душно было в комнате.

Она ничего не желала рассказывать. У нее снова появилось ощущение тяжести, когда руки и ноги, все тело наливалось теплым свинцом и клонило ко сну, и она погружалась в полудрему. Мысли тоже становились при этом сонными, убаюкивающими. Бескрайний мир, исполненный страстей и борьбы, мир шумных улиц и тихих лесов, весь пестрый мир давно уже стал для нее суживаться и, в конце концов, ограничился домашним кругом. Она принадлежала теперь Арсению, его семье, отчасти – временным квартиранткам. Ничто иное больше не интересовало ее и не беспокоило, тем паче – давние грабежи и убийства, а вместе с ними эта статуэтка…

Она ничего не желала рассказывать. Ей было тяжко и физически, и морально.

– А мы, Ванда Леоновна, нашли брата профессорши, Арсения Апостолова, – как бы между прочим проговорил Коваль. – Вы знаете, о ком речь? О вашем нареченном…

Гороховская остановилась и, хотя до ее дома оставалось всего несколько шагов, села на скамью.

– Прежде чем объявить об этом, советуемся с вами. Итак, расскажите, как вы взяли к себе Арсения, когда он был беспризорным мальчиком. И о сегодняшней статуэтке – тоже. Она похожа на ту, которую вы когда-то видели в особняке?

И старая актриса, собравшись с силами, рассказала обо всем, что скрывала и знала, и даже о том, о чем только догадывалась…

Уже было поздно – на небе появились первые августовские звезды, когда Коваль и Суббота простились с Гороховской, пообещав, что дадут возможность ей самой открыть тайну Арсению.

Когда Коваль и Суббота остались вдвоем, подполковник сказал:

– Я всегда считал, Валентин Николаевич, что расследование чем-то напоминает хирургическое вмешательство. Неприятно, больно, но необходимо.

Следователь понимающе покачал головой.

– Надо, Дмитрий Иванович, – задумчиво произнес он, – взяться за Козуба. Как попала к нему эта статуэтка из особняка Апостолова? Скорее всего, не без помощи Гущака. Мне это ясно…

Суббота хотел этими словами не только высказать то, что действительно думал, но и подчеркнуть мастерство Коваля, которое тоже стало для него очевидным.

Но Коваль – всегда Коваль.

– А мне ничего не ясно, Валентин Николаевич, – отрезал он.

– Неужели и статуэтка вас не убеждает?

– Нет. Пока не доказано, что это та самая. Эмоции и соображения Гороховской – это еще не доказательства. Возможно, у Козуба такая же. Мы не можем утверждать, что дискобол был создан в единственном числе. Хотя, вообще говоря, тут есть, конечно, над чем поломать голову.

– А впрочем… – заколебался Суббота. – Бывший работник милиции и суда. Правда, его уволили за какие-то там ошибки… Нет, все равно не могу понять…