Текст книги "Исполнение желаний"
Автор книги: Владимир Круковер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
– А я вот Стражника вызову. Только психов в общественных местах не хватало. Я сейчас санитаров вызову, пора в буйное отделение кое-кого.
Привели Стражника. Тот вошел весело, думал за шиворот дурачка вытащить.
Увидел элегантного Яона, спросил оробело:
– Документы ваши попрошу.
Яон достал документы, подал, закурил сигаретку, прихлебнул из бокала.
Стражник смотрел в паспорт тупо.
“Берет, как бритву, берет, как ежа, как бритву обоюдоострую...”– негромко прокомментировал Яон.
Сын фыркнул. Он оказался очень смешливым, этот единственный в своем роде ученый, представляющий науку совершенно новую.
– Прописка есть, работает, что же я могу? – забормотал Стражник.
– Не положено психам в общественных местах появляться, – визгливо вмешался Лекарь.
– У вам есть документ, подтверждающий мою психическую неполноценность? – Яон был суров.
– При чем тут документ, все и так знают...
– Уважаемый Стражник, – продолжил Яон непреклонно, – я думаю, вы знакомы с юридическим аспектом проблемы. Этот человек при свидетелях и при представителе закона, – он поочередно кивнул в сторону Сына и Стражника, – назвал меня психом. Заявление несостоятельно, так как не подтверждается фактически. Документы, гражданство, социальная обеспеченность – все, как видите, у меня в порядке. Поэтому я расцениваю выпад этого человека, как оскорбление словами, на что в Законе есть статья N 77, предусматривающая наказание штрафом до 100 денег или же принудительными работами до месяца. Прошу составить протокол.
– Да, пожалуй, – пролепетал Стражник. Он и половину сказанного не понял, но упоминания статьи закона подстегнуло его к действию.
– Вы все с ума сошли! – совсем сорвался старший Лекарь.
– Вот видите, к чему приводит ваш либерализм. Он теперь и вас психом назвал. Закону не подчиняется. Криминал надо пресекать в зародыше, а то на нас скоро с ножами кидаться будут при вашем попустительстве, – с иронией вещал Яон.
Сын неудержимо фыркал в тарелку, Яон посмотрел на него гневно:
– У вам грипп, коллега?
Сын застонал и убежал в туалет.
В зале была мертвая тишина.
– Это, наверное, человек оттуда, – изрек какой-то старичок.– Проверял нас инкогнито.
И всем стало страшно...
***
...Что-то кольнуло меня в сгиб локтя, изнутри. Я отвлекся от беседы с людишками этого странного города, приоткрыл глаза.
– Ничего, милок, ты спи, только рукой не верти, капельницу сорвешь, – сказала женщина в белом. Она возилась, поправляя иглу, и я осознал, что забавные видения – сон, похожий на галлюцинацию.
Или галлюцинация, похожая на сон.
Но все было достаточно скромно, без пронзительной реальности, как с волком.
– Спи, спи, – повторила белая женщина, – тебе сейчас спать лучше всего. Я руку то закрепила, чтоб игла не вышла, ты спи...
***
“Ты кто?” – спросил Фотограф.
Больше всего на свете Фотограф хотел, чтобы утро никогда не наступало. И это не было пустой прихотью его изболевшейся души.
Он встает в 8-30, с трудом одевается, доходит (доползает) до столовой, где буфетчица наливает ему два стакана вина. Он выпивает их, морщась, занюхивая кусочком хлеба с горчицей, идет в Дом быта, где работает фотографом, открывает заржавленным ключом павильон, садится за стол и тупо смотрит в окно.
Но в это утро в 8-25 зазвонил телефон. Фотограф в это время безжизненно смотрел в угол потолка, где безучастно отдыхал тучный паук. Звонок повторился.
Фотограф медленно перевел взгляд на покрытый толстым слоем пыли аппарат. Убедившись, что источником звука является именно этот телефон, Фотограф потянулся к трубке и, прежде чем услышать голос в ней, услышал звук упавшего стакана. Этот стакан был заботливо оставлен на тумбочке с телефоном вчера вечером и содержал более ста грамм водки.
Несчастье со стаканом заставило фотографа резко схватить трубку и рявкнуть: какого, мол, черта надо? на что трубка отреагировала довольно таки индифферентно:
– Здравствуйте.
– Ну, и! – продолжал рычать Фотограф.
– Я говорю, здравствуйте.
– А я говорю, какого черта надо? – и Фотограф почувствовал нестерпимый зуд под мышкой.
В трубке раздался надсадный кашель.
К зуду прибавился мерзкий запах изо рта и явственные позывы к рвоте.
Сморщившись, Фотограф сменил тон.
– Вы, собственно, кому звоните?
– Вам, – последовал лаконичный ответ.
– А вы не ошиблись? – умоляюще спросил Фотограф.
Ответа он уже не слышал, ибо нечто скользкое и противное выплеснулось наружу и Фотограф, выронив трубку, сделал спину дугой.
Спустя минуту он выпрямился и тупо уставился на телефонную трубку, что-то клокочущую в зловонной луже. В этот момент с потолка упал кусок штукатурки и в туче брызг приводнился рядом с трубкой, которая от неожиданности затихла.
День начинался скверно. Фотограф покорно утер лицо и подумал, что хорошо бы умереть.
Мысли о смерти смешались почему-то с мыслями о том, что пора бы, наконец, сменить носки. Он нагнулся, стащил носок, понюхал, вздохнул и снова натянул его на ногу.
Неожиданно на лице Фотографа появилась гримаса беспокойства. Он вскочил, схватил пиджак с вешалки и тщательно обследовал содержимое карманов.
Но в них ничего не содержалось. То, что в нагрудном лежала завернутая в тряпочку луковица, радости у искателя не вызвало. И все же он решительно встал и засеменил в столовую.
Буфетчица, завидев его, опрокинула бутылку в стакан и, наполнив его, замерла с бутылкой наготове, чтобы наполнить вторично.
– Позже рассчитаюсь, – заискивающе сказал Фотограф, опорожняя посуду, и устремился к выходу с видом чрезвычайно занятого человека.
Вскоре он уже заходил в фотопавильон, где его поджидал клиент. При виде этого клиента Фотограф остановился в нерешительности. Клиент же при появлении Фотографа встал со скамьи и радостно помахал ему рукой.
Смущение Фотографа при виде клиента объяснялось очень просто: на сей раз перед ним стоял обыкновенный Черт, покрытый густой шерстью зеленого света. Глаза его были прозрачные и без зрачков.
Фотограф плотно зажмурился. Открыв глаза он обнаружил, что Черт открыл рот и произнес следующее:
– Извините, я вас уже полчаса поджидаю. Я вам звонил, но вы, наверное, плохо себя чувствовали
Фотограф воровато огляделся и решил не обострять отношений с галлюцинацией.
– Что вам угодно? – пролепетал он.
– Мне необходимо сфотографироваться.
– Что ж, – обречено сказал Фотограф, – этого следовало ожидать.
Проходите.
Он включил осветители, вставил в аппарат свежую кассету и грустно спросил:
– Как будем сниматься?
– На паспорт.
– На паспорт(!
– А что вас удивляет? Все должны иметь паспорт.
– Да нет, я не против. На паспорт, так на паспорт.
Фотограф снял колпачок с камеры, фиксируя выдержку, надел его и закрыл кассету.
– С вас 50 копеек.
Черт протянул десятирублевую купюру.
– У меня нет сдачи.
– Да бог с ней, сдачей, батенька вы мой. Мне бы фотки побыстрее.
– Завтра утром.
– Это точно?
– Да, конечно.
Черт поблагодарил и удалился, пряча квитанцию. Куда он ее прятал, Фотограф так и не разглядел. И как-то расплылось в его памяти – был ли Черт во что-либо одет. Но деньги были реальные. Фотограф уныло запихало их в карман и спустился к приемщице.
– Нет, – ответила приемщица, – к вам кроме мужчины в зеленом плаще никто не проходил, я не могла не заметить.
Сомнений в том, что к нему приходила тетушка “Белая горячка” не оставалось. Следующим в очереди должен был быть дед “Кондрат”, после визита которого сослуживцы скажут скорбно, что Фотографа кондрашка хватила.
Фотограф решил все это обдумать вне службы, вышел черным ходом и поспешил в столовую.
Глядя, как буфетчица наполняет стакан, Фотограф ощутил на затылке чей-то взгляд. Пить под этим щекочущим взглядом было трудно, но он выпил и обернулся. В углу сидел человек в зеленом плаще, перед ним стояла бутылка кефира и стакан.
Сердце Фотографа сжалось.
Возвратившись, он застал у павильона группу клиентов. Бережно прижимая полой пиджака бутылку солнцедара, он проскользнул мимо них в лабораторию, включил красный свет и открыл бутылку.
Пить уже не хотелось. НО, если не выпить, не захочется жить, а жить надо.
Морщась, словно это проявитель, он заглотнул мерзкую жидкость и вышел в павильон.
– Не шевелитесь... Так... Следующий... Минутку... Так...
Потом он долго ходил по опустевшему павильону, изредка ныряя в лабораторию. Бутылка 0,8 подходила к концу, когда раздался стук в дверь.
Сердце Фотографа сжалось.
Но это был не Черт. Это был молодой человек, явившийся за фотографией на комсомольский билет.
– Внимание, снимаю... Так... Минутку...
Фотограф вытер лоб. От осветителей в павильоне всегда было жарко. Бутылка чавкнула, отдавая последние глотки.
Вновь стукнули в дверь. Сердце Фотографа отреагировало безразлично.
Вошел директор Дома быта.
От директора пахло одеколоном “Саша” и наваристыми щами. Если бы фотограф мог учуять этот запах, то ему обязательно захотелось бы щей.
– Да, – сказал директор выразительно. – Да-сс.
– Эх-хе-хе, – ответил Фотограф, заслоняя рот ладошкой. В отличии от него директор вполне мог различать чужие запахи.
Рабочий день кончался.
Фотограф положил выручку в карман, убедился, что положил именно в карман, запер павильон и направился в столовую. Домой он в этот день не вернулся, загулял на дармовой червонец, и заснул в павильоне.
***
Проснулся он, как всегда, в 8-30 и вместо привычного паука в углу потолка увидел огромные часы с фиолетовыми стрелками. (Было бы странно, если он их не увидел – эти часы видны на вокзале с любой скамейки).
Было очень холодно. Фотограф перевернулся на живот и обнаружил перед носом большую урну. Это вместилище побудило его к привычной утренней процедуре: мученически изгибая спину он вспомнил, что опять не сменил носки.
С вокзала до столовой было значительно дальше, чем от дома. В столовой во время обыденной процедуры наливания и выпивания двух стаканов вина, он услышал от буфетчицы краткое описание вчерашних событий. Роль его в этих событиях была весьма неприглядная.
По дороге на работу Фотограф обдумывал полученную информацию. Вкупе с похмельем эта информация настроила его на совершенно мрачный лад. Ища перед дверью павильона ключ он еще был под впечатлением краткого доклада буфетчицы, когда обнаружил, что дверь в фото-святилище не заперта. Он толкнул ее ногой, вошел. Сердце его сжалось.
На столе сидел Черт, поигрывая ключом. Черт был в зеленом плаще.
Фотограф инстинктивно метнулся к лаборатории, где привык отсиживаться от директорских ревизий. Тут он заметил, что Черт не один. В углу павильона находился Бесенок, пристраивающий на его фото-треноге миниатюрную кинокамеру.
Черт поманил замешкавшегося Фотографа длинным, суставчатым пальцем, достал из кармана плаща микрофон, направил его в сторону Фотографа и изрек:
– Внимание, мотор.
Вспыхнули осветители.
– Закрой дверь, – швырнул Черт Фотографу ключ.
Тот тщательно запер дверь и повернулся к Черту.
Черт щелкнул пальцами. Появился еще один Бесенок, он толкал перед собой небольшой передвижной бар.
– Что будете пить? – вежливо спросил Черт.
– Мне все равно, – сказал Фотограф, не сводя глаз с бара, где томно перешептывались разноцветные бутылки и сыпали искрами хрустальные бокалы.
Черт кивнул Бесенку и проговорил в микрофон:
– Прошу оппонентов обратить внимание на ригидность объекта.
Фотограф медленно выпил острую на вкус жидкость света электрик, по телу пробежали томительные мурашки, в животе разлилась приятная теплота.
Фотограф медленно поднял глаза на Черта.
– Но-но, без глупостей! – забеспокоился тот. – Ассистенты, стоп мотор. – И повернулся к Бесенку с камерой. – Ты что ему налил, идиот?
–Эрросив, – ответил Бесенок. – Извините, ошибся.
И он быстро налил Фотографу из другой бутылки.
Фотограф, не отрывая влюбленного взгляда от Черта, вылил очередной бокал в рот. Черт рявкнул:
– Мотор!
Снова вспыхнул свет. Фотограф осоловело оглядывался и скреб под мышками.
– Слушай ты, гонококк гонорейный, – яростно сказал Черт, – у меня к тебе ряд вопросов. И твоя судьба зависит от ответов на эти вопросы. Вопрос первый – кто я такой?
– Не знаю, – индифферентно ответил Фотограф. – Вы, наверное, за фотками пришли, на паспорт? Так они, извините, еще не готовы.
– Я спрашиваю, кто я такой? – еще более агрессивно спросил Черт.
– По-моему вы ведете какой-то репортаж. Вы – журналист.
У Черта задергалась щека. Он перевел взгляд на Бесенка при баре.
Фотографу налили еще.
– Ну, кто я?
– Вы – Бог! Я вижу нимб над вашими рогами.
Черт соскочил со стола, расстегнул плащ.
– Сигару.
Черту дали сигару. В павильоне запахло селитрой.
– Я тебя последний раз спрашиваю – кто я такой?!
– А действительно, кто вы такой? И что вы тут делаете?
Фотограф явно перестал понимать ситуацию.
– Ну-ка, налейте ему еще, – многозначительно сказал Черт.
Пока Фотограф цедил нечто шипучее, Черт, не отрывая от него горящих глаз, устроился на краешке стола и закинул ногу за ногу.
Фотограф допил, сделал шаг вперед. Черт глубоко затянулся сигарой.
Фотограф замахнулся. Черт удивленно поднял бровь. Удар пришелся в челюсть, пепел с сигары упал Черту на плащ, Фотограф потер костяшки кулака.
Черт яростно взглянул на Бесенка, подтянул к себе телефон и набрал девять цифр.
– Ну!? – рявкнула трубка.
– Что за ассистента вы мне дали, все путает?
Бесенок равнодушно закурил сигарету и презрительно посмотрел на Фотографа. Фотограф осоловело смотрел в стену.
Черт повесил трубку, задумчиво застегнул плащ на все пуговицы.
– Н-да... Собирайте-ка реквизит, ребята.
– И желательно побыстрей, – с былым пылом неожиданно произнес Фотограф.
И совершенно напрасно. Черт взметнулся со своего, обхватил бар, извлек небольшую бутылочку и протянул Фотографу:
– Ну-ка, выпей это.
Фотограф выпил...
***
– Пей, пей, – повторил Черт почему-то женским голосом.
– Да пью я, пью, – хотел сказать фотограф, который, собственно, был мной.
– Вот и хорошо, – сказал Черт, превращаясь в давешнюю женщину в белом.
Я допил нечто кисло-сладкое, она убрала свою мягкую руку из под моего затылка, моя голова уютно легла в старую, теплую ямку на подушке.
“Ну, ты даешь, Проводник! – воскликнул я мысленно.
“Это не я, – тут же отозвался он в закоулках моего мозга, – это – ты сам, я просто смягчил горечь памяти и снял критику. У вас, людей, есть хороший метод реабилитации чувств – ирония. Научись иронизировать над самим собой и всегда будешь психически уравновешенным.”
“Попробую, – сказал я, – отчего не попробовать. Вот, возьму сейчас какой-нибудь эпизод и попробую.
***
Я всегда просыпаюсь до всплеска. Бодро встаю, делаю несколько гимнастических упражнений и снова просыпаюсь от назойливого журчания. Вода, оказывается, уже льется на мрамор пола, а до начала работы совсем мало времени.
Я начинаю мотаться по квартире, делаю множество дел, потом выбегаю, не позавтракав, наскоро запрягаю ленивого ишака (вечно мне попадают ленивые), и к редакции приезжаю в самый притык – все уже в сборе.
Пока редактор делает краткий доклад я незаметно ощупываю себя, застегиваю не застегнутое, приглаживаю неприглаженное. Потом выступают завы отделов, выпускающий, ответственный секретарь, потом все идут обедать, а я ускользаю в ZOO.
У входа всегда торгуют позами, я покупаю три штуки, иду по аллее, жуя их, обливая грудь соком, останавливаюсь около вольера с Горынычем.
Он, как обычно, спит, свернув членистое тело, а люди тычут в сетку палочки, стараются его разозлить.
Чуть дальше клетка Пегаса. Он давно привык ко мне, охотно подходит к ограде, просовывает между прутьями морду и доверчиво слизывает с ладони неизменную соль. Соль он любит больше всего, но не отказывается и от яблок. Их он берет замшевыми губами, тепло дыша в ладонь, и вкусно хрумкает. Полураспущенные крылья волочатся по опилкам, иногда он широко взмахивает ими, будто пытается взлететь, но взлететь не может – крылья подрезаны.
Когда я вхожу из ZOO, ишак встревожено переступает у привязи: запах зверей волнует его. Я поглаживаю его под подбородком, между ушами, он успокаивается и мы едем в Дворец Пионеров, где три раза в неделю я веду кружок Юных и Умелых фотокорреспондентов.
А уже под вечер заезжаем в милицию, где дежурный протягивает мне Журнал Происшествий.
Я записываю парочку наиболее забавных, скачу в редакцию, спрашиваю у Зои машинку и просовываю голову к ответственному секретарю. Везувий Романович приветственно кивает головой и изрекает:
– 20 строк.
Иногда это 30, 15 или 45, – мне все равно.
Трещит машинка, и миг спустя происшествие превращается в заметку из необходимого количества строк. Я отдаю их деловому Вельзевулу, и верный ишак тащится домой, где ждут меня бесконечная повесть про шпионов, телевизор, холостяцкий ужин, телефон с голосом Красной Шапочки.
– Милый, – воркует она, – это ты?
– Нет, – отвечаю я, – это не я!
– Ой, а кто это? – она делает голосом пируэт в испуг, потом – обратный пируэт.—Ой, как тебе не стыдно обманывать? – это опять воркуя.
– Это Николай Второй, – отвечаю я с отвращением.
Потом я долго объясняю, что сегодня встретиться не смогу, что у меня то-то и то-то, и еще то, что на завтра тоже рассчитывать не стоит, а послезавтра я уезжаю в командировку на Луну, и что у меня проказа, осложненная лепрой, краткая импотенция на фоне мерцающих эпителий и т.д.
Наконец мы уговариваемся когда-нибудь, когда я освобожусь, встретиться и все очень серьезно обговорить, я кладу трубку и несколько минут сижу совершенно обалдевший, проклиная тот день и час, когда вздумал проводить Шапочку через парк до дому. Но кто бы мог подумать, что эта, с виду воплощенная невинность, окажется просто и инфантильной маньячкой, помешанной на мужчинах. Каждому новому знакомому она прежде всего сообщает, что ее преследует некто Волк, что он всюду подстерегает ее, бедную девочку. Конечно, каждый испытывает рыцарский подъем, хватается за воображаемый меня и выпячивает грудь под несуществующей кольчугой.
А Шапочка виснет сперва на руке, потом на шее, а потом отвязаться от нее невозможно – неловко, да и боязно ее истерик и ее бабушки...
Сегодня я почему-то проснулся вовремя им больше не заснул. Встал, не ожидая пока вода часов прольется, перелил нижний сосуд в верхний, сотый раз пообещал сам себе купить новые, и вспомнил, что сегодня воскресенье.
Спешить было некуда, но я скоренько позавтракал, одел новый хитон и поехал на толчок.
На толчке все было обычно. Все “... толкают друг друга и толкают друг другу”. У книжного прилавка знакомая фигура в бархатной тунике с рыжей бородой-лопатой. Мой благостный брат. Его религия проповедает добро и он все выходные проводит на барахолке, оберегая мух, червячков, а в особенности – жучков.
– Привет, – говорю я ему.
– А, – говорит он, – это ты, Вовка?!
Пока я раздумываю, стоит ли подтверждать его догадку относительно того я это или не я, он сует нечто замусоленное, без переплета.
– Смотри, это я купил, – брызжет он слюнками, – редчайшая книга Беза-Дель-Ника на секретном языке неизвестного племени аборигенов из Одессы!
Я рассматриваю книгу, а Хамиль, шурша бородой, объясняет, что редкая книга написана рукой.
В это время слева раздается переливчатый звон. Какой-то кудлатый мужик на деревянной ноге приволок целый мешок цепочек от унитаза и продает их по три тугрика за штуку.
Хамиль бросается туда и ожесточенно торгуется. Так, как денег ему жаль, он предлагает меняться. Наконец они сговариваются. За пузырек праны тибетского мудреца Ту-Не-Ядца Хамиль выменивает четыре цепочки и устремляется в ряды автолюбителей, я покидаю барахолку и еду ко второму брату.
Дверь открывает мама. Она одета в самое старое платье, огромные туфли образца “Маленький Мук” и приветствует меня словами:
– А, это ты Вовка?
Я выражаю восторг от ее догадливости, но она, недослышав и не подав вида, говорит:
– Нет, Хамиля еще не было, а Маля уже встал. Сейчас будем кушать.
– Я завтракал, – говорю я.
– Ага, – говорит мама, _– Маля тортик купил вчера, я тебе оставила.
– Ел я, говорю, – говорю я.
– Я себя лучше чувствую, – отвечает мама, – нога не так уже болит.
Из ванной выходит Малька. Он в одном теплом набрюшнике.
– Приехал, – приветствует он меня.
Малькой его назвал я, когда был маленький и ничего не соображал. Вообще-то он Валя, но мы по-прежнему зовем его, как в детстве. Он у нас единственный с двумя именами.
Он удаляется в спальню и возвращается в теплом хитоне. Садимся за стол.
Я лениво ковыряю вилкой, потом вхожу во вкус и съедаю все. За тортом Маля в красках рассказывает о своем геморрое и о выращивании редиски. Как у всякого ученого человека у него есть и хроническая болезнь, и хронический язык. Впрочем, его можно понять. Изо дня в день он рассказывает студентам о линейных и нелинейных ликвидах и неликвидах. После этого даже агротехника редиски покажется стихами.
Оживленно обсуждая трещины и шишки прямой кишки, переходит к телевизору. Каждый садится в уютное кресло и защелкивает толстые цепи на поясе и щиколотках. Цепи имеют электронные запоры и запараллелены с телевизором. До конца программы открыть их в ручную нельзя.
По телевизору передают увлекательную речь председателя местного комитета предприятия подсобных предприятий. Мы слушаем его речь, маму, которая рассказывает о том, что написано в сегодняшней газете, и друг друга.
Через два часа мне удается все же расковырять запоры и я еду в ZOO.
В трамвае передо мной оказывается милая девушка с миниатюрной книжкой в руках. Я только собираюсь поухаживать, но не успеваю открыть рот.
– Эй, ты, – слышится скрипучий голос, – закрой книгу, рассчиталась тут!
Слева восседает толстая кондукторша.
– Я кому говорю, – надрывается она!
Девушка смущенно продвигается вперед и снова ныряет в книгу. Тогда кондукторша легко раскидывает нас мощным бюстом и вырывает книгу.
– Ну, что? Съела, – подбоченивается она!
– Библиотечная...—робко начинает девушка, но кондукторша ловко срывает с нее шляпку и бросает с книжкой на пол.
Публика робко ропщет, но кондукторша разевает накрашенный рот, и становится тихо. У нее могучие голосовые связки и лихой лексикон.
Девушка уподабливается мышке. Она подбирает свое скромное имущество, просачивается сквозь толпу и сходит. А я, отойдя в другой конец вагона, осторожно записываю в блокнот номер вагона и время. В диспетчерской мне сообщат фамилию кондуктора, и очередная заметка в отдел происшествий ляжет в понедельник на стол Вельзевула.
У ZOO очередь. Дородные отцы семейств волокут своих замусоленных чад, сзади чинно выступают сухие матроны. В нашем городе клич “Берегите мужчин” привел к неожиданному результаты. Женщины ввели матриархат, похудели, стали агрессивными, а бедные мужчины, совершенно заморенные стиркой, готовкой, пеленками, почему-то располнели.
Я пропихиваюсь без очереди, суя под нос вахтеру корреспондентское удостоверение и6 провожаемый язвительными репликами очередных, вышагиваю по аллее.
Горыныч сегодня не спит. Скоро начнется кормление, все животные ведут себя беспокойно. Горыныч вздымается в своем вольере, шумные языки пламени раскаляют проволоку ограждения, люди с визгом отступают.
Но Огнедышащий Змей меня не интересует. К Пегасу я тоже не иду – не люблю встречаться с ним на людях. Я прохожу к отдаленному вольеру, где в замшелом водоеме живет Неизвестное Чудовище.
Впрочем чудовищем назвали его весьма пристрастно. Нечто, похожее на средних размеров ковер, плавает в заплесневелой воде. И неизвестного в нем мало – давно изученное, вымирающее животное. До сих пор не знаю, что меня тянет к этому живому ковру. Довольно примитивное, скучное существо. Болтается себе по заболоченной воде, глотает тину, мелких рачков и прочую пакость.
Но почти каждое воскресенье прихожу я сюда и часами простаиваю у огороженного водоема.
Я вообще редко понимаю себя. Вот, например, мне нравится в ZOO, и не нравится в редакции. Однако я работаю в редакции, а не в ZOO.
Мне нравится Несмеяна, а не Шапочка. А я все равно встречаюсь с доступной Шапочкой и редко навещаю серьезную Несмеяну. Мне ужасно не нравится жить так, как я живу, но я диву все так же и, наверное, буду так жить всегда...
И все эти мысли обычно приходят в мою не столь уж мыслящую голову при созерцании флегматичного ковра в зеленой жиже.
Ухожу из ZOO я уже в сумерки; расслабленный, грустный, и я звоню Несмеяне, долго молчу в трубку, она тоже молчит, мы дышим друг другу в уши, расстояние вроде исчезает, а потом она говорит: если хочешь, приезжай, а я говорю: нет, извини, я вешаю трубку.
И уже почти ночной город уходит мне под ноги сухими фонарями на асфальте, кружится тихими переулками и шумными перекрестками.
Я ложусь спать рано. По радио поют на незнакомом языке незнакомые песни, я не включаю радио и так и засыпаю под тягучий мотив чужого искусства.
И на следующий день просыпаюсь задолго до всплеска, быстро встаю, успеваю все сделать, не спеша выхожу из дома и обнаруживаю отсутствие ишака. Хорошо, что я рано встал, я успеваю к летучке и сообщаю вместо приветствия:
– А у меня ишака сперли.
– Опять, – охотно откликаются соболезнующие, – А может он сам ушел.
Бог ты мой, что за проблема? В отделе писем всегда найдется замена. Зачем ишаку ишак. Надо дать заметку в рубрике происшествий, Вась, напиши проблемную статью о несовместимости ишаков...
Острословов останавливает Вельзевул Романович.
– Ревокур , – говорит он мне, сатанински проникнув в сущность трагедии, – зайди после летучки, выпишу заявку на склад. И заведи наконец сторожа, а то мы на тебя ишаков не напасемся.
Под монотонное бурчание выступающих я просматриваю почту. Одно письмо заинтриговывает меня. После летучки я иду к Вельзевулу.
– Романыч, – говорю я ему, – выпиши командировку в Крестовую Падь.
– А что там, – отрывается он от гранок?
– Женщину обижают. Может интересный фельетон получиться.
– Нет, не смогу. Текучка, ты уж извини. Надо отчет с торжественного собрания. Иди на завод. Да про происшествия не забывай. Рубрика каждодневная.
– Я не настаиваю. Спорить с Вельзевулом бесполезно. А поехать очень хотелось. И настроение паршивеет, и опять хочется пойти к живому коврику не по графику.
Весь день я хожу сам не свой, а вечером иду к себе. К своему “Я”. Третий раз в жизни.
Пока в проходной идет необходимая проверка, я вспоминаю прежние визиты к себе.
Первый раз в день совершеннолетия. Я шел, преисполненный гордости: еще бы, мне доверили общение с собственным “Я”, значит я – равноправный член общества, свободный в выборе и поступках. Даже то, что отвечать за поступки теперь я буду сам, радовало меня.
А “Я” казалось мне взрослым и чужим, эдаким учителем, которому можно доверить самое сокровенное, интимное. Но “Я” оказалось таким же мальчишкой. Оно искренне верило в невозможное, не думало о плохом и полно было энергии и счастья.
Мы, захлебываясь, рассказывали друг другу о себе, планировали сказочное будущее, сплетничали о девчонках и даже перемывали косточки родителями. И ушел я набитый эмоциями, с великолепным чувством освобождения от детства и детских сомнений, но без знания, которое так пригодилось бы. Откуда было взяться мудрости у “Я”, если опыт у нас был одинаковым.
А может и не нужно было мне тогда знание, а вера была нужна, вера и надежда, и любовь – банальный и вечный трилистник.
Второй раз пришел я к себе после окончания университета. И впечатление от беседы осталось сумбурное. Я и тогда мало в чем сомневался, требовал от “Я” практических советов, хвастался, а оно... хвасталось тоже. Но и сомневалось – я не вник тогда в это.
И вот третий визит. Неожиданный для меня самого. Еще осталось два. До конца жизни всего два.
Бесшумно сдвигается стальная дверь и я в камере связи. Одеваю легкий шлем, сажусь на кушетку.
– Что, скучно? – вспыхивает в мозге вопрос.
– Странно, раньше ты не начинал беседы первым.
– Раньше ты тоже ни в чем не сомневался.
– Стареем. Десять лет прошло, почти.
– у, ну. Только не ударяйся в воспоминания. Мне, может, хуже – и то молчу.
– Тебе может быть плохо?
– Думаешь, отсутствие тела защищает от чувств?
– Я вообще как-то не думал об этом.
– Ты вообще редко думаешь о себе. Значит и обо мне.
– Скажи, почему меня так тянет к Неизвестному Чудовищу?
– Тебя тянет просто к неизвестному.
– А почему я сам об это не подумал?
– Потому что у тебя есть тело и...
– Что “и”?
– Ты стал нетерпеливым. И... нет меня.
– Ну и?
– Теперь ты и-каешь? Что “и”? Ты же сам знаешь, что все так живут. Живи и ты.
Молчу. Молчу, и мне очень плохо. “Я” говорит тихо:
– У смежников “Я” всегда вместе.
– Откуда ты знаешь, – вскидываюсь, – это же запрещено, проникать в смежные миры.
– Умозрительно, – смеется “Я”, – чисто умозрительно. Смежный миров бесконечное множество, следовательно в одном из них должно быть так.
– Но смысл? Два “Я” в одном человеке! Постоянные противоречия, муки...
– Не знаю в чем смысл. Иди туда, узнай.
– Но я же не смогу вернуться...
– Я тоже погибну...
Дальше мы говорим шепотом, говорим, сами не зная о чем. Может мы прощаемся? Или только встретились, только узнали друг друга и не можем наговориться?..
Я всегда просыпаюсь до звонка. А потом засыпаю снова, и во сне бодро одеваюсь и готовлю завтрак. В этот момент начинает надрываться будильник. Я вскакиваю, делаю множество дел, не успевая ни одного, и на работу прихожу в самый последний момент.
На летучке я бегло осматриваю одежду, напяленную второпях, а потом беру у зава задание и ускользаю в зоопарк.
Я очень люблю животных, но так уж получилось, что выучился на журналиста. Иногда хочется плюнуть, бросить все и устроиться в зоопарк простым служителем. Но каждый день надо есть, надо платить за квартиру, одеваться, а я уже привык к хорошему окладу, к чистой работе, к определенному отношению окружающих.
Я прохожу в зоопарк по корреспондентскому удостоверению, иду по аллее и выхожу к вольеру волков. Старый волк Черныш узнает меня и благосклонно ловит припасенный пончик. Я немного стою у клетки, говорю ему ласковые слова, а потом еду в школу, где подрабатываю руководителем кружка фотографов. Уже под вечер я захожу в милицию, беру у дежурного свежую информацию для отдела происшествий, в редакции отдаю их на машинку и идет к заву. Сергей Сергеевич приветственно машет головой, спрашивает:
– Сдал?
– На машинке, – отвечаю я.
– Вычитывай скорее и сдавай, – говорит он, – 30 строк на подверстку.
Потом я иду домой по вечернему городу, у одного из телефонов-автоматов останавливаюсь, хочу позвонить Наташе, но передумываю. Я совсем потерялся между Наташей и Машей, просто разрываюсь между чувством и долгом.
Завтра воскресенье. Завтра я заскочу на барахолке посмотреть что-нибудь из книг, встречу там, наверное, своего старшего брата: фанатика антикварного барахла, потом заеду к матери, она заставит меня кушать, я сперва буду отнекиваться, что сыт, потом сяду за компанию, войду во вкус и съем все.
