355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Шморгун » Красный сокол » Текст книги (страница 2)
Красный сокол
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 01:51

Текст книги "Красный сокол"


Автор книги: Владимир Шморгун



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Часть 1
Барьеры на пути к звездам

Глава 1
Испытание водой

Вечером 23 февраля 1914 года в одном неказистом доме на окраине Харькова раздался крик новорожденного. Тихая бездонная ночь за окном поглотила этот одиночный крик, не предвещая никому ничего сверхъестественного, кроме рождения в глубинах солнечной галактики новой звезды. Собравшиеся вокруг роженицы родные и повитуха с любопытством уставились на увесистый розоватый комок с морщинистым личиком и дрожащими ручонками, пытавшимися за что-то ухватиться, чтобы то ли подняться, подтянуться вверх, то ли перевернуться на бочок, свернуться в калачик, как он привычно лежал до этого часа в утробе матери.

Отец вложил ему в правую ладошку свой заветренный на морозе, задубелый в работе указательный палец, и малец ощутимо уцепился за этот спасительный перст судьбы, перестал кричать, таращить глазенки, успокоился, прикрыл веки.

– Уснул. Ишь, как намаялся, пока вылезал на свет Божий. Эдакий бутуз – хоть сейчас слесарем представляй, – вполголоса пояснила акушерка. – Ты за ним присмотри, Евграф, а я матушку ублажу. Она, сердешная, тоже намучилась, дай Боже.

Евграф попытался нежно отнять свой палец, но не тут-то было. Дитя конвульсивно скрючило свои пальчики вокруг первого объекта познаваемого мира, беспокойно шевельнулось и молча потянуло добычу в рот.

– Такой не пропадет, – промолвила соседка, залюбовавшаяся тесной связкой между отцом и сыном.

Через две недели, когда мать полностью оклемалась, дитё решили окрестить в церкви. Стать кумой согласилась акушерка, а вот приличного кума найти было труднее. В конце концов, подыскать удалось на заводе, где работал Евграф. Втроем они и отправились в местный приход исполнить христианский долг перед пришедшим в этот мир человеком, а мать оставили дома готовить праздничный обед.

В церкви им указали на дверь, за которой совершалось крещение. В боковом приделе, поджидая священника, уже стояли молодые люди с ребенком на руках.

Батюшка появился в черной повседневной рясе с белым посеребренным крестом, свисающим на цепочке. Все обступили кадку с водой. Дамочка распеленала ребенка и подала его батюшке. Поп обхватил дитя двумя руками и опустил в воду. Ребенок испугался, заплакал. Тогда поп выпустил его из рук, и он столбиком пошел на дно, повалился на бочок, забулькал. Дамочка всплеснула руками, тревожно запричитала: «Ой, что с ним? Может, вода холодная? Скорее хватайте, а то захлебнется!» – и сама потянулась к посудине. Поп степенно отстранил ее:

– Не лезь поперед батюшки в воду! – и проворно подхватил дергающееся на дне тельце мальчика. Передавая суматошно ревущего дрожащего ребенка крестной, поп заметил: – Растерялся. С ним нужно осторожно. В трудную минуту может оплошать.

Отойдя от купели, молодые люди начали тайком шептаться с попом, указывая на ведерко с яйцами. Евграф опустил руку в кадку. «Да нет. Нормальная вода», – обронил он, поворачиваясь к обеспокоенной куме, мурлыкающей над младенцем. Вызванный послушник ведерко с яйцами куда-то унес, и молодые люди, оживленно перешептываясь, подались на выход.

Поп возвратился на место и жадно воззрился на раскрасневшиеся щеки очередной матери в окружении двух мужчин. Спросил:

– Ты кто, голубушка?

– Крестная, – подняла глаза понятая мать, и тут же опять обратила их на распеленатого ребенка, дрыгающего ножками.

– Ну-тко, ну-тко, что у вас за пупъянок? Славно разыгрался! Посмотрим, посмотрим, на что он горазд, – принимая ребенка из рук молодайки, рокотал батюшка. – Ого! Три с полтиной! Не меньше. Довольны? – обвел понимающим взглядом всех троих упитанный батюшка, погружая младенца в воду.

Пупъянок на «три с полтиной», как только окунулся с головой, свернулся калачиком и лег на дно.

– О, боже! Он что, утонул? – вытаращила очи приемная мать. У Евграфа тоже дрогнуло сердце. Сын покоился на дне как усопший. Руки невольно потянулись к водной колыбели.

– Удачно родился, а в миру не прижился, – не сдержался от неуместной реплики молодой, да ранний бригадир, успевший повидать на своем коротком веку не одну смерть.

– Кто из вас восприемник? Забирайте своего богатыря, – повернулся поп к оторопевшим мужикам, осеняя крестом кадку. – Не тогда человек рождается, когда на свет появляется, а когда крестится!

Бригадир поспешно выхватил безжизненное тельце из кадки и досадливо встряхнул его, как встряхивают сильно провинившегося мальца, съевшего чужой кусок пирога. «Усопший» неожиданно скривился, разлепил свой беззубый рот до ушей и разразился захлебывающимся криком на весь приход.

– Свят! Свят! Неужто и впрямь второй раз на свет появился? – радостно залепетала новоявленная мать, принимая малютку под крестное знамение. Но он пуще прежнего залился истошным воплем, чем-то недовольный. Даже засучил ручонками, цепляясь за что попало.

Поп неистово, уже в который раз, осенил его крестом, а он все не унимался и рьяно требовал свое.

– Вот чудеса! Как его ни крести, а он все кричит: пусти! – опять не утерпел от замечания взвеселившийся кум после того, как поп окропил их всех вместе своим веничком, смоченным в крестильнице.

Евграф сунул орущему сыночку в рот свой указательный палец, попусту. Тот рычал, пытаясь освободиться от кляпа во рту, извиваясь на руках у кумы, как змееныш в сачке рыболова.

– Вот гаденыш! Не понимает отцовского указа, – беззлобно ругнулся довольный продолжатель рода Денисовых.

– Да ты ему сунь сбитень в рот, он и умолкнет, – подал совет приосанившийся кум.

Евграф торопливо вытащил из кармана приготовленную дома крестильную кашку, узелком затянутую в марлю, и впихнул ее в рот крикуну. Дитё принялось сосать хлебную окрошку и постепенно умолкло, закрыв глазки от удовольствия, но все еще совершая ручонками какие-то замысловатые движения вокруг хлебной жвачки. Тогда крестная достала из-за пазухи заранее приготовленную бутылочку с подслащенной водичкой и, улучив момент, когда крестник вытолкнул обсосанный узелочек вон, сунула ему в ротик подменную соску. Жадно захватив благодатный резиновый сосок деснами, дате враз обмякло, угомонилось, засопело от благости.

– Во! Его крестом да пестом не усмиришь, только разозлишь, – довольно ухмыльнулся кум. – Хлеб батюшки да водица матушки хоть кому обломают рога.

– А какое имя в метрики запишете, святой отец? – обратилась к батюшке похорошевшая восприемница.

– Пуд! – не отводя глаз от смазливой матушки, ударил, как обухом по голове, нежданным словом батюшка. – Пуд! В самый раз ему такое прозвище. По комплекции, – слегка кивнул подбородком служитель храма господнего в подтверждение своего решения, внимательно изучая недоуменные глаза вопрошающей. И по тому, как он это сказал – весомо и грубо, – сбитая с панталыка мать принялась городить чушь несусветную во имя отца и сына и святого деда Ивана.

– Да, как же я… Вот отец его родной… Мы хотели Ваней прозвать его. По деду, царство ему небесное. Святой человек был – работник неутомимый. Вы уж его не обижайте. Сделайте милость. Мы в долгу не останемся. Вот я вам и мзду припасла. Не откажите только живым и умершим по воле Божьей! Прошу…

– Сколько? – перебил тот перепуганную просительницу.

– Полтораста гривен, святой отец, – радостно встрепенулась женщина, лихорадочно вынимая из-за пазухи узелок с монетами, собранными догадливыми родителями на всякий пожарный случай.

– Мало! Я сказал: три с полтиной. Пуд – тоже доброе имя, – непоколебимо стоял на своем обладатель всемогущего креста на серебряной цепочке, но принял подаяние как подобает духовному сану – спокойно, как ни в чем не бывало. Осенил крестом узелочек и спрятал на груди под ризой.

– Да что вы, батюшка! Побойтесь Бога. Где я возьму три с полтиной, коли сама жую хлеб с мякиной?

– Я слов непотребных на ветер не бросаю, как ты, матушка. И не забываю, где нахожусь, милая. А мужики чем промышляют? – сказал рассерженный, но выдержанный мздоимец набыченным свидетелям священного таинства.

– Железками, – тяжко вздохнул Евграф, все еще не веря, что его сына нельзя назвать в честь деда, а нарекать странным неблагопристойным именем Пуд вполне прилично.

– Это хорошо. Вон видите окованную железом дверь, ведущую в подалтарник? Осела, сердешная, от трудов праведных. Не закрывается, петли проржавели. Подновить сумеете?

– Это можно, – взбодрился бригадир. – Когда прикажете? Но…

– Знаю. Когда приму работу, тогда и метрики выправлю. Идите с миром, – еще раз осенил пастырь тяжелым крестом стадо Божье и отвернулся.

Глава 2
Испытание голодом

Детство Ванюши пришлось на все годы большой войны. Сначала – германской, потом – гражданской. Ничем оно примечательным, а тем более счастливым, не отличалось от детства тысяч и тысяч таких же карапузов, брошенных на произвол судьбы ушедшими на войну отцами, старшими братьями и равнодушной властью, пекущейся только о себе.

Любая власть, как и человек, хочет лишь одного: перемены в лучшую сторону. То есть получить возможность безнаказанно грабить. Или трудиться во имя собственного благополучия и процветания. В трудный час ей наплевать на миллионы обездоленных, униженных и ограбленных.

Ваня мечтал лишь о том, как утолить постоянный голод хотя бы ломтем черствого хлеба, а лучше – пшенной кашей, заправленной желтоватой мякотью тыквы. Существование маленького, на диво крепкого и моторного отпрыска Денисовых свелось к постоянному поиску пищи. Вначале хоть какой-нибудь, лишь бы унять нудную пустоту желудка, а когда голод чем-то притуплялся, поиски съестного облекались в творческие планы изобретательства скатерти-самобранки с лакомыми кусочками сахара или кренделечка. И хотя эти созидательские способности грубо и часто в самый неподходящий момент пресекались матерью, постоянно недовольной жизнью, малыш снова и снова совал нос не в свое дело. Неосторожно влезал то в огонь, то в лужу, то в драгоценный короб отца, с которым тот ходил по окрестным хуторам – кому ручку к тазику припаять, кому дно кастрюльки залудить, а кому и зубья в бороне переклепать. После таких, чаще всего воскресных, походов в доме таинственно появлялась долгожданная мука, а то и сладости.

Короб стоял на полке в темной кладовке и постоянно манил к себе интересными железками, с помощью которых можно, по словам отца, добыть крупы, муки, сала и даже заветный полтинник серебром. На него-то немудрено выменять все что угодно: леденцы, халву, свистульку, настоящий ремень или настоящий пугач с пружинкой и с курком. Но фанерный короб с лямками стоял на полке высоко, и, чтобы добраться до него, пришлось подставить скамейку, а на скамейку взгромоздить еще и ведро вверх дном.

Придерживаясь за стену, Ваня исхитрился встать на ведро и запустить руку в ящик, потянуть что-то тяжелое: то ли паяльную лампу, то ли коловорот с набалдашником. Когда орудие труда достигло верхнего края и готово было перевалиться в руки исследователя отцовских премудростей, ведро предательски покачнулось. Вместо того чтобы выпустить трофей из рук и легко свалиться на землю, не солоно хлебавши, искатель кладов, пытаясь удержаться от падения, еще крепче вцепился пальцами в заповедную железку. Короб наклонился, и все сооружение рухнуло вниз.

Очнулся он от щемящих ожогов на затылке и руках, но долго не мог сообразить, где находится, почему вокруг темно и что навалилось на него сверху. На грохот прибежал братишка, рванул прикрытую дверь и завопил не своим голосом:

– Ванька уби-ился!

Пока тот звал на помощь, Ванька выбрался из завала и, как ни в чем не бывало, предстал перед перепуганной тетей Варей, из-за широкой юбки которой выглядывал обескураженный брат.

Все бы прошло незаметно, скрытно до прихода родителей, да сильно жгло руки и затылок. Поэтому кулаки, приготовленные для брата, он отвел назад и тем вызвал у тети сильное подозрение в нечистоплотности этих рук.

– А ну, покажи ладони! Что прячешь?

Кулаки пришлось разжать. И тут обнаружились страшные волдыри на руках. Заодно раскрылась тайна дырочек и желтоватых пятен на пальтишке, кое-где прожженном почти насквозь. Тетя смазала пострадавшие руки и шею простоквашей, а возвратившаяся с работы мать отстегала ремнем так, что пришедший к вечеру батяня только крякнул, выслушав скорбную повесть мальца, но за ремень не взялся. Только объявил, что теперь придется потуже затянуть поясок на животе, потому что пузырек с кислотой для лужения посуды вдребезги разбился и нечем теперь паять соседям домашнюю утварь.

В другой раз, уже без отца, ушедшего в армию Буденного, не в меру любопытный, к тому же голодный «разбойник», по выражению матери, решил основательно освоить примус, который магнитом притягивал его к себе. Как подкачивать керосин помпой, он уже знал. Но разжигать ему пока не доверяли из-за какой-то иголки. А тут подоспел непредвиденный случай. Мечтая об яичнице, догадливый мастер как бы чего пожрать собрал под стрехами воробьиные яйца, разбил на противень и дерзнул зажарить на плите. Но поленился канителиться с дровами. Хотелось по-быстрому. А вышло наоборот. Полдня провозился с заартачившимся аппаратом. Вымазался керосином, испортил коробок спичек, припрятанный матерью, да так и не зажег. Яичницу пришлось разогревать во дворе на костре. Как выяснилось потом, сломалась иголка на зажигательной головке.

В сараюшке для дров и всякой рухляди был у него свой угол, смахивающий на берлогу медвежонка. Здесь он хранил разные драгоценности, растерянные отступающими и наступающими войсками белых, красных, зеленых и просто вооруженных людей: искореженный приклад от винтовки, проржавевший маятник от часов, сломанный штык, стреляные гильзы, гвозди, камушки, пуговицы, пряжки, шпульки и прочие сокровища побежденных и победителей. Там он эти драгоценности перекладывал, чистил, сортировал, ремонтировал, а порой и сооружал из них какое-нибудь подобие пушки, крепости или поезда. До ракеты его фантазия не доходила, так как книг не читал, хотя и знал до поступления в школу все буквы и умел считать по пальцам до десяти.

Иногда он брал некоторые вещи с собой и показывал их друзьям, придумывая страшные истории их появления, ибо уже не помнил, где, когда и как находил ту или иную штуковину. В его кармане всегда можно было обнаружить все что угодно: от пульки до шнурка без металлической наковки. Он никогда не скучал, не слонялся по улицам от безделья. А все его лучшие помыслы были направлены на то, как быстрее научиться зарабатывать деньги. Много денег, чтобы досыта напиться сладкого чаю, отведать настоящих конфет в красивой обертке или купить упругий резиновый мяч, а не футболить по двору тряпочный.

Однажды на праздник после обеда мать поставила детям граненые стаканы с чаем и рядом положила по две грудочки пиленого сахара. В будни сахар выдавался по одному кусочку. Девочки выпили свой чай и ушли, а мальчики задержались. Договорились попросить еще по стакану.

Ваня на правах старшего взял инициативу на себя:

– Мам, можно выпить еще по стакану? Ради праздника?

Мать налила: – Пейте без сахара.

Ребята сникли. Ваня обиженно пробормотал:

– Какой же чай без сахара?

Сердце матери екнуло от жалости:

– Ну, хорошо. Пейте с сахаром. – И выдала еще по одной грудочке. Когда выпили, спросила:

– Ну, что, напились?

Младший замотал головой: «Нет». Старший грустно признался:

– Нисколечко. Хоть бы раз вволю напиться. Потом… хоть целый год не пить.

– А просить будете?

– И просить не будем.

– Ну, проказники! Ну, паршивцы! Никакой помощи от вас. Одна шкода. И за что бог послал мне таких обжор-истязателей?

– Мам, мы ж не нарошно. Вправду хочется. Мы все, что скажешь, будем делать. Честное слово. Правда, Сема?

– Правда, – поддакнул Семен, привыкший подчиняться брату.

– А-ах, ладно! Пейте, сколько влезет. Потом целый год не просите, – махнула рукой родительница.

Воспользовавшись заминкой, братья друг за дружкой сбегали на двор по-легкому и приступили к царскому чаепитию, ибо по их понятию только царь мог пить чай вволю. Единственное, что огорчало веселье за столом, так это строгая разнарядка на сахар: по одной грудочке на стакан. Однако каждый новый стакан давался все тяжелее и тяжелее. Жарко. Рубашки полетели под скамейку. Семен обмяк уже после третьей порции и никак не мог задрать ноги через лавку, чтобы выбраться из-за стола. Подошла мать:

– Ну, что? Довольны?

– Нет. Мне еще, – попросил Ваня, а сам подумал: «Куда бы незаметно вылить чай, а сахар прикарманить?» Но как ни велик был соблазн, а добрые правила игры взяли верх. И не потому, что вылить было практически некуда. Просто чувство достоинства звало к честному преодолению трудностей на пути к рекорду, которым хотелось похвастаться перед друзьями.

Самовар почти остыл. Мать налила четвертый. Ворчливо застрекотала свое, наболевшее за все годы лихолетья:

– У-у, ненасытная утроба. Когда тебя Бог образумит? Большой, а ума с наперсток. Весь в отца-расстебая. Бросил дом на произвол судьбы, и будь здоров. Выкручивайся как хочешь.

Ваня скривился:

– Холодный. Треба подогреть. – Пустился на хитрость: – Я сбегаю на двор, позову Семена. – И вылез из-за стола.

Мать взорвалась не на шутку:

– Ах, паразит! Не выйдет! Так ты будешь пить до вечера: наливать да выливать. Пей, не отходя от самовара! Должен же быть предел желанию!

Пить расхотелось.

Предел. Что это такое? Впервые он услышал это слово. И, не осознавая смысл его до конца, понял: все. Кончился праздник утробы. День опять завершится думой о новых способах добывания пищи.

Глава 3
Ум и сила

Безотцовщина – что палка о двух концах. С одной стороны понуждала самостоятельно заботиться о себе, не надеяться на дядю, а с другой – учила здраво осознавать ущербность чувств полусиротского существования, а потому и высоко ценить отца после его возвращения к детям.

Отсутствие главного кормильца семьи подстегивало к смелости и дерзости при изыскании источников питания. Подножный корм стал основным средством пополнения витаминной недостаточности.

Летом братья охаживали все доступные в округе деревья шелковицы, лесные угодья по берегам Луги, терновники, заброшенные сады и подворья, а зиму переживали подачками деда по материнской линии, очень благоволившего к ребятам. Богатый набор фруктов, потребляемых часто в недозрелом виде, да тыквенная каша на пшенке, порой замешанная и на макухе, помогли сохранить мальчикам отменное здоровье, несмотря на постоянное недоедание.

В эти трудные годы не раз приходилось отстаивать свою независимость от посягательств старших ребят на добытые трофеи, будь то «цацки», по выражению матери, всегда хранимые в кармане, или лакомые кусочки от свадебных пиршеств и воровских набегов на сад.

Чаще всего покушались на его добычу те, кто не знал его силу и норов, надеясь на легкий успех, но получали такой отпор, что потом их гонора хватало только на то, чтобы издали угрожать и обзывать несуразными словами, которые отскакивали от Ваниного добродушия, как горох от стены. Пацанва помоложе тянулась к нему по законам дружбы с младшим братом, чувствуя силу и благородство, не способные обидеть слабого. Сверстников привлекала не столько сила его, сколько изворотливость ума по части обнаружения вожделенной жратвы.

Однако, в один прекрасный день эта необходимость повседневно заботиться о хлебе насущном отступила на задний план: нашелся отец. Правда, лишь для того, чтобы забрать сыновей в другую семью. Ребята от этого нисколько не огорчились. Главное – батяня с ними, а остальное – трын-трава. Досадную ущербность перед другими мальчишками, хвастающими своими отцами, как рукой сняло.

По совету отца Ваня записался в школу фабрично-заводского обучения под другой фамилией.

Дело в том, что Ваня до десяти лет вообще нигде не учился. Не до учебы было без отца в голодные годы после Гражданской смуты. Если не считать кузницу по соседству с домом, где мастерил всякие привлекательные штуковины дед Федор, на плечах которого держалась и многодетная семья Артема Бабенко. Самая старшая дочь Аня была под стать Ивану: симпатичная, добрая, не гнушающаяся никакой черновой работы и готовая кинуться в огонь и воду по знаку своего кумира, в которого тайно была влюблена с детских лет.

После того как отгремела братоубийственная война, два закадычных друга, ушедшие в Армию Буденного: Артем и Евграф вернулись в Луганск. Евграф не стал объявляться, как Бабенко, скрытно ушел к другой женщине, решив не связываться больше со своей больно сварливой супругой. Но она разыскала его, пытаясь вернуть в лоно семьи загулявшего мужа. Не вышло. В итоге бывшие супруги мирно «поделили» сообща нажитых четверых детей поровну. Старших сыновей – Ивана и Семена – Евграф забрал к себе, а девочки остались при матери.

К моменту развода как раз и случилась беда, которая чуть было не повернула судьбу подростка в другую сторону. Иван, выросший, по существу без отца сформировался в маленького предводителя дворовой шайки и возомнил себя народным мстителем. Крепко обидевшись на богатея, у которого батрачил по просьбе матери с малых лет, чтобы как-то прокормиться, поджег конюшню, где ему не раз доставалось на орехи за промахи по уходу за животными. Привычную трепку, тем более – за дело, можно было стерпеть, как терпел до этого. Но самолюбие окрепшего атамана таких же обездоленных войной подростков на этот раз дало осечку. Выросшее чувство достоинства оказалось слишком грубо задето выпадом в адрес, в общем-то, благодушного парнишки.

– Неуч! Скотина! Ты не получить своего недельного пайка до тех пор, пока не научишься ломить шапку передо мной за милостыню, которую ты не заработал. – Плеть хозяина, стегнувшая по плечам, не так вздыбила мальчугана, как эти унизительные слова при сверстниках, пришедших к нему «на работу».

Поздно вечером он пробрался в примыкавший к дому сарай скорняка, благо собаки его признали и не тронули. Сарай, набитый сеном, шкурами и всякой рухлядью, загорелся не сразу, и поджигателю удалось ускользнуть с места преступления незаметно. Но хозяин вычислил злоумышленника, так как Ваня не явился на «работу» на следующий день, и затеял против него судебное дело. Слух об этом «красном петухе» дошел до Евграфа. Чтобы скрыть следы классового преступления, когда еще по инерции действовало правосудие кошелька, отец забрал сына от матери и записал на фамилию в честь деда Федора. Так эта фамилия и закрепилась за Иваном. Особенно после того, как его пристроили на паровозостроительный завод подручным к другу отца, слесарю Федорову. Так впервые он был засекречен своим отцом.

Жизнь кое-как наладилась. Он стал учиться, меньше уделять времени улице, где уже, ради бравады, начал покуривать. Изменились и причины рукопашных схваток. Отпала звериная страсть защищать собственность. Зато обострилась нужда отстаивать свое возрастающее день ото дня мужское достоинство.

Стычки между товарищами нередко теперь кончались перемирием и приводили к совершенно другим последствиям, чем это было раньше, без отца. Как-то Вовка, по кличке «Бобёр», в пылу общефилософского спора – что важнее: ум или сила, обозвал Ваню безобидным словом «дурак». Оскорбленное самолюбие парнишки спонтанно отозвалось ударом в глаз оскорбителю. Что послужило причиной такой несдержанности – одному Богу известно. Возможно, стоявшая неподалеку одноклассница Аня.

Бобёр устоял на ногах и тут же молниеносно нанес ответный удар точно по носу. Ваня опешил: «Как же так? Один оскорбил, другой ответил. Значит – квиты. И вдруг – тукманка по самому выдающемуся месту. Нечестно. Получай сдачу!»

Бобёр взвился:

– А-а! Драться? На, на! – с остервенением набросился крепыш на все еще недоумевающего противника.

У Вани не было желания драться с младшим по возрасту, но старшим по классу. Просто загорелось прищемить язык умнику, и потому долго и обалдело искал способ, как достойно выйти из дурацкой ситуации, пока не оказался с расквашенным носом и в изодранной рубашке.

Кровь освежила мозги, подхлестнула мускулы. Толчок и подножка решили проблему: Бобёр живописно растянулся на земле. Какой бы жестокой ни была схватка, бить лежачего в те времена не позволяла гордость.

Лежа на земле, философ с соседней улицы продолжал оспаривать преимущество силы перед разумом под новым углом зрения:

– Гад! Шалопай! Тямы нет – рукам волю не давай! – И… уже сидя, менее озлобленно: – Дураков учат линейкой по голове, а ты – в глаз. Иванушка-дурачина – бестолковая дубина. Смотри! Дураком был – дураком и…

«Иванушка-дурачок» отвернулся: «Пускай себе выступает».

Странно. Теперь обидные слова его не задевали. Чувство победителя успокаивало, возвращало благодушие и трезвость рассудка. Поэтому он и сказал дружелюбно:

– Хватит. Закругляйся. Или еще хочешь? – И услышал от поверженного соперника совсем уж неожиданно-ершистое:

– А ты хочешь?

И как это он отпарировал, вопросом на вопрос, уверенно и вызывающе, ошеломило победителя.

Драться Иван не хотел. Но сказать об этом не мог. Другие подумают, что струсил. И потому брякнул, что случайно пришло на ум:

– Ты первым начал…

– Я первый?! – как ужаленный вскочил отдохнувший боксер. – Семен, скажи: кто первым полез с кулаками?

– Ты, – ткнул пальцем братишка в сторону чужака.

– Я-я?! – пуще прежнего взвился закоперщик спора. – Ни гада себе! Гриша, ты видел? Кто первый ударил?

– Ванька.

И оба драчуна одновременно рассмеялись. Один оттого, что младший безоговорочно стал на сторону старшего брата, а другой оттого, что его правда, пусть с опозданием, с боем, но взяла верх. Восторжествовала не мытьем, так катаньем.

В самом деле, сердце Вани праздновало победу. Это он сразу почувствовал, как только Бобёр очутился низринутым на землю. Чувство гордости и удовлетворения прямо распирало его грудь. Он и рассмеялся не столько от забавного заступничества, сколько от удачно найденного и в то же время простого до примитивности выхода из трудного положения в борьбе с искусным противником, смелым и напористым. Победа не вызывала сомнения. Но почему он в итоге оказался в неприглядном виде: избитым, окровавленным, изодранным, а Бобрик – чистеньким, самодовольным, с единственным фонариком под глазом? Такой двойственный результат боя больше всего его тревожил и призывал как-то совершенствовать свою грубую силу.

Эта маловразумительная пустячная потасовка, как ни странно, положила начало тесным дружеским связям между ее участниками и свидетелями. На протяжении долгих лет она всплывала в памяти каждого всякий раз в новом ракурсе, под новым углом зрения на случившееся. Но, пожалуй, только для Ивана Федорова урок, полученный в этой схватке, стал действительно поучительным, заставил скрупулезно анализировать каждый свой шаг, каждое движение, чтобы не остаться впредь с разбитым носом. И для этого он в первую очередь записался в спортивную секцию бокса при заводе, в которой занимался Вовка Бобров.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю