Текст книги "Тайна забытого дела"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Апостолов молчал.

– Что, все еще не верится, что сокровища принадлежат не вам? Мальчик с бородой! Хи-хи-хи!

– А о семье моей вы подумали? – спросил Апостолов. – Что будет с детьми?

– Вас, детей ваших и вашу жену – она ведь молодая и красивая! – возьмем с собою. На произвол судьбы не оставим. Через некоторое время переправим в Польшу. А оттуда – сто дорог. У вас, кажется, в Берлинском банке кое-что имеется. Не смогли эвакуироваться ни со Скоропадским, ни с немцами, ни с Деникиным. Ныне фортуна дает вам последний шанс. Решайте!

– Вы чрезвычайно информированы, – сухо заметил Апостолов, несколько оправившийся от первого испуга, который был связан с появлением в его кабинете странных незнакомцев. Павел Амвросиевич понял, что они заинтересованы в нем и не посмеют ни ограбить банк, ни убить его самого.

– Такова наша служба.

– Чрезвычайно информированы, – повторил Апостолов, словно не расслышав этих слов, и в голосе его прозвучала ирония. – Однако не совсем точно. Ни с гетманом, ни с Деникиным, ни тем паче с немцами я бежать из своего дома не собирался. Не собираюсь и с вами. Во всяком случае, мне надо еще как следует подумать. Моя цель состоит в том, чтобы сохранить ценности.

– Для большевиков?

– Для своих клиентов.

– Это благородно. Кстати, у вас лежат и бумаги моей супруги. Но вернемся к делу. Какая здесь стража?

– В данный момент небольшая. Только у центрального входа, откуда можно попасть в главный зал и в камеры хранения.

– Ход со двора, которым мы вошли, тоже не охраняется?

– Время от времени часовой осматривает его.

– А со двора можно попасть в подвал?

– Если пройти через мои комнаты до операционного зала. Но на пути – металлическая сетка до самого потолка.

– До потолка… до потолка… – проворчал невидимый собеседник. – У вас ведь ключ есть от сетки. При чем тут «до потолка» или «не до потолка»!

Молчание. Только ветер по-прежнему швыряет в окна снег и град.

– Меня удивляет, что так плохо охраняются ценности.

– Банк, как вы знаете, не работает. Раньше это был небольшой банк Кредитного общества. После национализации не функционировал. А теперь его как будто собираются преобразовать во внешнеторговский. Торговля у нас с другими странами мизерная – экспортируем лес, пряжу, кустарные изделия, деревянные игрушки, керамику. И ввозим тоже всякую мелочь, берем, что дают. Советская власть пытается внешнюю торговлю расширить. Для валютных операций нужен на Украине банк с некоторым золотым запасом. Вот и воюют уполнаркомвнешторг – и не выговоришь, черт возьми! – с Советом народного хозяйства – за право распоряжаться этим банком с его активами.

– Пока хозяева дерутся, кот сало съест, – засмеялся человек у окна. – Ключи от хранилища, надеюсь, у вас?

– У меня. Но контрольные – у комиссара. Своими открыть подвал не могу.

– М-да… Не хотелось бы двери ломать… А от сейфов?

– Сейфы тоже на контроле. Английские замки я открою, а французские – только комиссар.

– Заманить его сюда и… – предложил представитель «Комитета «Не горюй!», названный Гущаком. – Где он живет?

– Нет, – решительно произнес человек у окна. – Никакого шума и никакого насилия!

– Делу можно помочь, – вмешался в разговор глуховатый голос из глубины кабинета.

– Что вы имеете в виду?

– Сидит у меня одна пташка – спец по сейфам, медвежатник. На пятерку тянет даже с учетом амнистии. Организую ему побег и привезу сюда.

– Вот это – дело другое, – одобрил человек у окна. – Следовательно, договорились, Павел Амвросиевич?

– Только если силою заставите, то есть вывезете как заложника или пленного.

– Хорошо. Операция состоится послезавтра в полночь. Ровно в двенадцать мы будем здесь. Полагаю, эта непогодь до тех пор продержится. Смотрите, Павел Амвросиевич, игра у нас честная. Нам, между прочим, и еще кое-что известно. Как, например, появился счет на ваше имя в Берлинском банке. Не за акции ли национализированных заводов юга России, которые вы недорого продали немцам, чтобы они по Брестскому договору предъявили их большевикам как свою собственность и содрали за них баснословные суммы?

– Сейчас, когда Германия отказалась от каких бы то ни было претензий, все это потеряло свое значение.

– Но денежки-то вы тем не менее взяли и положили на свой берлинский счет! Братья Череп-Спиридоновичи по аналогичному делу расстреляны. Всего-навсего государственная измена, милостивый государь!

– Этого никто не может доказать.

– Вам просто повезло, что Чека до вас еще не добралась. Но ведь дело еще не поздно обновить. Имейте в виду: раньше, чем вы донесете или хотя бы подумаете об этом, я буду знать. И куда бы вы ни побежали – все едино наткнетесь на меня или на моих коллег. И тогда сам господь бог вас не спасет.

Матрос остановился, чиркнул зажигалкой, и Ванда увидела огромную, шикарно обставленную комнату. С потолка свешивались упитанные амуры с луками в руках.

На мгновение ей стало страшно, словно она забралась в чужой дом воровать. Матрос понял ее состояние. Не гася зажигалки, он воткнул штык в мягкий диван, чтобы показать девушке, что все здесь теперь принадлежит не господам, а народу.

Она успокоилась.

Заметила на круглом столике серебряную статуэтку дискобола, в мерцающем свете зажигалки казалось, что атлет уже сбросил с себя серебряное оцепенение и толкнул круглый диск в воздух. Ванда залюбовалась статуэткой. Хотела взять себе, но матрос не разрешил.

– Здесь, – объяснил он, – все наше, даже буржуйское золото в подвале. Но брать ничего нельзя. Даже тебе, люба.

Они присели на канапе.

Мокрая одежда стала в комнате тяжелой и липкой.

Матрос дрожащими от нетерпения руками снял с девушки пальто, потом расстегнул кофту…

15

Встретиться с профессором Решетняком было не так-то просто. Только через несколько дней Коваль дозвонился до него по телефону. Член научных обществ, преподаватель института и исследователь, Алексей Иванович Решетняк физически не мог успеть во все места, где его ждали, и поэтому всячески избегал второстепенных дел. В большинстве случаев занимался ими не он сам, а его жена Клавдия Павловна или даже дочь Надя – молодой научный работник.

В городской квартире профессора параллельные телефонные аппараты стояли в трех комнатах из четырех, и звонок одновременно раздавался и в гостиной, и в кабинете Алексея Ивановича, и в спальне, а порой и в комнате Нади, если она переносила к себе аппарат, оснащенный специальной вилкой для переключения.

Сам Решетняк почти никогда трубки не снимал. Сперва брала ее Клавдия Павловна или Надя, которая передавала эстафету разговора матери. Та, в свою очередь, придирчиво расспрашивала, кто и откуда, зачем нужен Алексей Иванович, и чаще всего отвечала, что дома его нет и неизвестно, когда он придет – где-то в институте, в лаборатории или на опытном участке, в поле.

В обычай это вошло давно. Когда-то Решетняк протестовал против чрезмерной опеки, но Клавдия Павловна сумела убедить мужа, что только так можно уберечь его от разбазаривания драгоценного времени и от всяких глупостей. Последние слова имели особый смысл.

Дело в том, что очень давно, когда Решетняк брал еще трубку сам, как-то позвонила одна экзальтированная студентка и провозгласила сразу на три аппарата, что она, так же как и все остальные девушки их курса, влюблена в профессора Решетняка. После этого возражать против контроля жены стало действительно трудно. Решетняк сдался на милость победителя и навсегда был лишен телефонной самостоятельности.

Ковалю пришлось отрекомендоваться все той же Клавдии Павловне. Сперва она не поверила: действительно, какое дело может быть у милиции к ученому Решетняку?! Подполковник напомнил, что свою трудовую деятельность доктор наук начинал с милиции, намекнул, что речь идет о делах давних и что он надеется на помощь уважаемой Клавдии Павловны.

Решетняк спросила, не может ли она заменить Алексея Ивановича, у которого не только работы по горло, но и больное сердце, и его нужно оберегать от лишних волнений. Коваль заверил, что разговор не будет неприятным, просто небольшая консультация, касающаяся старых милицейских дел, а с Клавдией Павловной он непременно встретится, но отдельно и чуть-чуть позже.

Заинтригованная и немного обеспокоенная, профессорша позвала супруга к телефону и, взяв трубку параллельного аппарата в другой комнате, услышала, как подполковник Коваль договорился с ее мужем о встрече на опытной станции.

Едва переступив порог опытной станции, подполковник услышал громовой голос. Пробираясь через две комнаты, забитые мешками с семенами, шкафами с образцами бобовых, ржи и пшеницы, которые стояли не у стен, а загромождали проход, он наконец добрался до двери, обитой запыленным темным дерматином.

Подполковник постучал и, не дождавшись ответа, отворил дверь. Вид кабинета говорил о том, что и это помещение, и те, через которые он прошел, находятся в распоряжении одного и того же хозяина. Здесь царил такой же беспорядок. Письменный стол профессора был завален бумагами, из-под которых высовывались уголки кулечков с семенами. На соседнем столе теснились грязные банки, склянки, пробирки. Стены были увешаны схемами и диаграммами, графиками с надписями: «Почва», «Влажность зерна», «Влияние солнечного света». Коваль мельком взглянул на эти заголовки, а иных прочесть не смог, потому что их наполовину заслоняли другие графики – их на каждом гвозде висело по нескольку штук.

Обстановка кабинета подчеркивала и демонстрировала житейскую несобранность ученого, целиком и полностью сосредоточенного на своих экспериментах и поглощенного наукой. Во всем остальном Решетняк нисколько не был похож на героев романов и фильмов о рассеянных чудаках с учеными степенями. На его нарядный и даже, пожалуй, щеголеватый серый костюм накинут был свежий, тщательно отутюженный халат. Розовощекий, как ухоженный ребенок, хотя и седовласый, с седыми бакенбардами, профессор что-то горячо доказывал молодой женщине в таком же халате. Не обращая внимания на Коваля, остановившегося у двери, он время от времени выхватывал из кучи бумаг, лежащих на столе, какую-нибудь нужную бумажку.

Но вот, резко оборвав себя, он обернулся к посетителю и, наклонив голову, недовольно глянул поверх очков.

– Что угодно?

– Мы, Алексей Иванович, договаривались с вами о встрече. Моя фамилия Коваль.

– А-а, из милиции, – вспомнил Решетняк и засуетился. – Что же вы стоите у двери, как бедный родственник? Садитесь, пожалуйста.

Он жестом дал понять женщине, что разговор с нею закончен, и она, забрав со стола какие-то бумаги и бросив на Коваля любопытный взгляд, вышла из кабинета.

Подполковник плотно прикрыл за нею дверь и только после этого сел на предложенный профессором стул.

– Я слушаю вас, – сказал Решетняк. – Простите, не знаю имени и отчества.

– Дмитрий Иванович.

– Так чем же могу, Дмитрий Иванович, быть полезен?

Это было сказано тепло, даже немного заискивающе, и Ковалю вспомнились его мытарства, пока ему удалось дозвониться до Решетняка.

Для Коваля не было мелочей, если это касалось дела, и он изучал не только биографию, но и привычки, пристрастия, характер человека. Представление, которое сложилось у подполковника о профессоре, совершенно не совпадало с тем Решетняком, который был перед ним. И, быть может, именно это сразу поразило Коваля и задержало его на пороге кабинета.

Разговор получился долгий. Прежде чем расспрашивать о деле, ради которого он пришел, подполковник поинтересовался работой профессора, и тот, сев на своего конька, с увлечением рассказал об искусственной, то есть ускоренной, эволюции растений, о выведенных им и его коллегами новых сортах злаковых, которые дают не только высокий урожай, но и имеют богатое белками зерно. Он говорил, что главной заботой человечества всегда был хлеб насущный, и в наши дни, когда планета переживает демографический взрыв, просто необходимо позаботиться, чтобы земля давала самое высококачественное зерно. И не только земля. Сейчас он проводит опыты по выращиванию злаковых без почвы. Да, да, не огородных культур, не огурцов или помидоров! И если Дмитрий Иванович желает, он покажет теплицы, где пшеница выращивается гидропонным способом. Мечтает добиться, чтобы растение могло получать питательные вещества непосредственно из насыщенного воздуха. Разумеется, с помощью своей корневой системы…

Поглядывая на оживленного собеседника, подполковник думал о том, что годы, которые очень изменяют человека, лишая его силы, юношеского задора и непосредственности, были милостивы к профессору Решетняку.

Постепенно Коваль направил разговор ближе к делу.

– Ах, двадцатые годы! Да, да! – воскликнул ученый, поблескивая глазами какого-то необычного цвета, – Коваль не мог назвать их ни серыми, ни карими, ни голубыми или зелеными, потому что они одновременно были и серые, и карие, и голубые, и зеленые, и совсем не тусклые, как у стариков. – Двадцатые годы! Нелегкие времена. Но какие прекрасные! Голые, босые, по нескольку дней без крошки хлеба – это правда. Но сила духа, Дмитрий Иванович! С двумя патронами против до зубов вооруженной банды. Впятером против сотни! А слова? Слова какие были! Порох! Милиция – красная, рабоче-крестьянская, сознание – пролетарское! Мировая революция! Мировой коммунизм! Да-а-а… Юность революции – юность народа. Как Маркс говорил? Античные греки дороги нам, как наше детство, как рассвет человечества. А у новой эпохи, которая началась выстрелом «Авроры», у нового человечества был свой рассвет. Чем дальше уходим мы от тех событий, тем дороже становятся они. Правнукам нашим семнадцатый год будет казаться таким же далеким и легендарным, как нам баррикады Парижской коммуны.

– Вы романтик, – улыбнулся Коваль.

– Тогда все были романтиками.

– Нет, не все, Алексей Иванович. Обыватель, например. Классовый враг.

Решетняк назидательно поднял палец:

– И там бывали свои «романтики». Да, да! Разочаровавшись в своей любви к России, которую они отождествляли с домом Романовых, кое-кто и под петлюровским трезубцем, и под гетманским шлыком[2]2
   Трезубец был олицетворением украинского национализма; шлык – конусообразный верх шапки, которую носили приверженцы гетмана Скоропадского.


[Закрыть] сражался за свою «правду». Брат на брата шел. Вспомните хотя бы «Всадников» Юрия Яновского. А что касается обывателя, то здесь вы, конечно, правы. Обыватель непоколебим в своей «философии» и именно этим особенно опасен. У него – где бы он ни показал свое мурло – в царской России или в фашистской Германии – «романтика» всегда одна и та же – собственное благополучие. Однако мы, кажется, отклонились от темы, – спохватился Решетняк.

– Нет, почему же, – успокоил его Коваль, который давно уже приучил себя терпеливо слушать собеседника – будь то друг, подозреваемый или преступник. – Это очень интересно, Алексей Иванович. А не хочется ли вам по-настоящему помолодеть?

– То есть как? – профессор весело посмотрел на подполковника лучистыми глазами. Мгновение спустя в них вспыхнула и тут же угасла таинственная искра. – Это было бы чудесно! Лет на пять хотя бы. В растениеводстве эта проблема не только не решена, но даже еще и не поставлена в порядок дня. Нам, наоборот, нужны быстрый рост, ускоренное созревание, за которыми неминуемо следуют старение и смерть. А вот биологи, геронтологи – они, полагаю, что-нибудь да придумают.

– Не на пять, а на все сорок пять, Алексей Иванович. Речь идет о том, чтобы вернуться в двадцатые годы, словно на уэллсовской машине времени, и завершить дела, которые остались тогда незавершенными.

– Ничто не останавливается, Дмитрий Иванович. Ничто, как известно, не стоит на месте. Дела, не законченные мною, сделают другие, если только они, эти дела, не потеряли своей актуальности.

– Я имею в виду уголовное дело, над которым когда-то работали вы. Как инспектор уголовного розыска.

– Да, далековато вы забрались. – В глазах Решетняка появилось выражение задумчивости.

– Дело Апостолова – Гущака. Ограбление банка. Помните? Последнее ваше дело.

Ученый облокотился о стол и сжал пальцами лоб.

– Мы возвратимся с вами туда, в двадцатые годы, – сказал Коваль. – Вы снова станете тем Алексеем Решетняком, молодым комбедовцем, который вступил в ряды красной милиции. Конкретные условия нашей сегодняшней задачи несколько иные, чем тогда. Мы как бы изменим ход событий: вас не вычистят из милиции, как это было в действительности, и вы закончите уголовное дело Апостолова – Гущака, доведете его до логического конца. Умозрительно.

– Вряд ли это возможно, – возразил ученый. – Иные времена, иное понимание происходящего, да и сам инспектор милиции – совершенно не тот человек. – Решетняк добродушно улыбнулся Ковалю, глядя на него поверх сдвинутых на кончик носа очков. – А зачем это вам?

– Все расскажу, Алексей Иванович, потерпите немного, прошу вас.

– Дело Апостолова вел после меня инспектор розыска Козуб. Он перешел потом в Центророзыск, перед войной работал где-то прокурором или судьей, а теперь живет в Киеве, кажется, на пенсии.

– Я о нем знаю. Он еще работает. Юрисконсультом.

– Найдите его и поговорите с ним. А у меня, – Решетняк широко развел руки, словно хотел охватить всю комнату с ее мешками, снопами, стендами, банками, диаграммами и бумагами, – а у меня – столько дел! Некогда вздохнуть. Да и далек я от этого всего. Совершенно иное направление мыслей.

– Конечно, не так-то легко от академической уравновешенности возвращаться в то тревожное время, к забытому делу. Но это ведь ваша молодость, Алексей Иванович!

– Это для меня теперь – иная планета.

– Но тот духовный подъем, который сотворил из не очень грамотного комбедовца интуитивно справедливого и умного юриста, надо полагать, еще жив в вашем сердце!

– Еще бы! – улыбнулся Решетняк. – И наука ведь перестает быть наукой, едва появляется в ней, как вы сказали, «уравновешенность». А вы хитрец, товарищ подполковник! – И Решетняк молодо сверкнул глазами.

– Что поделаешь, приходится. Вы когда-то тоже были хитрецом. Вашу супругу зовут Клавдия Павловна? – неожиданно спросил Коваль.

– Да. Вы это знаете.

– А девичья фамилия?

– И это тоже вас интересует? – лицо Решетняка стало серьезным.

– Да так, между прочим, – уклонился от конкретного ответа Коваль. – Нам с вами все-таки придется сесть в машину времени и отправиться в прошлое. Там, в прошлом, вспомните, Алексей Иванович, был человек по фамилии Гущак. Андрей Гущак. Он принимал участие в ограблении банка.

– Да… но…

– Но почему мы возвращаемся к этому сейчас? Это вы хотите спросить?

Профессор кивнул. Теперь он как-то нахохлился, и глаза его потеряли радужный блеск.

– Потому что Андрей Гущак снова появился на горизонте. Приехал из Канады, куда он сбежал в двадцать третьем году.

– Гущак?! Тот самый?! – профессор вытаращил глаза. – Но…

Коваль снова закончил мысль за него:

– Какое это имеет отношение к профессору Решетняку и к его жене? Да? Отвечаю. Бывший инспектор розыска Решетняк поможет нам установить старые связи Гущака.

– Вы снова возбуждаете это забытое дело?

– Нет. Дело появилось новое. Но связано оно со старым.

– А зачем Гущак вернулся?

– Это и меня интересует. – Коваль пристально посмотрел на профессора. – Интересует, кто, кроме него, мог знать, где спрятаны награбленные ценности. Миллионы! И почему дело было закрыто, хотя ценности так и не были найдены. Вы никогда не задумывались над этим?

– Нет… Но если подумать… Дело закрыли потому… Да, потому, что все равно никто ничего не нашел бы. Ведь Гущак тоже считался погибшим. А теперь выясняется, что не погиб, а сбежал за океан. И денежки тоже мог с собою забрать.

– Все осталось на нашей земле.

– Гм… А почему вы спросили о жене?

– Она не могла видеться с Гущаком?

– По-моему, она и не знает, что на свете существует некий Гущак.

– И вы тоже только от меня слышите о его возвращении из-за границы?

– Конечно! Почему вы думаете, что Клавдия Павловна могла знать этого проходимца или даже видеться с ним? – перешел в наступление профессор, наклонив голову так, словно намеревался боднуть Коваля.

– Пожалуй, об этом вы уже сами догадались по моему вопросу о ее девичьей фамилии.

– Ах, вот оно что! – глаза Решетняка вспыхнули гневом. – К ней ограбление банка Апостолова не имело никакого отношения.

– А куда девался сам Апостолов?

Профессор пожал плечами:

– Исчез бесследно. Скорее всего, его убили те же грабители, а возможно, и умер своей смертью. Сколько времени прошло! Ему сейчас за восемьдесят было бы. Нет, мы с Клавдией Павловной как уехали в село, так о нем больше ничего и не слышали.

Решетняк уже понял, что инспектор милиции «прощупывает» его, и обиделся. Между тем Коваль, казалось, не замечал этого.

– Не можете ли вспомнить, Алексей Иванович, где вы были и что делали в прошлый понедельник? От шести до десяти вечера? – без всякого перехода спросил Коваль.

Профессор сперва никак не реагировал на вопрос. Потом проговорил сухо и холодно:

– Никому нет никакого дела до моих личных дел. Надеюсь, наша беседа окончена? – и встал.

Коваль жестом остановил его:

– Нам прощаться рано, уважаемый Алексей Иванович. Кто-кто, а вы-то ведь прекрасно понимаете, что если инспектора милиции что-либо интересует, то это не каприз его и не прихоть.

– Я слушаю вас, – Решетняк покорно сел.

– В понедельник, между шестью и десятью вечера? – напомнил Коваль.

– Не помню.

– А ваша жена?

Решетняк ответил не сразу и словно пересиливая себя:

– Тоже не помню. Не следил. Но, наверно, дома. Или на даче. Мы в те дни еще жили на даче.

Коваль не настаивал на ответе. Он, казалось, остался доволен первым знакомством с профессором. Прощаясь с немного встревоженным и рассерженным Решетняком, он крепко пожал его руку, словно благодарил за беседу.