Текст книги "Красный сокол"

Автор книги: Владимир Шморгун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Часть 3
Горячие точки

Глава 1
Китай чанкайшийский

Еще перед награждением, пользуясь тем, что всесоюзный староста непринужденно знакомился с прибывшими на прием летчиками, Иван Евграфович обратился к нему с просьбой отправить его в Китай «познакомиться с японскими самолетами».

Надо заметить, что он никогда не выражал свои заповедные желания прямо. Всегда излагал свою просьбу несколько завуалировано. Так было и при обращении к Ворошилову «проявить русский характер в Испании». Так само собой вылилось и при Долорес Ибаррури, когда он предложил платить русским летчикам «наравне с испанскими специалистами». Так получилось и при обращении к председателю Президиума Верховного Совета. Художник по натуре, он любил заинтриговать, вызвать интерес собеседника, облекая свои мысли как можно экзотичнее. И в этом он подражал романтику Громову, перед которым в душе благоговел.

Вот и сейчас, ступив на коврик новой квартиры, он натянуто бодро бухнул прямо с порога:

– Ну, родная, готовь панихиду по убиенному герою Испании!

Но Аня бросилась обнимать его, целовать, приговаривая:

– Вот и гарно! Я оладьев, сырников испекла! Бобров приходил, в Испанию собрался. Да ты совсем окоченел! Раздевайся! Наденешь шерстяной свитер. Там тебе письмо и телеграмма. Нехорошая телеграмма. В министерство вызывают. Только приехал и опять туда. Что-нибудь случилось? Рассказывай. Что ты стоишь, как в воду опущенный?

– Хуже. Ограбленный. Что за телеграмма? – оживился Иван. – Ага, Министерство иностранных дел. Терпимо. Все же… не НКВД.

Не успел явившийся хозяин оглядеться в новой квартире, прийти в себя от поцелуев жены, от озноба телеграммы и мартовской изморози, как в дверь постучали.

– Кого еще нелегкая несет? Не дают и наглядеться на тебя, – спохватилась от плиты и без того возбужденная Аннушка. Оказалось, пришел посыльный от самого Демидова: явиться завтра к десяти ноль-ноль за выпиской из приказа.

– Ох, час от часу не легче. Если ночью не придут за мной, значит – твое счастье, Аня. По нынешним временам ночь, проведенная в любви, уже счастье для нас. Ежовщина… она горче волчьей ягоды.

– И какой поп, толоконный лоб выдвинул его на этот пост? Карлик, а строит из себя богатыря. Неужели Джамбул Джабаев слепой? Слагает песни на старческий неверный слух?

– Там такой и нужен, солдафон, не рассуждающий исполнитель вышестоящих… А ну их в гузно, эти органы! И хватит об этом. И никому ни гу-гу. Понимаешь? Орден у меня отобрали. Я сейчас у них как заноза на заднице: мелочь, а вытащить прилюдно, чтоб не осрамиться, не могут. Вот и вертятся они вокруг меня, как крысы вокруг ежа: и хочется, и колется. А вообще, лучше о политике молчать. Драка-то наклюнулась знатная. За мировое господство. Чуешь? Власть должна быть одна. Я в Испании это понял. Когда просился туда, перед маршалом Тухачевским трепетал из почтения к его таланту. А вернулся: не знаю что и думать о нем. Неужели мешал кому-то, рвался еще выше? Куда? Вот вопрос?

– А ну их! Брось ломать голову об этом. Давай садись к столу, пока оладьи не остыли. Главное, ты жив, а звезды, звания и власть – суета жадных. Не гонись за ними.

– Дык… я и не гонюсь. Мне лишь бы летать да с тобой не разлучаться. Ух, сырники! Прямо тают во рту, словно ломтики торта на меду.

На другой день в штабе авиабригады ему вручили приказ с командировочным удостоверением явиться в Москву, в распоряжение Министерства иностранных дел. «Неужели в Китай?» И только после этого он окончательно поверил, что гроза миновала. В худшем случае его арест отложили до более весомого момента, чем гибель опьяневшего дурака.

Через три дня он был уже в Алма-Ате с предписанием возглавить на северо-западе Китая опытную станцию по ремонту и облету самолетов, поступающих из СССР через Казахстан в город Кульджу для армии Чан Кайши, ведущей борьбу с японскими захватчиками.

Вначале Иван Евграфович чувствовал себя удовлетворенно, обустраивая перевалочную базу и военный аэродром. Сложнее оказалось дело с организацией питания для обслуживающего персонала. Китайские власти пустили эту проблему на самотек, полагая, что летчики, как и все остальные рабочие, могут обходиться горсточкой риса, строго выдаваемой по разнарядке из городских запасов.

Шла война, и в отсталой полуфеодальной провинции царили частнособственнические порядки. Потеряв всякую надежду на власть, голодные авиаторы обратили свои взоры на бескрайние отроги Тянь-Шаня и верхнеилийские степи Синьцзяня. Заправив пулеметы патронами и прихватив телефонные провода, два истребителя вылетели на разведку пищевых природных ресурсов дружественного Китая. Задача проста – добыть мясо. Голод гонит волка из леса, а мужика – в лес.

Степи северо-западного Китая – это та же казахстанская полупустыня, подчас ровная как стол, отшлифованная ветрами будто специально для посадки непривередливых «ишачков». Так что истребители вернулись на базу с богатой добычей, увязанной на крыльях возле кабины.

Охота в степи на сайгаков с истребителей совершенствовалась с каждым вылетом и скоро превратилась в настоящий промысел с переработкой мяса впрок. Отходы и шкуры шли в качестве платы за труд подсобным рабочим. Такой уловкой были частично реализованы новаторские способности Ивана. Не мытьем так катаньем, питание улучшилось, и скука снова заполонила душу летчика, ибо нудная работа чиновника в глубоком тылу, вдали от главных событий не очень-то его интересовала. И скоро он добился от главного военного советника при штабе вооруженных сил Китая разрешения переместиться поближе к фронту. Вместе с новой партией советских истребителей он перелетел в город Ханькоу, где его тщательно, как в Испании, засекретили под китайским именем Ван Фоджэ.

Если в Кульдже, в долинах реки Или, зеленую тоску по живому делу можно было развеять в охоте на сайгаков, полагаясь только на себя, то на фронте, застывшем в низинах величавой Янцзы, развлечения в воздухе пришлось строго согласовывать с общими боевыми задачами. На фронтах инициатива принадлежала японцам. Имея хорошие, скоростные самолеты и отличную выучку, японские пилоты были чрезвычайно опасны еще и тем, что нападали всегда исподтишка, используя в бою до конца, до последних секунд присущие Востоку хитрость и коварство.

Китайское командование решило совершить налет на захваченный противником город Нанкин. Удар бомбардировочной авиации по аэродрому в предрассветной мгле оказался настолько чувствительным, что все стали ожидать такого же ответного, не менее жестокого нападения. Посовещавшись с военным атташе Рычаговым о том, что нужно как-то добыть японский самолет целехоньким и переправить его в СССР для исследования, Иван испросил разрешения летать на задание в паре с Губенко. Раз слетали, два – безрезультатно. Затея провалилась: японские истребители в одиночку над территорией противника не летали.

А в группах сопровождения если и оказывались подбитыми, то почему-то погибали, хотя могли вполне благополучно в отдельных случаях приземлиться. На худой конец, пилот мог бороться за жизнь с помощью парашюта. Ходили слухи, что все японские летчики прикованы к самолету цепями. Но это слухи. На свою территорию они ведь приземлялись! И подбитые, и горящие. Где правда?

Приближался день рождения микадо, Китайское командование ждало со стороны верноподданных императора «гостей» с подарками и сосредоточило вблизи Ханькоу до сотни истребителей.

В этом сражении советским летчикам удалось уничтожить более двадцати самолетов противника. Удача не отвернулась и от тайного советника Ван Фоджэ. С его «помощью» один бомбардировщик совершил вынужденную посадку в поле. Вслед за бомбовозом туда приткнулась и «ласточка» Ивана, чтоб помешать самураям взорвать самолет и скрыться. Не вылезая из кабины, он два раза пальнул из пулемета поверх копошившихся у самолета японцев, давая понять, что не намерен стрелять прицельно. Треск пулемета и свист пуль над головами японцы поняли по-своему и дружно бросились в ближайшие заросли бамбука, не дожидаясь стрельбы на поражение. Прибывшие солдаты оцепили рощицу с двух сторон, и беглецам ничего не оставалось, как только сдаться в плен. К величайшему удивлению советского летчика среди членов экипажа подбитого «мицубиси» оказалась миловидная девушка в военном френче.

Когда пленных доставили в штаб полка, Иван Евграфович не удержался задать загадочной девушке волнующий его вопрос:

– Как вы оказались в самолете?

– Как и все, – сухо ответила узкоглазая, даже не взглянув на вопрошающего хотя бы уголком глаз.

– Что вы делали в полете? – продолжал допытываться чуть-чуть ужаленный невниманием высокий импозантный европеец с чисто русским лицом.

– Наблюдала за поведением экипажа в бою, – глядя на переводчика, уверенно отчеканила маленькая фея большого самолета.

– Это, что ж? Вроде комиссара? – пораженно заключил бывалый летчик, покосившись на комиссара полка. – Ну, япошки, ну дают! У нас до этого еще не дошли.

– Да нет, хватай пониже. Вроде психолога, – неуверенно протянул Рытов, раскрывая пачку «Казбека» дрожащими пальцами.

Рытов не был авиатором и всегда остро переживал малейшие намеки на его должность, как бы не по специальности, не по роду войск. В данном случае, сравнение его, не летающего, в полном смысле этого слова, комиссара авиаполка, с летающей девицей сильно задело. Обидевшись, он дотошливо стал расспрашивать «коллегу» по воспитанию, надеясь выяснить ее обязанности в полете, чтобы еще больше доказать, как ему хотелось, профессиональный разрыв между ним, комиссаром, и «наблюдателем».

И действительно, обязанности ее были предельно просты, даже смешны. Это ж надо! Фиксировать, к примеру, интонацию голоса пилота или мимику стрелка. Зато права у нее оказались такие, какие бедному комиссару только снились. По ее рапорту и рекомендациям летчика могли отстранить от полетов, снять с должности и даже расстрелять, скажем, за проявленную трусость или за неблагозвучное слово в адрес божественного императора.

После такого открытия Иван Евграфович долго не мог уснуть, перебирая в памяти свои встречи с вождями страны и непристойные анекдоты о них в кругу товарищей.

Глава 2
Китай маньчжурский

Сосредоточив под покровом ночи на аэродроме подскока огромные силы авиации, китайцы совершили внезапный налет на главную базу снабжения японских войск – остров Формоза именно в день рождения микадо. Удар потряс захватчиков как гром среди ясного неба. Правительство Японии сместило с должности губернатора острова, а начальника авиабазы в городе Тэйбей отдали под суд за допущенную беспечность и плохую работу. Активные боевые действия японцев поутихли.

Выполняя поручение ЦАГИ, Иван Евграфович не без приключений перелетел на подбитом им и потом отремонтированном японском истребителе из Ханькоу в Кульджу. Сдав трофей и полетную характеристику на него начальнику базы, он без передышки полетел, согласно новому предписанию, в приграничную зону Маньчжоу-го недалеко от Благовещенска – Хэйхэ, где фактическая власть безраздельно принадлежала партизанам национально-освободительного движения Китая.

В Благовещенск Иван вызвал Аню, снял квартиру для нее, а сам переправился на правый берег Амура для организации учебно-тренировочного центра по подготовке китайских летчиков, способных овладеть управлением советскими самолетами. К этому времени японская военщина, недовольная помощью Советского Союза Китаю, решила проследить реакцию советского правительства на провокационную вылазку у озера Хасан, чтобы с позиции силы понудить Советский Союз отказаться от помощи Китаю.

Подготовка китайских летчиков в глуши партизанского края не увлекала опытного бойца, и поэтому Федоров всеми правдами и неправдами искал возможность очутиться в гуще более грандиозных событий, чем возня с обучением летному делу китайцев советского происхождения, собранных по всему Дальнему Востоку. И такой случай ему представился.

Когда японская военщина затеяла провокацию у озера Хасан, разгромить вторгшихся самураев было поручено комкору Штерну, только что вернувшемуся из Испании. Узнав об этом, Иван отправился на «ласточке», как любовно назвали в Китае «мошку», в штаб Особой Дальневосточной армии. Там он связался с командиром отдельного армейского корпуса. Штерн благосклонно отнесся к желанию летчика «набраться опыта» у японцев, и уже на следующий день Иван принял участие в операции по обнаружении противника, просочившегося на территорию СССР.

Временно приписанный к аэродрому истребительной авиации, он вылетал на разведку с особого разрешения начальника штаба. Помимо разведки он пытался на свой страх и риск охотиться за одиночными самолетами врага, которые, к его изумлению, не вступали с ним в бой, а поспешно уходили в глубь своей территории, куда залетать ему строго запрещалось.

Комкор не мог приписать его к своей авиации без разрешения высших органов военно-воздушных сил, что в общем-то устраивало партизанскую натуру Ивана. С одной стороны, он не нарушил воинский устав, самовольно «откомандировавшись» по делу в штаб Дальневосточной армии, с другой – ему развязывала руки та суматошная, как всегда на первых порах, военная обстановка, при которой всякое патриотическое начинание приветствуется и поощряется. Только вот официально поощрить Ивана за сбитые самолеты было невозможно. Партизан, чужак! За это из Москвы никто бы не погладил по головке ни Ивана, ни командование Дальневосточной армии, которое и без него уже стонало от очередной чистки командирских рядов от «врагов» народа и предателей, выявленных государственными органами безопасности по подсказке японской контрразведки.

Впрочем, прирожденному летчику награды не так уж и важны. Высшая награда для него – летать. Поэтому в конце июля, когда фронт, казалось, притих перед наступлением Красной Армии, а водная поверхность озера чуть-чуть рябила от легкого дуновения ветерка, тянувшего со стороны Японского моря, Иван Евграфович вылетел на разведку в надежде встретиться с одиноким самураем и помериться силой.

Ему повезло. С юга на север озеро спокойно пересекал одинокий истребитель. Обрадованный Иван ринулся в атаку. Противник резко отвернул в сторону и огрызнулся пулеметной очередью. Иван зашел ему в хвост и с дальней дистанции врезал, что называется, от души. Самурай задымил и круто рванулся вниз, переходя на бреющий полет, стремясь дотянуть до своего берега. Бросив преследование, краснозвездный ястребок взмыл вверх, чтоб осмотреться. Как ни странно, но падения подбитого им самолета он не увидел, Зато опять обнаружил одинокий самолет, как две капли воды похожий на подбитый, барражирующий над своим берегом. Иван спикировал на него по наклонной, намереваясь ударить сбоку, но не тут-то было. Самурай неожиданно свалился на крыло, раза два беспорядочно перевернулся и, выровняв машину у самой земли, стал уходить в глубь маньчжурских сопок, явно рассчитывая на преследование.

Игра на добивание противника, удирающего в глубь своей территории, не понравилась бывалому летчику, и он повернул домой, не стал подвергать себя риску угодить в ловушку.

Опыт испанского добровольца – летать парами, а не тройками – не был востребован. По-прежнему истребители летали звеньями по три машины, что снижало эффективность боя.

К счастью, японцы тоже не были обучены групповому бою. Потери с обеих сторон складывались в пропорции один к одному.

В разгар сражения комкор дал команду поднять в воздух полк истребителей, к которому присоединился и временно приписанный Федоров. Набрав высоту, он сверху, подражая подбитому ястребу, переваливающемуся с крыла на крыло, буквально свалился в середину колонны бомбардиров и на глазах оторопевших япошек поджег двухмоторный самолет. Ему тоже досталось. Поврежденную машину он посадил на ближайший аэродром, возле которого упал подбитый им бомбовоз. Японцы спустились на парашютах, и он стал свидетелем первого допроса пленных.

Когда красноармейцы, изловившие парашютистов, передавали из рук в руки хозяевам аэродрома пленников, то они передали и клинок, отобранный у коренастого большеголового пилота. На рукоятке кинжала просматривались какие-то иероглифы, смысл которых никто, разумеется, кроме пленных, не понимал. Клинок как трофей под общее веселое настроение вручили победителю. Не зная, что с ним делать во время, так сказать, стихийного допроса, Иван машинально вертел подарок в руках, разглядывая испещренную значками рукоятку, изредка бросая взгляд на бывшего владельца холодного оружия.

Пилот держался гордо, отказывался отвечать на вопросы. Стрелок-радист вел себя проще, но ничего существенного не мог сказать: то ли действительно не мог, то ли не хотел. Третьей персоной оказалась девушка. К ней, вероятно из джентльменских соображений, никто не обращался с вопросами военного характера, считая ее присутствие в боевом самолете каким-то недоразумением. Лишь Иван знал, какая это важная птица порхает вместе с летчиками его императорского величества, но помалкивал, выдерживая роль стороннего наблюдателя.

Оказавшийся поблизости от аэродрома комкор видел воздушный бой своими глазами и заинтересовался пленными:

– Есть что-нибудь новое о дальнейших намерениях японского командования? – спросил он командира полка.

– Ровным счетом ничего. Главный из них молчит, а от этих шестерок толку мало, – кивнул головой командир на радиста и девушку, затянутую, на манер кимоно, в летный комбинезон.

– Ничего. Приставят к виску дуло – заговорит, – обронил Григорий Михайлович, залезая в машину. – Передайте их разведке.

– Понял, гад! – вытащил пистолет командир и приставил его к уху окаменевшего самурая, когда машина комкора отъехала. – Не скажешь название своей эскадры – тебе каюк. Пух, пух – и конец, – выразительно завершил сцену допроса полковник, отдавая распоряжение коменданту отвести пленных в особый отдел.

– Вас расстреляют, если будете молчать и скрывать правду, – счел нужным добавить переводчик, обращаясь к пилоту.

И тут Ивана осенило узнать, что означают иероглифы на рукоятке короткого тесака, похожего на турецкий ятаган? Он выступил вперед и попросил переводчика:

– Пусть расшифрует надпись на эфесе клинка.

Но появился комендант с тремя красноармейцами и приказал увести пленных. Японец-пилот, оглядываясь на своего победителя, стоящего с клинком, вдруг отвесил поклон командиру и попросил его разрешения попрощаться с личным оружием по законам страны восходящего солнца.

Все опешили, затихнув в нерешительности. Как это – распрощаться? Зачем ему клинок? И так как никто не знал законов самурайской касты, все посмотрели на командира. Командир уставился на пилота. Но не прочитав на смиренном лице пленного ни тени злого умысла, ни черточки агрессивности, махнул рукой:

– Давай, прощайся.

Самурай опустился на колени, сложил ладони домиком и что-то прошептал. Потом поднял голову на Ивана и руками показал, что ему нужен клинок. Тот мгновенно сообразил, что от него требуется; и пока все остальные думали, что и как в таком случае предпринять, подхватил кончик лезвия второй рукой и на вытянутых руках торжественно преподнес тесак хозяину, отойдя в сторону. Японец бережно положил клинок на землю.

Трижды ему поклонился. Потом взял холодную сталь пальчиками рук за оба конца и медленно встал, отрешенно взирая на хмурое небо, которое уготовило ему позорную участь побежденного воина императорской гвардии.

Вытянувшись в струнку с высоко задранным подбородком, пилот картинно поцеловал лезвие ножа и сверху, как держал его на полусогнутых руках, молитвенно возносясь в небо, ухватился и второй рукой за рукоять.

Всё остальное произошло для всех присутствующих, кроме, ясное дело, пленных, так неожиданно и молниеносно, что никто не успел издать ни единого звука, не то что движения. Лишь вырвался из груди какой-то утробный вздох, соединивший и страх, и боль, и сожаление души, истерзанной клинком.

Когда тесак глубоко вошел в живот, лицо несчастного исказилось предсмертной улыбкой. Так с усмешкой дьявола и завалился он на травяной покров летного поля прежде, чем кто-либо сдвинулся с места. Федоров первым подскочил и выхватил нож из коченеющих рук самурая. Но было уже поздно.

Распоряжение отправить пленных в особый отдел контрразведки рассыпалось на несколько разноречивых предложений и рекомендаций. В конце концов явился командир из контрразведки, составил подробный акт о смерти самурая и приложил к нему изъятый из рук Федорова клинок, как вещественное доказательство ритуальной смерти. Тут-то и расшифровали загадочные иероглифы. Надпись на рукоятке гласила: «Смерть от клинка снимает все грехи».

Потрясение, пережитое наслоившимися за один день событиями: сбитый японский бомбовоз, харакири самурая и допрос особо уполномоченным инспектором Копировским по поводу смерти «ценного», как он выразился, «языка», заставило Федорова срочно завершить самопальную командировку на Хасан и с разрешения самого Штерна вернуться в Благовещенск «к своим баранам», хотя Копировский и запретил ему покидать зону расположения армейского корпуса до завершения дела «о преднамеренной смерти пилота». Такая формулировка ни у кого не вызывала возражения в процессе дознания, главным свидетелем которого проходил Федоров. Благодаря такому определению смерти Иван Евграфович, «на свою голову» сваливший японский самолет, по законам казуистики мог превратиться в соучастника, а затем и в главного виновника, «преднамеренно» вложившего в руки смертника холодное оружие.

Он понял это уже потом, спустя год, когда сгустились тучи, над головами всех участников испанской эпопеи, якобы причастных к поражению не только Народного фронта в борьбе с мятежниками, но и к провалу операции по уничтожению главного противника Сталина – Льва Троцкого, инкогнито появлявшегося тогда в Испании.

Это потом. А сейчас он только смутно чувствовал надвигающуюся грозу в нудных мелочных вопросах следователя: что да как сказал комкор или командир полка? Какое у него, летчика-испытателя, отношение к ним? Почему оказался в приграничной зоне? Сколько раз и по заданию кого пересекал государственную границу на самолете? Обо всем этом он рассказал Штерну да еще и признался, что на него еще в феврале завели уголовное дело за драку в центре переподготовки командиров.

Григорий Михайлович посоветовал ему немедленно улетать, несмотря на подписку не покидать зону дислокации воздушных сил корпуса, не подозревая, что «ежовы рукавицы» протянулись и к нему, по долгу службы соприкасавшемуся с троцкистами в Испании. Но командующий Дальневосточной армией Блюхер не дал в обиду своих командиров.

И тогда арестовали Блюхера.

Из Благовещенска Иван написал письмо Чкалову, жалуясь на однообразие и скуку в глуши маодзедуновской вотчины, куда не залетают даже японские гуси, не то что – самолеты. Не исключено, что глас вопиющего в предгорьях Малого Хингана Валерий Павлович услышал своевременно, и летчик, взятый особистом Дальневосточной армии «на крючок», отбыл по требованию Центрального авиационного института в Москву как раз тем ночным поездом, из которого вышел следователь по особо важным делам «Копирка», прибывший из Хабаровска.