Текст книги "Хроники Израиля: Кому нужны герои. Книга вторая"

Автор книги: Владимир Фромер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Полковник Амер обвиняет

История меньше всего заботится о справедливости. Беспристрастная, как врач, равнодушная, как могильщик, она не обращает внимания на нравственные критерии. Победителей, как известно, не судят. Но не судят и побежденных. Их просто оставляют в могиле забвения.

Впрочем, не столь уж редко бывает и так, что истинным победителем оказывается побежденный, ибо есть поражения, которые на весах истории весомее, чем победы.

Ибо справедливость и есть тот идеал, к которому стремится человечество, оставляя позади миллионы искалеченных судеб и растоптанных жизней. Ради него лучшие из лучших жертвуют своей карьерой и благополучием, ничего не получая взамен, кроме нравственного удовлетворения.

Именно таким бескорыстным поборником справедливости и видится мне полковник Амер, один из героев эпопеи, сопровождающей сумрачной тенью всю израильскую историю. Его личные качества позволяли ему подняться до командных вершин, но он без колебаний все поставил на карту, выступив против командующего округом генерал-майора Ицхака Мордехая. А ведь Амер хорошо знал гранитную непреклонность его натуры. Знал, что генерал все помнит и ничего не прощает…

* * *

Яаков Амер родился в Касабланке в 1952 году. Ему не было и трех лет, когда его семья репатриировалась в Израиль и поселилась в Беэр-Шеве. Отец тяжело работал, чтобы прокормить семью, большую даже по восточным понятиям. У Амера восемь братьев и сестер.

В армии он попал в прославленную бригаду Голани. Стал офицером. Командовал ротой, батальоном, полком. Был справедлив, но и поблажек не давал. Любимчиков не заводил, к солдатским нуждам был внимателен. На учениях его бойцы выкладывались до изнеможения. Дисциплина выше не там, где бойцы боятся своего командира, а там, где они боятся огорчить его.

Амер – один из тех профессионалов, которые составляют элитарную часть израильской армии. Чувство страха ему неведомо. Он любил повторять вычитанную где-то фразу: «Человек не должен бояться смерти. Смерть приходит – человек уходит. Вот и все». Его даже прозвали психом за то, что пулям не кланялся, под обстрелом убежища не искал.

– Если пуля предназначена тебе, – разъяснял он как-то, стоя над струхнувшим солдатом, забившимся в щель во время обстрела, – она тебя найдет, где бы ты ни был.

В Войну Судного дня Амер командовал взводом, укрепившимся на сто пятой высоте. Накрытый огненным валом, взвод Амера вцепился в землю, истерзанный, но живой. И продолжал сражаться. Сирийцы не стали тратить время на штурм маленького редута и обошли его.

В Ливанскую войну майор Амер командовал батальоном бригады Голани, штурмовавшим пригород Бейрута. По своему обыкновению, лез в самое пекло и был ранен в лицо осколками снаряда. Врачи предписали ему полный отдых в военном санатории в течение месяца. Амер усмехнулся и сказал:

– Я возвращаюсь в Ливан. Если хотите мне помочь, то дайте антибиотики. Я захвачу их с собой. Но могу и обойтись.

– Да ты, парень, псих, – возмутился врач. – Ты ведь можешь получить мозговую инфекцию. А эти ожоги? Ты же с ног валишься…

Бойцы онемели, увидев своего командира с мешочком антибиотиков в руках, с покрытой свежими шрамами физиономией.

Была у Амера девушка, Эстер Охана, застенчивая красавица, служившая в батальоне, которым командовал ее избранник. После войны они решили пожениться. Уже назначили день свадьбы, уже созывали гостей.

2 февраля 1983 года они выехали из дома родителей Амера в Беэр-Шеве в Иерусалим навестить замужнюю сестру Эстер. Военная машина «рено-4» шла на большой скорости – жених любил быструю езду. Откуда он мог знать, что беда притаилась за поворотом? Большой камень ударил в боковое стекло с силой, помноженной на скорость машины.

Амер удержал руль, проехал еще несколько десятков метров и остановился. Голова Эстер безжизненно откинулась назад, по лицу бежала тонкая струйка крови. Амер заплакал. Его бойцы никогда бы не поверили, что этот человек может плакать…

Острый, как бритва, осколок стекла проник Эстер в мозг. По приказу командующего округом потерявшая сознание девушка была доставлена на вертолете в иерусалимскую больницу «Хадасса». Две недели врачи боролись за ее жизнь. Две недели Амер не отходил от ее кровати, вглядываясь в такое спокойное, мраморной белизны лицо. Потом она умерла. Сразу после похорон Амер, с воспаленными глазами, осунувшийся, вернулся в свою часть. С тех пор он никогда не говорил об Эстер. Ни разу не посетил ее родителей. Видно, есть предел тому, что может вынести человек.

Служба безопасности нашла убийц Эстер. Их было пятеро – арабских парней, превративших ненависть к Израилю в основной стимул своей жизни. Военный суд приговорил их к тюремному заключению сроком от 11 до 13 лет. Амер приехал на суд прямо из Ливана. На убийц он смотрел с такой ненавистью, что военный прокурор Амнон Страшнов велел ему сдать оружие, если он хочет остаться в зале. Амер встал. В глазах его появился странный блеск.

– Это ты мне говоришь в присутствии убийц Эстер? – спросил он тихо.

– Не делай глупостей, майор, – предупредил Страшнов. Амер молча вышел.

Через несколько месяцев Амер прочитал в газете, что убийцы его невесты освобождены в рамках сделки по обмену военнопленными с организацией Ахмеда Джибриля.

Никто не может обвинить полковника Амера в левых взглядах и, тем более, в проарабских настроениях. Генерал майор Ицхак Мордехай, хорошо знавший Амера и высоко ценивший его профессиональные качества, став хозяином Южного округа, предложил способному офицеру возглавить военное командование в Газе, где находился эпицентр интифады. Амер согласился и в короткий срок добился значительных успехов. Ликвидировал боевые ячейки организации «Исламский джихад». Волнения подавлял с крутой беспощадностью, не выходя, однако, за рамки, предписанные инструкциями.

Независимый характер Амера и его популярность раздражали Мордехая. Между командующим и его подчиненным начались конфликты.

Ицхак Мордехай никогда не принадлежал к числу тех, кому слепо повинуется своенравная судьба. Его военная карьера шла со скрипом. Ему всегда приходилось доказывать тяжким трудом, что он лучше других. Иной офицер с его военной биографией наверняка считался бы восходящим светилом. Он был мальчиком, когда его семья репатриировалась из Ирака. За его плечами трудное детство в квартале бедноты в Тверии. Потом армия, офицерские курсы, после которых он, один из лучших выпускников, стал командовать ротой парашютистов.

– Откуда он? – интересовались способным пареньком командиры. – Из Ирака. – А-а-а, – понимающе тянули командиры. И Мордехаю, чтобы проявить себя, приходилось быть лучшим из лучших. Его рота – лучшая в батальоне, батальон – лучший в полку, полк – лучший в дивизии и т. д.

Все это наложило отпечаток на характер талантливого офицера. Мордехай, яркий индивидуалист, строил отношения с подчиненными на нейтралистских началах. К вверенным ему войскам относился, как к своему индивидуальному хозяйству, в котором все должно быть «перфект». От своих людей требовал не только полной отдачи, но и беспрекословного подчинения. Генерал подавил личную инициативу подчиненных. Он был нетерпим к критике снизу и нелоялен по отношению к тем, кто обладал сильным характером и независимостью мышления. Мордехай сделал впоследствии блестящую политическую карьеру. Вступил в Ликуд, стал министром обороны.

Амер ушел из Южного округа, хлопнув дверью и нажив в Мордехае смертельного врага. Но долгое время он не хотел выносить «сор из избы» и отправлял восвояси дотошных журналистов, желавших взять у него интервью. Нарушил молчание Амер, лишь когда ему пришлось выступить свидетелем на процессе бойцов бригады Гивати, обвиненных в неоправданной жестокости при подавлении беспорядков в Газе.

Перед вами выдержки из показаний Амера. Я ничего в них не менял.

Показания полковника Амера

Интифада началась неожиданно для всех нас, хотя ее зловещие, не сулящие ничего доброго признаки уже давно маячили на горизонте. Вспышка интифады застала меня на посту командующего дислоцированными в Газе войсками. В первые же дни я понял, что беспорядки эти крутого замеса и обычными мерами с ними не справиться. Но ответственность за планирование оперативных действий с меня сразу же была снята и передана бригадному генералу Яакову Ору. Командующий округом принял это решение исходя из того, что я лично руководил своими людьми, пытавшимися «гасить пожар». Я выходил из дому на рассвете и возвращался поздно ночью. «Должен же быть хозяин у тебя в штабе», – сказал мне Ицик Мордехай и назначил Яакова Ора.

Бригадный генерал даже не обосновался в Газе, а предпочел остаться в своем штабе, изредка приезжая ко мне с директивами – расплывчатыми, непонятными и невыполнимыми. «Я – генерал, – сказал мне Ор, – и вижу все издалека. Мое дело отдавать приказы. А выполнять их будешь ты». Ор считал вспыхнувшие волнения явлением незначительным и преходящим. Командующий округом быстро понял всю несостоятельность Ора как стратега, отстранил его и все взял в свои руки.

Я солдат и понимаю язык военных приказов. Мне отдается приказ с четко определенным оперативным заданием, и я его выполняю, не рассуждая и не задавая лишних вопросов. Мордехай, как и Ор, отдавал не приказы, а общие директивы, которые можно было интерпретировать по-разному. Приказ – это воля командира, воплощающаяся в действие. Директива – это желание командира уйти от ответственности.

Интифада, как известно, началась с автодорожной катастрофы. Израильский грузовик врезался в арабскую машину. Четверо жителей Газы погибли. Командующему округом было доложено об этом по обычным каналам, но Мордехай утверждал, что он донесения не получил. Потом бытовала версия, что если бы Мордехаю вовремя доложили, то он принял бы превентивные меры, и инцидент не имел бы столь трагических последствий.

Чушь все это.

Во-первых, генералу доложили, а во-вторых, ничего уже нельзя было сделать, ибо давление в котле Газы достигло критической точки.

На следующий день – началось. Тысячи арабов вышли на улицы. Запылали покрышки. Полетели камни. Взвод лейтенанта Офера попал в тяжелое положение. Разъяренная масса людей атаковала его в узких переулках Газы. На этот раз арабы были готовы не только к убийству, но и к смерти… Спасая своих людей, Офер открыл огонь. Один из нападавших был убит. Шестнадцать ранены. Примчался Мордехай. «Что? Где? Почему?» Началось расследование. Офера понизили в должности.

Тем временем в Хан-Юнесе арабы соорудили баррикады. Я бросил туда отборную часть, и на какое-то время порядок был восстановлен. Но какой ценой! Удушливый черный дым саваном накрыл Хан-Юнес. В него нельзя было войти без противогаза. В тот же день я сказал на совещании у генерала: «Это не беспорядки. Это гражданское восстание».

Мордехай лишь поморщился. А потом пошло-поехало. Мордехай вошел во вкус и двигал войска, как шахматные фигурки. Он вылетал на своем вертолете на каждый сигнал тревоги и лично руководил подавлением беспорядков по принципу: «Я их давишь». Но поток уже хлынул из всех щелей, и разве мог прикрыть их Мордехай своими двумя руками?

Я, еще не попавший в опалу, но уже отстраненный от командования, находился рядом с ним в роли наблюдателя. «Ицик, – сказал я ему, – это восстание. Мелкими ударами нам не справиться. Необходимо герметически закрыть весь район». Он посмотрел на меня с явным неодобрением и остро спросил: «Думаешь, ты один такой умный? Увидишь, как они у меня попляшут…»

В Дир-аль-Балахе Мордехай приказал открыть огонь, невзирая на то, что среди демонстрантов были женщины и дети. Итог: пятеро убитых, десятки раненых. Прибыл начальник генштаба. Резко спросил: – Ты что здесь устраиваешь?

– Ты обращаешься не по адресу, – ответил я. – Моим полком командует Мордехай. С него и спрашивай.

* * *

Когда армия сталкивается с плотными массами гражданского населения, она их рассеивает, не прибегая к крайним мерам. Мы так и поступали. Но через час или через день они вновь собирались, и все начиналось сначала. Это была какая-то дурная бесконечность, и чувство беспомощности постепенно овладевало нами. Тогда и стали солдаты прибегать к физическим методам воздействия. Иными словами, бить смертным боем.

Инициатива, исходившая снизу, была молчаливо одобрена сверху и со временем превратилась в норму.

Нет, это не было похоже на схватку, когда – глаза в глаза. Солдат против бунтовщика. Солдаты с палками гонялись за ними. И когда догоняли, то били кого попало и по чему придется. Тут уж было не до презумпции невиновности. Попался – получай. Они прятались, как тараканы. Но мы находили их всюду. Даже в их собственных постелях. Эти методы ни для кого не были секретом. Они бунтовали еще до интифады, а мы их уже тогда били. Да и что нам оставалось делать, если только это на них действовало? Командиры в устных директивах отмечали эффективность подобной меры. Мы стремились вывести их из замкнутого круга насильственных действий. Они должны были усвоить, что насилие порождает лишь насилие. Они должны были научиться нас бояться.

Где, однако, проходит тонкая грань, отличающая необходимость от своеволия? Мордехай додумался, например, до такой меры, как «динамичный комендантский час». Каждый мог интерпретировать эту формулировку, как ему вздумается. Директива генерала предписывала лишь не давать им спокойно спать по ночам. И в лагерях беженцев их поднимали ночью и гнали на улицу для промывки мозгов. Мордехай полагал, что таким способом он вымотает их до последней степени и отобьет охоту к дневным «концертам». Кому хочется заниматься по ночам такой работой? Наши солдаты, взвинченные и раздраженные, выгоняли их на улицу ударами. Старались выместить на них свою злость…

Авторитет Мордехая довлел над нами, сгибал нас своей тяжестью. Мы обязаны были шагать в ногу и петь в унисон. Плохо доводилось тому, кто осмеливался критиковать действия «хозяина». Одному офицеру Мордехай сказал: «Ты говоришь, как Амер, и я этого не потерплю!» Мне же он бросил с презрительной усмешкой: «Ты считаешь, что, кроме тебя, никто ничего не понимает.» – Вовсе нет, – ответил я, – просто мой долг офицера заключается в том, чтобы говорить, что думаю.

Начальник моего оперативного отдела майор Нахум передал мне, что Мордехай приказал не докладывать больше о пострадавших от избиений. Я разозлился. Это означало, что командующий решил справиться с возникшей проблемой в присущей ему манере. Он не приказал не бить. Не распорядился умерить рвение. Он сделал вид, что проблемы вообще не существует.

Более того, Мордехай приказал докладывать ему лишь о главном и тем самым порвал необходимую для командующего связь с реальностью. Командиры – от старших до младших – докладывали генералу лишь то, что он хотел услышать. Их доклады не отражали реальной жизни. Мордехай прямо сказал: «Мне не важно, как вы обуздаете бунтовщиков. Мне важно, чтобы вы это сделали…»

Теперь уже можно было бить бесконтрольно. Бригадный генерал Ор сказал мне: «Мы все пойдем под суд рано или поздно. Помяни мое слово».

Проблема даже не в том, что мы вынуждены были их бить, а в том, что нас заставили это делать на свой страх и риск. Генерал-майор Мордехай растлил солдат, превратил их в садистов, а сам ушел от ответственности…

Как-то ехал я в одной машине с командующим. Вдруг груда камней преградила дорогу. Мордехай вышел и приказал стоявшему на обочине арабу, прилично одетому, интеллигентному на вид, разобрать завал. Араб начал было возражать, но Мордехай дважды ударил его в лицо. Спокойно, по-деловому, без злобы. И принудил к повиновению. Араб разобрал камни. Руки его дрожали. Слезы, смешанные с кровью, катились по его лицу.

Это был личный пример, показывающий, как надо себя вести. И каждый бил в меру своего разумения. Одна рота ломала кости. Другая расшибала в кровь физиономии. Я, например, запрещал бить женщин, детей и стариков. Но в других частях не останавливались и перед этой низостью.

Ицхак Мордехай делал вид, что ничего не происходит. В генштабе продолжали считать его лучшим нашим генералом, образцом для подражания. Всем было удобно, что инициатива исходит снизу. Я открыто говорил, что думаю, всюду, где мне разрешалось выступать. И когда понял, что ничего изменить не могу, ушел из этого округа.

Вы спрашиваете, не испытываю ли я к генералу Мордехаю личной неприязни? Да, испытываю, как и к каждому человеку, стремящемуся избежать ответственности за свои поступки…

ТАЙНЫ СЕКРЕТНЫХ АГЕНТОВ

По вполне понятным причинам деятельность Мосада строго засекречена. В бронированных сейфах укрыты архивы, герои тайной войны обречены на вечное молчание. И если когда-нибудь подлинная история израильской разведки и будет написана, то очень нескоро.

Время от времени, однако, в печати появляются публикации, проливающие свет на дела «давно минувших дней». В какой-то степени они удовлетворяют наше любопытство, вполне естественное, если принять во внимание, что речь идет об одном из самых совершенных инструментов, созданных еврейским гением.

Пользовался я в работе над этой частью книги и красным трехтомником, изданным в Израиле около двадцати лет назад. Долгие годы он пылился на полке в доме моего приятеля, пока однажды по какому-то наитию я не взял его в руки. Это оказался сборник материалов, изданных министерством обороны под общим названием «Забытые дела». Тут были архивные документы, протоколы, показания очевидцев, газетные заметки, касающиеся событий, часто настолько неимоверных и фантастических, что они кажутся плодом воображения какого-нибудь потерявшего чувство меры литератора, издевающегося над здравым смыслом читателей.

Некоторые материалы я использовал, сохранив в неприкосновенности факты и события, ничего не приукрашивая и не сочиняя.

БОЛЬШОЙ ИСЕР

Вечер в Эйлатском заливе. Огромный малиновый шар катится к горизонту. Загорелый моряк с белой курчавой бородкой привязывает яхту к причалу. Это Ити[6]6
  Обычно это имя произносится Итай (прим. верстальщика).


[Закрыть] Беери, один из лучших эйлатских лоцманов.

Сегодня Ити весь день сопровождает журналист. Он пишет книгу об израильской разведке и хочет, чтобы Ити рассказал ему все, что знает о своем отце – Исере Беери.

– Смотри, как это прекрасно, – говорит Ити, указывая на залив, утопающий в блеске закатного солнца. – Как можно говорить об ужасных вещах среди этого великолепия?

Но журналиста интересует совсем другое.

– Ты все еще ненавидишь Бен-Гуриона? – спрашивает он.

– Ненависть – не то слово, – усмехается Ити, не отрывая взгляда от янтарной глади воды.

– Бен-Гурион уничтожил отца. Отдал его на растерзание. Меня в детстве называли сыном убийцы. Моя мать получила инфаркт…

Годами имя Исера Беери было окутано таинственным ореолом.

– А, это тот, кто приказал расстрелять Тубянского, – говорили о нем.

– Садист! – крикнул ему с трибуны кнессета Хаим Ландау.

Ити считает, что его отец был принесен в жертву политическим обстоятельствам.

«Отца, – утверждал он, – затравили, сделали козлом отпущения. Он был тихим, спокойным человеком, не искавшим ни славы, ни почестей. Но в нем было крайне развито чувство долга. И судить об отце следует по меркам того времени. Еврейское государство только рождалось в муках и крови. В молодой стране, атакованной бессчетным количеством врагов, царили хаос и анархия. Не было еще армии. Не было военной разведки. Все это приходилось создавать в ходе борьбы за выживание.

Отец считал, что обязан быть непоколебимым. Каждое колебание могло оказаться роковым. Каждый просчет – решающим. И он взваливал на свою душу бремя невыносимых решений…»

После смерти отца Ити поселился в Эйлате.

– Не делай ничего такого, что могло бы повредить государству, – сказал ему отец перед смертью. Ити не забыл этот предсмертный завет и десятилетиями хранил молчание.

Трое сыновей у Ити. Старшего зовут Исер.

* * *

Лето 1948 года. Деревня Бейт-Джиз на пути в Иерусалим. Здесь расположились лагерем солдаты Пальмаха. Сегодня ночью опять бой.

Многие ли доживут до утра?

В облупленной комнатке арабского дома двое: Меир Тубянский и Исер Беери. Офицер Хаганы, инженер-электрик, ответственный за военный лагерь Шнеллер в Иерусалиме, и начальник недавно созданной военной разведки.

– Я не виновен, – кричит Тубянский, высокий, худой, с аккуратным пробором на продолговатой, похожей на перевернутое яйцо голове. Его маленькие выразительные глаза гневно сверкают.

Беери долго смотрит на него. Потом произносит:

– У нас нет времени заниматься судебными процедурами.

И выходит…

Через несколько минут он приказывает расстрелять Тубянского…

В те дни речь шла о жизни и смерти Израиля. Меир Тубянский был заподозрен в шпионаже. Беери утверждал, что он передал англичанам сведения о местонахождении мастерских по производству оружия.

Генерал Цви Аялон, в то время заместитель командира Пальмаха, ознакомившись с представленными Беери данными, приказал арестовать Тубянского.

28 июня Беери обратился к главному прокурору армии Аврааму Горли, чтобы вместе с ним решить, что делать дальше. Горли порекомендовал предать Тубянского суду военного трибунала. Командир Пальмаха Игал Алон утвердил это предложение. На следующий день Тубянский был арестован и уже через несколько часов предстал перед судом. Беери выступил за расстрел, и его голос оказался решающим.

Ночью Беери овладели сомнения: не поспешил ли он? Эта мысль была такой жуткой, что начальник разведки не сомкнул глаз до рассвета.

Утром он уже был у Бен-Гуриона. Подробно рассказав обо всем, Исер Беери не скрыл своих сомнений.

– Я считаю, что мы должны публично сообщить об этом деле и об имеющихся в нашем распоряжении доказательствах вины Тубянского, – сказал он в заключение. Старик молчал, насупившись. Потом произнес: – Нет. Сейчас не время.

В небольшой квартире на улице Кинг Джордж в Иерусалиме жена Тубянского напрасно ждала мужа. Он не вернулся ни в этот день, ни на следующий. Полная тревоги женщина расспрашивала всех и каждого. Никто ничего не знал. Ее муж исчез, словно растворился в воздухе. На земле, во всяком случае, он не оставил никаких следов.

Лишь через три недели газеты, получившие откуда-то информацию, сообщили о расстреле Тубянского.

Жизнь молодой женщины превратилась в кошмар. Друзья покинули ее. Сын возвращался с улицы в слезах. Сверстники обзывали его отродьем предателя и били.

Тубянская обратилась к Бен-Гуриону. Потребовала расследования. Через год главный военный прокурор полковник Ишай Хотер сообщил ей, что невиновность Тубянского установлена. Он пал жертвой трагической ошибки.

Начался скандал. Офицеры, знавшие Тубянского, были в шоке.

– Как?! – говорили они. – Этот поляк? Да ведь он прямой до наивности. Серьезный. Уравновешенный. А его преданность Израилю достойна того, чтобы войти в поговорку. Беери, вероятно, свихнулся…

– Нет, он не свихнулся, – объяснял много лет спустя бывший заместитель начальника генштаба Цви Аялон. – Он просто не знал ни компромиссов, ни сомнений. Беери мыслил лишь такими категориями, как благо государства. Обеспечение безопасности Израиля считал своим святым долгом. И верил, что цель оправдывает средства.

А Беери все больше запутывался. Не раз он получал судебные порицания и оставлял их без внимания. Его люди арестовывали подозреваемых по ночам. На следствии к ним применялись пытки.

Вспоминает Исер Харел, сменивший Беери на посту начальника разведки: «Вдруг выяснилось, что стиль его работы является аморальным и крайне опасным. Страна воевала, а начальник военной разведки Беери находил время заниматься предателями, шпионами, черным рынком, спекулянтами и вообще черт знает чем, только не своими прямыми обязанностями. Если он решил, что Тубянский виновен, то судебная процедура уже не играла никакой роли». Исер Беери был строительным подрядчиком, мечтал стать инженером. Энергичный и исполнительный, он быстро выдвинулся в Хагане. Когда руководитель военной разведки Хаганы Давид Шалтиэль был назначен командующим Иерусалимским фронтом, Беери занял его место.

Не последнюю роль в этом назначении сыграла его личная преданность Давиду Бен-Гуриону. По-видимому, лишь Старика не подозревал Беери в тайных кознях и в сговоре с врагами. Следующий свой удар он решил обрушить на лидера хайфских профсоюзов Абу Хуши.

«Я не сомневаюсь, что Беери хотел поступить с Абой Хуши точно так же, как с Тубянским, – пишет Исер Харел. – Так бы оно и было, если бы не история с подложными телеграммами. Однажды я встретил Хаима Валднера – начальника лаборатории военной разведки. Он был потрясен. К нему пришел Беери и велел изготовить две фальшивые телеграммы. Одна, якобы посланная начальником английской разведки из Иерусалима в Хайфу, должна была содержать вопрос: „Надежен ли источник вашей информации?“. Вторая должна была прийти из Хайфы с ответом: „Наш источник А. X.“

Я сразу понял, что речь идет об Абе Хуши. Когда Беери только пришел в военную разведку, он затребовал папку с делом Абы Хуши и долго ее изучал. Дело в том, что год назад политические противники Абы Хуши обвинили его в передаче англичанам секретной информации. Тогда же поступивший на него донос был проверен и признан несостоятельным. Вот этому-то высосанному из пальца делу и хотел Беери дать ход.

Тогда самым близким Бен-Гуриону человеком был Исраэль Галили. Я поспешил к нему и все рассказал. Беери тем временем явился с фальшивыми телеграммами к Старику и потребовал санкции на арест Хуши. Но Бен-Гурион, уже предупрежденный Галили, сказал, что не верит в измену профсоюзного босса Хайфы.

– А тебе я советую не заниматься глупостями, – закончил беседу Бен-Гурион с угрозой в голосе».

Военная разведка вступила в стадию реорганизации. Беери занялся ее административным устройством и техническим оснащением. Его люди, получившие лучшую по тем временам аппаратуру, прослушивали передачи врага и добывали ценную информацию.

Беери ввел военную цензуру, наладил информационную службу в армии и устроил слежку за иностранцами, которыми тогда кишела страна. Свой основной долг он видел в борьбе с подрывными элементами и так этим увлекся, что профессиональные задачи военной разведки отошли у него на задний план.

Но и загруженный текущими делами, Беери не забыл про лидера хайфских профсоюзов. Нет, он не испытывал к Хуши личной неприязни. Но Беери был чрезвычайно упрям. Усвоив какую-нибудь идею, он уже не мог от нее отказаться.

* * *

14 мая 1948 года в ресторане хайфского отеля «Эден» за столиком в одиночестве сидел элегантно одетый человек средних лет и пил чай с пирожным. К столику подошли двое парней в военной форме.

– Ты Иегуда-Жюль Амстер? – спросил один из них. Хозяин столика кивнул и предложил незнакомцам присоединиться к его трапезе. Но парни были не расположены к фамильярностям.

– Мы из военной разведки, – сказал один из них, по-видимому, старший по званию. – У нас к тебе несколько вопросов. Поедешь с нами, а через час тебя доставят домой.

– Ну что ж, – улыбнулся Иегуда Амстер. – Надо, так надо.

Домой он вернулся только через 78 дней со следами ожогов на ногах, которые потом всю жизнь будут напоминать ему о пережитом кафкианском кошмаре.

Амстер был одним из самых состоятельных и уважаемых в Хайфе людей. Ему принадлежали такси, дома, строительные конторы. Обаятельный и общительный, он поддерживал дружеские связи со многими арабами и англичанами. Но, главное, он был другом Абы Хуши, его доверенным лицом. Иегуду Амстера арестовали по личному приказу Исера Беери. Через него он надеялся добраться наконец до Хуши.

Амстера, скованного по рукам и ногам, бросили в карцер. Семья долго не знала, где он.

Непрерывно длились допросы с пристрастием. Амстера спрашивали о личной жизни Хуши, о его связях с англичанами, о том, какую он передавал им информацию.

Подследственному не давали мыться, капали холодной водой на темя, прижигали зажигалкой ноги, били палкой, выбили зубы, запугивали щелканьем взведенного курка.

– Говори! – орали ему.

Амстер плакал, но молчал.

Аба Хуши пожаловался Бен-Гуриону.

– Тебя же он не тронул, – сказал Старик, но пообещал разобраться. Через 78 дней Иегуду Амстера освободили и доставили домой.

Дикая эта история вызвала много толков. Про Беери стали говорить, что он мстит Абе Хуши, который, якобы, ему чем-то насолил, когда он еще был простым подрядчиком.

Беери был аскетом и фанатиком, помешанным на одной-единственной идее. Он считал, что человек должен отдать себя государству – всего без остатка. Семья его жила на грани бедности в старом бараке на берегу Хайфского залива. Зимой по квартире гулял ветер. Волны грозились затопить жилище.

Гита, жена Беери, не покупала драгоценностей. Для стирки она грела воду в чане на улице. И стирала руками.

– Как мы можем покупать предметы, без которых в состоянии обойтись, когда страна едва сводит концы с концами? Пусть сначала страна встанет на ноги, тогда и мы позаботимся о себе, – утешал Беери супругу, уставшую от такой жизни.

Он был очень высоким, тощим. Его называли «Большим Исером». Орлиный нос, тонкие брови, тяжелые губы, волевой подбородок, холодные неулыбчивые глаза. Такая внешность производила впечатление на каждого.

Одевался он в неизменные брюки и рубашку цвета хаки, носил солдатские ботинки. Сходство его со средневековым инквизитором было разительным.

Беери занимал один из важнейших в стране постов, ему полагались различные льготы. Он от них отказывался.

– Я служу государству, а не эксплуатирую его, – сказал он, когда ему предложили служебную машину.

Он ничего не хотел для себя. Все для государства…

В один из весенних дней на горе Кармель было найдено нашпигованное пулями тело Али Касема. Этот богатый хайфский араб был ценным осведомителем израильской армии. Военные власти начали расследование. Следы привели к начальнику военной разведки полковнику Исеру Беери.

Следователь даже чувствовал себя неловко, сообщая Беери, что вынужден допросить его по этому делу.

– Нечего допрашивать, – спокойно ответил Беери. – Я приказал ликвидировать Касема. Мне донесли, что он уже давно служит не только нам, но и врагу.

Вот тогда-то и начался скандал.

Министр юстиции Пинхас Розен потребовал суда над Беери.

В те дни Бен-Гурион писал начальнику генштаба Яакову Дори: «Я совещался по делу Беери с юридическим советником правительства. Он требует предания суду начальника военной разведки. Процесс должен проходить при закрытых дверях. Имеются смягчающие вину обстоятельства, и ты как высшее должностное лицо в армии сможешь потом смягчить приговор. Я долго размышлял над этим делом и пришел к выводу, что судить Беери необходимо. Если мы этого не сделаем, то правительство как бы покроет его преступление и подаст дурной пример армии».