Текст книги "Хроники Израиля: Кому нужны герои. Книга вторая"

Автор книги: Владимир Фромер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Владимир Фромер
Хроники Израиля
Кому нужны герои
книга вторая

ЛЮДИ И СУДЬБЫ
II

ХРАНИТЕЛЬ СВЯЩЕННОГО ПЛАМЕНИ

Михаилу Левину

Есть и такое определение мировой культуры: плюралистический мир, вращающийся вокруг своих духовных центров. Одним из таких центров был профессор Яаков Тальмон.

Исайя Берлин назвал его хранителем священного пламени, являющегося единственной гарантией духовного выживания homo sapiens.

Тальмона отличала независимость мышления. Ему были ненавистны любые стремления свести божественное многообразие мира к единому знаменателю. Его терзала печаль из-за вековечной беспомощности человека перед насилием. Он не выносил жесткую ортодоксальность. Его охватывал ужас перед могильщиками добра и гармонии, глашатаями абсолютной истины, в ненависти которых к инакомыслящим предугадывался кошмар грядущей истребительной войны. Ему было тесно в профессиональных рамках. Он был не только выдающимся ученым, автором оригинальных исторических концепций, но и мыслителем, отличавшимся изысканной утонченностью стиля.

Его книги – счастливое и редкое сочетание самобытности мышления с фундаментальными идеями, приобретавшими под его пером особую, лишь ему присущую острую и выразительную экспрессию.

Профессор Тальмон понимал, конечно, какая пропасть отделяет идею от ее воплощения. Мыслители обычно не бывают практиками, а практики – мыслителями. И все же он пророчествовал, уподобляясь Кассандре, предлагал рецепты, могущие избавить от приобретенных язв израильское общество. И страдал, ощущая свое бессилие.

Лекции, которые профессор Тальмон читал в Иерусалимском университете, были грандиозным театральным представлением с элементами буффонады, красочным фейерверком мыслей, оценок, парадоксальных выводов.

Как творение художника-монументалиста наплывала на ошеломленных студентов картина далекой эпохи, расплывчатая, колеблющаяся, оживленная волшебным свечением, прорвавшимся сквозь дымку столетий. Маленькая фигура Тальмона вдруг вырастала. Он взмахивал руками – и словно тень исполинских крыльев покрывала аудиторию.

«Наполеон Бонапарт», – гремел голос. И исчезал Тальмон. И тяжело шагали по Европе непобедимые «большие батальоны»…

Тальмон как бы обладал портативной машиной времени, переносящей из эпохи в эпоху, что позволяло ему превращаться в живого соучастника давно минувших событий. И этот эффект соучастия передавался студентам.

«Однажды мы сидели в деканате, – вспоминает коллега и друг Тальмона профессор Правер, – как вдруг вошел Яаков прямо со своего семинара. На нем лица не было. В глазах застыли растерянность и ужас.

– Что с тобой? – спросил кто-то. – Ты видел призрак?

– Нет, – ответил Тальмон. – Я только что убил Робеспьера…»

Лекции Тальмона посещали студенты всех факультетов. Самая просторная аудитория не могла вместить такого наплыва. Шел 1967 год. Я, репатриант прибывший через Польшу, старался не пропустить ни одной лекции. Скудного моего иврита с трудом хватало на то, чтобы в общих чертах понять, о чем идет речь, но я все же вел конспекты, записывая ивритский текст русскими буквами. Конспекты эти хранятся у меня по сей день, но прочитать их уже невозможно.

И не дай Бог какому-нибудь студенту, вышедшему из-под влияния магических чар, нарушить благоговейную тишину в аудитории. Смутьян немедленно изгонялся. Однажды один из таких подвергнутых остракизму студентов позвонил вечером Тальмону домой и спросил, чем кончилась история с Дантоном.

– А вот этого, мой друг, вы не узнаете никогда, – любезно ответил профессор.

Когда я пришел к Тальмону со своими проблемами, он терпеливо выслушал меня и охотно согласился принять устный экзамен. Я, разумеется, волновался, а он, чувствуя это, спрашивал осторожно, словно поддерживал под локоть переходящего дорогу слепого. Когда же я стал демонстрировать знание дат, он сказал:

– Знаете, что нужно для того, чтобы стать хорошим историком? Забыть все даты.

Историком я так и не стал. Потому, наверно, что даты помню до сих пор.

Летом 1973 года Тальмон прочитал в мемориальном институте «Яд ва-Шем» лекцию, посвященную Катастрофе европейского еврейства. И доказал, что геноцид еврейского народа, осуществлявшийся Германией в невиданных прежде масштабах, имел иногда глубоко скрытые, иногда легко различимые корни в европейской культуре. Беспощадный анализ Тальмона заканчивался вопросами, на которые до сих пор нет ответов:

«Умерли ли миллионы евреев мученической смертью во имя прославления Господа?

Большая их часть погибла, не имея никакого понятия об этом.

Значит ли это, что они умерли напрасно, став бессмысленными жертвами человеческого скотства, проявляющегося на протяжении всей истории?

Была ли Катастрофа ничем иным, как следствием деградации человечества, которая может вызывать лишь притупленную боль и бесконечную скорбь?

Или, может быть, за непредставимым унижением Катастрофы есть какое-то страшное величие и великолепие?

Я имею в виду не только героизм и стойкость борцов Варшавского гетто и еврейских партизан.

Я имею в виду, что в более глубокой перспективе Катастрофа является следствием столкновения в гигантских масштабах полярных ценностей: нравственности и языческих культов, святости жизни и апофеоза войны, всеобщего равенства и превосходства немногих избранных, поисков истины и жизнестойкой инстинктивности, тяги к справедливости и восхваления инстинктивных импульсов, предвидения истинного общества равных и перспективы общества господ, правящих рабами.

В век демографического взрыва и расовых войн, когда в нашем распоряжении имеется все для обеспечения либо Золотого века, либо уничтожения всего сущего, будущее человечества зависит, по-видимому, от выбора между двумя возможностями: либо установление истинно справедливого общества, либо подчинение тирании сильных.

Иными словами, стал ли Освенцим вечным предупреждением или лишь первой остановкой на пути к истреблению всех рас и самоубийству человечества?»

Тальмон, слишком хорошо знавший тайные пружины, двигающие историей, не был склонен к оптимизму в оценке перспектив дальнейшего существования homo sapiens. Не верил он и в исторический детерминизм. И акцентировал это в своей лекции о Катастрофе:

«Некоторые считают, что Катастрофа явилась неизбежным этапом в еврейской истории – родовыми муками национального возрождения или, иными словами, ценой искупления. Я лично не в состоянии понять этот тезис. Я никогда не смогу поверить в ангела-хранителя Израиля, потребовавшего оплатить национальное возрождение миллионами жизней».

Тем же летом 1973 года, готовя к печати третий номер журнала «Ами» с первой публикацией поэмы Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки», мы с Левиным искали автора, который мог бы соседствовать с создателем этого шедевра без ущерба для своей репутации. И нашли. Пришлось перевести и включить в номер лекцию Тальмона, чтобы избавить журнал от резкого крена в сторону гениальной прозы.

* * *

Две выдающиеся личности новейшей еврейской истории принадлежали к старой интеллектуальной элите польского еврейства: Тальмон и Бегин. На их сходство многие обращали внимание. Оба отличались личным обаянием, склонностью к патетике, ораторскими и литературными способностями, обостренным восприятием истории, высокоразвитым чувством справедливости. И одного, и другого окружал романтический ореол. И оба были либералами скорее английского, чем еврейского склада.

Яаков Тальмон родился в 1916 году в маленьком еврейском местечке на севере Польши. Поляки здесь не жили, поэтому в местечке не было антисемитизма. В детстве он восхищался изысканностью польской литературы и романтическим трагизмом польской истории.

Отчужденность от польской культуры пришла вместе с осознанием своего еврейства.

В 13 лет вступил в молодежную сионистскую организацию «Ха-Шомер ха-цаир», но через год ушел из-за ее атеистической направленности.

В 15 лет отказался от религии. В Палестину Тальмон прибыл в 1934 году. Учился в Еврейском университете на горе Скопус. Изучал историю, философию, иудаизм и классическую филологию. Все общавшиеся с ним уже тогда чувствовали творческий заряд, скрытый в провинциальном пришельце. Своего преподавателя, увлекавшегося перечислением дат, Тальмон спросил не без иронии:

– Мы изучаем историю или коллекционируем марки?

В 1937 году молодой историк занялся якобинской диктатурой. И тут начались «московские процессы», ставшие поворотным пунктом в его эволюции и мировоззрении. Ленинская гвардия кончила в дерьме и в позоре. Революционеры, уничтожившие старый мир, сами вышедшие из недр казнимой и ошельмованной ими русской культуры, получили пулю в затылок.

Тальмона поразило сходство между якобинцами и большевиками. «Кто предал русскую революцию? – задавал он себе вопрос. – Обвиняемые или обвинители? И как могут совмещаться чудовищные злодеяния с универсальной идеологией, провозгласившей конечной своей целью создание самого рационального и справедливого общества?»

И он понял, что суть не в случайности, а в закономерности. Любая универсальная программа революционного преобразования общества приводит в ходе ее реализации к террору и тоталитарной диктатуре.

Тальмон начал развивать свою концепцию о перманентном конфликте между демократическим либерализмом идеалистического толка и болезненным мессианством апологетов материалистических учений, стремящихся к переустройству мира в утопическом духе. Как историка, его больше всего привлекали трагические всплески великих революций и тираны, готовые во имя иррациональной идеи утопить мир в крови.

Он хотел постичь механизм власти и психологию рабства. В книге «Истоки демократического тоталитаризма» Тальмон изложил свое понимание роли историка в этом мире. Возможности политического мыслителя и историка повлиять на развитие событий крайне ограничены. Но он в состоянии психологически подготовить людей к правильному восприятию происходящих в мире катаклизмов. Люди должны знать, что никогда человечество не придет к жизни спокойной и рациональной. Чувство безопасности и расслабленности уместно лишь в тюрьме. Ну, а жизнь – это кризис, бесконечный и неразрешимый.

Один из учеников профессора Тальмона, доктор Давид Охана вспоминает: «Как-то я попросил учителя дать определение понятию „интеллектуал“. – „Интеллектуал, – усмехнулся Тальмон, – это человек, который не спит по ночам, но не из-за того, о чем ты думаешь“».

Шел 1940-й год. Немецкие бронетанковые дивизии вышли к Ла-Маншу. На последнем пароходе Тальмон отплыл в Англию, превратившуюся в осажденный военный лагерь. Английские интеллектуалы тепло встретили собрата из Палестины. Военные годы Тальмон провел в замке аристократа-археолога Джеральда Фитцджеральда.

Его английский стал безупречным. Он работал в польском отделе Би-Би-Си, выполнил ряд дипломатических поручений Еврейского агентства. Уже после войны стал доктором. Часто печатался в английской периодике, читал лекции, пользовавшиеся шумным успехом. Ему предложили британское гражданство и место в Оксфорде, но он бросил все и в 1949 году вернулся в Израиль.

* * *

Огромную роль в жизни Тальмона сыграла его дружба с Исайей Берлиным. Этот человек стоит того, чтобы сделать маленькое отступление от нашей темы.

И сегодня в мире существует нигде не зарегистрированная, но тем не менее обширнейшая «международная ассоциация почитателей Берлина». Ее члены видят в своем кумире символического носителя духовной власти. Они прочитали все написанное Берлиным, а ведь его книги не принадлежат к числу тех, которые приятно полистать перед сном, хоть и отличаются отточенностью стиля. Многие годы почитатели Берлина, располагавшие временем и средствами, приезжали в Лондон, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение, ибо беседа с ним считалась чем-то вроде посвящения в рыцари культуры. Это и неудивительно, потому что сэр Исайя Берлин считается одним из величайших мыслителей нашего столетия. В западном мире в нем видят короля интеллектуалов. Стоило Берлину открыть рот – и ему внимали, боясь пропустить хоть слово, не только ученые, но и государственные мужи. Его знает и ценит не только интеллектуальный Запад, но и Восток.

В 1987 году Берлин приехал в Москву и через британское посольство попросил устроить ему встречу с Андреем Сахаровым и его женой Еленой Боннэр. Сахаровы никогда прежде не видели гостя и не потрудились внимательно прочитать записку, переданную из английского посольства. Академик и его супруга думали, что принимают какого-то очередного туриста, решившего посетить их из праздного любопытства. Лишь в конце беседы, не вышедшей за рамки обмена светскими любезностями, Елена Боннэр еще раз рассеянно пробежала глазами записку и чуть не упала в обморок.

– Как? – спросила она. – Вы тот самый Исайя Берлин?

Берлин улыбнулся.

– Тот самый Берлин, которого мы не устаем цитировать, написавший удивительные заметки о своих встречах с Ахматовой и Пастернаком?

Когда радостное изумление Сахаровых улеглось, беседа, конечно, приняла совсем иной характер.

Литературовед Анатолий Якобсон, боготворивший Ахматову и неоднократно с ней встречавшийся, считал, что Исайя Берлин был ее последней любовью.

Касается этой темы и Л. К. Чуковская во втором томе «Записок об Анне Ахматовой»: «А. А. полагала, была убеждена: главная причина, вызвавшая катастрофу 1946 года, – это ее дружба с оксфордским профессором, историком литературы, мыслителем, специалистом по Толстому, Тургеневу, Герцену – сэром Исайей Берлиным (р. 1909), посетившим Советский Союз в 1945 году. Той же дружбе, которая, по ее мнению, разгневала Сталина, она приписывала и несчастье с Левой. Вот почему, когда ее друг осенью 1956 года снова приехал в Россию, она отказалась с ним встретиться. „Таинственной невстречи пустынны торжества…“ К этому же лицу обращены два ахматовских цикла: „Cinque“, созданный Ахматовой в 40-х годах, и „Шиповник цветет“ („Сожженная тетрадь“) – цикл стихотворений, написанных именно об этой невстрече. Ему же адресованы и некоторые строфы „Поэмы без героя“ („Гость из будущего“); о нем же сказано в посвящении „Третьем и последнем“:

 
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый век…
 

К нему обращены строки в „Эпилоге“: „За тебя я заплатила чистоганом…“ „Заслужила“ – Постановление, „заплатила“ – Постановлением…»

Не случайно, принимая премию Иерусалима из рук мэра Тедди Колека, Берлин сказал: «По крови я еврей. По воспитанию англичанин. А по неистово-пристрастному отношению к культуре – русский».

Исайя Берлин родился в еврейской семье в Риге. Отец, состоятельный коммерсант, не жалел средств, чтобы его единственный сын получил блестящее образование. Мальчик был отправлен к родственникам в Англию, где после окончания колледжа поступил в Оксфорд.

Острый ум и исключительные аналитические способности очень быстро сделали Берлина звездой первой величины в самом престижном университете Англии. Молодые интеллектуалы, считавшие, что весь мир начинается и кончается в Оксфорде или в Кембридже, не без колебаний и оговорок признали, в конце концов, своим этого блистательного еврея. Сам Берлин гордился своим еврейством и никогда не скрывал своей принадлежности к гонимому племени.

Во время Второй мировой войны Берлин был первым секретарем английского посольства в Вашингтоне и многое сделал для формирования американского общественного мнения в нужном направлении, внедряя в него ощущение, что лишь Соединенные Штаты могут сокрушить Гитлера и спасти гибнущую западную цивилизацию.

В те годы английское министерство иностранных дел было аристократическим, чуть ли не кастовым учреждением. Исайя Берлин стал единственным евреем, сумевшим, благодаря своим редким способностям, занять в нем столь важный пост, хоть этому и противился лорд Никольсон, влияние которого на внешнюю политику Великобритании было тогда весьма ощутимым. «Евреи никогда не будут до конца лояльны. Им не понять, что для нас арабская нефть гораздо важнее еврейских притязаний на национальный очаг в Палестине», – утверждал Никольсон.

* * *

Когда Берлин ознакомился с первыми работами Тальмона, он сказал ему:

– Помни о корнях. Не забывай, что вся европейская философия представляет собой лишь комментарий к идеям Платона.

Тальмон же считал, что Берлин создает вокруг себя магическое поле культуры, и каждый, кто с ним соприкасается, получает мощный заряд новых идей.

Эту оценку можно отнести и к самому Тальмону. В 1951 году, в разгар холодной войны, вышла в свет книга Тальмона «Истоки демократического тоталитаризма», сразу ставшая бестселлером. Это не только прекрасно аргументированный научный труд, но и стилистически отточенное произведение, представляющее интерес не для одних лишь любителей истории.

К тридцатипятилетнему автору пришла слава. Он стал читать лекции в Европе и Америке. Ему предлагали кафедры крупнейшие университеты Запада, но Тальмон сохранил верность Иерусалиму.

В 1960 году он занялся политикой. Резко критиковал Бен-Гуриона, расколовшего рабочее движение. Старик отмалчивался. Потом вдруг позвонил Тальмону и предложил:

– Напиши мою биографию. Я чувствую, что лишь тебе по плечу эта задача.

– Согласен, – ответил Тальмон, – если ты разрешишь мне свободный доступ к своему архиву и не будешь вмешиваться в мою работу.

Бен-Гурион не рискнул принять эти условия.

В этот же период Тальмон женится на Ирэне, и начинается самый счастливый период в его жизни. Рождаются обожаемые дочки. Книги выходят одна за другой и пользуются неизменным успехом.

Его стиль становится строже и напоминает теперь готический собор своим величественным парением. Его преподавательская слава ширится и растет. Чтобы попасть на его лекцию, нужно прийти за несколько часов до ее начала. Тальмон становится арбитром в интеллектуальных спорах, символом переживаемого Израилем духовного ренессанса.

Знаменитый историк уподобился рыцарю из Ламанчи, с безрассудной отвагой атаковавшему ветряные мельницы. Его популярность стала стремительно падать. Впервые увидел он пустые места в своей аудитории. Впервые почувствовал, как тяжело выносить улюлюканье враждебной прессы. Но он стоял на своем, как когда-то Мартин Лютер, неистовый монах, один из персонажей исследованной Тальмоном исторической мистерии.

Когда грянула Шестидневная война, Тальмон оказался в числе тех немногих, кого не опьянила победа, превратившая Израиль в имперское государство. Народ ликовал. Правительство почивало на лаврах.

Среди всеобщей эйфории лишь Тальмон, предвидя грядущие беды, бил тревогу. Он понимал, на какой зыбкой основе покоится столь внезапно обретенное имперское величие. Страх за судьбу государства лишил его сна и покоя.

«Не играйте с огнем, – призывал он правительство, – не вносите в дом демографическую бомбу. Территории необходимо вернуть, прежде чем они отравят трупным ядом национальный организм».

Тальмон писал статьи и письма. Звонил Голде Меир, беседовал с Рабиным. Предупреждал, заклинал и доказывал.

Лидеры государства жалостливо пожимали плечами. Мол, куда он лезет, этот историк. Занимался бы своими байками и не морочил всем голову. Дальше всех пошел Моше Даян, решивший поставить на место этого учителишку, рвущегося в спасители нации. То есть претендующего на место, по праву принадлежащее ему, Даяну. В одном из своих публичных выступлений министр обороны сказал, презрительно кривя рот:

– Не бойся, червячок Яаков Тальмон, ползающий по вспаханной нами благодатной почве. Народ сумеет отстоять свои завоевания.

Война Судного дня подтвердила худшие опасения Тальмона. Но он уже чувствовал себя усталым и разбитым. Последовавшие один за другим два сердечных приступа он воспринял как настойчивый стук в дверь той гостьи, которая рано или поздно приходит к каждому.

Пришлось отказаться от лекций, которые он так любил. Чувствуя, что час его близок, Тальмон опубликовал «Открытое письмо историка Яакова Тальмона историку Менахему Бегину», ставшее его завещанием.

«Я обращаюсь к вам, как сердечный больной к сердечному больному, – писал Тальмон. – Вольтер как-то сказал, что все люди рождаются равными, только жители Тимбкукту ничего об этом не знают. Так вот, с тех пор, как они это узнали, мир не ведает покоя. Тот, кто соображениями безопасности оправдывает угнетение другого народа, вводит в заблуждение себя и других. Сидеть на штыках – это все равно, что поселиться у жерла действующего вулкана…»

Это была последняя статья Тальмона. После очередного приступа он скончался в больнице, держа в руках только что изданную третью часть своей трилогии «Миф революции и мессианство нации».

Будучи уже тяжело больным, Тальмон писал своему другу Исайе Берлину: «Я все не могу решить, как следует расценивать еврейскую историю новейшего периода. Является ли она проявлением огромной жизнеспособности народа, восстановившего свою государственность после величайших потрясений, или же ее нужно рассматривать как результат жесточайших разочарований, приведших в конечном итоге к созданию замкнутого национального гетто…»