Текст книги "Невеста для отшельника"
Автор книги: Владимир Христофоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
Водоем
– От курей это все, – говорит Игнат Степанович и, значительно пожевывая губами, вроде бы отрешенно, смотрит в оконце. – Завезут исключительно курей, так потом целую неделю из всех подъездов жирным духом несет. Аж тошнит иной раз. Кур-то едят, а запивают исключительно сырой водой из крана. Вот тебе и расстройство желудков получается. А дизентерия тут ни при чем. Откуда у нас, скажи, пожалуйста, Марья Николавна, микроба заведется?
Марья Николаевна, женщина лет пятидесяти, поспешно соглашается, подливая Игнату Степановичу горячего чая.
– Куры, куры это все, Игнат Степанович. С жирной пищи чай хорошо, а не сырую воду. – Она умолкает, раздумывая, чтобы бы сказать еще позначительнее и умнее, – Я вот аккурат вчера за хлебом шла. Иду, значит, а ветер такой поднялся, ветер! Ну, думаю, опять запуржит, как третьеводни. Смотрю – мальчишки, среди них этот, ну, известный шалопай, как его? Отец у чего еще по утрам бегает в одном костюме.
– Знаю, знаю. Спортсмен он исключительный, – поддакивает Игнат Степанович, – ребятишек кататься на лыжах учит.
– Во-во! Лучше бы он сынка-то своего учил уму-разуму. Я вот тоже зятю своему говорю: ты с газеткой-то поменьше на диване рассиживай, сын у тебя дома и секунду не усидит, что ветер в поле. Безнадзорщина одна…
– Исключительная безнадзорщина, – с готовностью повторяет Игнат Степанович. – Внучка вот у меня. Нет, я не скажу про нее ничего такого: и матери когда поможет, и дома порядок, а как вечер – все! Нет моей внучки, то танцульки у них там какие-то, то вечера.
Марья Николаевна тяжело вздыхает и торопится сказать свое:
– А у меня внученьки нет, померла в позапрошлую зиму, царство ей небесное. И нельзя сказать, чтобы очень болела, нет. А вот, поди ж, грипп обыкновенный скосил. Осложнение – и все тут. Да и врачи…
– Исключительно врачи, – не выдерживает Игнат Степанович, вспомнив свои мучения с грыжей. – Я тоже занемог как-то, сильно занемог, ну, прямо исключительно житья нету, – Он с секунду раздумывает, называть свою болезнь или нет. Решает не называть. – Да, вызвал сын, значит, «скорую», а у тех разговор короток – под нож!
– Под нож? – участливо переспрашивает Марья Николаевна.
– Исключительно! – отрезает Игнат Степанович, – Пролежал, помнится, недолго, да ведь для нашего с вами возраста как: день-то длинно волочится, а годы бегут, бегут.
– Ой бегут! Оглянуться не успеешь – и вот тебе на, старость.
Марья Николаевна подсовывает собеседнику румяный пирожок и тут же спохватывается, возвращаясь к ускользнувшей нити начатого ею рассказа:
– Ну, так иду я, значит, за хлебом и вижу – мальчишки пихают в люк водопроводный дохлую кошку. Вот, думаю, откуда расстройство желудков-то у людей. Я на них – таки-рассяки… Убежали. А от дохлой кошки не то что дизентерия… – Сказав это, Марья Николаевна удовлетворенно складывает руки на своей широкой и мягкой груди.
Игнат Степанович слушает внимательно, однако все еще отдаленно переживает злоключения со своей грыжей; оттого часто и сосредоточенно моргает, словно решая какую-то важную проблему.
– Дохлая кошка – это исключительно никуда не годится! Только тот люк, Марья Николавна, канализационный. Питьевая вода, она защищена металлом, трубами. Самое такое уязвимое место – тут, у нас с вами. Скажем, брось сейчас туда, – Игнат Степанович даже привстает и показывает пальцем в оконце, откуда видна квадратная металлическая крышка водоема, – скажем, подбери кто ключ к замку, открой крышку и сыпани горсть этого… как-его… цинкового калия, и весь поселок исключительно к вечеру будет лежать бездыханно.
Марья Николаевна испуганно всплескивает руками, слегка отстраняется:
– Бог с вами, Игнат Степанович! Думать-то про такое страшно, не то что говорить вслух.
– То-то и оно, – довольно, но серьезно говорит Игнат Степанович. – Вот какую мы с вами службу несем – государственной важности! Это не деньги охранять – те хоть, и деньги, а все одно – бумажки.
Он осторожно берет пирожок, оглядывает его со всех сторон, аккуратно откусывает и запивает чаем. Марья Николаевна, опять уютно устроив руки на груди, ласково смотрит на Игната Степановича и ждет похвальных слов своей стряпне. Но Игнат Степанович молчит. Ему так хорошо в этот утренний час, так покойно и ладно на душе, что и говорить не хочется. Тихо потрескивают дрова в железной печурке, тикает, будто раскачивается на коротких блестящих ножках большой будильник, по-домашнему приятно подвывает за оконцем морозный ветерок. Игнат Степанович отставляет пустую кружку, утирает усы:
– Ну, вот и чайку с вами попил, дома уж теперь пить не буду. Займусь сараем, опять снегом замело.
– С ночи бы поспали. Дежурства ночные утомляющие, как ни говори.
– Да я вздремнул немного. Приезжали опять эти проверять. Делать нечего, так разъезжают. Поругался с ними. Просились войти обогреться, а я им – от ворот-поворот. Нечего на территория водоема грязными сапогами топать, машина вон у них милицейская, утепленная – грейтесь на здоровье!
– Это они из-за Калистратова ездют, – заключает Марья Николаевна, – Тот раз, говорят, не достучались – выпимши спал.
– Калистратова гнать надо отсюда в шею! – возмущенно говорит Игнат Степанович. – Такой объект требует серьезного отношения. А ему разве что снег зимой можно доверить. Прихожу я как-то на дежурство его менять, а возле ворот опять консервные банки, бутылку-то он подальше забросил, знаю. Говорю, ты что же это, сукин сын, соришь тут? «А чего, я ничего, не на самой же территории, Степаныч». Показываю ему вниз, где свинарник: там исключительно крысы расплодились. По нюху найдут твои объедки, А крыса, Марья Николавна, это пострашнее самой исключительно дохлой кошки.
– Ну-у, крысы вообще страшнее ничего нет, – кивает Марья Николаевна. – Я уж до чего чистоплотная, и то все остатки боюсь кинуть даже в распадок, с собой несу. Если крысы повадятся сюда – беда будет.
– То-то же и оно. А Калистратову этому хоть кол на голове теши. Сегодня скажу на собрании, все исключительно скажу, как на духу. Пускай замену делает третьему сменщику. Не могу я такое терпеть.
– А что за собрание? – интересуется Марья Николаевна.
– А шут его знает, производственное, какие-то, говорят, важные вопросы решать будут.
– Может, повышение зарплаты?
– Не, повышение было.
– Вы там, Игнат Степанович, про спецовку скажите. Кожухи совсем истерлось, пора бы и новые.
– Срок не вышел. У нас как в армии: положено три года – носи.
– Я и двух не проходила, а уже и швы расползаются.
– Это, Марья Николавна, мы сами, как бы это сказать? – Игнат Степанович подыскивает нужные слова, чтобы ненароком не обидеть Марью Николаевну. – Не сильно бережем мы их сами, потому как исключительно в этих кожухах ходим все дни, а не только на службу, – Игнат Степанович извинительно покашливает, ему делается неловко оттого, что он упрекнул Марью Николаевну в использовании спецодежды, так сказать, в личных целях.
Марья Николаевна смущенно поправляет под шалью волосы, собираясь с духом, и пока еще не знает, как ответить на такие слова.
– Да уж куда мне, старой, ходить? Так, пробежишься за хлебом – вот и все дела. – Потом находится: – Прелый мне кожушок-то достался, прелый. Видно, лежал где в сырости, вот швы-то и ослабли. Ну, да ничего, починю.
– Конечно, конечно, – обрадованно соглашается Игнат Степанович, радуясь такому повороту разговора. – У меня дратва еще своя сохранилась, игла исключительная, в другой раз прихвачу. – Он стыдится предложить Марье Николаевне починить ее кожух, но она это понимает и благодарно смотрит на собеседника.
Молчат. Пауза неловко затягивается.
Откровенно говоря, Марье Николаевне совсем ни к чему эти беседы про одно и то же: водоем, куры, кожухи, крысы, дизентерия… Хочется ей иного разговора – про то, как она жила, как ждала своего Семена с фронта и не дождалась, про сны свои чудные, в которых все чаще ей видится собственная былая молодость, про болезни нонешние, про детишек, которые из-за родителей обделены на этой Чукотке материковскими благами… Да и о самом Игнате Степановиче она мало знает: всю жизнь проработал инкассатором, похоронил жену и подался на Север, к сыну, – вот и все. Но нравится он ей своей обстоятельностью, спокойным нравом: непьющий, душевный, с таким-то и доживать спокойно, любо. Да как об этом скажешь?
Игнат Степанович смотрит в одну точку, скатывал в крепких пальцах хлебный мякиш. Исключительно не похожа Марья Николаевна на его покойную супругу Марфу Тимофеевну – та-то говорлива, говорлива была, слово не даст вымолвить, да и на подъем скорая, хохотушка… Даже внешностью исключительно разные. А вот, поди ж, встречаясь с Марьей Николаевной, он непременно вспоминает свою Марфу.
Игнат Степанович крутит ус и все покряхтывает, не зная, что сказать:
– Весна нынче затягивается, одни пурги. А у нас, на Кубани, верно, грачи уже в борозде. Думка у меня есть: разбить летом возле водоема пару грядок под редис.
– А я храню семена ромашки, – оживляется Марья Николаевна, – говорят, в Певеке они вовсю растут. А мы то южнее – значит, у нас будет своя ромашковая красота. Начальство не воспротивится?
– Оно будет исключительно радо. Где вода, там и растительность должна произрастать.
– Господи, скорей бы уж тепло! – вздыхает Марья Николаевна. – Так эти зимы чукотские надоели.
Разговор потихоньку затухает, Игнат Степанович поднимается, еще некоторое время топчется своими подшитыми валенками по комнатенке: заглядывает в печь, без нужды трогает обклеенные газетами стены:
– Ну, я пошел. Счастливенько вам тут. Закрывайтесь, – Он натягивает кожух, шапку.
– А расписываться в журнале, Игнат Степанович? – с улыбкой напоминает ему Марья Николаевна. – Забыли?
– Тьфу ты! Опять забыл. Памяти – никакой.
Игнат Степанович водружает на нос очки, берет журнал и в графе «Дежурство сдал» ставит подпись. Ниже ее, в графе «Дежурство принял», расписывается Марья Николаевна. Она расписывается аккуратно, стараясь не задеть размашистые буквы Игната Степановича, а сама в который уже раз думает: «Ну точно, как в загсе, только свидетелей нету…»
Они вместе выходят из балка. Поселок отсюда, с водоема, как на ладони. Нещадно дымит кочегарка, не портя, впрочем, нежных розовых красок позднего северного рассвета. Горы вдали еще студено-сини, молчаливы. На ровном снежном поле бухты темнеют черные точки флажков – зимний аэродром. Слева за зубчатыми останцами крутой сопки небо подернуто сумрачными тенями – там находится крупная электростанция и водохранилище, откуда вода по трубам идет вначале в охраняемый ими водоем, а потом разливается в дома и квартиры. На водоем проведен телефон, и надо раза два-три за дежурство сообщить уровень воды в резервуаре. Мерку изготовил сам Игнат Степанович: обычная веревка с узлами через каждый метр, на конце – запаянная консервная банка – поплавок. Просто и удобно. А раньше с шестом мучались, опускали его в питьевую воду до самого дна. Не мог спокойно глядеть на это Игнат Степанович, вот и придумал свой способ. Баночка-поплавок всегда чистая возле печки висит, не то что шест… Да что говорить, все здесь своими руками устроено: и ограждение, и засов с клинышками, чтобы, значит, с той стороны никто не мог сдвинуть, а сколько внутри балка пришлось повозиться? Спасибо, Марья Николаевна помогла обклеить стены да коврики из дома принесла. Чисто и уютно на посту помер три, как дома. Лишь после дежурства Калистратова непорядок: то окурок воткнут в неположенном месте, то клеенка на столе чем-то залита, то мусорно возле печки…
Игнат Степанович не спеша прощается и потихоньку спускается вниз, в поселок, к людям. И пока он идет, все думает об этих еще спящих в своих теплых постелях мужчинах, женщинах, детях. Они спят, а вода по трубам неслышно журчит, огибая всякие закругления, поднимаясь вверх на пятый этаж, снова скатываясь вниз. Над кирпичной баней клубится пар. Пойдет сегодня Игнат Степанович в парилку… Даже когда выпадает ему дежурство, любит Игнат Степанович эти суматошные банные дни – субботу и воскресенье. Расход воды резко увеличивается, и он, словно главный диспетчер большого предприятия, непрерывно звонит то на насосную – тормошит дежурных, то в баню, а если надо, и самому начальнику комбината коммунальных предприятий. Как же иначе, люди за неделю наработаются, парилка для них – праздник и отрада. Ванные, они и есть ванные, а баня совсем иное дело – баня парит, баня правит, баня все поправит…
В родном подъезде пахнет вареной курятиной, смешанным запахом многих квартир.
Часа через два Игнат Степанович выходит из дома, но уже не в кожухе, а в своем старом материковском пальто с цигейковым воротником. Он идет на собрание в отдел вневедомственной охраны.
Из милиции Игнат Степанович выходит другим человеком. Он растерянно топчется возле крыльца, потом отворачивает воротник и зябко прижимает концы его к самому носу. Бредет он совсем не в ту сторону, в какую ему надо идти. Добрые глаза Игната Степановича вдруг приобретают старческое кроткое выражение, в них усталость и печаль. А в ушах все еще гудит рокочущий бас майора, их начальника: «С вводом автоматической сигнализации у нас появилась возможность высвободить людей с поста помер три»…
«Высвободить людей… Всех троих? А за водоемом-то кто смотреть будет? – запоздало возражает майору Игнат Степанович. – Это же питьевая вода! При ней исключительно человек живой нужен, а не сигнализация. Мало ли что может случиться с этой сигнализ…» Игнат Степанович усиленно моргает, силясь разобраться в неожиданно возникшей незадаче. Грядки ведь хотели, цветы… Погоди, погоди, а Марья Николаева? Он останавливается и опускает руки, придерживающие воротник. Внутри у него делается как-то совсем нехорошо. А… а как же Марья Николавна? А их утренние разговоры? Пирожки вот сегодня горячие принесла, а он уж и дратву с иглой заготовил, чтобы подлатать ее кожушок…
Как же теперь? Неужто и все на этом? Игнат Степанович, ссутулившись, всем телом поворачивается к сопкам и различает там далекий огонек лампочки на столбе. Опять Марья Николавна забыла выключить. Что же делать теперь ему, как жить? Он утирает под шапкой влажный лоб. Где им теперь найти такое укромное, такое тихое место для чаепитий и бесед? «Вот напасть-то какая, – шевелит он губами, – прямо исключительная».
Игнат Степанович машинально сворачивает на тропу, ведущую к водоему. Сбоку размашисто шагает парень в расстегнутом полушубке. Он радостно обхватил обеими руками плоский ящик со свежеморожеными курами и весело насвистывает. «Посвистишь, посвистишь», – ворчливо думает Игнат Степанович. Горы ослепительно сверкают нетронутым снегом, а тропка все круче и круче. «Вон там, возле брошенного вездехода, и передохну, – думает Игнат Степанович, – а уж оттуда рукой подать до Марьи Николавны, голубушки…» И он, экономя силы, маленькими шажками идет по утоптанному снегу.
Лакированная туфелька
– Тельман Ивтэкович, такое дело… Мои ребята обнаружили два разбитых военных самолета, останки летчиков…
Шло заседание исполкома. Последним пунктом повестки дня значился ход подготовки профессионально-технического училища к новому учебному году. Вопрос оказался довольно сложным, и приглашенные на заседание руководители предприятий так переругались, что даже самому председателю райисполкома Тельману Ивтэковичу было трудно понять, кто же виноват в медленном ремонте и реконструкции; снабженцы или строители, заказчик или проектировщики. Подлила масла в огонь заведующая районо, назвав начальника комбината коммунальных предприятий «бездушным грубиянов», а директора строительного управления «растяпой».
– Как вы не можете понять! – горячилась заведующая районо. – Училище уже стало бельмом на глазу всего района. Как ЧП – обязательно там. Срезанные на окнах домов сетки с продуктами – пэтэу, драка на танцах – опять пэтэу… Ну так же нельзя, товарищи!
– При чем тут сетки с продуктами? – рявкнул начальник комбината коммунальных предприятий. – Воспитывать надо получше этих шалопаев, распустили совсем…
Заведующая районо от негодования даже подскочила на месте:
– Какая близорукость! Вы не можете представить, что ремонт и реконструкция помещений имеют самое прямое отношение к воспитательному процессу. Театр начинается с вешалки! Вы посмотрите на ребячьи мастерские – повернуться негде. Классы тесные. Хотя, впрочем, вам это не дано понять.
Тельман Ивтэкович посмотрел в окно – знакомые очертания бархатно-синих сопок, небесная голубизна с перистыми легкими облаками. Он подумал, что давно не был в тундре. Пожалуй, с самой весны. Вернулся с отела оленей – и началось: пуск завода крупных панелей для домов типа «Арктика», подготовка к навигации, паводки на золотодобывающих приисках, путина, очередная сессия, приезд областного руководства, конфликт в торге, пожар на корале… Бессчетное число больших и малых дел, возникавших каждый год с приходом короткого и энергичного чукотского лета.
Такие минуты полной отрешенности ему были необходимы. Они помогали заново сосредоточиться на самой сути дела, отбрасывать побочное, второстепенное.
«Дети это! Де-тн… – вернулся председатель из своих далеких мыслей к ремонту ПТУ. Кстати, почему они срезают сетки? Все лучшее – им, обуты, одеты, сыты…»
На щитке селекторной связи замигал зеленый огонек. Тельман Ивтэкович щелкнул рычажком. Он узнал голос начальника геологоразведочной экспедиции. Все разом умолкли, уставились на щиток – эта связь появилась недавно и для многих была еще новинкой.
– Тельман Ивтэкович, такое дело. Мои ребята километрах в ста отсюда обнаружили два разбитых военных самолета, останки летчиков. На плоскости красная звезда. Кое-что найдено из личных вещей, документы. Похоже, с времен войны там никто не был. То есть вообще никто не был. Невероятно! Лет тридцать пять, считай, пролежали…
– Не может быть! – закричал вдруг Тельман Ивтэкович. Он был разгорячен спором на исполкоме. Сообщение по селектору только начинало входить в его сознание. А когда вошло, то всплыли в памяти воспоминания.
Он тогда работал радистом на полярной станции и слышал, как нещадно ругались в воздухе летчики, перегонявшие самолеты с Аляски. Что-то у них там не ладилось с пересчетом футов и миль. Запомнилось выражение: «елки-моталки». Летчики летали одни и те же, и эти «елки-моталки» он узнавал каждый раз. Елок и вообще деревьев Тельман в ту пору еще не видал, а моталки представлял этакими кустиками на тонких длинных стеблях, которые все время мотаются из стороны в сторону.
– Не может быть, елки-моталки! – проговорил он уже спокойнее, – Там же оленеводы бродят, да и ваши ребята облазили каждую сопку.
– Я сам не поверил, Тельман Ивтэкович, но… мы нашли канистры, а в них – спирт.
– Вот как! Ну тогда точно, никто там не был. Что с летчиками?
– Собрали, сложили пирамиду.
– Они что – рядом?
– Да. Один в оплавленной кабине, второй… раскидан.
– Я имею в виду самолеты.
– Километрах в пятнадцати друг от друга. Один врезался в сопку, второй пытался сесть в долине ручьи, но там такие валуны – не приведи господь!
Председатель снова посмотрел на сопки, но что-то заставило его скосить глаза на начальника комбината промышленных предприятий. Странный, углубленный в себя взгляд. Так бывает, когда человек остается наедине с собой и пытается вспомнить для себя нечто важное. Таким председатель его не знал, считал, что это довольно грубый человек, которого ничем не прошибешь, Тельман Ивтэкович вспомнил, что на Девятое мая видел его при орденах.
– Хорошо. Спасибо. Я тут посоветуюсь, как быть. Все вещи и документы сдайте в милицию. Под расписку.
Селектор захрипел и умолк.
– Подумать только! – первой нарушила молчание заведующая районо. – Невероятно!
Вернулись к делу. Однако что-то изменилось во взаимоотношениях этих расстроенных и усталых людей. Первым сложил бумаги представитель проектно-сметного бюро, и это послужило сигналом к завершению заседания. Директор строительного управления вяло согласился: «Раз надо, найдем и олифу, и трубы». Начальник комбината коммунальных предприятий буркнул, что снимет с другого объекта маляров и завтра они будут в ПТУ.
Все каверзные вопросы неожиданно разрешились в одну минуту.
Тельман Ивтэкович подошел к карте. Он не знал квадрата, где произошла катастрофа, но решил, что вот именно здесь, где Главный хребет разветвлялся на многочисленные распадки. Самолеты перегонялись через Анадырь, значит, где-то в этом районе. Он задумался. Это была территория оленесовхоза «Новая жизнь». Пожалуй начальник экспедиции прав: вряд ли кто мог побывать на этих скалистых сопках. Разве только снежные бараны… И все равно удивительно – тридцать пять лет тишины над упавшими летчиками. Председатель вынул расческу и без нужды пригладил редеющие волосы. Так он делал всегда, когда волновался. Ему захотелось сейчас же пойти в милицию, взглянуть на вещи летчиков. Затрещал телефон: Анадырь вызывал на совещание. «Хорошо», – коротко ответил он далекому голосу и вспомнил, что сегодня приемный день – значит, визит в милицию отпадает. Уже перед сном Тельман Ивтэкович решил, что надо побывать на месте катастрофы и кто туда полетит.
Начальник милиции поставил на стол картонную коробку, извлек обожженную пилотку с хорошо сохранившейся звездочкой. Вот помятые, но не лопнувшие банки с консервами. Тельман Ивтэкович хорошо их помнил, эти аккуратные баночки с американской тушенкой. Два котелка, два термоса.
– Представляете, один термос целехонек!
Тельман Ивтэкович открутил крышку и подставил горлышко к свету. На дне блеснуло темное глянцевое пятно.
– Дай что-нибудь, – попросил он.
– Попробовать хотите?
Председатель взял пластмассовую указочку и поковырял ею дно термоса. Почувствовал, как кончик увяз в густоте. Он долго рассматривал коричневый комочек на острие указки, потом осторожна Лизнул.
– Вот. Сладкий, Может быть, кофе или чаи с сахаром. Не удалось попить, а я пробую.
Заглянул в коробочку и бережно вынул ремни офицерской портупеи. Они были совершенно белесыми, лохматились по краям. От неосторожного движения рассыпалась петля возле позеленевшей кнопки.
– Все? Ага, перочинный ножик. – Тельман Ивтэкович повертел ржавую железку с кусочком оставшегося перламутра. – Давай документы.
В полиэтиленовом пакете оказалась буро-зеленая полевая сумка. Один угол и целлофан, прикрывавший карту, сгорели, но сама карта сохранилась. Сквозь темные пятна проглядывала извилистая линия и надпись: «Алдай». Река. Вот город Якутск. И все. Через весь лист карты с востока на запад протянулась прямая красная карандашная линия. Конец ее обрывался сгоревшим краем.
В пачке полуистлевших слипшихся документов трудно было что-либо разобрать. Но когда она распалась надвое, обнажилась корочка комсомольского билета. Председатель райисполкома осторожно его раскрыл – на месте фотокарточки сплошное темное пятно. И вдруг он радостно воскликнул:
– Прочесть можно! Га-ра-нин… Евг… Евгений, значит. Фед… Ясно, Федорович. Гаранин Евгений Федорович. Выдан. Ленин… Ленинград, конечно! А? Зацепка!
– Может быть, и Ленинабад, – сухо поправил начальник милиции. – Мы тоже рассматривали. Больше, к сожалению, выяснить не удалось. Зря трогаем все это, на экспертизу надо послать.
– Не обижайся. Я об этом не подумал, а ты не сказал. – Тельман Ивтэкович хотел развернуть вчетверо сложенный желтоватый лист дешевой бумаги времен войны, но передумал. – Отправляйте все. Здесь, кстати, что?
– Заявление в загс.
– Вот как! Что там?
– Просит зарегистрировать брак с некой Лоскутовой Варварой… Отчество разобрать не удалось, как и название загса.
– Да-а… И война шла, и люди еще успевали жениться. Вещи передайте школьникам, нет, пожалуй, в пэтэу – там у них есть кружок «Поиск».
– Искать вроде бы некого. Несостоявшуюся жену как-то неудобно, своя, может быть, жизнь… Родители? Вряд ли живы. Дети?
– Значит, так рассуждаем. Гаранин – офицер, время на училище плюс время на практику. Сюда брали опытных летчиков. Выходит, ему было от двадцати пяти и выше, родителям, следовательно, сейчас под восемьдесят или – за, если, конечно, учесть их предельно молодой возраст, когда они поженились. Да, сомнительно. Все равно надо искать. Могут быть братья, сестры. Когда летите туда?
– Сейчас и летим. Часа через два. Я договорился с райсельхозуправлением, они планируют залет в бригаду. Вы, конечно, с нами?
Тельман Ивтэкович опять вспомнил бархатистые сопки и летнее небо, подумал о звонке из Анадыря, достал из кармана расческу и аккуратно провел ею по вискам. К нему снова вернулась давняя тоска по тундре.
– Я просто по долгу службы обязан быть там.
С ними полетел начальник геологической партии, той, которая обнаружила самолеты. На центральной усадьбе совхоза выгрузили ящики с препаратами для обработки оленей, свежую почту, яблоки.
Дальнейший путь лежал строго на северо-запад, где за синен зубчатой стеной Главного хребта плотно и неподвижно лежали мрачноватые кучевые облака. Тундра внизу уже по-осеннему бурела, и лишь бесчисленные блюдца сизых озер окружала ярко-зеленая выносливая полярная трава осока. Потом стали попадаться черные каменные останцы, вылезшие наружу в далекие геологические эпохи. Тундра постепенно всхолмливалась, вершины сопок были усеяны ровными темными пятнами с еще более темной точкой посередине. Ни дать, ни взять, маленькие кратеры. Такое увидишь лишь в зоне вечной мерзлоты: дождевые ручьи летом постепенно просачиваются внутрь земли, растопляют мерзлоту, увлекая в глубину осыпающиеся плоские камешки.
Вертолет тряхнуло. Тельман Ивтэкович открыл глаза, удивился внезапно нахлынувшей дремоте. Они вошли в облачность. Сквозь пряди тумана проступал Главный хребет, на карте обозначенный одной жирной ломаной линией, множился по бокам островерхими горами и покатыми сопками, жуткими гигантскими сколами. Природа, работая здесь, наверное, находилась в состоянии беспричинной ярости и потому создала территорию, совершенно непригодную для жизни человека.
Минут через десять вертолет с большой осторожностью коснулся колесами каменистого грунта.
– Та-ак, – протянул радостно Тельман Ивтэкович, трепетно втягивая прохладный воздух. Необжитые скалы и сопки были частью земли, где он родился и вырос. Вот почему председатель райисполкома оглядывал их по-хозяйски, с чувством некоторого превосходства над своими спутниками, глаза которых с детства привыкли к мягким изгибам холмов России.
Начальник геологической партии сунул карту в полевую сумку, повертел головой и показал на высокую сопку.
– Далековато топать. А ближе сесть негде. Надо идти по этому склону.
Командир вертолета, сообразив, что здесь обещанным получасом не обойтись, нервно поглядывал то на часы, то на небо, забитое раздувшимися, готовыми вот-вот пролиться дождем облаками. Он знал, куда и зачем пойдут эти люди, и тоже вызвался пойти с ними.
Шли минут двадцать в очень быстром темпе, намеренно взятом командиром вертолета.
Широкий кусок плоскости крыла заклинило между двумя валунами. Рваные алюминиевые края. В мелкой сетке трещин некогда зеленая краска. Рыжеватый силуэт пятиконечной звезды. Авиационный мотор, на котором хорошо был виден заводской номер. Его они нашли сразу у подножия солки. Он лежал нелепо смятый и обгоревший. От удара мотор скатился вниз. На вершине сопки был сложен гурий.
– Это «Дуглас» – транспортный самолет, – сказал председатель райисполкома, – Должен быть второй мотор.
Мотор и второе крыло они обнаружили по другую сторону сопки. Там же лежали лопасти винта, оплавленная кабина. На щитках приборов стояли английские обозначения. Дата выпуска – 1942 год.
– Товарищи, да что же мы, елки-моталки, стоим, как истуканы! Надо искать. Всюду. Каждый клочок земли, каждый камень осмотреть надо…
Первым закричал командир вертолета:
– Часы! Часы нашел!
Это были карманные часы с монограммой на обратной стороне крышки. Стекла не было, но стрелки показывали 11 часов 15 минут.
В хвостовой части фюзеляжа обнаружили кобуру с пистолетом, уголок лейтенантского погона, сильно обгоревший деревянный чемоданчик с оторванной крышкой, пуговицы со звездочками, кусок солдатского ремня, половинку бинокля, зажигалку…
Командир вертолета вежливо торопил. Найденное сложили в рюкзак и так же быстро, почти бегом, начали спускаться к вертолету. Тельман Ивтэкович задержался, рассматривая странный предмет, торчавший из щебенки. Это была женская туфелька, с тонким ремешком и высоким каблучком. Такие носят сейчас. Он видел, что это – туфелька, но не верил своим глазам. Не могла быть здесь туфелька, никак не могла быть. Может, в самолете находилась женщина, скажем, радистка? Но при чем здесь туфелька? Не в туфлях же летали, Тельман Ивтэкович сунул находку в карман и затрусил вниз.
Второй самолет лежал в восемнадцати километрах на северо-восток, в долине большого ручья. Обломки корпуса и крыльев – на левом берегу, кабина наполовину уже в русловом песке.
– Вынужденная посадка, – профессионально заключил командир вертолета. Он с восхищением покачал головой, – Заставить здесь садиться могла лишь самая крайняя необходимость.
Начальник милиции снял фуражку и не знал, куда ее деть.
На правый берег ручья упал груз: лопасти винтов, обогреватели, канистры.
Беглое обследование подтверждало догадку геологов. Летчики второго самолета могли остаться в живых: их или кто-то подобрал, или они сами добрались до базы, расположенной в восьмидесяти километрах. Или погибли в тундре. Не было ни останков, ни личных вещей членов экипажа.
Прошел год.
– Здравствуйте. Я – Лоскутова. – Очень полная женщина высокого роста в необъятном плаще мышиного цвета приблизилась к столу и крепко пожала руку Тельману Ивтэковичу, – Ну и лестница у вас, голову можно свернуть в два счета!
– Вы?
– Я жена летчика Гаранина. Варвара Кирилловна.
Тельман Ивтэкович решил про себя, что и сам бы догадался кто эта женщина с красными склеротическими жилками под усталыми глазами. Почему? Трудно объяснить. И не потому, что с месяц или чуть более назад он подписывал вызов на Чукотку Лоскутовой. Просто всю эту зиму разговоры с сыном Маратом только и вертелись вокруг истории с найденными самолетами. Может быть, поэтому седьмым чувством, как только Лоскутова переступила порог кабинета, он понял – это она.
Ребята из ПТУ, где учился Марат, энергично и настойчиво принялись за поиски родственников летчика Гаранина. Собрали обширный материал по перегону самолетов по трассе Аляска – Сибирь, завели переписку с бывшими летчиками, организовали у себя музеи боевой славы.
Появились публикации в областной прессе. Молодежная газета напечатала воспоминания бывшего командира 1-й перегоночной авиадивизии Героя Советского Союза генерал-майора в отставке И. П. Мазурука. Окружная газета Чукотки сообщила: школьники города Анадыря взяли шефство над могилой экипажа летчиков, потерпевших катастрофу в районе речки Танюрер.
