Текст книги "Неотвратимость"

Автор книги: Владимир Печенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

4

Загаев приехал в Харьков на рассвете и прямо с вокзала направился домой. Жена уже собиралась на работу. Обрадовалась;

– Костя, ты молодец, так кстати вернулся! Вечером в семь у Иры в школе родительское собрание, а мне придется в цехе задержаться. Ты ведь сходишь в школу, Костенька?

– Но я домой зашел вроде как в гости. В командировке я здесь, проездом. Так что пои гостя чаем и…

– Господи, вот работа! В своем городе – проездом, дома – в гостях! Сколько раз говорила, переходи к нам на завод.

– Хорошо, Ксана, я подумаю.

– Двенадцать лет думаешь… Что у тебя на этот раз?

– Ну, дело… Вечером, наверное, придется вылететь в Пермь. Надеюсь, у Иры в школе все в порядке?

– Конечно, потому что у Иры, кроме вечно занятого отца, есть еще и мама…

– Которая тоже вечно занята, но которая всюду успевает.

– Маме не разорваться же!

– Да уж, пожалуйста, мама нужна нам вся, целиком.

– Не заметно, чтобы ты нуждался так… Костя, так ты никак не сможешь в школу? Придется подключить бабушку… Ой, мне пора! Сегодня я тебя еще увижу?

– Не знаю. Я позвоню.

– Суп в холодильнике, чай сам заваришь. Обязательно позавтракай хорошенько. Ну, успехов тебе, следователь. Костенька, скажи честно, это дело не опасное?

– Пустяки. Один тип присвоил деньги и часть из них пропил, вот и все. Счастливо тебе трудиться, Ксана.

Ее звали Фелицата Гавриловна, по мужу Бранько. Работница гормолзавода.

– Вы следователь, значит? Зиновий опять что-нибудь натворил? Брат он мне, но троюродный. В детстве жили на одной улице, потом он уехал. Он что сделал? Потом? Ну ладно. Да, отсидел полтора года. Посылку ему посылала. Сама не ездила, далеко очень, а у меня ведь детишки. Нет, почти не переписывались. Он все ездил, счастья искал, что ли, да кто для него припас счастья… Ленивый, выпить любит.

– В последнее время где жил?

– Не знаю, не писал давно. Последнее письмо из… дай бог памяти… Караульное такое название… Сторожок или Сторожец, кажется. Позапрошлой зимой приехал из Перми, у нас останавливался, да с мужем моим не поладил, уехал, в Сторожец тот, видно. Письмо прислал вскорости, и все.

– Деньги у него были?

– В северных краях заработал прилично. Говорил, домик бы купить, ежели недорого попадется. Может, и купил где-нибудь, и нашел свое счастье. Пора уж угомониться.

– Еще один вопрос, Фелицата Гавриловна. После отъезда Зиновия из Харькова кто-нибудь вас спрашивал о нем?

– Да кому он нужен? У Зини и жены-то порядочной не бывало. Ой, погодите-ка, чуть не забыла! Товарищ какой-то заходил, спрашивал. Говорил, года три не виделся с Зиней, мою фамилию и адрес давно когда-то от Зиновия слышал, вспомнил да и разыскал. Я говорю, нет, мол, вестей от Зини. Он и ушел себе.

– Вы сказали ему, что брат в Сторожце?

– Не помню. Может, и сказала.

– Когда он приходил?

– В марте, в середине месяца.

– Каков из себя?

– А ничего, приличный. В плаще болоньевом зеленом. Да всего минут пять мы с ним говорили, не рассматривала. А что?

– Постарайтесь вспомнить приметы, Фелицата Гавриловна.

Женщина задумалась.

– Молодой вроде… Роста среднего, крепкий такой. Приличный, вежливый… Нет, не помню больше ничего. Дождик моросил, плащ с капюшоном… Да что случилось?

– Ваш брат убит.

Не горе, не печаль, а безмерное удивление на ее лице.

– Зиню? За что? В пьяном виде, да? Когда, где?

– Вы полагаете, все беды у него из-за выпивки?

– Да ни на что он больше не способный. Даже ссориться не способный. Ох, и зачем только уехал он из Харькова!

В областной прокуратуре Загаев доложил о ходе расследования, о дальнейших планах. Командировку в Пермь разрешили. Он успел еще съездить в школу, поговорить с классным руководителем дочери. Пообедал в кафе аэропорта. В самолете хорошо вздремнулось, а уж досыпал в поезде, следующем из Перми до районного центра Седлецка. Приехал сюда утром и в десятом часу, отдохнувший, явился в районную прокуратуру.

Помощник прокурора отыскал папку со старым нераскрытым делом.

– Да, два года назад в районе совершена крупная кража. Да, в поселке Малиниха. В ночь на 19 сентября взломан сейф кассы в управлении завода стройматериалов. Вор использовал приготовленную для побелки здания приставную лестницу, добрался до окна второго этажа, выдавил стекло, предварительно оклеив его лейкопластырем. Самой ленты не обнаружено, это экспертиза установила, что применялся лейкопластырь. Вахтер управления дежурил внутри здания, на первом этаже, звона стекла не слышал, и вообще ничего не слышал. 19 сентября была суббота. Только в понедельник, 21-го, кассирша, придя на работу, обнаружила хищение. Сумма? 12 300 рублей.

– Вон как! Мой напарник прикидывал, что должно быть около одиннадцати тысяч…

Помпрокурора скептически улыбнулся:

– Вы в Харькове раскрыли нашу кражу?

– Мы нашли деньги. Чьи – не знаем. Может, и ваши. В Малинихе-то кража не раскрыта?

– Не раскрыта, – вздохнул помпрокурора.

– Очень хорошо.

– Это очень плохо! – укоризненно поправил собеседник.

– Я не в том смысле, – успокоил его Загаев. Но помпрокурора загорячился, принялся доказывать:

– Следствие вели самые опытные наши сотрудники, было сделано все возможное. Но… Ни орудий взлома, ни отпечатков пальцев. Собака привела к дороге и потеряла след. Можно с уверенностью сказать, что преступник опытный: хитер, осторожен, действовал в перчатках, имел транспорт. Какой транспорт? За воскресенье по этому участку дороги прошло множество машин…

– Подозревали кого?

– Четверо были на подозрении. Не подтвердилось. Проверяли всех окрестных бывших уголовников, отсидевших сроки.

– Меня интересует бывший плотник завода стройматериалов некто Машихин. Тогда он именовался Чирь-евым.

– Чирьев? Минуточку… – помпрокурора полистал дело. – Верно, проверялся Зиновий Чирьев. Этот вам нужен? Он к краже непричастен. Оперативным путем установлено, что в ночь на 19 сентября из дому не выходил. Потому только к проверяли, что прежде судим за хищение досок. Почему вас интересует Чирьев? И почему у него есть другая фамилия?

Загаев коротко рассказал о каверзном случае в Сто-рожце. Но собеседник пожал плечами:

– Не знаю, не знаю… По нашим материалам, Машихин – заурядный воришка и пьяница. Взломать сейф – не доски украсть. Притом так аккуратно взломать, так замести след, что опытнейшие наши оперативники ничего… Нет, как хотите, а сейф Чирьеву не по зубам.

– Выходит, по зубам, если в его доме при обыске обнаружено почти девять тысяч.

– Но вот же, вот данные проверки! – помпрокурора ткнул пальцем в лист дела. – «В ночь на 19 сентября из дому не выходил»…

Загаев прочитал отпечатанное на машинке сообщение малинихинского участкового.

– Здесь сказано: был пьян. С кем пил, не сказано.

– Ну, знаете! Подобным типам компания не обязательна, и в одиночку пьют с аппетитом.

– Как доехать в Малиниху?

– Автобус туда ходит. Желаю удачи. Но сомневаюсь, сомневаюсьі

Видавший виды автобус урчал, скрипел, качался на расквашенном вешними водами, разъезженном шоссе. Кашлял мотор, ругался шофер, бензиновая гарь щипала глаза. Но местные пассажиры принимали неудобства езды как нечто вполне нормальное, само собой разумеющееся. Не роптали. Кое-кто подремывал даже.

Терпел и Загаев. Но вздохнул с облегчением, выйдя через полтора часа из автоколымаги на свежий воздух в рабочем поселке Малинихе. Воздух здесь был свеж и вкусен. Весна попрохладнее харьковской, однако тепло уже и зелено, и хороши хвойные леса вокруг, красивы невысокие горы. Сам поселок довольно большой. Двухэтажные «восьмиквартирки» подступают к заводскому забору, частные избы утыкаются огородами в подлесок.

Извещенный по телефону молодой старший лейтенант, малинихинский участковый, встретил Загаева радушно. Повел в столовую, где их вкусно и сытно накормили. Тут и беседовали они за чаем.

– Чирьев? Был такой алкаш. Ну что вам сказать о нем? Одно доброе дело за ним числится – что уехал отсюда. Мужик безвредный, но и бесполезный. В вытрезвитель часто попадал. Жил в комнатенке, в восьмиквартирном доме. Одинокий. Разные типы к нему шлялись, алкаши тоже. Почему уехал, не знаю. Его три раза за прогулы увольняли.

– С соседями бы его потолковать.

– Это можно. Сейчас позвоню в вытрезвитель, адрес уточню.

Он ушел в кабинет завстоловой и вскоре вернулся.

– У нас в вытрезвителе учет поставлен на уровне. Вот адрес. Один пойдете? Ладно, если что надо будет, я у себя в кабинете. Любого спросите, покажут.

Брусковый дом, в котором обитал когда-то Чирьев-Машихин, стоял на краю поселка, у тракта, ведущего в райцентр. В бывшей чирьевской комнатенке жила теперь приезжая семья, но и они, и соседи были еще на работе. Загаев пошел пока в управление завода, осмотрел кассу, окно, выслушал воспоминания кассирши. Ничего нового.

Возвратились со смены жители «восьмиквартирки». Но ничем Загаева не порадовали. Кражу помнили, а соседа Зиновия уже забыли почти. Вот жил в том подъезде электросварщик Крамарев, того помнят – талант в сварочном деле, и баянист к тому же – что хошь сыграет. Но Крамарев окончил заочно институт и в Пермь уехал. Еще жил на втором этаже фельдшер Прохин, который потом в Новосибирск к дочери уехал, – Про-хина тоже помнят, все к нему домой лечиться ходили, если прихворнется. А Зиновий Чирьев… Это пьяница-то? В позапрошлом году куда-то делся. И уж пес его знает, что он делал 19 сентября. Водку пил, поди, что больше-то.

Однако припомнили соседи, что позапрошлой осенью, кажись, приезжали к этому Зиновию какие-то двое из Седлецка. Несколько раз видели их – посидят у Чирьева, выпьют, конечно, и в Седлецк обратно смотаются. На чем приезжали? Да на автобусе, поди. Не те личности, чтоб свою «Волгу» иметь. Приметы? Разве упомнишь. Вот и все.

Поздно ночью скрипун-автобус доставил Загаева в Седлецк. Заночевал в гостинице. Утром покопался в архивах автоинспекции: не было ли угона автотранспорта в этом или в соседних районах в том сентябре? Особенно в ночь на 19-е? Были угоны. За одну только ночь на 19-е в самом Седлецке четыре случая. Однако, по данным ГАИ, все угонщики выявлены, никто из них за пределы города не выезжал. Меры приняты.

Больше в Седлецке делать нечего.

5.

Ушинский в который уж раз перечитывал свидетельские показания, отыскивал в них еще хоть какую-нибудь зацепку, когда в кабинет к нему зашел Хилькевич.

– Все ищешь «третьего собутыльника», Юрий Трифонович? Не нашел еще? А что от Загаева слышно? Не звонил?

– Звонил из Харькова. Начальство разрешило ему провести Первомай с семьей. После праздников приедет сюда. В Седлецке и Малинихе добыл немного фактов, но конкретного ничего, У тебя есть что-нибудь интересное?

– Вот послушай. Сегодня вдова Машихина приходила в паспортный стол выписывать из домовой книги покойника. И есть одна подробность. Так сказать, привет из загробного мира.

– Ладно, не интригуй, рассказывай.

– Ага, интересно? В общем-то ничего реального, так, из мира фантастики. Или даже мистики.

– Что, в Сторожце черти завелись?

– Представь себе, завелись! Знаешь, почему у вдовы живут сейчас брат с женой? Вот послушай.

Когда вдова сегодня у райотдела ожидала паспортистку, мимо проходил Хилькевич. Подсел к Дарье. Посочувствовал ей, пожалел. Разговорились в неофициальной обстановке.

– Наверное, неудобно брату ездить каждый день за двенадцать верст? – спросил между прочим Хилькевич.

– Свой мотоцикл у него, с коляской. В хате с ре-бятенками теща хозяйствует, а они с жинкой ко мне. Боязно мне одной-то по ночам…

– Чего ж боязно?

– Так… Помер Зиновий грешной смертынькой…

– Вы разве в бога верите?

– Не то чтоб… Да все одно боязно. А когда брат и золовка, тогда ничего.

Хилькевич продолжал расспрашивать, и Дарья Ивановна, стесняясь своей суеверности, поведала ему страхи.

В первую ночь после смерти мужа она ночевала дома одна. Позапирала окна и двери на засовы, поплакала в подушку о судьбе своей одинокой да бесталанной и уснула. И вдруг около полуночи «прокинулась сама по себе». То есть без видимой причины проснулась. Занавеска осталась незадернутой, луна в окошко светит… а за окном стоит он…

– Кто?

– Да Зиновий покойный… Когда пьяный, бывало, поздненько заявится – у окошка встанет, ладошкой заслонится, в горницу глядит и стукает в стекло тихосенько, чтоб дверь ему отчинила. И тут же – стоит, ладошками заслонился, в горницу глядит… Всю меня холодом проняло, затрясло як лихоманкой! Крикнуть хочу – не можу, перекреститься хочу – не можу… Очи от страха заплющила, а так еще страшнейше. Открыла я очи – нема никого в окне. Только месяц светит… Машина на улице гудит. На стройке, слышно, люди размовляют, кран подъемный звякает – все вижу, слышу. Не сплю, значит. Не во снах привиделось. Так злякалась, что до свету очей не сомкнула! На окно подивиться боюсь, да нет-нет и гляну. Но больше Зиновий не казался. Утром на работу иду, а голова болит, сама я невыспанная. Сказать кому, что ночью бачила, – не можно, засмеют люди добрые. Скажут – дура баба суеверная. При дневном-то свете и сама разумею, что во снах то привиделось, а все одно жутко. На другую ночь ще крепче заперлась. Лежу, не сплю. Уж и полночь миновала – ничего. За день уморилась да прошлую ночь без сна – таки дрема клонит. Уснула. И снова прокинулась. Месяц светит, за окном никого нема. А на горище ходит! На чердаке! Тихонько так ходит!.,

Дарья и сейчас вздрагивала, рассказывая. Хильке-вич сказал:

– Строительство идет рядом с вашим домом, ночная смена работает, не оттуда ли шаги доносились?

– На горище воно ходило, кажу я вам! Походило трошки и стихло. До свету тряслась опять с переляку. В тот день после работы к брату в совхоз поехала: братику любый, поночуй у меня! Он посмеялся, целу антирелигиозну лекцию прочитал. Як он у себя в совхозе агитатор. Да все ж брат сестру в страхе не кинет – ездит ночевать и жинку с собой берет, чтоб самому не страшно было. Жинка у него боевая. Да-а, вот таки дела. Неприкаянна душа у Зиновия была, такой и осталась. Нет, я не верующая, кажу я вам, товарищ следователь. Да было ж, приходил Зиновий ко мне ночью!.. Вот вы не верите, смеетесь…

– Какой уж смех, Дарья Ивановна! Напрасно сразу не рассказали.

– Так, товарищ же следователь, люди-то грамотны стали, ничему не верят. А он приходил, Зиновий-то, ночью… Вот как вас бачила…

Ушинский слушал Хилькевича, дымил «Беломором».

– Очень интересно. А где же мистика?

– Мистика в ее рассказе, – невесело улыбнулся Хилькевич. – Если же глянуть с материалистических позиций, то и еще интереснее. Потому к тебе и прибежал с Дарьиными страхами.

– Спасибо, Павел Игнатьевич.

– На здоровье. Сам ведь понимаю, что в машихинском деле конфуз у меня вышел.

– Жаль, Загаева нет. Но и тянуть с этим не годится. Ситуация складывается удобная – праздники подходят.

– Ну и что? Подожди, я тебя почти понял! Но на что тебе праздники?

– А и то верно, зачем мне праздники! Ни к чему. Первое мая – понедельник. Суббота – двадцать девятого апреля. Ну, если Дарьины видения не галлюцинация, а наши догадки верны – будет нам к празднику подарок! Машихина еще в паспортном? Если там, пригласи ее сюда.

Хилькевич скоро вернулся вместе с Дарьей.

– Здравствуйте, Дарья Ивановна, – поднялся навстречу ей Ушинский. – С домовой книгой все в порядке?

– Выписала Зиновия, – вздохнула она. – Жалко. Непутевый, а все муж был…

– Что уж теперь горевать, Дарья Ивановна. Вам как-нибудь рассеяться надо, от горьких мыслей отдохнуть. Праздник-то отмечать собираетесь?

– Який праздник, товарищ следователь, не до того. Скоро месяц, як нема Зини… А там и сороковой день, помянуть треба по обычаю.

– Дарья Ивановна, сколько можно печалиться, поехали бы к брату в совхоз, отдохнули. Устали ведь с похоронными хлопотами, верно? – И многозначительно добавил Ушинский – Поезжайте, вы этим нам поможете.

– Вам? Яка уж вам моя допомога! Не знаю… Все мне боязно чегось дома-то… Мабуть, и вправду поехать?

– Конечно, Дарья Ивановна! Вот приедет к вам в пятницу брат – соберитесь да и в совхоз. И, пожалуйста, пошумнее, с хлопотами, чтоб все видели: вы уезжаете к брату, на четыре дня. Всем знакомым рассказывайте; еду, мол. Разумеется, не упоминая, что это мы вам отъезд посоветовали. За домом мы присмотрим, не беспокойтесь.

– Да оно чего ж и не поехать, коли вы того хочете…

– Хорошо вам праздники провести!

Вдова ушла. Ушинский сказал:

– Не отправить ли нам и Гроховенко в Харьков на праздники?

– При чем тут Гроховенко?

– Многие в городе считают, что он повинен в убийстве. Сделаем вид, что и мы так же его подозреваем, арестовали и услали в областную тюрьму. Пусть поживет три дня в Харькове, в гостинице. Или не согласится на такой ложный выпад?

– Он-то согласится. Но как бы нам не пересолить, как бы не переиграть. Преступник, судя по всему, матерый и неглупый.

– Это какой преступник? – хитро прищурился Ушинский.

– Тот, твой «третий лишний», который ходит в Сто-рожце невидимкой. Ты, Юрий Трифонович, меня не подначивай– видишь, я поверил в «третьего». Да, а Гро-ховенко-то Федор! Он пить бросил после этой истории. Говорит, когда в честной компании за твоим столом собутыльника убивают, то уж, видно, с пьянкой кончать надо. Жена радехонька – остановился мужик.

– И то добро. Только цена дорогая: один убитый на одного протрезвелого. Так что ж, Павел Игнатьевич, попробуем провести операцию?

– Попробуем. Если этот «третий» не миф и не призрак, то может быть…

6

28 апреля, в пятницу, вечером Хилькевич собрался на рыбалку.

– И чего тебя несет на ночь глядя, – ворчала жена.

– К утреннему клеву в самый раз.

– На что тебе клев? Все равно без рыбы воротишься. Лучше бы дома отдохнул.

– Отдых должен быть активным. Где сапоги?

Хилькевич вышел уже за ворота, да жена окликнула:

– Эй, рыбак! Удочки-то не берешь!

Вот черт, удочки забыл! Бормоча, что теперь не повезет, вернулся и забрал удочки, А вообще-то на что они?..

Лет пять тому ходил следователь Хилькевич с опергруппой на задержание двоих заезжих воров, удравших из большого города в тихий Сторожей, чтоб затаиться, время переждать. Воры скромненько пьянствовали в одном из окраинных домиков, ареста никак не ожидали. Все же взять врасплох не удалось… И пришлось Хилькевичу отлежать в больнице с колотой раной в плече. С тех пор Павел Игнатьевич Хилькевич, юрист, следователь, бессовестно врал жене, отправляясь на более или менее опасное задержание или обыск, – пусть жена спит спокойно.

В этот раз можно бы и не ходить, Ушинский с оперативниками справятся сами. Но, во-первых, интересно, а во-вторых, не дают покоя промахи в начале следствия… Так хоть теперь пойти лично.

Удочки и рюкзак оставил в сарае у сержанта-опе-ративника. Посидел у него, чайку попили. Когда стемнело, огородами и садами пробрался к дому Машихи-ной, тихо постучал в стенку сарайчика-клуни:

– Трифоныч, ты здесь?

– Заходи, – глухо ответил из клуни Ушинский.

В клуне тьма кромешная. Нащупал плечо Ушинского, прилег рядом на рогожку.

– Ночка для воров подходящая – ишь тишина какая… На стройке, должно быть, не работают сегодня, праздничают уже.

– С их начальством договоренность есть, чтобы ночную смену отменили. Так что для нас условия идеальные. И для него… если он существует на самом деле и придет.

В щель дощатой клуни просматривался невеликий машихинский двор. Молодой месяц светил скудно. Где-то на другом конце Старомайданной горланили песню, где-то играла радиола. Порой улица и дом озарялись зыбкими пучками света – проходила по дороге машина, – и снова, еще гуще, смыкалась за нею тьма. Лежали на рогожке, смотрели в щель.

– Курить охота, – сказал Ушинский.

– А ты бросай. Бери пример со старших, с меня хотя бы.

– Ладно, брошу. Когда-нибудь. А сейчас курить охота.

– Давай, ватником тебя прикрою, закуришь.

– Потерплю уж.

– Ну терпи. От Загаева нет ничего?

– Звонил, интересовался. Ему хорошо, праздник дома проведет.

– Завидуешь?

– Да нет… Ну, немножко. Константин Васильевич говорит, что в Малинихе как раз до отъезда Машихина крупная кража была, нераскрытая висит.

– Ты ему про засаду намекнул?

– Нет. Не телефонный разговор.

– Может, зря мы это затеяли?

– Может, и зря.

– Сержантов где расположил?

– Видишь ту яблоню? Нет, сюда смотри. Там они, чтобы обзор был и с другой стороны.

Налетел ветерок, бурьян по краям двора зашевелился, зашептали яблони. На дальнем конце улицы затихла, смолкла песня. Тощий месяц полежал спиной на крыше и пропал. Стало еще темнее.

– Да-а, ночка для влюбленных и воров…

Вдали заскулила с подвывом собака. Окна дома глядели слепо. Иногда чудилось, что в них мелькает кто-то. Никто там не мелькает, просто звезды отражаются. Хилькевич подумал, что Дарье одной в доме и в самом деле не до антирелигиозных рассуждений было… Ишь, собака-то нагоняет тоску…

Ушинский толкнул его локтем. Что? Хилькевич обежал взглядом двор, дом, плетень… Из-за плетня белеет!.. Преступник – в белой фуражке? Странно. Шевельнулось, двинулось вдоль плетня… «Ммм-е-е…» Тьфу! Пораспустили коз! Ушинский тоже чертыхается шепотом.

Времени около двух, наверное. Вполне возможно, что и напрасно придумали засаду, впустую все. Поскучают вот так ночь, другую, третью – а версия-то ошибочная. Спать хочется. Ушинскому еще хуже – ему курить охота. До чего все же сволочной народ преступники! Сами жизнь ведут собачью и людям покою не дают… О-о, вот он!

По двору шел человек. Шел от огорода или от сада к дому. Какой он, кто – не разберешь… Темная осторожная тень… Хилькевич толкнул Ушинского, оперативник ответил тем же – вижу, мол.

Тень подкралась к окну. Распрямилась, еле заметная на фоне стены, перешла к другому окну. Здесь человек стоял долго. Вот хрустнуло. Стекло, наверное. Звона осколков не слышно. Фигура у стены уменьшилась, сократилась, стала исчезать…

Ушинский легко поднялся, без скрипа распахнул дверь клуни. Хилькевич бросился за ним к дому, заметив краем глаза, как выросли из бурьяна силуэты сержантов.

Из распахнутого окна выпрыгнул человек, на мгновение замер, рассчитывая, куда бежать. И тут в лицо ему ударил свет карманного фонарика.

– Стой! Руки вверх! Ну!

Плечистый парень в темно-сером пиджаке отступил на шаг, неохотно поднял руки. Морщился, отворачивался от света.

– Левченко, обыщи.

Сержант провел ладонями вдоль тела задержанного. Передал Ушинскому мятую пачку сигарет, спички, галстук, бумажник, маленький карманный фонарик.

– Перчатки уже можно снять, – ровным будничным тоном сказал Ушинский. Задержанный то ли еще больше сморщился, то ли усмехнулся. Стянул кожаные перчатки, отдал.

– А руки пусть так и будут, вверху, – напомнил оперативник.

– Товарищ старший лейтенант, за голенищем было… – сержант подал финку, держа за лезвие.

– Заверни в целлофан, Левченко. Идем!

Задержанный без напоминания, как давно привычное, отвел руки за спину и пошел. Ушинский приказал сержанту:

– Останьтесь тут до утра, Левченко. В клуне скройтесь. Еремин где?

– В саду шукает, мабудь, еще кто…

Шли по самой середине улицы. Старомайданная спала. Даже собаки не лаяли.

– Садитесь, – Ушинский коснулся спинки стула.

Парень сел, положил руки на колени. Оглядел комнату, задержавшись взглядом на темном, без решетки, окне. Хилькевич обогнул стол и прислонился к подоконнику. Парень тотчас отвернулся. Попросил;

– Закурить бы, гражданин начальник.

Ушинский вынул из кармана сигареты.

Хилькевичу не доводилось прежде видеть этого парня. Похоже, нездешний. Широкие темные брови, карие глаза с прищуром. Лицо грубоватое, но нельзя сказать чтоб отталкивающее. Но был на этом вполне обыкновенном лице едва заметный налет чего-то затаенного, неприятного. Конкретно – ничего такого. Просто – чувствуется, нечто злобное просвечивает из глубины глаз… Или предубеждение самого Хилькевича заставляет отыскивать и находить особенности, которых вовсе нет в парне? Держится без нервозности, сигарета в пальцах не дрожит. Покуривает себе равнодушно, будто ничего больше его уж и не касается – пускай, мол, теперь граждане начальники думают, что положено. Повел крутыми ладными плечами, зевнул, не раскрывая рта, желваки на загорелых скулах вздулись. Все же нервничает – зевает. Но порисоваться своей бывалостыо не хочет. Скромный бандюга. Хилькевич и сам зевнул, широко и откровенно. Кончается бессонная, беспокойная ночь. С уловом сегодня выдалась рыбалка. А жена скажет: опять без рыбы пришел…

Ушинский неторопливо приготовил бланк протокола, попробовал на газете, как пишет шариковая ручка.

– Ну как, начнем?

– Фамилию, что ли? – шевельнулся задержанный, – Саманюк. Михаил Кондратьевич. Родился в одна тыща девятьсот сорок третьем году, в городе Кременчуге…

– Не так быстро, куда спешите.

– Спать охота, гражданин начальник.

– Мы тоже спать хотим, Саманюк, но дело, дело… Давайте дальше. Судимость?

На вид Саманюку – за тридцать. Преступление старит. А преступления были. По его словам, отбывал наказание дважды, за грабеж и за кражу. Очень что-то легко признается…

– В последний раз отбывали сколько лет?

– Четыре года. Справка об освобождении у вас, в ней все сказано.

Ушинский расправил измятую бумажку с загнутыми краями. Вот так номер! Получается, что когда в Ма-линихе случилась та кража, о которой звонил Загаев, и когда оттуда уехал Машихин-Чирьев, в то самое время этот тип Саманюк преспокойно отсиживал в колонии присужденный ранее срок. И получается, что никакими он деньгами с Машихиным не связан и случайно полез в окно именно машихинского дома…

– Саманюк, вы закончили срок и покинули колонию 8 января…

– Точно. Там в справке все написано.

– Где же находились целых четыре месяца?

– Ну, ездил, смотрел, где бы устроиться. Родни у меня нету, так что…

– Долго же ездили и смотрели.

– Хотел, чтоб уж надежно, насовсем, С прошлой жизнью завязать, трудиться.

– А почему в чужой дом через окно лезли?

– Ну, так получилось…

– Как?

– Деньги кончились. А пить-есть надо, верно?

– Надо. А работать не надо, так? Когда приехали в Сторожец?

– Вчера.

– На чем?

– Поездом.

– Каким? Откуда? Во сколько?

– Из Лозовой. В час с чем-то дня.

– Билет сохранился?

– На что он мне – не в командировке, не оплотят. А может, и сохранился, не помню. Что ваш сержант из кармана выгреб, все оно перед вами вон лежит, смотрите.

– К кому приехали? Здесь есть знакомые?

– Нету. Посмотреть приехал. Надо ж где-то устраиваться, деньги же кончились.

– Вот и устроились. Кстати, денег у вас еще тридцать четыре рубля, можно было погодить в окна-то лазить.

– Тридцатка – не деньги. Так, слезы…

– У кого остановились?

– Ни у кого. Не успел. – Он ухмыльнулся – У вас вот и остановился.

– Саманюк, вас задержали при попытке проникнуть в чужой дом через сломанное вами окно. Какая у вас была цель?

– Ясно же, какая…

– Но все же уточните,

– Говорю, деньги ж кончились…

– Значит, признаете, что совершили покушение на кражу?

– Так куда я денусь! Чистенько взяли, прямо на месте, как ровно специально дожидались. Здорово работаете, гражданин начальник, такому и признаваться не жалко. Пишите: признаю. Чего уж темнить…

– Почему полезли именно в этот дом?

– В нем хозяев нету.

– Откуда знали?

– Вечером проходил мимо, думал, где бы на ночевку попроситься. Вижу, хозяева избушку на клюшку, сами на мотоцикл и дали газу. Раз пять подходил, издали поглядывал – не приехали. Ну и порядок.

– Кто проживает в этом доме, знали?

– На что мне? Кража – не грабеж, личное знакомство нежелательно.

– Что надеялись взять?

– Да уж что, как говорится, бог пошлет. Когда деньги на исходе, все сгодится.

– Финский нож для чего носите?

– Только для самообороны! Говорю, честную жизнь хотел начать. Вдруг да кому из прежних моих корешей не понравится моя «завязка». Вот и купил ножичек в Лозовой.

– В каком же там магазине финками торгуют?

і– Зачем в магазине? На вокзале купил у какого-то пьяного. Деньги еще были. Думаю, пригодится в хозяйстве. Он вроде и не финка.

– Но и на хозяйственный не похож. Так для самообороны? Не было у вас намерения…

– Что вы, гражданин начальник! По «мокрому делу» никогда!

Ушинский всегда разговаривал с задержанными на «вы». Недолюбливал «тыканье», как бытует у некоторых оперативников и следователей. В момент задержания «ты» допускал, считая такое обращение более оперативным, что ли. А допрос – процедура юридически выдержанная должна быть. Только изредка отступал от официального обращения – для большей душевности, как объяснял себе.

– Закуривай, – подвинул он пачку «Лайки». – Так ты говоришь, вчера приехал?

– Ну.

– Целый день что делал?

– Гулял, смотрел город.

– Ну и как? Понравился Сторожей?

– Ничего, жить можно.

– Да, можно. Если не воровать.

– Гражданин начальник, да ведь я ничего и не украл. Что окошко попортил малость, так то еще не кража.

– Покушение на кражу.

– Ну пускай покушение. Кого другого, так за это и судить бы не стали. За что тут судить? Конечно, меня-то вы засадите, потому что у меня в прошлом судимость. Всегда так – один раз оступился человек, а потом уж его чуть что – и «в конверт».

– Верно, суд назначает меру наказания с учетом личности преступника.

– Во-во, мою личность учтут да год-полтора припаяют. А может, в той хате и взять-то нечего было.

– Может быть. Ты с Чирьевым давно знаком?

Ушинский задал вопрос как бы между прочим. Но тут же понял, что не сработала внезапная ловушка: Саманюк не дрогнул, не растерялся, а в свою очередь спросил, тоже как бы между прочим:

– Чирьев? Это кто? Не помню такой фамилии. Он из ваших или из воров?

Если в начале допроса Саманюк и держался настороже, то теперь с каждой минутой становился спокойнее и развязнее. Ушинский понял, что вот так, легко и сразу, ничего тут не добьешься. Он взял ручку и склонился над протоколом.

– Не помните, и ладно. Потом вспомните. Саманюк, вы имеете что-нибудь добавить к сказанному вами?

– Имею: пожрать бы, гражданин начальник.

– И мы не отказались бы. Верно, Павел Игнатьевич? Но придется подождать до утра. А вы, Саманюк, как в дом отдыха по путевке – сразу бы вам питание и покой. Питание вам предоставят, вот покой не обещаем. Прочтите протокол и подпишите. Так. Теперь позвольте вашу руку.

– «На рояле играть»?

– Не для рукопожатий же.

Ушинский снял на дактокарту отпечатки пальцев задержанного. Вызвал дежурного.

– Приятных снов, Саманюк.

– Как впечатление, Павел Игнатьевич?

– Парень крепкий… Думаешь, он и есть тот «третий»?

– …Который лишний? Кто его знает. Вот она, справка, удостоверяющая его алиби на четыре года. И вообще, в его показаниях пока ни одного слабого пункта. Ладно, поглядим. Устал, Павел Игнатьевич? Иди поспи.

– Куда я пойду? Жена числит меня на рыбалке.

– Ах да! Вот они, ложные показания, хоть и жене. Из-за них человек лишается покоя. Ну иди ко мне в гостиницу, за полсуток со мной потом рассчитаешься – не деньгами, а фактами по делу. Договорились?

Дверь неожиданно и резко отворилась, и в кабинет вошел Загаев.