Текст книги "Исполнение желаний"
Автор книги: Владимир Круковер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
И возник на поляне крохотный ковчег отдыхающей семьи, за дымным шашлыком и таежным чаем. И девушка-большеглазка обняла отца за шею и шепнула ему что-то, а другие смотрели на нее с ревностью, но без зависти.
В комнате, похожей на бетонный пенал, с единственной лампочкой под высочайшим потолком безликие люди карабкались на причудливые сооружения, сваренные из железных полос и труб. Беззлобно, вяло переругиваясь, устраивались спать. Их не смущали эти нелепые сооружения – “шконки”, – которые даже при большом воображении трудно отнести к категории кроватей. Эти “шконки” высились в четыре яруса, лишний раз подтверждая “престижность” наших лагерей и тюрем, переполненных разношерстной публикой. Звонок задребезжал циркулярной пилой, отбой протекал аврально, ибо опоздавших в “шконку” ждали режимные беды. Лампа замигала, свет ее сменился си ним, затихли ругань и похабщина, и только стоны и кашель аукались в бетоне барака.
В синем сиянии ночника, уродливо и страшно вырисовывались снятые на ночь вещи: ботинки, деревянные конечности, лошадиных размеров вставные челюсти, круглые глаза в кружках с водой. Прорываясь в ультразвук, пикировали комары, особая зимняя порода, мутировавшая в сырости каменного мешка. Крысы, величиной с собаку, разыгрывали дьявольскую карусель, запрыгивая на тела нижних. А на угловой “шконке” неутомимо бормотал согнутый радикулитом дебил, пуская из сизого жабьего рта радостные слюни. Он сидел за грабеж с применением технических средств – утащил из кладовки подвала банку с вареньем.
Сидеть полезно, убеждал я себя. Журналисту все надо увидеть, все познать самому. Ну, что ж, и на нарах можно чувствовать себя свободным. Но для того, чтобы сварить суп, вовсе не обязательно испытывать судьбу, ныряя в бурлящее крошево картошки, лука, моркови. Или, как еще говорят, не надо быть кошкой, чтобы нарисовать ее.
Журналист меняет профессию. Мечется по бетонному лабиринту среди убогих, воображая себя борцом за истину. А истина съежилась в уголке барака и робко прикрывает попку, боясь извращенного насилия. А может, она шествует к штабу, отливая малиновыми петлицами?
Да вот же она – плотненькая, в мундире, с крытой пластиком доской в короткопалых руках. Ее зовут Анатолий Бовшев, в просторечии – Толя-жопа, за милейшую привычку не только сверять колонку осужденных по списку, написанному на пластике этой доски, но и звучно хлопать ею зазевавшихся зэков по заднице. Толя в системе двадцать лет, он образцовый ее апологет. Поступки его выверены и точны, он непреклонен, как звонок, отмечающий распорядок существования, тот самый звонок, взвизгивающий циркуляркой. Толя оптимист. Ни один робот не смог бы так функционировать, как он.
Ах, истина, истина... Твои воплощения столь разно образны и лживы. Ищите истину, поэты... Или лучше ищите вшей на грязном лобке и под мышками... Все смешалось в голове бедного зэка. Все смешалось в голове зэка бывшего. Люди-нелюди, суета – порядок, газетные сентенции разоблачения, пустота нынешнего дня...
Все смешалось в доме, которого нет. Нет ни дома, ни денег, нет ясности. Из дома тянет на улицу в иллюзию свободы, сумятицу тел. А с улицы властно влечет в дом, в покой стен. А через минуту – опять на улицу. Хочется открыть чудом сохранившиеся тетради, вы писать отрывки дневниковых крупиц, систематизировать их. Хочется выписаться, выдать это проклятое “Болото N 9”, выплеснуть его залпом, как сгусток крови. А спутанное бытие бросает меня в водовороты чужих страстей.
Трудно бедному зэку в сумятице сегодняшнего дня:
запрещенное вчера разрешено сегодня, но уже не нужно. Квадраты бытия иные.
Все смешалось в бедной стране. Раньше хоть знали, что чего-то нет, потому что нельзя, не положено. Теперь, вроде, все можно, но ничего нет. И куда де лось – неизвестно. Да, и было ли?
На Западе только придумают про нас какую-нибудь гадость, а мы ее уже сделали. Обыватель аж пищит от восторга, взирая на трухлявую веревку гласности, на которой развешено грязное белье совдепии.
– Искусство приспосабливается к ритму подростков.
Ритм примитивен. Подростки визжат от счастья – их кумиры, как шаманы, красиво хрипят под ритмичную музыку.
Идет девальвация чувств под эгидой перестройки и гласности. Идет девальвация нежности и любви. Это страшней, чем денежная реформа, хотя и в деньгах счастья мало. Особенно, когда они есть. А их нет, или так мало, что лучше их не беречь. Впрочем, тратить их все равно не на что: то, что можно достать, – ни куда не годится, то, что достать трудно, – стоит так дорого, что лучше не доставать.
Идет утилизация интересов. Они сужены до иглы наркоманского шприца, до штекера магнитофона, до тоненькой ножки бокала.
А может, неправильно я применяю термин “утилизация”? Может, грамотней применять слово “деградация”?
Короче говоря, денег нет даже на дорогу до Иркутска, прописаться негде, работы нет. Зато есть объявление, совершенно идиотское, но вселяющее надежду на аферу.
“Срочно требуется человек, умеющий смотреть за трудным подростком (девочка, 10 лет), на два года предоставляется комната в трехкомнатной квартире в г. Москве и прописка на весь срок работы”. Причем адрес был указан хабаровский. И я, конечно, сразу по этому адресу поехал.
Спокойный мужчина с курчавой бородкой объяснил ситуацию. Ему еще два года работать в геологии, в основном, в Охотске и Магадане. Жена долго сопротивлялась, но, наконец, решилась переехать в Хабаровск. Взять же ребенка, учитывая, что работать придется больше в поле, в экспедициях, трудно, отдавать в интернат не хочется. Девочка очень самостоятельная” но со странностями, плохо сходится с товарищами, короче, – трудный ребенок. Вот и рискнули соблазнить кого-нибудь московским жильем. Хотя лично он в эту затею не верит.
Я сообразил мгновенно. Это была удача.
– Скажите, вы намерены платить за уход или сама комната является платой?
– Честно говоря, я и заплатил бы. Но мы рассчитывали на пожилую женщину.
– А явился пожилой мужчина, – прервал я.
Тут вот какая ситуация.
И я объяснил, что на пенсии, что подрабатывал менеджером от московской фирмы, что утомился и хотел бы пожить спокойно. И именно в Москве. И что есть возможность вступить в строительный кооператив столицы и через два – два с половиной года получить свою квартиру. Поэтому предложение является очень удачным, а так, как я по специальности учитель русского языка и литературы, то трудности ребенка меня не смущают.
Было рассказано о том, как после смерти жены я один воспитывал двоих детей, тоже девочек, как они звали меня памой, что означало папа-мама, о том, что девчонки выросли, повыскакивали замуж, что при шлось отдать младшей из них квартиру в Прибалтике. Было рассказано много интересного из жизни Ревокура – учителя, человека благородного, но увы, утомленного настолько, что пора подумать о собственном покое, который мыслится почему-то в Москве. И уже через некоторое время бородатый геолог звонил в Москву и наставительно говорил жене о найденном им чудесном человеке, учителе, в одиночку воспитавшем двух дочерей, участнике строительного кооператива в Москве, который, пока строится его дом, любезно согласился пожить у них и присматривать за Машей. Жене было напомнено, чтобы в Москве не задерживалась и сразу, после приезда Ревокура , летела в Красноярск, так как он совсем тут одичал. Потом геолог жал мне руку, благодарил судьбу, пославшую меня к нему, а на намек о дороговизне кооператива, отнявшего у меня все сбережения, выдал единовременное денежное пособие, пообещав высылать по столько же ежемесячно. Кроме того, геолог заверил, что на кормление и прочие нужды дочки деньги выдаст жена, и попросил не говорить о том, что взял на себя оплату моей любезности, так как жена может этого жеста не понять. Я улыбнулся ответно и никак не мог вычислить – кто из них откупается от дочки: жена или муж? Или оба?
Вскоре я сошел с самолета в осеннюю Москву, доехал до улицы Кирова, поднялся на третий этаж невысокого дома, позвонил... Открыла дама в кимоно с драконами. При виде меня она слегка удивилась:
– А вам, простите, кого?
– Тысячу извинений, – сказал я, – я так вас и представлял, шикарная женщина, право, завидую вашему мужу.
Квартира оказалась богатой. На стенах висели фар форовые миски, было много хрусталя, серебра, икон.
Сели за стол. Икра, коньяк, лимон...
– Как там мой? – спрашивает хозяйка.
Объяснил, что скучает ее благоверный, ждет. Намекнул, что так и лишиться можно муженька, в Красноярске красивых дам много. Повторил свою историю опытного воспитателя девочек, пенсионера, будущего квартировладельца Москвы.
Рассказал о практике развитых стран, где воспитатели-мужчины котируются гораздо выше женщин.
– Как же вы по хозяйству управляться будете? – сокрушается дама.
– Ну, это просто, – уверенно ответил я. – Найму приходящую старушку, она и приберет и сготовит. А сам я подрабатывать буду в какой-нибудь школе, может, даже в той, где ваша дочка учится. Сейчас везде учителей нехватка. Следовательно, буду для нее вдвойне учителем – и в школе, и дома.
Все это у меня получалось так складно, что сам во все поверил, совсем забыв, что намеревался отсидеться, пока заживут шрамы и появятся новые документы. О деньгах я пока не беспокоился. Имущество и сдача в аренду чужой квартиры вместе с 5 тысячами геолога позволяли в ближайшие месяцы не слишком стеснять себя материально.
Мы обговорили еще какие-то мелочи, о том, что до говор надо заверить у нотариуса, о прописке времен ной, но так, чтобы не потерял прописку основную в Прибалтике, о сумме расходов на содержание ребенка. И я, наконец, спохватился:
– Где же предмет нашего разговора, где бесенок этот?
– Ах, да, – зарокотала дамочка, – как же, как же. Действительно. Ну-ка, Маша, иди сюда. И вошла в комнату пацанка, стриженная под ноль, будто после суда, в застиранном бумазейном трико, пузырями на коленках, тощая, нескладная, как щенок дога, пучеглазая, с большими ушами. Стояла она, косолапя ноги в старых кедах, стояла на шикарном паласе среди всего этого хрусталя, мебели стильной, смотрела исподлобья.
Елейным голоском заговорила мамаша:
– Что же ты, Машенька, опять старье напялила.
Сколько раз я тебе говорила, что девочка должна хорошо и красиво одеваться! И я вижу, что ты опять подслушивала. Ну ладно, подойди к дяде, поздоровайся. Девочка продолжала стоять молча и зло. И я по чему-то смутился.
– Побегу, – сказал я, – вещи надо забрать из камеры хранения, то, се. А завтра с утра займемся юридическими формальностями.
Я почти выбежал на лестницу. И пока спускался, перед глазами стояла девчонка, стояла посреди комнаты, трико на коленках светится, вздулось, кеды носка ми внутрь.
Формальности заняли два дня. У дамочки всюду оказались знакомые, так что на третий-день мы с девочкой проводили ее на самолет и вечером ехали в так си по ночной Москве домой.
Девочка сидела с шофером, а я на заднем сиденье смолил сигаретку, подставляя лицо сквозняку из окна. Передо мной болталась стриженная голова с большими ушами. Берет съехал на ухо, того и гляди, свалится. Я хотел. поправить, протянул руку, а девочка, не обернувшись, не видя моего жеста, вдруг дернулась, стукнулась лбом о ветровое стекло.
“Ну и шальная, – подумал я. – Били ее, что ли?”
И отметил реакцию, как у зверя.
Ничего я не сказал, а руку опять протянул. Девочка повернулась, вернее сказать – извернулась и тяпнула меня зубами за палец. Долгие годы общения с собаками выработали у меня привычку никогда в случае попытки укуса рук не отдергивать. Точно так же я поступил и сейчас. Даже вперед руку немного подал. Выплюнула девчонка палец, посмотрела своими зелеными буркалами, молчит.
– Берет хотел поправить, – сказал я. – Поправь сама.
Поправила, еще раз посмотрела на меня, а я палец платком перевязываю, до крови прокусила, чертовка Как раз мимо аптеки ехали. Я попросил шофера остановиться, сунул девчонке деньги:
– Сходи за йодом, надо прижечь, а то нагноится.
Взяла молча, пошла в аптеку. Сквозь стекло витрины было видно, как она чек продавцу протянула и пальцем указала. Вышла, в одном кулачке сдача, в другом – йод.
Я прижег палец, сморщился. Обратил внимание, что она подсматривает за мной, подмигнул. Она так резко отвернулась, что если бы у нее были косички, они хлестнули бы меня по лицу.
Возможно, скоро все это станет далеким воспоминанием. А может, и нет? С трудом собрав деньги и сделав операцию, изменившую мое лицо, я пристроился в Москве присматривать за квартирой и девочкой. И меньше всего я мог думать, что так эта маленькая чертовка займет мое сознание.
Первое же утро после отъезда ее матери началось с происшествия. Меня разбудил страшный грохот, я соскочил с кровати и не сразу понял, где нахожусь. Когда же понял – выскочил на кухню и увидел девчонку у груды белых осколков. Она была в одних трусиках, таких же дешевых и застиранных, как трико, в кедах на босу ногу. Тощая, угловатая, больше похожая на деревянного человечка, она стояла в своей обычной позе: ступни носками внутрь, руки чуть согнуты в локтях, взгляд исподлобья.
– Не самый лучший способ будить, – сказал я грустно. – Впрочем, эту вазу ты правильно грохнула, я вчера чай пил и все боялся, что она мне на голову сыграет.
Я вернулся в комнату и осмотрел свое новое жилище. Комната большая, светлая, две кровати: одна деревянная – моя, вторая узкая, железная – для девочки. Шкаф с детскими книгами, многие зачитаны. Письменный стол, торшер у моей кровати, бра – у нее.
Комод.
Я выворотил нутро комода. Две смены постельного белья для меня и для нее, куча платьев, колготок, брючек, кофточек, прочего барахла. Что ж она, дурочка, так плохо одевается? Из-за вредности? Кукла-чебурашка привлекла мое внимание, я рассеянно взял ее в руки.
– Положи! – сказала девчонка.
Я поднял голову. Она стояла в дверях и зло смотрела на меня. Голос у нее был резкий, каждое слово выговаривалось будто по отдельности.
– И пожалуйста, – равнодушно сказал я, кладя игрушку на место. – Жадина!
Мылся я с наслаждением, потом заправил постель. Когда она ушла на кухню, заглянул в комод. Чебурашки там уже не было. Я приподнял ее матрасик – Чебурашка лежал там.
– Не трогай, – сказала за моей спиной.
– Тогда заправляй постель сама, – сказал я невинно, – я думал, что ты не умеешь.
Она, кажется, поверила. Но с места не тронулась, пока я не отошел. Она вообще старалась выдерживать между нами дистанцию.
Я сел в сторонке и смотрел, как она заправляет постель. Делала она это умело, но небрежно.
– Куда пойдем кушать? – спросил я.
Она ничего не ответила.
– Хочешь в ресторан?
Молчание.
– Тогда давай поедем в зоопарк, там и поедим на ходу пирожков, мороженого? Только оденься по-человечески, а то всех зверей напугаешь.
В джинсовом костюмчике она выглядела приличней, но все равно походила на маленького уголовника. А в зоопарке долго стояла около клетки с волками...
Прошло три дня. Я долго читал на кухне, потом лег, наконец. Не успел задремать, как меня начали теребить за плечо.
– Слушай, вставай, вставай скорей.
– Ну-у, – протянул я, – что случилось?
– Ну, вставай же, скорей вставай.
– Что случилось, в этом доме? – я с трудом сел и вытаращился на Машу. – Что случилось в этом доме, чадо?
– Надо ехать к волку. Скорей!
Я взглянул на часы. Пять.
– В такую рань зоопарк закрыт.
– Надо ехать. Надо. Скорей!
– Бог ты мой, – я начал одеваться. – Я пони маю, что волк вызвал тебя по рации, но при чем тут я? Я не давал ему никаких обязательств и пакт дружбы не подписывал...
Я посмотрел на Машу и прервал свое шутливое бор мотание. Одно то, что она снова была в своем уродливом трико, говорило о серьезности ее намерений. Я ведь с первого дня заметил в ней некую странность, что-то похожее на посетившее меня в трудное время откровение с живыми. Иногда я только собирался что-то сказать, сделать, а она уже реагировала. Иногда мучительно страдала: от чего-то, происходящего за пределами моего сознания. В зоопарке звери при виде ее вы ходили из сонного транса и чуть ли не вступали с ней в беседу. Она же разговаривала с ними на каком-то птичьем языке и они ее, вроде, понимали. Я думал обо всем этом сквозь дремоту, отрывочно и не заметил, как мы приехали, вышли из такси, а Маша уверенно, будто бывала тут сотни раз, провела меня по Красной Пресне, потом каким-то двором скользнула в щель железной ограды.
Я протиснулся за ней, а она уже почти бежала, дыхание ее не изменилось, что я отметил мельком, и вот она бежала уже, мелькая стертыми подошвами, дышала так же тихо и ровно, а я бежал за ней, стараясь делать это бесшумно, и тут она остановилась, я легонько налетел на нее, затормозил каблуками и заглянул через колючую макушку.
Под кустом лежал на боку волк. При виде нас он заскреб задними лапами, перевалился на живот, нелепо расставив передние; трудно поднял голову.
– Ты стой, – сказала Маша шепотом, – ты стой тут, не ходи.
Она легко как бы перетекла вперед, присела рядом с волком, положила руку на зубастый череп и стала что-то бормотать на птичьем языке.
Волк расслабленно откинулся набок, закрыл глаза, вздохнул..
Маша тоже закрыла глаза.
В полной тишине они походили на серое в сумерках рассвета изваяние – девочка и зверь.
Неожиданно Маша вся изогнулась, напружинилась, скрючила пальцы, стала походить на зверя больше, чем безвольный волк.
Я вскрикнул. Маша душила волка. Все тело ее извивалось, колотилось, лицо посинело, глаза по-прежнему были закрыты.
Я стоял неподвижно. Я оцепенел.
Волк последний раз дернулся и затих. Маша отвалилась от него, как сытая пиявка, ватной игрушкой рас кинулась на траве. Веки ее дрогнули, блеснули белки. В этот же момент открылись веки волка. Стеклянные мертвые зрачки...
Я сел на траву. Вокруг все еще стояла тишина, в следующий момент она рухнула и в уши мне ворвался разноголосый гвалт зверинца.
Я передернулся, отгоняя кошмар, посмотрел, будто хотел запомнить, на два тела: теплое живое и теплое мертвое, поднял Машу на руки и, запинаясь, пошел к выходу.
Я совсем забыл про лаз в заборе, вышел через главный вход, причем сторожа мне почему-то открыли, не спросив ни о чем.
Дома я положил Машу на кровать и долго сидел рядом, щупая пульс. Пульс и дыхание были ровны ми – девочка крепко спала.
Постепенно я успокоился, накрыл ее одеялом, вы шел на кухню. Больше всего я нуждался в стакане водки.
Постепенно мысли мои начали упорядочиваться, и утром рано я позвонил в зоопарк, чтобы уточнить од ну из этих мыслей.
“Да, – ответили мне из дирекции, – один из вол ков найден возле вольера. Сдох, скорее всего от удушья. волк очень старый...”
Какой-то кубик моих догадок стал на место. Я знал, что стая иногда убивает или изгоняет умирающих животных, что этот рефлекс иногда проявляется и у домашних... Я сам видел, как к сбитой машиной дворняге подбежала другая, оттащила ее с проезжей части, лизнула, а потом схватила за горло и задушила. Что это? Гуманность природы для того, чтобы сократить время предсмертных мук?
Но если это так, то я живу не со странной девочкой, а с животным, или с самой Природой, которая в моих глазах может быть и доброй, и безжалостной. С одинаковым равнодушием. Ибо знает, что творит, ибо далека от нашей надуманной морали. Так, или примерно так, рассуждая, я зашел в комнату, убедился, что Маша спит спокойно. Глядя на ее мирное личико, я никак не мог совместить эту Машу с той, в зоопарке.
В конце концов я прилег рядом с ней поверх одеяла и незаметно заснул.
Снились мне всякие кошмары: змеи с человечески ми головами, говорящие крокодилы, русалки с кошачьими мордочками. Вдруг появился волк и спросил Машиным голосом, как меня зовут.
– Я открыл глаза: Маша теребила меня за плечо.
Стояла сбоку и смотрела на меня зелеными глазищами.
– Я есть хочу, – сказала она и засмеялась. Я впервые услышал ее смех. Он был хорошим – легким, светлым. – Очень хочу, – повторила она, и я уди вился множеству перемен. Речь потеряла отрывистость, лицо стало подвижным, глаза распахнулись. Глубина их – почти океанская, цвет не был постоянным, менялся с каждым мгновением.
– В зоопарк поедем? – спросил я осторожно.
– Зачем? – удивилась она.
– Тогда поедем в ресторан, – сказал я. – Мне лень готовить.
Мы поехали в маленький кооперативный ресторан чик, в котором из-за высоких цен почти не бывает на рода. Метрдотель подвел нас к тучному полковнику, еще не сделавшему заказа. Толстяк оживился.
– О, вы с дамой! – засюсюкал он. – Прошу, прошу! А то я тут в одиночестве...
Я чопорно поклонился, а он продолжал разглагольствовать:
– Соскучился, знаете ли, по столице-матушке, по звону ее, шуму. Специально по дороге к морю завернул погурманствовать.
“Э-э, – подумал я, – неплохой гусь, жирный. Может, он в карты любит?”
– Дочку решили побаловать? – не унимался полковник.
Я хотел ответить, что это моя племянница, но Маша опередила:
– Да, это мой папа. И мы тоже скоро едем к морю.
– С Дальнего Востока, – пояснил я, – в отпуск.
Полковник привстал:
– Дронов Петр Яковлевич.
– Очень приятно, Ревокур Владимир Михайлович. А это Маша.
– С супругой?
– Я вдовец.
Я сказал это и покосился на Машу, заранее почему-то зная ее реакцию.
– Да, – сказала она невозмутимо, – наша мама давно умерла, я ее не помню вовсе.
Полковник сделал вид, что знаком с тактом.
– Извините, я не знал... – Он потер ладони при виде официанта. – Что будем пить?
Я посмотрел меню и передал Маше:
– 3аказывай.
Она спокойно отодвинула коленкоровый буклет:
– А зачем читать? Я и так знаю, чего хочу: жареную картошку и мороженое.
Все улыбнулись. Я сделал заказ и добавил для Маши кофе-гляссе и бульон.
Первый тост полковник поднял за Дальний Восток.
Сам он, как я понял, служил недалеко от Норильска. Впрочем, о службе он не распространялся, но зато вы давал грубоватые солдатские истории, смачно ел и пил. Я все подливал ему, а сам хитрил: то вылью бокал в цветочную вазу, то только пригублю. К концу трапезы полковник изрядно окосел, мы немного повздорили, кому платить за стол, поймали частника и решили кататься по Москве.
Маша уселась рядом с шофером, а я “случайно” обнаружил в кармане нераспечатанную колоду карт. Я, кстати, действительно забыл про эту миниатюрную, особым образом “заточенную” колоду в пиджаке, так как давно не надевал костюм.
– О-о, – сказал я, – как же это я забыл? Купил
– вчера на Арбате, незаменимая вещь в дороге.
Дальше начиналась голая техника. Вскоре бравый воин забыл и про Москву, и про море. Шофер попался понимающий, крутил нас по Садовому кольцу, все шло тип-топ, но Маша вдруг закапризничала.
– Домой хочу, – тянула она с настырной монотонностью.
– Ну, поедемте к вам, – сказал полковник. Он отдал уже больше двенадцати тысяч и ему не хотелось прерывать игру.
В мои же планы не входило знакомить “партнера” с местом нашего жительства.
– Маша! – одернул я девчонку. – Ты что, подождать не можешь?
– Домой хочу, – продолжала ныть она.
Я разозлился:
– Тебя в пять утра ни с того, ни с сего потянуло вдруг в зоопарк. И я поехал с тобой – без звука! А тут ты зауросила... Может, в туалет тебе захотелось?..
Маша, вздрогнув, обернулась – взгляд ее был жестким:
– Хочу домой!
Ее “планы” меня тоже не устраивали: рядом сидел крупнокалиберный, в смысле кошелька, “лох”, которого можно было еще доить и доить, а тут – “домой!”
– За каким чертом?! – взбесился я. – Дома вол ков нет, душить некого...
Я даже не успел пожалеть о последней своей фразе: на полном ходу дверь распахнулась, и ее маленькую фигурку прямо-таки вырвало из салона в темноту. Отвратительно завизжали тормоза, мы с полковником едва не вылетели через ветровое стекло, но мне показа лось, что я выскочил наружу прежде, чем машина остановилась. Я метнулся в ту сторону, где по всем пред положениям должна была “приземлиться” Маша, и тут вдруг увидел ее, стремительно убегающую в сторону чернеющей вдоль дороги рощи. Это было невероятно, уму непостижимо, но девчонка, по всей видимости, да же не ушиблась!
Какая-то ночная птица, хлопая крыльями, улетала вслед за девчонкой. День этот начинался сумраком не постижимости и заканчивался точно так же... Сзади мне сигналил таксист, светя фарами, но я все дальше и дальше углублялся в рощу, пока меня не остановил какой-то тонкий и многоголосый писк, раздающийся, казалось, прямо из-под моих ног. Это были мыши, сонмище мышей, серой лентой перетекающее через рощу и вызвавшее у меня оторопь липкого страха. В полном смятении я сделал несколько шагов и вдруг услышал, что позади кто-то грузно ломится через кусты.
– Ну, как? – вывалился на поляну полковник. – Как это она? Не расшиблась? Мы вроде тихо ехали, я не заметил как-то...
Он не заметил! А я заметил: машина шла со скоростью под сотню километров.
– Маша! А-у-у! – вдруг зычно, как на плацу, за орал полковник, и девчонка появилась перед нами, как из-под земли – тихая, строгая.
Она молча обошла нас и зашагала к машине, и я обратил внимание на то, что под ее ногами ни разу не хрустнула ветка, а за ней оставались узкие следы, почему-то серебристые на темной траве... Около подъезда нашего дома полковник, не выходя из машины, заискивающе попросил:
– Может, еще поиграем, а? Выпить купим?
Не попрощавшись и не обернувшись на его голос, я пошел в подъезд...
В квартире я захотел курить, пошарил по карма нам, вытряхнул табачную пыль. Идти в гастроном за сигаретами очень не хотелось.
– Ты мой брат, – сказала Маша. Она стояла в прихожей, смотрела, как я чертыхаюсь. – Ты мой брат, наверное. На!
Она протянула мне на ладошке пачку “Примы”.
– Спасибо, – буркнул я, – вы очень предупредительны, сестренка.
3
Странная двойственность беспокоила меня в послед нее время. Я уже не сомневался, что в тощей девчонке кроются целые мироздания, что форма ее – частность, скафандр, что и не человек она. Но девчонка вела себя опять, как все дети, и не помнила ни о волке, ни о прыжке из машины. Ресторан, прогулки на такси, полковник – все это помнила, а больше ничего. Она совсем оттаяла, охотно играла с ребятами во дворе, прибегала голодная, со свежими царапинами на коленках. Вечером заставляла меня читать ее любимые книжки, охотно капризничала, будто отводила душу за прежние ограничения, стала невозможной сладкоежкой, в общем, наверстывала детство, засушенное болезнью. Впрочем, порой я не усматривал никакой фантастики в ее поступках. В свое время я насмотрелся в дур доме всякого. Возможности человека необъятны, а психи творят чудеса почище йогов. Помню мальчика, который не знал усталости. Скажешь ему, чтоб отжимался, – отжимается от пола сто, двести раз подряд, потом потрогаешь мышцы – не напряжены, да и дыхание ровное. Видел больного, не чувствующего боли. Он мог положить руку на раскаленную плиту и только по запаху горелого мяса узнать об этом. В остальном он был совершенно нормален.
В армии мой товарищ поднял полутонный сейф, упавший ему на ногу.
Сложнее было с волком. Но я сам совсем недавно общался с животными, командовал ими, как хотел, смотрел на мир их глазами. Правда, я умел отключать сознание от связи с ними. Может, она просто была в постоянной связи с этим дряхлым волком, и он постоянно давил на ее сознание. Смерть прервала эту связь, освободила ее мозг.
Контакт с этой девчонкой не проходил для меня бесследно. Я был в постоянном напряжении и в то же время как-то размяк, “одомашнился”, не думал о том, что деньги летят слишком быстро, а новых взять негде, с том, что в “Одинокий дневник”, вместо блоков об армии, тюрьме, редакциях, идут записи о текущем времени, об этой девчонке, совершенно не представляющие интереса для моей будущей книги. Да и о новом пас порте перестал заботиться, только лишь переклеил фотографию на старом. А Серый Генерал не исчез, он сидел где-то в центре паутины, сидел и, наверняка, думал обо мне, плел свои сети дальше, пытался меня на щупать.
В постоянном самоконтроле я чувствовал, как спадает с меня шелуха уголовщины, обнажая не сгнившее еще ядро мечтательного мальчишки, которому не суждено стать взрослым даже в облике матерого афериста. Полоса отчуждения лежала между мной и обществом всегда, но сейчас в океане одиночества нашелся эфемерный островок, где я становился самим собой. Изменились даже речь, повадки, сон перестал быть только необходимостью, но стал и удовольствием, книги опять заставляли переживать.
Мне не было скучно в этом микромире, где были только я, она и выдумки писателей. Но вся эта идиллия уводила меня к пропасти. Где-то в душе я тосковал по замкнутой ясности следственных камер.
И тут приехал хозяин. Вырвался на денек-другой, совместил служебное с личным.
Я как раз сибаритствовал на диване с томиком Ба беля, когда он открыл дверь своим ключом.
– Где Маша? – спросил он, едва поздоровавшись.
– Во дворе играет.
– Как играет? Одна?
– Почему одна? С ребятами.
Он был заметно удивлен.
– Что вы мне говорите? С какими ребятами?
– С обыкновенными, дворовыми, соседскими.
Он нервно закурил.
Хлопнула дверь, в комнату ворвалась Маша.
– Дай десять рублей, мы на видики сходим.
– Поздоровайся, – упрекнул я.
– Здравствуйте, дядя, – обернулась она, – вы из вините, меня ждут ребята... Ой, папа! Я ушел на кухню.
А вечером он удивительно быстро опьянел, тыкал в шпроты вилкой и плакался, хая жену, потом вскидывался, кричал восторженно:
– Нет, не может быть, я наверное, сплю, я же сам ее к врачам водил лучшим, она же дебильной росла Маша, иди сюда!
Приходила Маша, он лез к ней с неумелыми ласками, Маша терпеливо говорила:
– Папа, ты сегодня пьяный. Я лучше пойду, у меня там книжка недочитанная.
– Не признает отца, не радуется его приезду, он обращался ко мне, оставляя за мной старшинство в собственном доме...
Haконец он угомонился, лег спать. Я прибрал стол, заварил чай. На кухню зашла Маша, молча забралась ко мне на колени.
– Он скоро уедет, да? Ты сделай так, чтобы он по скорее уехал...
– Маша! – укоризненно посмотрел я на нее и пересадил на табурет. – Ведь он твой отец, как ты можешь так говорить? Он любит твою мать, любит, по-своему, тебя. Ты должна понять его, пожалеть иногда... А сейчас он в командировке, через несколько дней уедет. Ты уж не обижай его, ладно?
Я говорил и опять сам себе удивлялся. Ведь она не моя дочь, я совсем ее не знаю и, возможно, своими словами я отнюдь не способствую их сближению. Отец постоянно в отъезде, конечно, любит свою дочь, но когда ему было налаживать с нею взаимоотношения, если они месяцами не виделись?
Утром этот большой, неуверенный в себе человек вдруг заявил:
– Не поеду сегодня в контору, проведем весь день вместе!
Произнося это, он обращался к дочери, а смотрел на меня. И мне ничего не оставалось, кроме как сказать:
